Текст книги "Золотая чаша"

18

Сказаны эти слова были с такой прямотой, что князь сразу увидел, насколько они правдивы; но все-таки эта правда немного озадачила его.

– Разве тебе нравилось мотаться по городу с такими неудобствами?

– Сейчас мне кажется, что тогда мне все нравилось. По крайней мере, приятно снова испытать прежние ощущения, – сказала она, стоя у камина. – Они возвращаются… возвращаются… Все возвращается, – продолжала Шарлотта. – А впрочем, – закончила она, – тебе это тоже знакомо.

Он стоял рядом с ней, руки в карманах; но смотрел не на нее. Он упорно смотрел на чайный столик.

– Ах, мне не хватает твоего мужества. И потом, – рассмеялся князь, – по-моему, вся моя жизнь проходит в двухколесных экипажах. Но тебе, должно быть, ужасно хочется чаю, – поспешно прибавил он, – позволь, налью тебе чашечку покрепче.

Он занялся чаем. Шарлотта уселась на пододвинутый им низенький стул там же, где стояла, продолжая говорить, а он подавал ей то, чего ей хотелось. Он ходил взад-вперед, налил и себе чаю, время шло, и становилось все яснее, что Шарлотта пришла сюда с вполне осознанной целью нечто сообщить – как бы отобразить это нечто на четком циферблате ситуации. Однако же создавалось впечатление, что разговор ведется на самом высоком уровне осмысления, в холодной разреженной атмосфере тончайших различий, глубочайшей искренности, величайшей философичности. Не столь существенно, что за факты отбирались и тщательно выстраивались по ходу обсуждения; пока важнее было вместе понять, как им надлежит действовать дальше. А для этого как раз нынешняя встреча могла оказаться в высшей степени полезной.

– Дело не в том, что тебе не хватает моего мужества, – сказала Шарлотта. – Скорее, я думаю, тебе не хватает моего воображения. Если, конечно, в итоге не окажется, – прибавила она, – что тебе не хватает моего интеллекта. Но этого я не стану бояться, пока не увижу собственными глазами. – И тут она повторила свои же слова, но на этот раз более недвусмысленно: – Впрочем, ты и сам знал, ты сегодня знал, что я приеду. А уж коли ты это знал, значит, ты знаешь все.

Так говорила Шарлотта, а если князь даже и теперь не уловил ее мысль, так, может быть, оттого, что она снова предлагала ему ту благообразную, выжидательно-доброжелательную личину, которую он представил ей на обозрение в прошлую знаменательную встречу и впечатление от которой она, можно сказать, носила с тех пор на шее, точно драгоценную медаль – пускай не освященную благословением папы римского. Как бы то ни было, сейчас она снова заговорила о себе, и оба ни словом не упомянули свой предыдущий многозначительный разговор.

– А главное, – сказала Шарлотта, – все это так романтично.

– Что, пить со мной чай у камина? Ну, на это, я думаю, даже моего интеллекта хватит.

– О, дело не только в этом. А если я провела сегодняшний день лучше, чем ты, так это, наверное, потому, что я, если вдуматься, на самом деле храбрее тебя. Понимаешь, тебе скучно с самим собой. А мне – нисколько. Нисколько, нисколько, – повторила она.

– Как раз для того, чтобы терпеть скуку наедине с собой, – возразил князь, – и нужно большое мужество.

– Так ведь пассивное, а не активное. А моя романтика – активная, если хочешь знать. Я сегодня весь день бегала по городу. Это, кажется, так и называется – набег? Я знаю это ощущение. – Она помолчала и вдруг, словно сорвавшись с места: – А ты, разве ты совсем не выходил?

Он по-прежнему стоял, засунув руки в карманы.

– Для чего мне выходить?

