Текст книги "Золотая чаша"

– Я видела в окно, как ты вышла из дома, и просто не могла допустить, чтобы ты оказалась тут с книгой без начала. Вот, здесь начало: у тебя не тот том, я принесла тебе, какой нужно.

Сказав это, Мегги осталась стоять, не двигаясь с места. Она как будто явилась на переговоры с потенциальным противником, и ее напряженная, взволнованная улыбка словно испрашивала формального дозволения приблизиться. «Можно мне теперь подойти?» – казалось, говорила она; но ответ Шарлотты потерялся в довольно странных изменениях, произошедших в несколько этапов, которые Мегги имела полную возможность наблюдать поочередно, один за другим. Выражение смертельного страха понемногу сошло с лица мачехи, хотя она явно не могла поверить, что ее так провели. Если уж провели, то наверняка с какой-нибудь целью, и цель эта, несомненно, опасная. Но, глядя на Мегги, невозможно было не понять, что она не замышляет ничего опасного. Три минуты спустя это понимание утвердилось окончательно, принеся с собою неимоверное облегчение, и тогда все удивительным образом переменилось. На самом деле Мегги пришла к ней потому, что знала – Шарлотта обречена, обречена на разлуку, которая для нее как нож в сердце. От одного взгляда на то, как она мечется, физически не находя себе покоя, Мегги снова увидела перед собой нарисованную Фанни Ассингем картину ее мрачного будущего по ту сторону великого океана и великого континента. Она и ушла-то сюда, сжигая за собой корабли всякого притворства, чтобы без свидетелей вглядеться в предстоящий ей ужас, и даже после того, как Мегги продемонстрировала безобидный смысл своего прихода, ошибиться было невозможно – по всем признакам, это было существо, доведенное до последней крайности. Нельзя также сказать, чтобы признаки эти хоть сколько-нибудь скрашивало обычное для миссис Вервер изящество; неприкрытые почти до полного бесстыдства, они произвели трагическое впечатление на княгинюшку, хотя Шарлотта, быстро придя в себя, немедленно вернулась к прежнему притворству. Как трагично выглядела сама эта поспешная перемена, эта мгновенно распрямившаяся пружина гордости – если не для нападения, так хотя бы для попытки защиты!

В самом деле, именно гордостью, словно плащом, окутала себя Шарлотта, упрямо продолжая отрицать малейшее ограничение своей свободы. В ее случае грозная судьба была более чем заслуженной, и следовательно, признать, что она несчастна, значило в то же самое время признаться в обмане. Она не признается, нет, тысячу раз нет! Она яростно, не скрываясь, искала какого-нибудь иного объяснения своему побегу из темницы. Глаза ее расширились, грудь тяжело вздымалась, и Мегги от души желала ей помочь. Вскоре Шарлотта поднялась с места, как бы говоря: «Ах, оставайся, если угодно!» После того, как она прошлась взад-вперед, глядя вдаль, глядя куда угодно, только не на вновь прибывшую, обронила пару слов о погоде, заметив, что обожает жару, поблагодарила за книгу, которую, начав со второго тома, нашла несколько бессвязной и не такой умной, как ожидала; после того, как позволила Мегги подойти достаточно близко, чтобы положить принесенный том на скамью, где он и остался лежать нетронутым, и заботливо забрать вместо него ненужный экземпляр, – после того, как Шарлотта совершила все эти действия, она уселась немного в стороне, более или менее овладев собой и своей ролью. За все время своих приключений наша юная приятельница не переживала такой странной минуты; мало того что Шарлотта, видимо, согласилась принимать ее за ту беспомощную дурочку, какой ей в последнее время так легко было притворяться, но Мегги, втайне ликуя, начала даже задумываться: нельзя ли изобрести еще какое-нибудь сверхсмиренное уничижение? Вначале смутная, такая возможность понемногу проступала все сильнее и ярче. В конце концов самой Шарлотте стало вполне очевидно, что Мегги снова явилась к ней пресмыкаться (есть такое выражение). Тут уж сцена раздвинулась до необычайных размеров! В тот момент каждая из двух видела перед собой ослепительные перспективы.

