Текст книги "Золотая чаша"

– Только, знаешь, если говорить о поездках, он охотно съездил бы куда-нибудь с тобой. Правда-правда, я думаю, он был бы рад на время получить тебя в свое полное распоряжение.

– Ты хочешь сказать, он собирается предложить такую поездку? – осторожно осведомился князь после минутного молчания.

– О, нет! Как ты мог заметить, он никогда ни о чем не просит. Но, по-моему, он, что называется, помчался бы не раздумывая, если бы ты это предложил.

Мегги знала, что ее слова прозвучали как ультиматум, и, еще не успев договорить, гадала, не уберет ли он теперь свою руку. Он не убрал, и Мегги поняла, что заставила его задуматься, задуматься так сильно, что ничему другому он просто не мог уделить внимания. И через минуту Америго это доказал. На первый взгляд его слова могли показаться неожиданными, но Мегги увидела, что он старается выиграть время. Видимо, ее предостережение все-таки оказалось для них с Шарлоттой слишком внезапным. Она не сомневалась, что они попытаются перегруппировать свои силы, но для этого требуется отсрочка. Америго сейчас делал именно то, что было ему совсем не по вкусу, а Мегги, не скрываясь, наблюдала за ним.

– А что твой отец думает в этом году насчет «Фоунз»? Поедет после Троицы и останется на какое-то время?

Мегги сделала вид, будто размышляет.

– Полагаю, он поступит так, как поступал уже много раз по самым разным поводам: сделает то, что будет приятнее тебе. Ну и, конечно, Шарлотту тоже не нужно забывать. Но если они и поедут в «Фоунз», – сказала Мегги, – это не значит, что нам с тобой тоже нужно ехать.

– А, – эхом отозвался Америго, – это не значит, что нам с тобой тоже нужно ехать?

– Мы можем делать, что захотим. Незачем подстраиваться под них, ведь они, слава богу, счастливы вдвоем.

– О, – возразил князь, – твой отец никогда не бывает вполне счастлив, если тебя нет рядом, чтобы радоваться за него.

– Ах, я могу радоваться за него, – парировала Мегги, – но не я – причина его счастья.

– Ты причина практически всего хорошего, что у нас есть, – объявил ее муж.

Но Мегги приняла комплимент в молчании, и через минуту князь заговорил снова:

– Раз уж миссис Вервер задолжала тебе по части общения, вряд ли ей – или тебе – удастся возместить долг, если мы с тобой пустимся в бега.

– Я понимаю твою мысль, – произнесла Мегги задумчиво.

Америго дал ей время осмыслить это, потом спросил:

– Что же, я так прямо ни с того ни с сего предложу ему отправиться путешествовать?

Мегги пришлось соображать очень быстро, но плоды раздумий не замедлили явиться.

– Тут есть еще и то преимущество, что Шарлотта в этом случае сможет гораздо чаще бывать со мной. Если я уеду именно сейчас, то покажусь бессовестной и неблагодарной, как будто я не отвечаю ей, как будто я хочу от нее отделаться. А так я, наоборот, отвечу ей самым лучшим образом – целый месяц проведу с ней вдвоем.

– А тебе понравится провести целый месяц с ней вдвоем?

– Мне это будет очень и очень приятно. Мы могли бы даже съездить вдвоем в «Фоунз», – весело сказала Мегги.

– И ты так спокойно обойдешься без меня? – обронил князь.

– Да, мой любимый, если ты сможешь побыть в это время с папой. Это придаст мне силы. Я могу погостить у Шарлотты, – продолжала Мегги, – или, еще того лучше, она может пожить на Портленд-Плейс.

– Ого! – промолвил князь жизнерадостно, но несколько туманно.

– Понимаешь, – объяснила Мегги, – я буду чувствовать, что мы оба делаем одно и то же доброе дело.

Снова Америго задумался.

– Мы оба? Мы с Шарлоттой?

Мегги опять ответила не сразу.

– Мы с тобой, милый.

– Понимаю, понимаю, – быстро проговорил князь. – А что мне сказать в объяснение? Я имею в виду, что сказать твоему отцу?

– Как объяснить, почему ты его приглашаешь? Да очень просто, если только это будет от души. Скажи, что хочешь сделать ему приятное. Только и всего.

