Текст книги "Золотая чаша"

– Самая крупная из трех статуэток обладает чрезвычайно редкой особенностью: цветочные гирлянды, обвивающие ее и выполненные, как видите, из тончайшего vieux Saxe[58]58
  Старинный саксонский фарфор (фр.).


[Закрыть], относятся к другому периоду, имеют другое происхождение и, как они ни хороши, все-таки не отличаются тем же безупречным вкусом. Они были приделаны позже, при помощи особого технологического процесса; подобных примеров известно очень немного, а тот, который сейчас находится перед вами, поистине уникален. Таким образом, хотя в целом вещь несколько барочная[59]59
  Барокко – направление в изобразительном искусстве второй половины XVII в.


[Закрыть], ее историко-художественная ценность практически неизмерима.

Высокий голос звенел, разносился над головами разинувших рты соседей, как будто обращаясь к кому-то совсем другому; говорившая не жалела сил, – не останавливалась ни перед чем, сказали бы менее заинтересованные судьи, – в своих стараниях оправдать оказанное ей высокое доверие. Тем временем Мегги, замершая у окна, почувствовала, что с нею творится нечто очень странное: она вдруг тихо заплакала; во всяком случае, светлый прямоугольник оконного стекла внезапно расплылся и затуманился. Высокий голос все продолжал звенеть, и дрожь в нем была заметна разве что для слуха посвященных, но, право же, на какие-то полминуты нашей юной приятельнице померещился в нем мучительный вопль истерзанной души. Еще чуть-чуть – и голос сорвется. Мегги, вздрогнув, неожиданно для себя самой обернулась к отцу. «Не пора ли ее остановить? Неужели этого мало?» Что-то в этом духе она позволила себе мысленно попросить отца угадать в ее взгляде. И вдруг через половину длинной галереи, – потому что отец так и не сдвинулся с места, – Мегги разглядела и у него на глазах слезы, будто признание в таком же точно удивительном чувстве. «Бедняжка, бедняжка, – так и послышалось Мегги, – нечего сказать, довели человека». Словно скованные вместе этими словами, они выдержали еще одну тягостную минуту, а потом стыд, жалость, глубокое понимание, подавленный протест и даже угаданная боль оказались сильнее отца; он покраснел до корней волос и резким движением отвернулся. Всего несколько беззвучных мгновений, обрывок тайной сопричастности, но Мегги словно парила в воздухе. Теперь ей тоже было о чем подумать. Честное слово, все ужасно запуталось. После таких вот эпизодов (как нам уже случалось видеть) перед Мегги раскрывалась самая глубокая бездна: худшее из всех наказаний – когда нельзя знать с уверенностью, не покажутся ли со стороны смешными все твои судороги и корчи. Америго, к примеру, в это утро блистательно отсутствовал – да он и всегда в подобных случаях всемерно подчеркивал свое отсутствие. Он уехал в Лондон, намереваясь провести там весь день и всю ночь; в последнее время у него часто возникала надобность в таких поездках, да еще как раз тогда, когда в доме были гости, – целая вереница красивых женщин, которыми князь, по общему мнению, особенно интересовался. Жене его и в голову не приходило подозревать, что это делается с умыслом, но вот наконец однажды туманным августовским утром она проснулась на рассвете и больше не могла уснуть, а когда, беспокойно расхаживая по комнате, приблизилась к окну и вдохнула свежесть лесного простора, вместе с розовеющей на востоке зарей к ней пришло и другое озарение, почти равное первому по своей волшебной красоте. Розовое сияние разлилось у нее перед глазами: оказывается, ее муж, – да-да, такой, какой он есть, – тоже грешит иногда излишним простодушием. Иначе он не выставил бы причиной своей сегодняшней отлучки необходимость разобрать книги на Портленд-Плейс. В последнее время он накупил их чрезвычайно много; также из Рима ему прислали большое количество книг с чудесными старинными гравюрами, весьма интересовавшими ее отца. Но, следуя за ним в воображении в душный, пыльный город, в дом, где все окна занавешены, а мебель закутана в белые чехлы, где нет ни души, и только сторож да кухонная девчонка властвуют безраздельно, княгинюшка никак не могла увидеть Америго с засученными рукавами за распаковыванием потрепанных долгой дорогой ящиков.