– Я рада, что мы оказались наедине. Я хотела кое о чем поговорить с тобой. Я устала, – сказала миссис Вервер. – Как я устала!

– Устала?..

Сказано было, по-видимому, не все – нельзя же сразу; но Мегги уже догадалась, что сейчас будет, и от этой догадки лицо ее залилось румянцем.

– Устала от этой жизни, которую мы здесь ведем. Знаю, тебе это нравится, но я мечтала совсем о другом.

Шарлотта вскинула голову; глаза ее засверкали торжеством; она нашла свой путь и смело пошла вперед. Мегги сидела смирно и смотрела. Сейчас Шарлотта пытается что-то спасти, ей одной ведомо, что именно, и хотя княгинюшка пришла сюда специально ради того, чтобы принести жертву, ей вдруг показалось, что Шарлотта у нее на глазах бросилась с прочных прибрежных скал в ненадежные, а может быть, и предательские глубины.

– Я поняла еще одну вещь, – продолжала та. – У меня появилась идея, которая мне необычайно полюбилась. Я давно уже об этом думаю. Меня вдруг осенило: мы живем неправильно. Наша настоящая жизнь не здесь.

Мегги затаила дыхание.

– Наша?..

– Наша с мужем. О тебе я не говорю.

– О! – сказала Мегги, молясь про себя об одном: только не сглупить, не показаться понимающей даже на самую маленькую секундочку!

– Я говорю от нашего имени. Я говорю от его имени, – решилась Шарлотта.

– От имени моего отца.

– Твоего отца. Кого же еще?

Теперь они пристально смотрели друг на друга, но Мегги скрыла свои чувства, замаскировав их под искренний интерес. К тому же она все-таки не была настолько глупа, чтобы вообразить, будто вопрос ее собеседницы нуждается в ответе. Она предпочла тактично промолчать, и в следующую же минуту получила полное подтверждение своей правоты.

– Боюсь, ты будешь считать меня эгоисткой, ведь ты же понимаешь, что из этого следует. С твоего разрешения, признаю – я эгоистка. Для меня муж важнее всего.

– Что ж, – сказала Мегги, улыбаясь, – поскольку и для меня тоже…

– Значит, ты на меня не в обиде? Ну, тем лучше, потому что мой план уже совершенно оформился, – все выше заносилась Шарлотта.

Мегги чуть-чуть подождала. Мерцающая возможность блеснула ярче – вот, вот, она уже совсем близко. Страшно только, как бы не испортить, она ведь и сама ходит по краю пропасти.

– Что же у тебя за план, позволь спросить?

Затишье не более как на десять секунд, и вдруг залп!

– Увезти его домой. Туда, где он действительно что-то значит. И немедленно.

– Ты хочешь сказать… Сейчас, летом?

– Сейчас, а зачем ждать? И можно уж сразу тебе сказать – я хочу увезти его надолго. Я хочу, наконец, – сказала Шарлотта, – получить возможность ни с кем его не делить. Возможно, тебе это покажется странным, – веско прибавила она, – но я хочу сохранить свой брак. А для этого, видимо, я должна действовать.

Мегги, все еще толком не зная, как ей следует держаться, почувствовала, что краснеет до ушей.

– Немедленно? – переспросила она с глубокомысленным видом.

– Как только мы сможем отправиться. В конце концов, перевозка вещей – это мелочи. Это всегда можно устроить. С деньгами, да при том, что он их тратит не глядя, все можно устроить. Я хочу только одного, – объявила Шарлотта, – покончить с прежним раз и навсегда. И сделать это нужно сейчас. Ах, – прибавила она, – я понимаю, как это трудно!

Мегги ловила каждое слово, но где-то на заднем плане, невесть в каких сокровенных глубинах, ее наконец осенило вдохновение и в следующий миг прозвучало вслух:

– Ты хочешь сказать, тебе трудно из-за меня?