– О, для чего люди в нашем положении вообще что-то делают? Но ты такой замечательный, замечательный во всех отношениях. Ты умеешь жить. Мы, все остальные, по сравнению с тобой – бессмысленные животные. Нам вечно нужно что-нибудь «делать». И все-таки, – продолжала Шарлотта, – если бы ты выходил, то мог разминуться со мной, а этого ты ни в коем случае не хотел, я уверена, хоть и не признаешься; и прежде всего, ты упустил бы возможность испытать то приятное чувство, по поводу которого я и пришла тебя поздравить, и можешь сколько угодно делать недоумевающее лицо. Наконец-то я могу это сказать! Во всяком случае, в такой день, как сегодня, ты просто не можешь не понимать, на каком ты свете.

Она ждала: вот сейчас он подтвердит ее слова или, наоборот, прикинется, будто знать ничего не знает, – но он только глубоко вздохнул, издав что-то похожее на стон нетерпения, словно отметая в сторону вопрос о том, на каком он свете и что он понимает, и возвращаясь к теме самой гостьи, Шарлотты Вервер, сидевшей в эту минуту против него. Несколько минут они смотрели друг на друга долгим взглядом, пока длился безмолвный разговор, успевший в итоге значительно продвинуться. Это очень ясно чувствовалось, когда Шарлотта заговорила опять:

– Да, все так необыкновенно; ни в сказке сказать, ни пером описать. Я правда уверена, что ничего подобного никогда не случалось с двумя людьми, которые хотят только сделать, как лучше. А следовательно, нужно принимать жизнь такой, как она есть, верно?

Она задавала вопрос с еще большей прямотой, чем раньше, но князь и теперь не дал ясного ответа. Заметив, что она уже допила свой чай, он забрал у нее чашку, поставил на стол, спросил, не хочет ли Шарлотта еще чего-нибудь, а когда она ответила: «Нет, спасибо», снова подошел к огню, поправил в очаге полено аккуратным, но чуточку слишком энергичным толчком. Тем временем Шарлотта вновь поднялась и уже стоя повторила свои слова, впервые произнесенные вслух с такой откровенностью:

– Что же делать, что еще нам остается делать?

Но и на этот раз князь не поддержал ее.

– Где ты побывала сегодня? – спросил он, словно из пустого вежливого интереса к ее прогулке.

– Везде, где только возможно. Но ни с кем не видалась. Не хотелось никого видеть; мне нужно было подумать. Несколько раз возвращалась домой. Три раза; а потом уезжала опять. Кебмен, верно, принял меня за сумасшедшую. Это очень забавно! Когда станем рассчитываться, я буду ему должна кучу денег, он столько в жизни не видел. Я побывала, мой дорогой, – продолжала она, – в Британском музее; ты знаешь, я его обожаю. Была в Национальной галерее, еще заглянула в десяток старых книжных лавок, там попадаются настоящие сокровища, потом перекусила, неизвестно кому назло, в забегаловке в Холборне. Хотела поехать в Тауэр, но это все-таки слишком далеко, так уверял мой старичок-извозчик. Непременно сходила бы в зоопарк, если бы не было слишком мокро – это все он же упросил меня поостеречься. Но ты не поверишь – я все же успела посетить собор Святого Павла! Такие дни, – подытожила она, – обходятся недешево. Помимо платы за кеб, я еще накупила уйму книг. – И сразу переменила тему: – Просто интересно, когда ты в последний раз их видел? – И, поскольку для ее собеседника такой переход оказался чересчур внезапным: – Я имею в виду Мегги и ребенка. Полагаю, ты знаешь, что он с ней.

– О да, я знаю, что он с ней. Я видел их сегодня утром.

– И они изложили тебе свои планы?

– Она сказала, что повезет его, как обычно, da nonno[34]34
  К дедушке (ит.).


[Закрыть].

– На весь день?

Князь колебался, но постепенно его сдержанность как будто немного ослабла.

– Она не говорила. А я не спрашивал.

– Что ж, – продолжала Шарлотта, – это не могло быть позднее половины одиннадцатого – я хочу сказать, когда ты их видел. На Итон-сквер они прибыли еще до одиннадцати. Ты знаешь, у нас с Адамом не в обычае формальный завтрак; мы пьем чай у себя в спальнях – по крайней мере, я. Но ланч подается рано, и сегодня я видела мужа около полудня, он показывал малышу книжку с картинками. Мегги устроила их, потом оставила вдвоем, а сама уехала. Взяла карету; он собирался куда-то, но она вызвалась съездить вместо него.