По правде говоря, он представлялся ей совсем в ином виде. Вот он бродит как неприкаянный по полутемным комнатам или часами полулежит на диване, глядя в пространство сквозь дым нескончаемых сигарет. Должно быть, сейчас ему чаще всего хочется остаться наедине со своими мыслями. А поскольку его мысли, несомненно, связаны с княгинюшкой, получается, что он как будто проводит время наедине с ней. Наверное, так он отдыхает от постоянного давления поверхностного, от которого в «Фоунз» ему некуда деваться; и какое жалкое впечатление произвела на Мегги изобретенная им альтернатива! Это все равно что отбывать наказание самого что ни на есть низкого сорта – как если бы его посадили в тюрьму или, скажем, лишили денежного содержания.

Пожалуй, нетрудно было даже представить себе, что его лишили хлеба насущного. Он ведь легко мог бы удрать, отправиться в путешествие за границу; он вправе сделать столько разных вещей, недоумевала Мегги, а он кругом себя ограничивает! Секрет, разумеется, заключался в том, что в «Фоунз» он не знал ни минуты покоя, постоянно вынужденный призывать себе на помощь последние остатки тайной гордости, пуская в ход невидимые пружины, какие знакомы разве только истинно светским людям. Почему-то именно в это утро, любуясь рассветом, Мегги необыкновенно отчетливо поняла, отчего он вынужден хвататься за любой предлог, лишь бы вырваться отсюда. Все вдруг стало ей предельно ясно: он бежит, спасаясь от звука. Этот звук и сейчас еще раздавался в ушах у самой княгинюшки – высокий, сдавленный, вздрагивающий голос Шарлотты перед застекленными шкафчиками в притихшей галерее; голос, пронзивший накануне и саму княгинюшку отзвуком невыносимого страдания, от которого Мегги кинулась к окну, расплывшемуся от слез у нее перед глазами.

Теперь, когда ей так много стало понятно, удивительным казалось совсем другое – как еще ему не потребовались стены потолще и перерывы подольше? Над этим Мегги тоже думала и раздумывала, невольно придавая особый смысл не только тому, что делал Америго, но и тому, чего он не делал; ей виделось тут некое намерение, неясное, но оттого не менее восхитительное. Все равно как если выглянуть ночью из окошка в сад: ничего не разглядишь в путанице ветвей, но весь воздух напоен невнятным благоуханием цветов, скрывающихся в зарослях. Ему необходимы передышки, но все-таки он не трус; он будет ждать, чем все разрешится, там же, где и совершил то, что совершил. Мегги рухнула на колени, уронила руку на широкий и низкий подоконник, словно закрываясь от ослепительной вспышки; объяснение могло быть только одно: он решил ждать рядом с ней, чем бы ни закончилось дело. Прижав руки к глазам, Мегги чувствовала, что он совсем близко; это продолжалось долго, и лишь когда из галереи снова донеслось неумолимое эхо все того же бесконечно повторяющегося протяжного вопля, она увидела, как побледнело и застыло его лицо.

15

Княгинюшка не сразу заметила сходство, выйдя в слепящую жару августовского воскресенья – всего лишь второе воскресенье за все лето они проводили без посторонних, вшестером, а точнее, всемером, считая и Принчипино; но, едва увидев Шарлотту, сидевшую, как она и ожидала, в стороне от других, Мегги невольно подумала – не чувствует ли та в настоящую минуту приблизительно то же, что испытывала она сама на вечерней террасе, когда миссис Вервер преследовала ее так неотступно? Роли переменились; теперь Шарлотта затравленно смотрит на нее в лучах неторопливого полдня, точно так же, как смотрела она сама на Шарлотту, грозно приближающуюся к ней в темноте беззвездной ночи. Был момент, когда Мегги приостановилась и взгляды их встретились, – повисла пауза, столь же безмолвная и насыщенная подспудным смыслом, как и в том, другом случае.