Почему-то такой ответ снова поверг ее мужа в задумчивость.

– «От души»? С чего ты взяла, что это будет не от души? Ты же сама говоришь, что он не слишком удивится. Уж во всяком случае, он должен понимать, что я ни в коем случае не захочу причинить ему боль.

А, вот опять! Нота, уже подмеченная Мегги, – забота о том, как бы не причинить боли. Откуда такая осторожность, вновь спросила она саму себя, ведь папа, как и я, ни на что не жалуется? Мы оба не проронили ни звука, отчего же нас так стараются щадить? Внутренним взором Мегги снова увидела это ясно и отчетливо, и в поведении своего мужа, и в поведении Шарлотты. Занятая своими мыслями, Мегги безотчетно повторила последние слова Америго:

– Ты ни в коем случае не захочешь причинить ему боль.

Она услышала себя как будто со стороны, тем более что в следующую минуту почувствовала, как муж смотрит ей в лицо, очень близко, так близко, что она не могла его толком разглядеть. Он смотрел на нее, потому что был поражен, смотрел очень пристально, хотя ответил достаточно прямо.

– А разве мы сейчас не об этом говорим? Ты сама сказала, что я всячески забочусь о его удобствах и удовольствиях. Он мог бы показать, что заметил это, – продолжал князь, – первым предложив мне путешествие.

– А ты бы поехал с ним? – немедленно спросила Мегги.

Князь примолк не больше чем на мгновение.

– Per Dio!

Мегги тоже на минутку примолкла, но затем заговорила опять с веселой улыбкой – ведь веселье так и играло в воздухе.

– Ты ничем не рискуешь, ведь первым он ни за что не предложит.

Позднее она не могла бы рассказать, да и сама толком не понимала, как получилось, что к концу поездки между ними установилась некая дистанция, почти объявленная вслух. Мегги почувствовала это по тону, когда Америго повторил вслед за ней:

– «Не рискую»?..

– Риск в том, чтобы тебе не пришлось провести с ним слишком много времени. Он такой человек, что непременно подумает, как бы не надоесть тебе. Поэтому и не предложит, – сказала Мегги. – Папа слишком скромен.

Снова их взгляды скрестились в тесном пространстве кареты.

– Ах, эта ваша скромность!.. – Но все же князь улыбался. – Значит, если я не стану настаивать…

– Просто все останется, как есть.

– Ну, то, что есть сейчас, совершенно замечательно, – ответил Америго, хотя и далеко не с той убедительностью, как если бы не было их безмолвной борьбы, попытки взятия в плен и успешного бегства. Однако Мегги не стала опровергать его слов, и через минуту князю пришла в голову еще одна мысль. – Не знаю, хорошо ли это будет. Я имею в виду, хорошо ли мне лезть в их дела…

– «Лезть в их дела»?

– Становиться между твоим отцом и его женой. Но тут есть выход: можно попросить Шарлотту поговорить с ним. – И поскольку Мегги молчала в недоумении, Америго повторил еще раз: – Мы можем попросить Шарлотту, чтобы она предложила ему позволить мне свозить его куда-нибудь.

– О! – сказала Мегги.

– А уж если он станет спрашивать, с чего я это предлагаю, она сможет объяснить ему причину.

Карета замедлила ход, и лакей, соскочив с запяток, уже звонил у двери дома.

– Объяснить, что, по-твоему, это будет просто чудесно?

– Что, по-моему, это будет просто чудесно. То, что нам удалось уговорить ее, убедит и его.

– Понимаю, – отозвалась Мегги. Лакей вернулся, чтобы выпустить их из кареты. – Понимаю, – повторила она, хотя в глубине души несколько растерялась. Ей вдруг подумалось, что мачеха может представить дело так, будто именно она, Мегги, больше всех настаивает на этом путешествии, а ведь главная ее цель – чтобы отец не заподозрил, что она хоть как-то заинтересована в чем бы то ни было.