Князь наконец проявил легкий интерес:

– Взяла твою карету?

– Не знаю, которую, да это и не важно. Одной каретой больше, одной меньше, не в этом дело, – улыбнулась Шарлотта. – Да и кеб не проблема. Так приятно, – заметила она, – что наши проблемы не касаются никаких противных вульгарностей. – Она дала ему время согласиться с ее словами, и, хотя князь молчал, почему-то казалось, что он с ней заодно. – Я поехала в город – мне так захотелось. У меня была одна мысль. Мне показалось, что это важно. Так и было – так и есть, действительно важно. Теперь я знаю, чего не знала раньше – как они к нам относятся. Никак иначе я не могла в этом убедиться.

– Они доверяют, – обронил князь.

Сказал за нее.

– Они доверяют. – И она принялась объяснять более подробно, еще раз припомнила, как три раза возвращалась домой среди своих беспорядочных метаний по Лондону, возвращалась из любопытства и даже небольшой тревоги. У нее был ключ от входной двери, хотя она редко им пользовалась. Одна из немногих вещей, раздражавших Адама, – слуги, выстроившиеся навытяжку в прихожей, когда хозяева возвращаются под утро. – Поэтому я могла каждый раз тихонько зайти в дом, оставив кеб дожидаться снаружи, и незаметно убедиться, что Мегги все еще там. Я приезжала, уезжала, а им и невдомек. Как они думают, куда я девалась на целый день? Я имею в виду не сентиментальный или там нравственный аспект, а просто даже физически, в самом вещественном смысле, как женщина, уехавшая невесть куда, как порядочная жена, которая никому не делает ничего плохого, как лучшая в мире мачеха, в конце концов! Или, по крайней мере, просто как хозяйка дома, не совсем лишенная сознательности. Даже они, при всех их странностях, – воскликнула Шарлотта, – должны же иногда думать о таких вещах!

– О, они очень много о нас думают, – сказал князь. И самым естественным образом с упоминания о количестве перешел на качество. – Они очень высокого мнения о нас. Особенно о тебе.

– Ах, не надо все сваливать на меня! – улыбнулась Шарлотта.

Но ведь она только что сама с похвальным усердием подготовила почву. Князь всего лишь следовал за нею.

– Это из-за того, что все знают твою порядочность.

– Ах, спасибо за «все знают»! – Она все еще улыбалась.

– Все знают, какая ты удивительно умная, удивительно обаятельная. И как ты благодаря этому продвинулась в жизни. Я имею в виду – здесь, в этой жизни. Ты для них Выдающаяся личность, а Выдающиеся личности приходят и уходят, как им вздумается.

– Вот уж нет, милый, – тут ты ошибаешься! – И Шарлотта рассмеялась: они перешли на более легкий тон. – С Выдающимися личностями такого не бывает. Они всегда окружены заботой и вниманием. Они не приходят с запасным ключом, а торжественно прибывают с фанфарами и литаврами! А если отправятся куда-нибудь в наемной колымаге, шуму будет еще больше. Вот ты, если уж на то пошло, caro mio, – сказала Шарлотта, – по-настоящему Выдающаяся личность.

– Ах, – запротестовал в свою очередь князь, – не надо сваливать все на меня! Что ты хоть скажешь, когда доберешься до дома? – спросил он.

– Очень просто: скажу, что была здесь.

– Целый день?

– Да, целый день. Старалась скрасить твое одиночество. Да как мы сможем вообще что-нибудь понять, – воскликнула она, – пока не осознаем, что именно так им хочется думать? А ты, к общей радости, скрашиваешь мое одиночество, и все довольны. Нужно научиться принимать их такими, как они есть.