– Из-за вас с ним вместе – ведь вы всегда вместе. Но, если хочешь знать, эта трудность меня не пугает. Я сумею ее преодолеть. Сама понимаешь, эта борьба не доставляет мне никакого удовольствия. Если уж говорить начистоту, порой бывают очень странные и неприятные моменты. Но я верю, что добьюсь успеха.

Тут миссис Вервер поднялась и отошла прочь на несколько шагов для пущего эффекта, а Мегги какое-то время сидела неподвижно и только смотрела на нее.

– Ты хочешь отнять у меня отца?

Жалобный, почти первобытный вопль заставил Шарлотту обернуться, и это движение убедило княгинюшку в том, как удачно она притворяется. Снова у Мегги сжалось сердце, как в тот вечер, когда она стояла в роскошно убранной гостиной и лгала Шарлотте прямо в глаза, будто нисколько не страдает. Она была готова лгать снова, пусть только представится такая возможность. Тогда она будет знать, что сделала все. Шарлотта испытующе смотрела на нее, словно сравнивая ее горестный возглас с выражением лица. Мегги почувствовала это и обратила к ней лицо, которое вполне можно было счесть выражающим сознание поражения.

– Я хочу, чтобы он был только моим, – сказала миссис Вервер. – И между прочим, я уверена, он стоит того, чтобы за него побороться.

Мегги встала ей навстречу.

– О, еще бы не стоит! – воскликнула она с удивительной экспрессией.

И сразу увидела, что ее тон подействовал, как нужно: Шарлотта так и полыхнула горделивым огнем; похоже, она и в самом деле поверила этому показному взрыву чувств.

– Так ты тоже знала, чего он стоит?

– Конечно, душечка, и сейчас, по-моему, знаю.

Мегги ответила без запинки и снова попала в цель. С минуту Шарлотта только смотрела на нее, а потом хлынули слова, – Мегги знала, что они придут, она сама и нажала пружину.

– О, ты была всей душой против нашей свадьбы! Как я это теперь понимаю!

– Ты спрашиваешь меня об этом? – осведомилась Мегги, выдержав короткую паузу.

Шарлотта огляделась, подняла кружевной зонтик, валявшийся на скамейке, машинально взяла в руки один из поменявшихся местами томиков и тут же, опомнившись, снова бросила. Очевидно, она собиралась с духом, желая оставить за собой последнее слово. Зонтик со щелчком раскрылся; Шарлотта надменно крутила его, держа на плече.

– Спрашивать тебя? Разве в этом есть необходимость? Как я теперь понимаю! – выпалила она вдруг. – Ты все время работала против меня!

– Ах, ах! – вскрикнула княгинюшка.

Шарлотта направилась прочь, достигла уже одной из арок, но тут вдруг обернулась, сверкая глазами.

– Скажешь, нет?

Мегги даже зажмурилась на мгновение, словно прижимая обеими руками к груди трепещущую пойманную птичку. Потом открыла глаза и заговорила:

– Какое это теперь имеет значение… раз уж мне ничего не удалось?

– Так ты признаешь, что не удалось? – потребовала ответа Шарлотта, остановившись на пороге.

Мегги ответила не сразу. Так же, как прежде Шарлотта, она бросила взгляд на две книги, лежавшие на сиденье, аккуратно сложила их вместе и снова положила на скамью. Затем наконец решилась.

– Не удалось! – воскликнула она в ту самую минуту, когда Шарлотта, выждав несколько времени, двинулась прочь.

Мегги смотрела, как она уходит все дальше, стройная, надменная. Потом без сил опустилась на скамью. Да, она сделала все.

16

– Я сделаю так, как ты захочешь, – сказала она мужу в один из последних дней августа, – если, по-твоему, оставаться здесь в такое время глупо, или неудобно, или вообще невозможно. Давай не будем ждать, попрощаемся с ними сейчас или вернемся дня за три до их отъезда. Я поеду с тобой за границу, только скажи. В Швейцарию, в Тироль, в Итальянские Альпы, к твоим любимым горным вершинам – какие из них тебе больше хочется повидать? Ты часто мне рассказывал, как там красиво и как тебе там было хорошо после Рима.