В следующее мгновение Мегги вышла из экипажа, смутно сознавая, что потерпела поражение. Муж вышел первым, чтобы дать ей дорогу, и теперь дожидался, стоя на краю низкой террасы, высотой в одну ступеньку, перед открытым входом в дом, по обе стороны которого застыли навытяжку слуги. Мегги вдруг охватило ощущение чудовищно формализованной, застывшей жизни. Об этом напоминало и нечто в лице Америго, вновь смотревшего ей прямо в глаза в сумрачном свете уличных фонарей. Он только что дал ей вполне ясный ответ. Больше, похоже, говорить было не о чем. Как будто она планировала оставить за собой последнее слово, и вдруг увидела, что он опередил ее и наслаждается этим. Как будто – как это ни покажется невероятно – он отплатил ей минутным неприятным чувством, маленькой новой тревогой за то, что она ускользнула от него там, в карете.

4

Возможно, новые тревоги Мегги успели бы развеяться ввиду того, что за последующие несколько дней она ни разу не замечала ничего в подтверждение их, и более того, ее поразило обилие разнообразных свидетельств той перемены, которой она добивалась с таким упорством. К концу недели Мегги стало ясно: если ее в каком-то смысле «накрыло волной», то и с ее отцом случилось то же самое, а в результате ее муж и его жена взяли их в кольцо и вся четверка вела теперь жизнь стадную и оттого почти отрадную, если верить беспечальной видимости. Возможно, это произошло случайно, в силу простого совпадения – по крайней мере, так Мегги говорила себе поначалу; но с течением времени непрестанно появлялись все новые обстоятельства, как бы случайные, приятные поводы – о, безусловно, лишь самые приятные, какими Америго, в частности, умел их сделать, – поводы для разнообразных совместных развлечений и увлекательных приключений. Как-то само собой каждый раз оказывалось, к общей радости, что все хотят одного и того же и в одно и то же время. Все это казалось довольно забавным, если вспомнить, что отец с дочерью доселе так редко высказывали какие бы то ни было пожелания. Впрочем, было не столь уж противоестественно, если Америго и Шарлотта наконец слегка утомились обществом друг друга, и им в поисках отдохновения не спускаться вновь на более низкий уровень внутрисемейного общения, а, напротив, стремиться втянуть своих спутников жизни в скоростной поезд, где они сами так прочно обосновались. «Мы в поезде, – твердила про себя Мегги после обеда с леди Каслдин на Итон-сквер. – Мы с отцом вдруг проснулись и увидели, что мчимся куда-то вдаль, как будто нас сонных перенесли в вагон; погрузили, точно пару тюков в товарный вагон.

Я же хотела „сдвинуться с места“, вот и двигаюсь, ничего не скажешь, – могла бы она прибавить. – Еду безо всяких хлопот. Они все делают за нас. Просто удивительно, как они все понимают и как им все блестяще удается». Именно это Мегги заметила прежде всего: жить квартетом получалось у них не менее успешно, чем прежде – двумя отдельными парами. Как же они раньше-то не догадались? Одна только маленькая деталь чуточку омрачала общее благолепие: время от времени Мегги неудержимо хотелось уцепиться за руку отца, когда поезд начинал слишком уж раскачиваться на поворотах. Вот в такие минуты – от этого никуда не денешься – их глаза встречались; тем самым отец с дочерью словно сами совершали некий антиобщественный поступок, нарушающий дух всеобщего единения или, по крайней мере, идущий вразрез с тенденцией перемен, ради которых Мегги и затеяла все это предприятие.