Князь подумал немного над этим, беспокойно расхаживая по комнате, но ни на минуту не отводя глаз от Шарлотты, и вдруг выпалил, казалось бы, без всякой связи, но с неожиданной силой:

– Как я могу не замечать, прежде всего остального, что они оба беззаветно любят моего мальчика? – Шарлотта, как будто слегка растерявшись, не нашлась с ответом, и это не ускользнуло от князя. – И с твоими было бы то же самое.

– Ах, если бы у меня были… Я верила и надеялась, что это случится, – сказала Шарлотта. – Так было бы лучше. Может быть, тогда все было бы по-другому. Он тоже так думал, бедненький, – думал, что это может быть. Я уверена, он хотел этого и надеялся. Но тут нет моей вины, – прибавила она, – просто так уж получилось. – Она проговорила все это медленно и раздельно, печально и очень серьезно, понимая, что ее друг вправе ждать от нее откровенности. С минуту помолчала и все-таки закончила, словно желая, чтобы все стало ясно раз и навсегда: – А теперь я совсем уверена. Этого никогда не будет.

Князь отозвался не сразу:

– Никогда?

– Никогда.

Они говорили не то чтобы торжественно, но со своего рода уважением к теме, не терпящей расплывчатости.

– Вероятно, так было бы лучше, – добавила Шарлотта. – Но в жизни все складывается по-разному… И оттого, – вывела она заключение, – нам особенно одиноко.

Князь слегка удивился:

– Тебе особенно одиноко.

– О, – снова возразила она, – не надо сваливать все на меня! Я уверена, Мегги стала бы заниматься его ребенком так же безоглядно, как он занимается твоим. Да будь у меня хоть десять детей, они и то не смогли бы удержать наших с тобою sposi вдали друг от друга!

Шарлотта улыбнулась, как будто ее саму насмешил столь смелый образ, но для князя все это, видимо, все-таки было важно, и она снова заговорила серьезно:

– Это очень странно, если хочешь, но мы с тобой невероятно одиноки.

Он продолжал рассеянно ходить по комнате, но временами снова останавливался перед ней с какой-то смущенной непринужденностью, держа руки в карманах. Так он стоял и при ее последних словах, которые заставили его запрокинуть голову и уставиться в потолок, словно обдумывая что-то.

– А как ты скажешь, чем ты занимался весь день? – спросила тем временем Шарлотта. Тут он снова перевел на нее взгляд и все свое внимание, а она пояснила свой вопрос: – Я хочу сказать, когда она вернется. Вернется же она когда-нибудь? По-моему, нужно, чтобы мы говорили одно и то же.

Он снова задумался.

– Но не могу же я притвориться, будто со мной было то, чего не было.

– О, чего именно не было? Нету сейчас?

Ее вопрос прозвучал, пока они стояли лицом к лицу, и прежде чем ответить, князь пристально посмотрел ей в глаза.

– В таком случае нужно, по крайней мере, делать одно и то же, иначе выйдет слишком уж глупо. Похоже, придется нам вступить в сговор.

– Да уж, похоже на то! – Ее брови, плечи взлетели вверх, словно его слова сняли камень с ее души. – О большем я и не прошу. Придется нам вступить в сговор. Видит бог, они-то поступают именно так!

Итак, он наконец понял, и, казалось бы, его согласие решило дело. Но все-таки это, видимо, было для него чересчур, и князь вдруг спустился с небес на землю, совершенно неожиданно для Шарлотты.

– Беда в том, что я их совсем не понимаю и никогда не пойму. Я и раньше не понимал, но думал, что научусь. Я очень надеялся, и поначалу казалось, Фанни Ассингем сможет мне помочь.

– О, Фанни Ассингем! – сказала Шарлотта Вервер.

Ее тон удивил князя.

– Ради нас она готова на все!

На это Шарлотта вначале ничего не сказала, как будто потому, что слишком много чувствовала. Потом снисходительно покачала головой:

– Ей нас не понять.

Князь на минуту задумался, словно искал выход из положения.

– В таком случае она готова на все ради них.