Главным же отличием было то, что участницы поменялись ролями: на этот раз Мегги увидела в окно, как мачеха вышла из дома прогуляться по саду или в роще в такое неподходящее время, три часа пополудни в разгар августовских каникул. Княгинюшка не смогла усидеть на месте, в точности как миссис Вервер тремя неделями раньше. Был самый жаркий день за весь летний сезон, и людям, не отягощенным заботами, несомненно, полагалось сейчас отдыхать в тени задернутых занавесей; но нашей юной приятельнице, возможно, пока еще не приходило в голову, что подобная утонченная сиеста в их случае равнялась пустующему месту на праздничном пиру. Это особенно бросалось в глаза, поскольку пир в самом деле только что состоялся в просторной затененной столовой – нечто вроде холодного, церемонного второго завтрака. Миссис Вервер на пиру не присутствовала, сославшись на сильную головную боль, причем о недомогании собравшемуся обществу стало известно не от ее мужа, а было объявлено при всех самому мистеру Верверу горничной, которая была послана специально для этой цели и добросовестно выполнила поручение.

Мегги высидела вместе с остальными, пока на столе не появились охлажденные разными хитроумными способами деликатесы и не двинулись в свой неспешный путь кувшины, нежно позвякивающие кусочками льда. Разговор не клеился. Даже бедная Фанни Ассингем не смела высунуть носа из тесной норки безопасных тем, где эта милая дама нашла себе прибежище. Все словно сговорились помалкивать – уж не из общего ли для всех страха? Томительные паузы отваживался нарушить лишь отец Митчелл, славный, изрядно проголодавшийся священник из Лондона, вечно загруженный непосильной работой, верный друг и советчик, который взялся исполнять в течение одной-двух недель менее обременительные обязанности пастора в местном приходе, пользовавшемся щедрым покровительством Мегги, а посему получил приглашение располагать всеми удобствами усадьбы. Он-то болтал без умолку, довольствуясь в качестве ответа рассеянно-неопределенными улыбками сотрапезников.

Княгинюшка находила, что отец Митчелл – истинный дар небес, хотя и сознавала с легким чувством неловкости, что все это время она справлялась со своими затруднениями, не обращаясь к его духовному руководству. Порой она спрашивала себя, подозревает ли он, с каким изощренным коварством его оставили в стороне; то ей казалось, что он наверняка угадал большую часть событий, то вдруг являлась уверенность в том, что он ровно ни о чем не догадывается. Впрочем, возможно, он потому так учтиво заполнял пробелы в разговоре, что инстинкт, более проницательный, нежели выражение лица, помог ему заметить тонкий лед под ногами и непроходящую натянутость в воздухе, какая не принята в тех кругах, где роскошь приравнивают к добродетели. Когда-нибудь, в более счастливые времена, Мегги покается ему в том, что раньше не каялась, хотя взяла на себя так много; но сейчас она несла в своей слабой, онемевшей от напряжения руке кубок, полный до краев, из которого поклялась не пролить ни капли. Страшно ей было дыхание высшей мудрости, прикосновение священного света и даже сама помощь небес; а уж нынче, как никогда прежде, пришлось вдохнуть тяжелой, гнетущей атмосферы.