В ту минуту, когда прозвучали эти слова, Мегги и Америго находились именно там, где казалось особенно нелепым задерживаться с приближением затхлого лондонского сентября. Пустыня Портленд-Плейс никогда еще не выглядела такой безжизненной, и сонный кебмен, окидывая взглядом горизонт в слабой надежде высмотреть клиента, мог часами не трогаться с места, нисколько не опасаясь столкновений с другими транспортными средствами. Но, странное дело – Америго отчего-то придерживался мнения, что ничего лучшего им не найти, и даже не дал себе труда ответить для проформы – мол, если они и сдвинутся с места, так только ради Мегги, буде здешнее житье окажется слишком уж суровым испытанием для ее терпения. Несомненно, отчасти это объяснялось тем, что князь стремился до последнего не допускать такой слабости, как признание присутствия в их жизни чего-либо, хоть отдаленно напоминающего испытание. Никакие ловушки обстоятельств, никакие минуты откровенности, никакие случайные вспышки раздражения не могли толкнуть его на такую оплошность. Право, жена его могла бы, пожалуй, заметить, что он просто-напросто блюдет ту личину, которую придумал себе с самого начала, – блюдет слишком даже неукоснительно, и к тому же за ее счет; вот только княгинюшка была совсем не такого сорта человек, чтобы сделать нечто подобное.

Их странный молчаливый договор был основан на осознанном сопоставлении, на вполне отчетливом сравнении разного рода терпения, свойственного каждому из двоих. Она поддержит его в трудной ситуации, он же обязуется бороться и победить, если только она его поддержит. Такое соглашение без единого слова возобновлялось между ними еженедельно и по мере того, как проходили неделя за неделей, было уже, можно сказать, освящено временем; но все-таки вряд ли стоило специально подчеркивать, что она поддерживает его не на своих, а на его условиях, – иными словами, она должна позволить ему действовать по-своему, без всяких объяснений и предупреждений, так как это единственный практически возможный путь. Если этот путь по обычному для него везению, которого князь пока еще не вовсе лишился, отводил ему скорее роль скучающего, нежели наскучившего, роль человека, который великодушно уступает другим вместо того, чтобы быть обязанным окружающим за их уступки, – что же означало такое искаженное представление истинного состояния дел? Всего лишь отражение того простого факта, что Мегги была связана взятым на себя обязательством. Оставь она за собой право задавать вопросы, выражать сомнение, вмешиваться в ход событий – не было бы и никакого обязательства; а между тем до сих пор в их жизни случались и, безусловно, случатся еще не раз долгие и тягостные периоды, когда исход дела зависит исключительно от ее возможного, ее невозможного отступничества. Она должна держаться до последнего, не смеет и на три минуты отлучиться со своего боевого поста; только так она сможет показать, что она с ним, а не против него.

Поразительно, но она почти не требовала от мужа никаких внешних проявлений того, что он «на ее стороне».

Нельзя сказать, чтобы такая мысль совсем не приходила ей в голову в эти дни напряженного ожидания; думая об этом, Мегги понимала, что она и тут «сделала все», все взяла на себя, хлопотала не покладая рук, а он тем временем пребывал в полной неподвижности, ни дать ни взять – изваяние какого-нибудь из его же собственных далеких предков. А это как будто означает, говорила сама себе Мегги в часы уединенных размышлений, что у него все-таки есть свое место, принадлежащее ему неоспоримо, и пренебречь этим невозможно. Поэтому всем прочим, при условии, что им от него что-нибудь нужно, приходится делать лишние шаги, обходить его кругом, словом – воплощать в жизнь известную поговорку насчет горы и Магомета. Довольно странно, если вдуматься, но место, предназначенное Америго, было словно подготовлено для него заранее, обусловлено бесчисленным множеством фактов, главным образом из разряда тех, что именуются историческими, связанных с разного рода предками, прецедентами, традициями, привычками; в то время как место, занимаемое Мегги, имело вид всего лишь импровизированного «поста», из тех, что называют аванпостами, что придавало ей сходство с каким-нибудь поселенцем или первопроходцем в незнакомой местности, или даже с какой-нибудь индийской скво с младенцем за спиной, торгующей варварскими украшениями из бисера.