Перемены, безусловно, достигли своего апогея в тот день, когда компания из Мэтчема явилась обедать на Портленд-Плейс. Пожалуй, в этот день Мегги достигла вершины своего социального величия в том смысле, что прием был устроен ею, и только ею, а все остальные участники словно сговорились сделать ее героиней вечера. Даже отец Мегги, всегда чувствовавший себя более свободно в роли гостя, а не хозяина дома, принял участие в заговоре; сыграло свою роль и присутствие Ассингемов; их после некоторого затишья тоже подхватил вихрь проносящегося экспресса, и Фанни, во всяком случае, всеми силами поддерживала Мегги и без устали ею восхищалась. На предыдущем обеде Фанни не присутствовала, – так пожелала Шарлотта, – но теперь она явилась во всем блеске нового оранжевого бархата, расшитого бирюзой, наверстывая упущенное в Мэтчеме, где ей поневоле пришлось отступить на второй план. Мегги была рада, что ей представляется случай восстановить справедливость – это вполне гармонировало с общим планом исправления ошибок. Мегги нравилось, что на горной вершине Портленд-Плейс, далекой от любых проявлений завистливого соперничества, ее подруга может чувствовать себя «не хуже других» и даже порой играть почти главенствующую роль, лишь бы это способствовало пущему блеску княгинюшки. В этом, насколько Мегги могла заметить, Фанни была неутомима. По правде говоря, отчасти именно благодаря ее помощи, принятой с благодарностью, в Мегги проснулась княгиня и вышла на свет божий. Мегги не могла точно сказать, как это случилось, но она впервые в жизни ощущала, что находится на высоте своего общественного положения, вполне оправдывая ожидания окружающих; в то же время она не переставала удивляться в глубине души причудливому стечению обстоятельств, в силу которых выразителями общественного мнения по поводу ее скромной персоны оказались великие мира сего, какими она считала Каслдинов и им подобных. Право, Фанни Ассингем выполняла здесь работу униформиста на цирковой арене, которому доверено следить, чтобы лошадь шла ровно, пока очаровательная барышня в коротенькой юбочке с блестками выделывает кульбиты у нее на спине. Большего и не требовалось; Мегги на время позабыла, попросту не давала себе труда быть княгиней в доступном для нее масштабе, но теперь, когда общество так охотно подало ей руку помощи, она легко смогла выпорхнуть на свет прожекторов. Застенчивой Мегги представлялось даже, что розовые чулочки слишком выставлены напоказ, а белоснежная юбочка с пышными оборками чересчур коротка. Чуть приподняв изящно изогнутые брови, Мегги, кажется, начинала понимать, в чем была ее главная ошибка.

После обеда она пригласила прийти еще гостей, целый список, куда входили чуть ли не все ее лондонские знакомые: опять-таки вполне в духе маленькой княгини, для которой разные княжеские штучки – дело привычное и естественное. Вот этому она и должна научиться: легко и естественно выполнять то, чего от нее ждут, быть такой, какой ее видят. И невзирая на смутное ощущение, что урок проходит не совсем гладко, сегодня у нее была великолепнейшая возможность попрактиковаться всласть. Особенно удачно получилось у нее с леди Каслдин, на которую Мегги повела методичное наступление, приведя в конце концов эту гордую даму в состояние беспрецедентной пассивности. Такое блестящее достижение вызвало румянец радости на щеки миссис Ассингем. Как она сияла и сверкала, глядя на свою юную подругу! Положительно, можно было подумать, будто ее юная подруга сама каким-то необыкновенным, сверхизощренным способом пришла ей на помощь в трудную минуту, подобно ангелу мщения. Все эти нюансы, опять-таки неким неуловимым и труднообъяснимым образом, отражались и на Америго с Шарлоттой, с одним лишь нежелательным побочным эффектом (постоянная забота Мегги): все это могло еще сильнее сказаться на отце.

Эта опасность в последующие дни временами словно притягивала ее. Осторожность куда-то уходила, и Мегги чувствовала, что этот человек ей ближе всех других. Ему не могло не передаться, что происходит нечто не совсем обычное, повторяла она без конца, и эта мысль несла в себе не меньше утешения, чем угрозы. Мегги представлялось, что оба они хоть и хранят молчание, но, обмениваясь красноречивыми взглядами, связанные взаимной нежностью как никогда прежде, ищут на ощупь некую свободу, некую иллюзию, некую воображаемую отвагу, которая позволит им, наконец, осмелиться говорить об этом. Неизбежно должен был наступить момент, – и он наступил, пронзительный, как звук электрического звонка после нажатия кнопки, – когда Мегги вдруг пришло в голову наименее благоприятное толкование созданного ею самой переполоха. В очень поверхностном изложении дело обстояло так: долгое время все они как семья пребывали в состоянии незамутненного счастья, теперь же им открылся новый источник радости, к которой оба, и отец, и сама Мегги, слава богу, не утратили ни вкуса, ни благодарности. Весь этот непривычно оживленный стиль жизни нет-нет да и пробуждал у мистера Вервера уже замеченное нами инстинктивное желание за что-нибудь ухватиться; он будто говорил ей, раз уж она сама так и не захотела нарушить молчание: «Все прекрасно и замечательно, не правда ли? Но где же мы все-таки находимся? Несемся в пространстве на воздушном шаре или погружаемся в глубины земли по сверкающим штольням золотого рудника?» Драгоценное равновесие сохранилось и восторжествовало, несмотря на все перестановки; перераспределение тяжести не нарушило идеально выверенную балансировку – именно поэтому Мегги была не вправе проводить рискованные эксперименты по отношению к своему партнеру по приключениям. Взялась держать равновесие, так уж держи! И это лишало ее всякой возможности каким бы то ни было хитроумным способом дознаться, о чем он думает.