Где-то и как-то случилось что-то очень серьезное. Богу известно, у Мегги был большой выбор разнообразных предположений. С остановившимся сердцем раздумывала она, уж не лопнула ли в конце концов туго натянутая нить между ее мужем и отцом. Княгинюшка горестно зажмурилась от одной только возможности подобного пассажа, но и с закрытыми глазами продолжала видеть, какие уродливые формы могло принять такое событие. «Можешь дознаться сам!» – бросила она Америго в тот вечер, когда разбилась чаша, на его вопрос о том, кто еще «знает». Мегги льстила себя надеждой, что с тех пор не помогла ему ни на йоту приблизиться к решению загадки. Она дала ему занятие на все эти недели, а сама ночи напролет лежала без сна, мучительно ощущая, как страдает его самолюбие от этой безжалостной, непобедимой неуверенности. Она отдала его на растерзание неизвестности, которую он не мог даже и пытаться переносить равнодушно, не мог и перевести в чистую, окончательную несомненность. Чем достойнее вел себя Америго, тем сильнее вгрызалась неизвестность в его душу, и Мегги не раз говорила себе, что он, неровен час, совершит какую-нибудь ужасную ошибку, лишь бы разбить эти чары, скрепленные непроницаемым, словно полированная слоновая кость, поведением ее отца, – начнет буйствовать, разобьет, чего доброго, окно, истомившись по глотку свежего воздуха, так что в конце концов ему изменит даже неизменный хороший вкус. И тогда он разом погубит все: один-единственный неверный шаг разрушит безупречное совершенство его обычной манеры.

Так тени вокруг княгинюшки то сгущались, то рассеивались, а тем временем отец Митчелл продолжал разглагольствовать как ни в чем не бывало. Были и другие тени; они нависали над Шарлоттой, свидетельствуя о том, что и ее терзают подобные опасения, и в особенности мысль о перемене в отношениях между обоими мужчинами – мысль, которую она не осмеливалась додумать до конца. Существовали, по мнению Мегги, и другие возможности, слишком много разных возможностей, одна страшнее другой, но нервы уже совершили все, что было в их силах, и ты остаешься совсем одна в темноте, где рыщут бесчисленные опасности, – примерно в таком же положении оказывается ночной дозорный в местности, населенной хищными зверями, да еще не имея средств развести костер. В таком состоянии Мегги способна была ожидать чего угодно от кого угодно, чуть ли даже не от Боба Ассингема, обреченного пребывать вечным наблюдателем и глубокомысленно смаковать вино из запасов мистера Вервера; да-да, даже и от добродушного священника, который откинулся, наконец, на спинку стула, сложив на животе толстенькие ручки и вращая большими пальцами.

Добродушный священник все смотрел на графины и блюда с изысканными десертами, поглядывал на них искоса, будто именно их предпочел бы сегодня в собеседники сравнительно с любым из присутствующих. Но и с ним не было княгинюшке покоя. Ей вдруг пришла новая фантазия: вдруг отец Митчелл уже говорил с Шарлоттой? Может быть, еще сегодня утром он укорял миссис Вервер по случаю появившегося у нее в последнее время небрежения к делам благочестия. Из такого упущения пастор в невинности своей мог все же сделать некие выводы, принять его за признак скрытых душевных неполадок и, естественно, не преминул бы указать ей на то, что отказ от величайшего из всех лекарств никак не способствует выходу из подобных затруднений. Скорее всего, он предписал ей искреннее покаяние, – во всяком случае, он способствовал укреплению той ложной успокоенности, которую сумела ей внушить наша юная приятельница. В этой фальшивке таилась западня, по сравнению с которой любые обвинения в измене, пусть даже и подтвержденные, могли показаться ложем из роз. Это звучит странно, но, сознайся Шарлотта – и Мегги уже ничего больше не нужно будет предпринимать, можно просто предаться упоительному бездействию. А удержавшись от обвинений, она взвалила все на свои плечи, тем более что речь-то шла преимущественно о доверии. Она ежедневно должна была подтверждать свою правоту, справедливость принятого ею решения. А значит, нескрываемая озабоченность отца Митчелла оказывалась, в сущности, едкой насмешкой над ее успехом?

Вопрос этот получил, по крайней мере, предварительный ответ к тому времени, когда начали расходиться из-за стола, и Мегги, точь-в-точь повторяя действия миссис Вервер во время карточного сборища, воспользовалась таким же предлогом, чтобы укрыться от насмешки. Прежде, чем им со священником разойтись в разные стороны, глаза их встретились, и вот ведь какой удивительный народ эти священники – Мегги на мгновение показалось, что он готов сказать ей с беспредельной добротой: «Ступай к миссис Вервер, дитя мое; увидишь, ты сможешь ей помочь». Впрочем, слова эти так и не прозвучали; ничего не было сказано, только пастор вновь принялся вертеть пальцами поверх туго набитого животика и с комической серьезностью рассуждать о том, как отменно готовят в «Фоунз» семгу под майонезом. Ничего не было сказано, только видны были удаляющиеся спины каждого из участников завтрака, и в особенности – чуть сутулые плечи ее отца, который, казалось, продолжал все так же усердно плести свои чары, несмотря на отсутствие жены, просто в силу привычки.