– И мы тоже, но от этого не легче. Она уже сломалась. Мы выше ее понимания. На самом деле, мой дорогой, – прибавила Шарлотта, – Фанни Ассингем вообще не имеет значения.

Князь снова колебался:

– Разве только, чтобы позаботиться о них…

– Ах, – немедленно отозвалась Шарлотта, – разве это не наше дело? Только наше и ничье другое? – В ней словно вдруг вспыхнула гордость за эту привилегию и в то же время долг. – По-моему, нам не нужна ничья помощь.

В ее словах слышалось благородство, которое ничуть не становилось хуже из-за того, что проявлялось таким необычным образом; искренность Шарлотты проглядывала сквозь причудливые формы, какие волей-неволей принимали все их старания оберегать отца и дочь. На князя это подействовало так, будто в нем самом лопнула какая-то непрочная пружина. Он и сам все время думал об этих вещах; привилегия, долг, открывающиеся возможности – из всего этого образовалась интонация, посредством которой князь намеревался доказать Шарлотте, что и он сознает свою ответственность в сложившейся своеобразной ситуации. Чтобы не выйти совсем уж круглым дураком, требовалось измыслить наконец какую-то идею, которая могла бы послужить ему руководством к действию. Именно такую идею предложила Шарлотта. Она опередила его, но поскольку ее вариант в своем неописуемом совершенстве не оставлял желать ничего лучшего, князь был на нее не в обиде. Он смотрел на Шарлотту, и лицо его медленно озарилось взволнованным пониманием; и в блеске этой, можно сказать, просветленности князь преподнес свой ответ, как не менее драгоценный дар:

– Они необыкновенно счастливы.

О, Шарлотта была с этим полностью согласна:

– Как в раю!

– Это самое главное, – прибавил князь. – Так что не имеет значения, если мы чего-то не понимаем. Кроме того, ты-то понимаешь достаточно.

– Может быть, я понимаю своего мужа, – подтвердила она после короткого молчания. – Твою жену – нет.

– У вас хотя бы общая нация, более или менее. Общие традиции, воспитание, вы из одного теста в смысле морали. Это сближает тебя с ними. А я, как ни старался найти у себя что-то общее с ними, находил все меньше и меньше. В конце концов начало казаться, что общего так мало, что и говорить не о чем. Ничего не могу с этим поделать: я слишком отличаюсь от них.

– Зато, – Шарлотта наконец произнесла самое важное, – не слишком отличаешься от меня.

– Не знаю… Ведь мы не муж и жена. В браке многое становится заметно. Возможно, если бы мы поженились, – сказал князь, – ты бы обнаружила, что нас разделяет пропасть.

– Ах, если все зависит от этого, – улыбнулась она, – то я в полной безопасности… Да и ты тоже. И притом мы уже не раз имели возможность убедиться, и даже говорили об этом друг другу: они очень, очень простые. Этому трудно поверить, – прибавила она, – но, когда уж поверишь, становится легче действовать. Я, по крайней мере, кажется, наконец осознала это. Я не боюсь.

Князь не совсем ее понял:

– Чего не боишься?

– Ну, вообще, совершить какую-нибудь ужасную ошибку. Особенно связанную с тем, что они так не похожи на нас. Они такие милые!

– О, еще бы!

– Ну так вот. Я же говорю: я не могу влезть в кожу Мегги. Она мне не по размеру; я в ней не смогла бы дышать. Но я готова на все, лишь бы защитить ее от всяческих синяков. Она тоже милая, – продолжала Шарлотта, – но мой муж, вот уж, истинно, святая простота!

Несколько минут князь размышлял о святой простоте мистера Вервера.

– Не скажу, что я могу выбрать между ними. Ночью все кошки серы. Я вижу только, что по очень многим причинам мы должны относиться к ним определенным образом. И, надо отдать нам справедливость, так мы к ним и относимся. Мы осознанно заботимся о них…

– Буквально каждую минуту, – сказала Шарлотта, никогда не отступавшая перед фактами. – И для этого мы должны доверять друг другу!..