Зато у нее бывали минуты восхитительного ощущения общности с отцом в жестких рамках ими же созданного закона; а стоило Мегги подумать о том, что он, быть может, тем временем старается всеми силами щадить ее, как сама видимость отсутствия у них «личных» тем для разговора становилась особенно трогательной и щемящей, какой не была для нее даже страстная тоска по мужу. Но Мегги была бессильна и только еще больше притихла после своего озарения, когда ей так хотелось сказать ему: «Да, с виду у нас сейчас лучшее время, но разве ты не видишь, как они вместе добиваются этого? Ведь даже мой успех, успех моей затеи построить заново нашу прекрасную гармонию на иной основе, оказывается в итоге прежде всего их успехом – победой их ума, их обаяния, их способности держаться до последнего, короче говоря – их полной власти над всей нашей жизнью?» А как могла она это сказать, не сказав вместе с тем гораздо, гораздо больше? Не сказав: «Они сделают для нас что угодно, кроме только одного: ни за что они не примут такой линии поведения, которая разлучила бы их друг с другом». Как могла она даже в мыслях обмолвиться об этом, не вложив тем самым в его уста именно те слова, которые так страшилась услышать? «Разлучила друг с другом, душа моя? Ты хочешь разлучить их друг с другом? Так ты хочешь, чтобы и мы с тобой расстались? Разве можно разделить их, не разделив нас?» Вот какой вопрос со страхом слышала она в мыслях, а за ним тянулся целый шлейф других подобных вопросов. Им с отцом разлучиться, разумеется, возможно, но единственно по какой-нибудь совсем уж серьезной причине. Что ж, самой что ни на есть серьезной причиной могло бы стать такое положение дел, когда они уже не смогут, так сказать, позволить своим жене и мужу и дальше «водить» их такой компактной группой. А если они, предположим, сочтут, что подобный момент уже наступил, и в соответствии с этим решатся на разлуку, не встанут ли над разделяющей их пропастью бледные призраки непогребенного прошлого, протягивая к ним руки с укором и мольбой?

Пока, во всяком случае, Мегги приходилось говорить себе, что успокаивающие слова и попытки восполнить нечто упущенное, возможно, таят в себе более глубокое предательство. Снова она чувствовала себя страшно одинокой, совсем как тогда, после напряженной сцены с мужем на обратном пути после встречи с Каслдинами на Итон-сквер. После того вечера она тревожилась еще сильнее, чем сейчас, но затем наступило затишье: все-таки нужно было еще доказать, что для тревоги имеются основания. И вот неотвратимо наступил тот час, когда Мегги поняла, холодея, чего она боялась и почему. Должен был пройти целый месяц, пока этот час настал, но когда он наконец наступил, все ей стало ясно до последней черточки. Теперь она знала, что имел в виду Америго, говоря о том, чтобы воспользоваться помощью Шарлотты для восстановления гармонии и благополучия между ними. Чем больше Мегги вспоминала, с какой интонацией он упомянул об этой счастливой возможности, тем яснее ей становилось, что слова мужа были частью сознательного и очень искусного манипулирования ею. В ту минуту им двигало великое множество самых разных побуждений, и среди прочего, в немалой степени, – желание, а стало быть, и потребность выяснить, как Мегги поступит при таких-то и таких-то обстоятельствах. Обстоятельства же, насколько Мегги могла понять, заключались в том, что она в некоторой мере окажется под угрозой, как ни чудовищно приписывать ему намерения, ассоциирующиеся с этим словом. Завести разговор о возможном участии ее мачехи в деле, которое, на первый взгляд, не касалось никого, кроме них самих, – вещь настолько привычная и простая, почему же Мегги почудилось в этом нечто угрожающее?

Поначалу Мегги воспринимала эту странность безо всякой связи с реальностью, как бесцельный полет воображения.