Муж Мегги на этот раз присутствовал и, должно быть, испытывал все те ощущения, какие полагалось ему испытывать в подобной ситуации, – возможно, именно поэтому сей персонаж поспешил последовать примеру тестя и поскорее «смыться». У него тоже были свои занятия – может быть, и в «Фоунз» имелись книги, какие требовалось разобрать; да и мысль о сиесте напрашивалась сама собой. Как бы то ни было, Мегги на минуту осталась наедине с миссис Ассингем, а та, дождавшись безопасного момента, кажется, собиралась с духом для какой-то демонстрации. Стадия «обсуждений» для них давно уже миновала; теперь они общались лишь в самом крайнем случае, но Фанни желала дать понять, что от ее внимания ничто не ускользает. Она сильно напоминала добросердечную даму, которая задерживается в цирке, пока прочие зрители толпой валят к выходу, и заводит разговор с усталой маленькой воздушной гимнасткой, – вероятно, поддерживающей своим акробатическим ремеслом строгих и чуть стыдящихся ее родителей, – причем посетительница от всей души заверяет в своем благосклонном интересе к безвестной артистке, достойной всяческого поощрения. У нашей юной приятельницы никогда не было ни малейших сомнений в том, что в случае чего она одна останется заслонять собой амбразуру. Для того она и находится здесь, чтобы нести на себе груз постоянных околичностей и недомолвок, чем предстоит заниматься и сегодня, с одним только утешением – миссис Ассингем все-таки ее не бросила. Миссис Ассингем намекает, что и она пока стоит на бастионе, – хотя ее отвага, как выяснилось в следующую же минуту, в значительной мере обусловлена неуемным любопытством. Осмотревшись, Фанни убедилась, что остальные уже отошли далеко и не услышат их разговора.

– Ты в самом деле не хочешь, чтобы мы уехали?

Мегги слабо улыбнулась.

– А тебе в самом деле хочется уехать?

Приятельница залилась краской.

– По правде говоря… нет. Но мы готовы, ты ведь знаешь, по первому твоему знаку. Мигом соберемся – и прощай. Мы готовы на жертву!

– Ах, не надо жертв, – отозвалась Мегги. – Будь со мной до конца.

– Ну и хорошо, большего мне и не нужно. Было бы низостью с моей стороны… К тому же, – прибавила Фанни, – ты просто великолепна!

– Великолепна?

– Великолепна. И, знаешь ли, конец уже близок. Ты почти победила, – сказала миссис Ассингем.

Но Мегги ответила вопросом:

– Чего же я, по-твоему, добилась?

– Того, чего и хотела. Они уедут.

Мегги по-прежнему смотрела на нее в упор.

– Разве я этого хотела?

– О, не тебе говорить об этом. Это ему решать.

– Моему отцу? – спросила Мегги после короткого колебания.

– Твоему отцу. Он сделал выбор – и она уже знает. Теперь ей все стало ясно, но она не может ничего возразить, не может отказаться, не может и пальцем шевельнуть. Вот потому-то с ней такое творится, – сказала Фанни Ассингем.

Почему-то от ее слов перед мысленным взором княгинюшки возникла яркая картина – так всегда у нее бывало, чужие слова всегда воспринимались ярче, чем свои собственные. Она увидела вокруг себя лучи беспощадного солнца, пробивающиеся сквозь щели в шторах, и где-то там, снаружи, затерянную среди равнодушной природы Шарлотту, которой отказано даже в последнем милосердии спасительной правды. Вот она блуждает в одиночестве, без всякой помощи, бледная и безмолвная, покорившись судьбе.