– О да, как доверяют святым в небесах. К счастью, – поспешно прибавил князь, – нам можно доверять. – И на этих словах руки их нашли друг друга, словно скрепляя договор взаимного доверия. – Все это просто замечательно!

Шарлотта торжественно и крепко пожала его руку.

– Это прекрасно!

Целую минуту они стояли рядом, в таком прочном единении и таком тесном противостоянии, как никогда еще не бывало в их легкомысленном прошлом. Сперва они молчали, только смотрели друг другу в лицо, только сжимали друг другу руку, только встречались друг с другом взглядами.

– Это – святое, – сказал он наконец.

– Это – святое, – выдохнула она.

Они принесли свой обет, отдавая и принимая, и сила этой клятвы еще больше сблизила их. И вдруг, как узкая горная речка срывается в море, все рванулось, обрушилось, подалось, рассыпалось и перемешалось. Губы искали губы, требуя и отвечая, отвечая и требуя; в бешеном порыве, разрешившемся через мгновение самым долгим и бездонным из молчаний, они скрепили свою клятву печатью страсти.

19

Как мы видели, князь принял на веру слова Шарлотты о том, что Фанни Ассингем теперь не имеет значения. Это «теперь» князь добавил сам, как дань своим предыдущим впечатлениям на разных этапах; и хотя свое согласие он выражал преимущественно молчанием, молчание было настолько красноречиво, что он после этого несколько дней откладывал визит, который обещал своей закадычной приятельнице во время той встречи в министерстве иностранных дел. Тем не менее ему было бы очень жаль окончательно отказаться от представления о себе и о ней как о преданном ученике и доброй наставнице – отношения, в сущности, одинаково удобные для них обоих. Конечно, именно он больше всего настаивал на таком распределении ролей, поскольку стремился к знаниям значительно сильнее, чем она – к просветительской деятельности; но он снова и снова повторял ей, что без нее никогда в жизни не достиг бы того, чего достиг, а она не умела полностью скрыть, как приятно было бы ей поверить ему, даже когда вопрос о том, чего именно он достиг, оказался скорее закрыт, нежели открыт для обсуждения. Сказать по правде, до этого вечера им ни разу не случалось обсуждать его, как тогда, на приеме, и князь впервые с некоторым разочарованием почувствовал, что милой даме чего-то не хватает, что он прежде отчего-то предполагал в ней. Он и сейчас затруднился бы сказать, чего же не хватает; а если она и вправду «сломалась», по выражению Шарлотты, не так уж существенно, какие именно детали вышли из строя. Все это, по сути, одно и то же: недостаток мужества, недостаток дружбы или просто-напросто недостаток такта; разве все это не сводится в конечном счете к недостатку ума? Вот уж чего князь не ожидал от нее, ведь это просто другое наименование для торжества глупости. Всему виной реплика Шарлотты, что они «выше ее понимания»; а он-то всегда верил, что присущая Фанни Ассингем легкость воображения поможет ей остаться с ним до конца. Ему претило подыскивать какие-то ярлыки для обнаружившейся в ней нехватки веры, но, размышляя на досуге о тех, кто способен по-настоящему – или, по крайней мере, не теряя изящества – хранить верность дружбе, он невольно предполагал наличие у них смелой фантазии, неподвластной мелким условностям. Он сам, возникни такая необходимость, не побоялся бы поддержать славную миссис Ассингем и даже почти жалел, что такой приятной необходимости не предвидится. Вот, опять-таки, в чем беда с этими людьми, которыми он окружен со времени своей женитьбы: в общении с ними воображение требуется только для того, чтобы гадать, как это они ухитряются не давать практически никакой пищи для воображения. Иногда ему приходило в голову, что с такими людьми и дружить-то толком невозможно: нет чарующих секретов, чтобы выслушивать их в минуту душевного доверия и потом хранить в строжайшей тайне. Выражаясь вульгарно, он мог бы сказать, что ради них не требуется лгать и хитрить; выражаясь юмористически, он мог бы сказать, что из-за них не приходится сидеть с кинжалом в засаде или трудолюбиво готовить отравленную чашу. Эти маленькие услуги, согласно романтической традиции, равно уместны как в любви, так и в ненависти. Но он говорил себе со смехом, – если только тут есть что-нибудь смешное, – что раз и навсегда повернулся спиной к подобным вещам.