Несомненно, именно поэтому она сумела заставить себя ждать неделю за неделей, довольно убедительно – а вернее, чересчур убедительно – симулируя безмятежное спокойствие духа. За двусмысленным предложением князя не последовало немедленного продолжения, а значит, необходимо было быть терпеливой. И все же много дней спустя Мегги пришлось признать, что хлеб, брошенный ее мужем на воду, приплыл обратно к ним, а значит, можно с полным правом вернуться к прежним страхам. А это, в свою очередь, означало новые болезненные воспоминания о его маленькой хитрости. Хитрить с нею – что же за этим кроется, что только за этим не кроется, ведь она ни разу за все время их знакомства не давала ему ни малейшего повода щадить ее, сомневаться в ней, опасаться ее, вообще каким бы то ни было образом принимать ее в расчет? Хитрость крылась в его простых словах о том, чтобы воспользоваться помощью Шарлотты, словно ее помощь относилась в равной степени к ним обоим, и в этой простоте заключалось его торжество.

Не могла же Мегги – и он это знал – сказать правду: «О, ты „используешь“ ее, и я ее использую, если угодно; да, но мы используем ее совершенно по-разному, по отдельности и совсем не в одном и том же смысле. Вместе мы никого не можем использовать, кроме только самих себя, ты разве не понимаешь? Я хочу сказать, во всем, где наши интересы совпадают, я прекрасно могу сделать все, что требуется тебе, а ты можешь прекрасно сделать все, что требуется мне. Каждому из нас никто не нужен, кроме второго. Зачем же приплетать сюда Шарлотту, как будто так и надо?»

Мегги не могла открыто бросить ему вызов, потому что – от этой мысли ее словно парализовало – тем самым она задала бы тон. Его слух мгновенно уловил бы ревность, и отзвуки мало-помалу достигли бы отца пронзительным криком, разрывающим в клочья тишину его мирного сна. Вот уже много дней Мегги было сложно улучить хоть двадцать минут наедине с отцом – почти настолько же сложно, насколько раньше было легко. Собственно говоря, раньше – удивительно, это время уже казалось далеким прошлым! – они постоянно подолгу оставались вдвоем, и в этом постоянстве, в предсказуемости повседневной жизни была своя особенная, домашняя красота. А теперь с ними рядом почти всегда оказывалась Шарлотта, которую Америго все время привозил на Портленд-Плейс, и сам Америго почти всегда оказывался на Итон-сквер, куда его все время привозила Шарлотта. Случайные обрывочные встречи с глазу на глаз давали мало возможностей поговорить по душам, поскольку долгая привычка к неспешному общению не позволяла им обсуждать глубокие темы на скорую руку. Если и удавалось иной раз поболтать четверть часика, они не заводили разговор об основополагающих вещах; они молча прогуливались по пустым пространствам огромного притихшего дома; они замечательно умели молчать вдвоем – это было приятнее, чем объясняться впопыхах. Право же, в последнее время им, кажется, даже лучше удавалось общаться без слов. Может быть, обращаясь к двум другим собеседникам, они на самом деле говорили «друг для друга», но, во всяком случае, ничем иным не показывали, что их отношения вступили в новую фазу. Вот некоторые из причин, почему Мегги начала подозревать, что основополагающие вещи, как я их назвал, постепенно поднимаются из глубин на поверхность. Подозрения появились у нее однажды утром в конце мая, когда мистер Вервер неожиданно прибыл на Портленд-Плейс в одиночестве. Разумеется, у него был повод: за два дня до того у Принчипино были замечены симптомы простуды, к счастью не подтвердившиеся, и посему малыш был вынужден провести эти два дня, не выходя из дома. Это давало более чем достаточные основания приехать справиться о его здоровье, но Мегги тут же поймала себя на мысли, что не было ровным счетом никаких оснований приезжать без жены – при нынешнем их распорядке ее отсутствие было весьма необычно. Муж Мегги совершенно случайно отсутствовал тоже. Своеобразие момента станет окончательно ясно, когда я скажу, что, вспоминая сейчас, как князь заглянул к ней предупредить, что уходит, княгинюшка задавала себе довольно затейливый вопрос: а не встречаются ли где-нибудь в эту минуту их супруги, – и при этом, как ни странно, даже надеялась, что они займутся друг другом и на время оставят ее с отцом в покое. Удивительно, но Мегги было иногда необходимо думать, что они не придают особенного значения отказу от устоявшейся практики, которая всего лишь несколько недель назад казалась такой незыблемой. Впрочем, «отказ» – не вполне подходящее слово; до этого, слава богу, еще не дошло. Разве поведение самой Мегги не свидетельствовало об обратном? Когда она открыто признает, что боится оставаться наедине с отцом, боится того, что он может ей сказать – о, как она страшилась этой его неторопливой, мучительной обстоятельности! – вот тогда настанет время и Америго с Шарлоттой признаться, что они не хотят, чтобы кто-то думал, будто они встречаются.