– Она тебе говорила? – спросила Мегги.

Ее собеседница снисходительно улыбнулась:

– Мне не нужно ничего говорить – вот еще! Слава богу, я и сама кое-что вижу, каждый день вижу. – И пояснила на случай, если Мегги пожелает узнать, что именно: – Я вижу долгие мили океана и ужасную громадную страну, эти бесчисленные штаты, которые никогда еще не казались мне такими огромными и страшными. И наконец, я вижу: они продвигаются вглубь этой страны, день за днем, шаг за шагом, все дальше и дальше, и никогда не вернутся назад. Вот так просто – никогда. Я вижу то замечательное «интересное» место, где, как ты знаешь, в жизни своей не бывала, и еще совершенно точно вижу, что от нее потребуют интересоваться им всерьез.

– Так и будет, – задумчиво ответила Мегги.

– Действительно потребуют?

– Она действительно будет интересоваться.

Несколько времени после этих слов они смотрели друг другу в глаза, затем Фанни сказала:

– Она… Да, она будет такой, какой потребуется. И ведь навсегда, не правда ли? – Фанни говорила крайне доверительным тоном, но Мегги только молча смотрела на нее. Слова Фанни были огромны, и вызванные ими видения тоже были огромны, и все росли и росли. Однако миссис Ассингем, стоя посреди этих громад, продолжала довольно бодро: – Когда я говорю о том, что ты знаешь, я вовсе не хочу этим сказать, что у тебя есть на это какое-то особое право. Ты знаешь, потому что понимаешь, – а я его совсем не понимаю. Ничего не разберу, – призналась она почти грубо.

Мегги снова не торопилась отвечать.

– Ты говоришь об Америго?

Но Фанни покачала головой, как будто загадка Америго, вопреки всему, не требовала таких уж невероятных умственных усилий и ее давно заслонила другая. Мегги наконец поняла намек, которому следующие ее слова придадут еще более глубокий смысл. Она не собиралась называть больше никаких имен, миссис Ассингем сразу это увидела по ее глазам, но все-таки не удержалась от несколько нескромного замечания:

– Ты знаешь, что он сейчас чувствует.

На это Мегги медленно покачала головой, повторив недавний жест Фанни.

– Я ничего не знаю.

– Ты знаешь, как чувствовала бы себя на его месте.

Но Мегги снова ответила отрицательно:

– Ничего я не знаю. Если бы знала!

– Что же тогда? – подсказала Фанни, когда Мегги остановилась.

Но у Мегги уже не было сил продолжать этот разговор.

– Я бы умерла, – ответила она и быстро вышла из комнаты.

Через весь затихший дом Мегги направилась к себе; обошла зачем-то спальню, без всякой надобности переменила веер, после чего решила навестить затененные апартаменты, где в этот час Принчипино наслаждался послеполуденным сном. Мегги прошла через первую, пустую комнату, дневную детскую и остановилась у открытой двери. В просторной дальней комнате было прохладно, полутемно и так же тихо, как в первой. Главным предметом обстановки здесь была стоящая в самом центре роскошная историческая колыбель древних королей, которая, по рассказам, охраняла священный сон длинной череды престолонаследников и была подарена сыну Мегги в самом начале его жизненного пути любящим дедушкой. Тишина стояла такая, что почти можно было различить дыхание спящего ребенка. Первейший страж его снов находился тут же: отец Мегги устроился в кресле, сидел почти без движения, откинув голову и прикрыв глаза. Стройная сухощавая лодыжка, так часто выдававшая его волнение, покоилась на колене другой ноги, а непостижимое сердце скрывалось под неизменным безупречно свежим белым жилетом, проймы которого охотно служили опорой для прочно зацепившихся за них больших пальцев обеих рук. Миссис Нобль соизволила величественно удалиться, и все в комнате говорило о ее временном отречении, но ситуация была вполне обычная, и Мегги задержалась лишь затем, чтобы посмотреть. Она смотрела поверх своего веера, прижатого к лицу, смотрела так долго, что успела задать себе вопрос: спит ли отец или, заслышав ее шаги, нарочно сидит не шевелясь. В самом ли деле его глаза следят за ней из-под полуприкрытых век? Он ни о чем не спрашивает, и как же это следует понимать – так ли, что он предоставляет все решать ей? С минуту она наблюдала его неподвижность, и вдруг, словно вновь покорившись неизбежному, тихо вернулась в свою комнату.