Между тем Фанни, по-видимому, часто бывала на Итон-сквер. Князь узнал об этом от своей гостьи, которая в то время не менее часто приезжала на Портленд-Плейс, а чаще всего – к чаю; хотя говорить о миссис Ассингем им было как будто и ни к чему, ведь они так единодушно пришли к выводу, что Фанни для них – пройденный этап. Сама миссис Ассингем не пыталась приблизиться к арене этих разговоров и умолчаний; как видно, она считала, что на данный момент для ее дружеской заботы может найтись более обширное поле деятельности на Итон-сквер. И в самом деле, на Итон-сквер она находила все и всех, кроме только одного князя, который в последнее время там почти не появлялся, а если и наведывался изредка, то как-то случайно не встречался с той единственной особой, с кем у него возникло небольшое отчуждение. Могло показаться просто каким-то чудом, если не знать, что князь с помощью Шарлотты глубоко проникся своеобразием ситуации, – могло показаться неописуемо удивительным, что при наличии, на первый взгляд, столь веских причин для отчуждения никто еще ни от кого не отдалился. От души восхищаясь Мегги, миссис Ассингем уже знала, как легче всего сблизиться с нею, а если что-то смущало ее в связи с Шарлоттой, то Фанни успела научиться избегать тех мыслей по этому поводу, которые могли бы привести к чересчур плачевным результатам. Конечно, печально было наблюдать ее частые отлучки из дому, и именно здесь, на Итон-сквер, оказалось удобнее всего изучать эту особенность ее семейного уклада. Но Фанни и сама, по собственным соображениям, избегала Портленд-Плейс – это было довольно заметно; так что она, возможно, и не знала, часто ли Шарлотта там бывает, или же глава тамошнего семейства и впрямь проводит свои дни в одиночестве. В крайнем случае прикрытием для всех неясностей всеобъемлющим оправданием времяпрепровождения миссис Вервер в течение дня могло служить то обстоятельство, что на данном этапе она по общему согласию занималась «светской жизнью» от имени семьи, а точнее говоря – обеих семей. К тому времени ее гениальность по части представительства в широком мире и в самом высоком стиле успела проявиться в полном блеске. В обоих семействах очень быстро пришли к выводу, ничуть не завидуя, что Шарлотта одарена загадочным умением «блистать в обществе», тогда как княгинюшке это решительно не дано, хоть она и милая, и добрая, и усердная хозяйка, и вообще чудеснейшее создание, да еще и княгиня в придачу; ну не дано, и все тут, и никогда не будет дано, и лучше сразу махнуть рукой на такие вещи; то ли она выше этого, то ли ниже, то ли просто в стороне, то ли не способна, то ли не склонна – это, в сущности, не имеет значения. Довольно и того, что представительские функции досталось исполнять Шарлотте, с охотой ли или просто по необходимости; такое решение полностью соответствовало ее проверенным способностям, а также ее преданности семейству. Она вошла в семью с ясно выраженной готовностью делать все, что от нее потребуется, «не задавая вопросов», и в качестве первого акта доброй воли взяла на себя бремя заботы о списке светских визитов, который Мегги, предоставленная самой себе, – а вернее, не столько себе, сколько Принчипино, – непростительно запустила.