Нынче утром Мегги удивительно ясно сознавала, что смертельно боится услышать от отца некий вопрос, и вместе с тем чувствует в себе силы всем своим обликом, когда этот вопрос прозвучит, решительно пресечь любые возможные мысли мистера Вервера по поводу значения этого вопроса. День был ясный и теплый, все вокруг дышало летом, и потому они сперва заговорили о «Фоунз», о том, как тянет за город. Мегги соглашалась с отцом, делая вид, будто поездка в «Фоунз» была бы одинаково заманчива для обеих пар, и чувствовала при этом, как ее губы, сложенные в фальшивую улыбку, прямо-таки сводит судорогой. Вот она, правда, и, признав ее, Мегги почувствовала даже некоторое облегчение: она уже фальшивит, обманывает отца, из чистой необходимости. Никогда в жизни она не врала отцу, а теперь врет очертя голову. В этой просторной, неярко освещенной комнате, где мистер Вервер, почему-то не пожелав присесть, расхаживал взад-вперед, ступая по следам Америго, Мегги ощущала, как необходимость обмана смыкается вокруг нее, будто в силу самой их нежности, самой искренности их прежних отношений, так простодушно вернувшихся вновь, в силу их привычной привязанности, уютной, точно чуть выцветший диван с ковровой обивкой, на котором они столько раз сиживали рядышком, довольные жизнью и друг другом. В эту минуту ей стало яснее ясного, что она обязана неукоснительно, ни на миг не ослабляя бдительности, выполнять свое отважное решение: доказать отцу, что с нею абсолютно ничего не случилось. Все, что Мегги могла сказать или сделать, виделось ей в свете этой задачи, сплетавшейся со множеством других, порой весьма отдаленных материй. Например, она была убеждена, что действует в интересах все той же цели, когда предложила отцу отправиться на прогулку в Риджентс-парк, раз уж выдалась свободная минутка и стоит такая прекрасная погода. Парк был совсем близко, рукой подать, вплотную примыкая к Портленд-Плейс, и Принчипино, восхитительно здоровенький, уже отправился туда в сопровождении почетного эскорта, и все эти обстоятельства Мегги включила в свой оборонительный план, методически продолжая разрабатывать тщательно составленный сценарий.