Ее охватил довольно странный порыв – но это не было желание переложить хотя бы часть груза на кого-нибудь другого. Мегги не могла уснуть, как и в то утро, несколько дней назад, когда она смотрела на восход из своего окна. Эта сторона комнаты, обращенная на восток, сейчас находилась в тени, обе створки окна были распахнуты – Мегги всегда нравилось глядеть отсюда, сверху, будто с башни замка, примостившегося на скале. Стоя здесь, она словно парила над садом, над лесом, дремавшими в этот час в нестерпимо ярком сиянии солнечных лучей. Тенистые рощи казались разомлевшими от жары, цветочные клумбы точно потускнели; павлины расселись по баллюстрадам, вяло свесив хвосты, а мелкие пташки забились под защиту листьев. Ничего живого как будто не было видно в сверкающей пустоте, но, уже собираясь отвернуться от окна, Мегги заметила движущееся пятнышко – ярко-зеленый зонтик, спускающийся по ступенькам террасы. Вот он спустился и начал удаляться, становясь все меньше и меньше; естественно, зонтик скрывал голову и плечи той, которая его несла, но Мегги сразу узнала белое платье и особую походку бесстрашной путницы – не кто-нибудь, а именно Шарлотта выбрала этот палящий полдень для прогулки по саду и направлялась не иначе как в какой-нибудь неисследованный дальний уголок или даже за пределы сада, в намеченное заранее убежище. Несколько минут княгинюшка провожала ее взглядом и по ее целеустремленности, по некоторым особенностям походки угадала, что прогулка по сути представляет собою бегство, после чего тут же и поняла, почему им обеим не сидится на месте. Ей смутно припомнилась старинная притча, нечто насчет Ио, гонимой оводом, не то Ариадны, одиноко блуждающей на морском берегу. Вместе с тем у Мегги явилось и ощущение собственной цели, требующей незамедлительных действий; она тоже словно была сейчас одной из древних героинь, осаждаемых бесчисленными бедствиями, вот только роль, которую ей предстояло сыграть, не знала прецедента в захватывающей истории прошлого. Она вдруг поняла, что все это время, пока она сидела вместе с остальными, ей хотелось пойти прямо к той, что отделилась от всех, и каким-то образом в последний раз поддержать ее. Не хватало лишь предлога; чуть подумав, Мегги отыскала и его.

Прежде чем миссис Вервер окончательно скрылась из виду, княгинюшка разглядела у нее в руке книгу – между складками белого платья выглядывала темная обложка томика, прихваченного на случай, если придется объяснять цель своей прогулки при какой-нибудь случайной встрече; а собрат этого томика лежал в настоящую минуту на столике в комнате Мегги. Это был старинный роман в оригинальном трехтомном издании; пару дней назад княгинюшка упомянула о том, что привезла его с Портленд-Плейс. Шарлотта, чрезвычайно обрадовавшись такой возможности, выразила желание прочесть его, и наша юная приятельница на следующее же утро велела своей горничной отнести книгу в апартаменты миссис Вервер. Позднее она обратила внимание на то, что посланница то ли по неразумию, то ли по небрежности передала только один из трех томов, и к тому же не первый по порядку. Таким образом, первый том все еще оставался у Мегги, в то время как Шарлотта, по странной прихоти так несвоевременно вознамерившаяся заниматься чтением на природе, вооружилась вторым, от которого ей не могло быть никакого толку. Мегги немедленно приготовилась броситься на подмогу. Нужный том да зонтик от солнца – больше ничего и не требуется, если, конечно, не считать смелости, необходимой для исполнения ее дерзкого замысла. Никем не остановленная, она прошла через весь дом и очутилась на террасе, вдоль которой и отправилась дальше, прячась в тени и неотступно сознавая уже отмеченную нами зеркальность ситуации. Мегги спустилась в сад и двинулась на поиски, но миссис Вервер успела уйти еще дальше – как все-таки странно, что она променяла свою прохладную комнату на эти сжигаемые солнцем открытые пространства. К счастью, погоня в конце концов снова привела Мегги в благословенную тень; сюда, как видно, и стремилась несчастная бесприютная странница, а именно – к нескольким широким аллеям, чрезвычайно длинным и закрытым сверху густыми зарослями вьющихся роз и жимолости. Зеленые тоннели аллей сходились к некоему подобию тенистого храма, древней ротонде с колоннами и статуями, с нишами и сводчатой крышей; ее древность не подверглась ни малейшей реставрации, как и все остальные старинные вещи в «Фоунз», не знавшие покушений в настоящем и не опасавшиеся таковых в будущем. Здесь Шарлотта прервала свое исступленное бегство или что бы там ни было; место было вполне подходящее для отдыха, и вот Шарлотта сидела, уставившись в пространство, на скамье, на которую, видимо, только что опустилась, ничего не подозревая, как раз в ту минуту, когда Мегги показалась в начале одной из аллей.