Словом, нынешнее положение Мегги напрасно было бы искать даже в самой примитивной схеме общественных отношений как таковых. Найти его можно было единственно на географической карте основополагающих страстей. Во всяком случае, ожидаемая «победа», до которой следовало продержаться князю, выражалась предстоящим отъездом в Америку его тестя вместе с миссис Вервер; именно это запланированное событие сделало желательным, из соображений деликатности, поспешное перемещение младшей четы в город, не говоря уже об устранении из «Фоунз» всех посторонних гостей в преддверии великих перемен. Усадьбу на целый месяц заполонили носильщики, плотники и упаковщики всех мастей, командовать которыми было доверено Шарлотте, о чем сообщалось весьма широковещательно – по крайней мере, на Портленд-Плейс. В чудовищном размахе тамошней деятельности Мегги убедилась особенно наглядно, когда в ее тихий уголок заглянули милейшие Ассингемы, обсыпанные с ног до головы опилками и бледные, будто только что своими глазами увидели разрушение храма Самсоном. Во всяком случае, они видели то, чего не видела она, видели много неясного и многозначительного, и в трепете бежали от увиденного; Мегги же сейчас не различала ничего вокруг, кроме только циферблата часов, отмеривающих минуты ее мужу, или, вернее, кроме зеркала, в котором отражался он сам, считающий минуты той пары в загородном поместье. Во всяком случае, с прибавкой дружественной четы с Кадоган-Плейс ничем не заполненные паузы в их жизни обрели своеобразный эффект резонанса, выражавшийся, в частности, в оживленном обмене взаимными расспросами между миссис Ассингем и княгинюшкой. По случаю состоявшегося в «Фоунз» предыдущего разговора этой заботливой души с ее юной подругой уже было отмечено, что она после долгого периода самоограничения вновь позволила толике любопытства примешаться к дружескому сочувствию; в особенности не могла она себя сдержать в том, что касалось вопроса о последней «причуде» наших выдающихся оригиналов.

– Что ты говоришь, неужели вы действительно так и застрянете в городе? – И, не давая Мегги времени ответить: – Что же вы будете делать вечерами?

Мегги помолчала минутку. Она еще сумела осторожно улыбнуться.

– Когда станет известно, что мы здесь, – а уж газеты, конечно, раззвонят об этом, – к нам мигом слетятся тучи народа. Вот и вы с полковником тут как тут, сама видишь. Что же касается вечеров, вряд ли они будут как-нибудь особенно отличаться от всего остального. Например, от утреннего и дневного времени. Разве что вы, хорошие мои, поможете иногда провести время. Я предлагала ему поехать куда-нибудь, – прибавила она, – нанять дом, если ему захочется. Но Америго решил сидеть здесь, только здесь и нигде больше. Вчера он определил словами то, что у нас тут происходит. Сказал, это самое точное и исчерпывающее определение. Так что, сама видишь, – и княгинюшка снова позволила себе улыбку, которая не играла у нее на губах, а, так сказать, тяжко трудилась, – сама видишь, в нашем безумии есть система.

– Что же это за определение? – заинтересовалась миссис Ассингем.

– «Приведение нашего основного занятия к его наипростейшему выражению» – вот как он все это назвал. Раз уж мы сейчас ничем не заняты, то следует делает это в наиболее усугубленной форме, так он считает. – И Мегги прибавила: – Само собой, я его понимаю.