Оставив отца на минутку в гостиной, Мегги поднялась наверх набросить что-нибудь для выхода на улицу, и там вдруг остановилась в оцепенении, представляя себе, как он ждет ее внизу, один в пустом доме. Ей то и дело случалось замирать вот так, с гребешком воображения в руке, перед зеркалом – иначе говоря, перед мысленной картиной перемен, которые женитьба привнесла в жизнь ее отца. И главной из перемен казалась в такие минуты потеря прежней свободы, когда им обоим не приходилось думать ни о чем и ни о ком, кроме друг друга. Ее замужество не изменило этого; когда Мегги вышла замуж, им и в голову не приходило, что отныне нужно быть дипломатичными, считаться с присутствием другого человека, пусть даже это ее муж. Мегги застонала. Пустые, напрасные мысли! «Зачем он женился? О, зачем только он женился?» И снова она вспомнила, как чудесно было втроем, как Америго ничем не нарушал привычного образа их жизни, пока в нее не вошла Шарлотта. И снова Мегги увидела перед собою свой долг перед Америго в виде длинного столбца цифр или, лучше сказать, в виде карточного домика; ее отец своим неожиданным поступком разрушил хрупкую постройку, и оттого теперь итог никак не хочет сходиться. И едва она повторила: «Зачем? О, зачем?» – на нее нахлынуло, сбивая с ног, внезапное понимание причины. «Ради меня, он сделал это ради меня! – горестно воскликнула Мегги. – Он для того и пошел на это, чтобы свободы у нас стало больше, а на самом деле он думал только лишь о моей свободе, чудесный, любимый! Он хотел по доброте своей освободить меня, насколько возможно, от заботы о нем!» Хоть Мегги и спешила, она нашла время, как находила уже много раз, чтобы подивиться очередной вспышке ясновидения, и, как всегда в таких случаях, растерянно заморгала. Ей даже пришло в голову: не будет ли самым лучшим решением, если она сделает именно то, ради чего отец пошел на такие жертвы, а именно, и впрямь заставит себя поменьше «заботиться» о нем. Таким образом, вся тяжесть ситуации снова ложилась на ее плечи, а первопричина ее мучений была совершенно очевидна. Все оттого, что она не смогла перестать беспокоиться, не думать о том, что станет с отцом, не смогла отпустить его на волю и позволить ему жить собственной жизнью на свой страх и риск. Из этого беспокойства она сделала себе дурацкого маленького божка, идола, и теперь, втыкая несколько криво длинную шпильку в свою изящную шляпку, – она только что в нетерпении отпустила горничную, недавно поступившую на службу и, похоже, безнадежную неумеху, – теперь она пыталась измыслить хоть какую-нибудь возможность найти взаимопонимание с отцом, в результате которого он смог бы наконец вырваться на волю.

Найдешь тут возможность, как же! Такая мысль тоже успела пронестись в ее голове, пока Мегги окончательно приготовилась к прогулке. Эти хлопоты оттого и были ей так дороги, так трепетно милы, что напоминали прежние времена, когда все было проще, когда она бесчисленное количество раз вот так же готовилась к выходу из дому вместе с отцом. Собралась она быстро, несмотря на поток мыслей, от которых временами у нее перехватывало дыхание. Осталось еще время приостановиться на верхней площадке лестницы и спросить себя, не получается ли, с чисто практической точки зрения, что она должна попросту принести отца в жертву? Мегги не стала разбирать в подробностях, что означает в данном случае «принести в жертву», да в этом и не было надобности, настолько отчетливо она представила себе, в одном из своих тревожных озарений, как он дожидается ее внизу, расхаживая по гостиной, где всюду расставлены цветы и через открытые окна льется теплый, душистый ветерок, как медленно и рассеянно он двигается, такой стройный, моложавый и такой смирный с виду, похожий – если позволить себе несколько вольную метафору – скорее на ее ребенка, чем на родителя. Очень может быть – с него станется! – он и приехал-то затем, чтобы так прямо и сказать ей всеми словами: «Принеси меня в жертву, душечка моя! Пожертвуй мною, пожертвуй, очень тебя прошу!» Если сильно захотеть, можно добиться, чтобы он высказал все это вслух, нежным и заботливым голосом, похожим на жалобное блеяние белоснежного и чрезвычайно разумного агнца, обреченного на заклание. Усилием воли Мегги отогнала необыкновенно яркое видение и двинулась дальше, вниз по лестнице. Когда Мегги спустилась в гостиную и увидела отца, сердце у нее сжалось от мысли, что привидевшийся ей выход невозможен, невозможен именно потому, что отец все понимает и что намерения его настолько прозрачны. Она помнила об этом, улыбаясь ему все той же лицемерной улыбкой, помнила, натягивая перчатки, помнила, когда отвлеклась от перчаток, сперва – чтобы чуточку элегантнее повязать ему галстук, потом – чтобы по давней привычке потереться носом о его щеку, словно прося прощения за свое тайное безумие. Как только она окончательно убедится в его намерении, дело будет закрыто раз и навсегда, и лицемерие придется удвоить. Пожертвовать отцом можно было лишь при одном условии: если бы он не догадывался, ради чего им пожертвовали. Мегги поцеловала его, поправила ему галстук, о чем-то говорила, вышла с ним из дома, взяв его под руку (чтобы вести, не для того, чтобы он ее вел) примерно таким жестом, каким в детстве прижимала к себе свою любимую неразлучную куклу – и все это с одной-единственной целью: не дать ему хотя бы отдаленно догадаться, ради чего все это делается.