И снова, еще более похоже, повторялся тот вечер на террасе. На таком расстоянии Мегги не могла быть абсолютно уверена, что ее заметили, и выжидала сейчас, медля приступить к выполнению своего намерения, точно так же, как медлила тогда Шарлотта; вот только намерение было другое – о, совершенно другое! Мегги помнила об этом неизменно, и оттого сделалась нетерпелива; она понемногу двинулась вперед, оказавшись в поле зрения глаз, которые смотрели совершенно в другую сторону, но через минуту вынуждены были обратиться к ней. Очевидно, никак не ожидавшая, что за ней последуют, Шарлотта смотрела со страхом и вся инстинктивно напряглась, приготовившись к обороне. Мегги это ясно видела, равно как и то, что, бросив второй раз взгляд на приближающуюся подругу, Шарлотта переменила позу. Княгинюшка подошла ближе, торжественно и молча, но остановилась вновь, давая той время приготовиться, как ей вздумается. Пусть приготовится, как хочет, как может, – Мегги только этого и надо; ей прежде всего хотелось сделать эту встречу по возможности менее тяжелой для Шарлотты. Совсем не того хотелось в прошлый раз Шарлотте, но сейчас это не имело значения; главное, чтобы Шарлотта могла ощущать, что право выбора осталось за ней. Вначале она заметно испугалась, сразу же сообразив, что преследуют ее наверняка не без причины, да и могла она разве не вспомнить в эту минуту, как сама преследовала свою падчерицу, отнюдь не скрывая своей цели и своей решимости? Мегги тогда очень почувствовала ее жестокое упорство, и миссис Вервер тоже чувствовала, и видела, и слышала, что ее многозначительное появление попало прямо в цель. Несомненно, она еще не забыла своей успешной атаки. Но теперь в ее взгляде ясно читался страх: ведь сокровище, добытое неправедным путем и глубоко зарытое в потаенном месте, которым как нельзя лучше послужило застывшее лицо падчерицы, – это сокровище того и гляди снова выберется на поверхность и снова окажется у нее на руках. Положительно, в эти минуты княгинюшка могла даже разглядеть главную причину ее тревоги. «Она не выдержала, не стерпела, не могла стерпеть своей лжи, и теперь пришла взять свои слова обратно, пришла отказаться от всего, бросить правду мне в лицо». Одно мгновение, вместившее целую вечность, Мегги явственно слышала испуганный вздох – но почувствовала только жалость к униженному состоянию Шарлотты. Сама она старалась подходить как можно тише, держа на виду книгу, прилагая все силы к тому, чтобы выглядеть безопасной, доброй и мягкой, насколько возможно, и невольно вспоминала сцены из читанных когда-то романов о приключениях на Диком Западе, когда герой поднимает руки вверх, показывая, что у него нет при себе револьвера.