– Я тоже! – выдохнула, капельку подумав, гостья. – Вам пришлось удалиться из поместья, это было неизбежно. Но уж отсюда он не сбежит.

Наша юная приятельница не стала придираться к словам.

– Отсюда он не сбежит.

Фанни была удовлетворена лишь наполовину и задумчиво подняла брови.

– Это, конечно, замечательно, но чего же тут, собственно, можно бояться? Разве что, как бы Шарлотта сюда не приехала. Как бы она до него не добралась, если ты мне простишь столь вульгарное выражение. Может быть, для него это важно, – предположила милая дама.

Но ее слова не застали княгинюшку врасплох.

– Пусть явится сюда, если ей угодно. Пусть «добирается» до него. Пускай приезжает.

– Пускай? – усомнилась Фанни Ассингем.

– А разве нет? – возразила Мегги.

На мгновение приятельницы заглянули глубоко в глаза друг другу. Затем старшая из дам заметила:

– Я имела в виду встречу наедине.

– Я тоже, – сказала княгинюшка.

Тут Фанни, не сдержавшись, улыбнулась каким-то своим мыслям.

– Ах, если он для этого остается…

– Он остается, – я уже все-все поняла, – чтобы справиться со всем, что только может на него обрушиться. Даже и с этим. – Мегги сказала подруге точно теми же словами, какими в конце концов объяснила загадку себе самой: – Он остается из порядочности.

– Из порядочности? – эхом отозвалась миссис Ассингем.

– Из порядочности. Если она все-таки попробует!..

– То? – подсказала миссис Ассингем.

– То… Я очень на это надеюсь!

– Надеешься, что они увидятся?

Однако Мегги заколебалась и не дала прямого ответа.

– Бесполезно надеяться, – сказала она, помолчав. – Она не станет. Но он бы должен…

Недавнее выражение миссис Ассингем, которое та, извиняясь, назвала вульгарным, все еще звенело в ушах княгинюшки, пронзительно, как электрический звонок, когда его прижмут и долго не отпускают. Если говорить совсем просто, разве это не жутко, что для Шарлотты оказывается под сомнением даже сама возможность «добраться» до человека, который столько времени любил ее? А самое странное здесь, несомненно, – ее забота по поводу того, что могло бы этому способствовать или же, наоборот, воспрепятствовать; и еще страннее, что она порой начинала мысленно примериваться, не заговорить ли ей об этом напрямик с мужем. Очень ли будет чудовищно, если она вдруг ни с того ни с сего обратится к нему, как бы в тревоге оттого, что время уходит: «Тебе не кажется, что честь обязывает тебя сделать что-нибудь для нее, прежде чем они уедут?» Мегги то и дело принималась взвешивать, чем грозит подобный рискованный вопрос ее спокойствию, и даже беседуя, как, например, сейчас, с той, кому больше всех доверяла, вдруг уходила в себя, целиком погрузившись в свои мысли. Правда, миссис Ассингем в такие минуты умела отчасти восстановить равновесие, ибо нельзя сказать, чтобы эта дама совсем не догадывалась, о чем думает ее юная подруга. Впрочем, мысль Мегги в настоящий момент имела не одну только грань, а целый ряд граней, сменяющих друг друга. Самые разные возможности открывались перед Мегги, когда она задумывалась о том, на какую компенсацию может еще рассчитывать миссис Вервер. В конце концов, всегда оставалась возможность, что она все-таки попытается до него добраться, а может быть, уже попыталась, и даже не один раз. Против этого не было никаких аргументов, кроме явной убежденности Фанни Ассингем в том, что этого не произошло – то ли по причине усиленной самодисциплины Шарлотты, то ли вследствие безвыходности ее положения; не говоря уже о том, что и сама княгинюшка за прошедшие более чем три месяца пришла к такому же мнению.