Словом, Шарлотта не только жизнерадостно шагнула на ступальное колесо лондонского большого света, но и успокоила совесть оставшихся троих, заявляя, будто получает удовольствие от этого каторжного труда благодаря «фривольной стороне» своей натуры, если это не слишком уж суровое наименование для свойственного человеку приятного любопытства. Возможно, на деле ей порой приходилось скучновато в бесплодной пустыне высшего общества, попадались иногда скверные четверть часа, подобно фальшивым монетам среди обесценившейся валюты; к этому она из принципа относилась легко, словно и не была достаточно умна, чтобы различить подделку. Князь как-то сделал ей комплимент по этому поводу, вскоре после ее возвращения из Америки, где она, по рассказам очевидцев, проявила замечательное умение держать удар; неизменно веселая, плечом к плечу с мужем, она выносила все, с чем им приходилось сталкиваться – а сталкиваться приходилось порой с такими вещами, что не поддаются никакому описанию; и это при том, что в прошлый свой приезд, еще до замужества, когда на кон были поставлены только лишь ее собственные интересы, Шарлотта отказалась от борьбы. После воссоединения обоих семейств у миссис Вервер появился естественный повод для встреч с зятем своего мужа: они обсуждали свои американские приключения, сравнивали впечатления и воспоминания. Потому-то Шарлотте и удалось так быстро объяснить князю свою точку зрения; хотя он не скрывал, что некоторые ее выражения его позабавили.

– Приходится выполнять все, что от тебя ждут, а как же иначе? – спрашивала она. – Ведь это, очевидно, одно из условий сделки. Этот брак дал мне так много, – она ни на минуту не пыталась отрицать, что брак дал ей очень «много» и что она сознает это, – я бы не заслуживала никакого снисхождения, если бы стала скупиться в ответ. Наоборот, отдавать все, что только можешь, – этого требует порядочность, и честь, и достоинство. А эти качества, к твоему сведению, – мои божки, которым я поклоняюсь, иконы, на которые молюсь. Да, я не какое-нибудь низкое животное, – завершила она свою речь, – вот увидишь, какая я!

И он видел: видел, как она день за днем, месяц за месяцем добросовестно отрабатывает долг благодарности. Взятые на себя обязанности она выполняла умело и с блеском, обеспечивая тем самым приятную и беззаботную жизнь своему мужу и дочери своего мужа. А пожалуй, и больше того – она дала им возможность значительно повысить меру этой приятности и беззаботности. Они, грубо выражаясь, поручили ей заниматься «мирскими делами» семьи, и она настолько гениально справлялась со своей задачей, что остальные трое отошли от дел куда более радикально, чем намеревались вначале. В соответствии с этим саму Шарлотту мало-помалу освободили от прочих, более скромных обязанностей, а следовательно, эти мелкие домашние хлопоты вполне логично перешли к Мегги, которой они давались куда легче и естественнее. И, не менее естественно, именно Мегги досталось латать прорехи, оставленные Шарлоттой на Итон-сквер. Непритязательное занятие, но это было Мегги как раз по душе. А милому Америго, созданию из той же великосветской породы, несомненно, было временами тесно в узких рамках домашних забот – и вот она, самая очаровательная задача для Шарлотты, лишь бы только удалось достаточно вразумительно довести ее до сознания самой Шарлотты.

Что ж, в те дни, о которых мы ведем сейчас рассказ, князь как раз пришел к выводу, что Шарлотта, видимо, успешно осознала вышеупомянутую задачу; такое заключение довершило для него картину, сложившуюся из всевозможных образов и размышлений, заполнявших его досуг, из тех метаний и стараний прийти к взаимному согласию с собственной совестью, которые мы попытались внятно изложить на этих страницах. Такие мысли составляли ему компанию – и небезуспешно, если принять во внимание его возможности в этом плане, – пока князь оттачивал до наивысшей ясности разработанный им самим принцип, на основании коего он и воздерживался как от поездок к Фанни на Кадоган-Плейс, так и от чрезмерно частого появления на Итон-сквер. Последнее было бы ошибкой, так как лишило бы его возможности максимально использовать преобладающие там бесхитростные теории о его и Шарлотты умонастроениях. То, что преобладают именно бесхитростные теории, он в конце концов вынужден был признать окончательно и бесповоротно, под давлением многочисленных доказательств; а между тем, исходя из простейшей предусмотрительности, обыкновенной житейской бережливости, никакие крупицы знаний не должны пропадать зря.