Разумеется, их предположения могли оказаться и необоснованными, тем более что Америго не привык отчитываться в том, как он проводит время, и привычки этой не изменил даже для виду. Притом же и Шарлотте, как было отлично известно обитателям Портленд-Плейс, приходилось бывать на Итон-сквер, где сейчас происходила упаковка огромного количества ее личных вещей. Она не появлялась на Портленд-Плейс, не заезжала даже к ланчу в тех двух случаях, когда, как им было точно известно, проводила целый день в Лондоне. Мегги было противно, оскорбительно сравнивать времена и вероятности, высчитывать, не было ли в течение тех двух дней удобного момента, идеально подходящего для тайного свидания, благо в такое время года в городе почти не встретишь любопытных глаз. Но в том-то отчасти и было дело, что в воображении Мегги почти не оставалось места ни для каких иных картин, все оно было занято неотступным образом бедняжки Шарлотты, которая, собрав последние остатки мужества, упорно оберегает от всех тайну своей неутоленной печали. А иная картина могла быть, например, такая: что бережно охраняемая тайна, совершенно напротив, относится к печали, в конце концов утоленной тем или иным способом, – и разница между двумя тайнами была чересчур велика, чтобы позволить себе ошибиться на этот счет. Нет, Шарлотта скрывает не гордость и не радость, она скрывает свое унижение; потому-то нежное сердце княгинюшки, мало приспособленное для мстительного торжества, больно ранилось об острые стеклянные края так и не высказанного вопроса.

Там, за стеклом, затаилась вся история их отношений, которую Мегги, тщетно расплющивая нос о гладкую поверхность, безуспешно пыталась разглядеть. А миссис Вервер, очень возможно, колотилась сейчас об это же стекло изнутри, не в силах удержаться от последней отчаянной мольбы. После встречи с мачехой в саду Мегги самодовольно решила про себя, что больше от нее ничего не требуется и можно отныне сидеть сложа руки. А кто, собственно, сказал, что ничего больше нельзя сделать? Разве с точки зрения личной гордости невозможно пресмыкаться еще более смиренно? Почему не взять на себя роль посланницы, не рассказать мужу о мучениях подруги, о том, что она нуждается в помощи? То, что я назвал стуком в стекло изнутри, можно было выразить на языке пятидесяти разных способов, и самый лучший перевод, пожалуй, мог иметь форму напоминания, проникающего в самую глубину души. «Ты не знаешь, что это значит, когда любишь, а потом разрыв. С тобою этого не случилось. Не было у тебя такого уж сильного чувства, нечего было и разрывать. А ведь наша любовь была истинной, сознающей себя, словно чаша, полная до краев; так неужели она совсем ничего не значила, неужели она была только для того, чтобы ты отравил ее своим дыханием? И почему на мою долю достался один лишь обман? За что через два коротких года ее золотое пламя – ах, ее золотое пламя! – обратилось в горстку черного пепла?» Мало-помалу наша юная приятельница настолько поддалась влиянию заведомо обреченных на неудачу измышлений собственной жалости, что порой начинала ощущать на себе груз некоего нового долга – долга высказаться, прежде чем разлука разверзнет свою бездну, умолить о последней милости, которую изгнанница сможет увезти с собой, подобно нищей эмигрантке, сохранившей одну-единственную стоящую вещь, драгоценность, завернутую в лоскуток старого шелка, чтобы когда-нибудь продать ее на рынке черной беды.

Эта воображаемая услуга женщине, которая уже не в состоянии помочь себе сама, сделалась западней, поджидающей Мегги на каждом повороте дороги. Раз за разом ловушка захлопывалась, и пленница начинала рваться прочь из тисков, беспомощно хлопая крыльями, так что, как говорится, только перья летели. Дело в том, что эти порывы сострадания очень быстро сталкивались с препятствием, останавливавшим их полет, хотя и не способным вернуть их с небес на землю. Останавливало их одно и то же зрелище – далекий, удивительно четкий силуэт, проходивший неторопливо и размеренно в глубине любой перспективы «Фоунз». Как знать, или как не знать, воспользовалась ли Шарлотта действительной необходимостью съездить на Итон-сквер также и в других целях, и если да, то в каких именно? Во всяком случае, все это неизбежно становилось предметом обстоятельных раздумий, вошедших в последнее время в привычку у неутомимого маленького человека. Они стали такой же неотъемлемой его принадлежностью, как и вечная соломенная шляпа, как белый жилет и манера держать руки в карманах, как неторопливая походка и рассеянный взгляд сквозь пенсне, прочно сидящее на переносице. И еще одна деталь неизменно присутствовала на картине – отблеск шелкового шнура, нематериальной удавки, на которой он водил свою жену и постоянное присутствие которой Мегги так остро ощущала в свой последний месяц в поместье. Стройная шея миссис Вервер никоим образом не могла выскользнуть из петли, а другой конец длинной веревки – о, конечно, достаточно длинной, чтобы не стеснять движений! – был зацеплен за большой палец руки, крепко сжатой в кулак и спрятанной в глубоком кармане. Заметив существование этой тоненькой нити, можно было подивиться, какая магия ее сплела, каким веретеном ее спряли, но никак нельзя было усомниться в ее пригодности для выполнения назначенной ей задачи, а также в ее идеальной прочности. При одном только воспоминании у княгинюшки дух занимался. Сколько же ее отцу известно такого, чего она и до сих пор не знает!

Во время разговора с миссис Ассингем все это промелькнуло у нее в мозгу стремительными вибрациями. Ее мысль еще не завершила свой круговорот, когда Мегги обмолвилась о том, на что, по ее мнению, «должен» быть способен Америго в сложившихся обстоятельствах, и тут же почувствовала на себе изумленный взгляд своей приятельницы. Но Мегги не отступила.

– Он должен хотеть увидеться с нею, – я хочу сказать, отдельно от всех, как бывало раньше, – в случае, если она сама сможет это устроить. Он должен быть к этому готов, – сказала Мегги с мужеством глубокой убежденности, – он должен быть счастлив, он должен считать себя как бы под присягой, да и того еще было бы слишком мало для завершения такой истории! Иначе выходит, что он хочет отделаться совсем уже даром.

Миссис Ассингем почтительно возразила:

– Но зачем же, по-твоему, им непременно нужно снова встречаться отдельно от всех? Для какой цели?

– Для любой цели, для какой им будет угодно. Это их дело.

Фанни Ассингем звонко расхохоталась, после чего, не в силах сдержать восторга, выпалила свое неизменное:

– Нет, ты великолепна! Совершенно великолепна!

На что княгинюшка нетерпеливо встряхнула головой, как бы прося избавить ее от подобных эпитетов. Фанни согласилась внести поправку:

– А если и нет, так это потому, что ты настолько в нем уверена.

– Ах, в нем я как раз совсем не так уверена. Будь я в нем уверена, не было бы и сомнений… – Но Мегги смолкла, не находя слов.

– Каких сомнений? – добивалась ответа Фанни.

– Да уж таких… Он же все-таки должен чувствовать, что она расплачивается куда дороже его, и из-за этого он, наверное, постоянно о ней вспоминает.

Миссис Ассингем, подумав лишь мгновение, сумела и на это ответить улыбкой.

– Можешь не сомневаться, душенька, он о ней вспоминает! Но не сомневайся и в другом: он ни за что не станет искать встречи. Предоставь ему действовать по-своему.

– Я все ему предоставлю, – сказала Мегги. – Просто… Ты же знаешь мой характер – я все время думаю.

– Ты слишком много думаешь, – отважилась Фанни Ассингем; вышло чуточку грубовато.

Но ее слова лишь подвигли княгинюшку на новый акт того самого процесса, который Фанни только что осудила.

– Может быть. Но если бы я не думала!..

– Хочешь сказать, ты не добилась бы того, чего добилась?

– Да, потому что они-то ведь все учли, кроме только одного этого. Они подумали обо всем, но им и в голову не пришло, что я тоже способна думать.

– И что твой отец на это способен! – подхватила Фанни, что-то уж чересчур легкомысленно.