Текст книги "Золотая чаша"

– Конечно, говорила, но я не буду тебя баловать. Отчасти за это я ее и люблю – и довольно с тебя!

– Ну, тогда и в самом деле для нее еще ничего не потеряно, – заметил мистер Вервер с долей иронии.

– Ох, она, слава богу, не влюблена в тебя! Я же с самого начала сказала: этого ты можешь не бояться.

Он просто шутил, но от ее утешения сделался серьезен, словно считая нужным немедленно разубедить Мегги, преувеличивающую его опасения.

– Милая, для меня она всегда была просто маленькой девочкой.

– Ах, она уже не маленькая девочка, – сказала княгинюшка.

– В таком случае я ей напишу, как блестящей светской женщине.

– Она такая и есть!

К этому времени мистер Вервер тоже поднялся, и какое-то время они оба стояли, глядя друг на друга, точно и впрямь договорились о чем-то. Они пришли сюда, чтобы побыть немного вдвоем, но вышло из этого нечто значительно большее. И суть этого «нечто» замечательно выразили слова, какими мистер Вервер ответил на порывистое восклицание своей дочери:

– Что ж, княгинюшка, у нее имеется великолепный друг в твоем лице.

Мегги на мгновение задумалась. Не было смысла отрицать столь очевидную истину.

– Знаешь, о чем я на самом деле думаю? – спросила она.

Мистер Вервер ждал, стоя под ее взглядом, выражающим нескрываемое удовольствие от внезапно обретенной свободы говорить. И тут же доказал, что он не такой уж тупица, неожиданно угадав ответ.

– Ну как же, о том, чтобы самой подыскать ей наконец-то мужа.

– Умница! – улыбнулась Мегги. – Но придется основательно поискать, – прибавила она.

– Так давай поищем вместе, прямо здесь, – сказал ее отец, и они направились назад, к дому.

11

Миссис Ассингем с полковником покинули «Фоунз» в конце сентября, но позднее вернулись опять. С тех пор прошло недели две, и вот они снова уезжают; на сей раз их возвращение в Лондон связано с разными обстоятельствами, на которые только лишь намекается, но не говорится открыто. Барышни Латч и миссис Рэнс с появлением Шарлотты также поторопились завершить свое пребывание в поместье, несмотря на многочисленные и неопределенные приглашения приезжать еще – их отголоски, кажется, и посейчас звучат в просторном холле с галереей, каменным полом и дубовыми панелями по стенам, служившем одним из наиболее примечательных украшений усадьбы. На этом самом месте – не успел еще угаснуть октябрьский вечереющий день – Фанни Ассингем провела несколько минут в беседе с гостеприимным хозяином, после чего объявила об их с мужем окончательном отъезде, испытывая в то же время сильное искушение произнести несколько продуманных слов к вопросу о напрасном сотрясении воздуха. В распахнутые двойные двери дома был виден туманный осенний закат – тот чудесный золотой час, когда стихает ветер и все вокруг замирает в ожидании; в его лучах Адам Вервер встретился со своей задушевной приятельницей, собиравшейся собственноручно бросить в почтовый ящик пухлую пачку писем. Засим они вместе вышли из дома и провели на террасе полчаса, которые оба вспоминали позднее как подлинное прощание людей, чьи дороги бесповоротно расходятся.

Если подумать, такое впечатление сложилось у мистера Вервера под воздействием ровно трех слов, произнесенных миссис Ассингем по адресу Шарлотты Стэнт. Шарлотта просто-напросто «вымела их вон» – вот эти три слова, подводящие итог первых октябрьских дней в Кенте, полных золотого покоя, наконец-то представшего в полной своей красе, словно в ответ на появление этой молодой леди. Именно в эти дни, как было замечено, миссис Рэнс и барышни Латч начали собираться восвояси, и, что интересно, с их отъездом пришло ощущение правильности происходящего. Как хорошо, что усадьба снята на такой долгий срок, и сколько радостей еще готовит им щедрая на урожаи осень! Урок был усвоен прочно, и миссис Ассингем очень верно подметила: без Шарлотты он мог быть усвоен не более, чем наполовину.

Уж конечно, этому не научили бы миссис Рэнс и барышни Латч, задержись они здесь надолго, что одно время казалось весьма вероятным. Таким образом, ненавязчивое вмешательство Шарлотты стало реальным фактором, действующим незримо, но оттого ничуть не менее активно, и мистер Вервер с удивлением чувствовал, как слова Фанни Ассингем (которыми она, впрочем, не ограничилась) отзываются в нем предощущением чего-то поистине непреодолимого. Он уже начинал понемногу понимать механизм действия этой высшей силы и с удовольствием воскрешал в памяти эффектное зрелище ее применения – разумеется, не питая ни малейшей враждебности к трем милым дамам, прогостившим у него весьма порядочное время. Изумительная Шарлотта! Она не шумела, не скандалила. Мистер Вервер сперва даже и не заметил, что рядом с ним нечто происходит – а происходило-то все под ее умелым руководством. «Они почуяли ее, и пламя их обратилось в дым», – обронила миссис Ассингем, заставив его глубоко задуматься уже тогда, во время их прощальной прогулки по террасе. После того долгого разговора с Мегги, когда было решено, что он сам отправит приглашение ее подруге, у мистера Вервера сформировалось какое-то странное пристрастие, как он сам бы выразился: ему нравилось слушать, как другие говорят при нем об этой девушке – так сказать, слушать, что может быть о ней сказано; как если бы у него на глазах некий выдающийся художник создавал ее портрет и можно было смотреть, как ложатся на холст все новые и новые мазки. Миссис Ассингем тоже добавила несколько чрезвычайно тонких штрихов, и теперь перед мистером Вервером возник образ, совершенно непохожий на девочку, что играла вместе с маленькой Мегги в те далекие дни, когда ему случалось отечески поучать обеих малышек, чтобы они не очень шумели и не ели слишком много варенья. Фанни призналась даже, что, глядя на стремительное победоносное шествие Шарлотты, невольно испытала легкую жалость к их давешним гостьям.

– В глубине души мне было их так жаль, что я старалась помалкивать о своих впечатлениях, пока они еще были здесь, чтобы никого не натолкнуть на разные мысли – ни Мегги, ни князя, ни вас, ни даже саму Шарлотту, – если только вы сами случайно не заметите. Вы, по-видимому, не заметили, и теперь, наверное, думаете, что я чудачка. Но это совсем не так, я следила очень внимательно. Было просто видно, как бедняжки постепенно начинают понимать, что они обречены. Так, наверное, могли смотреть друг на друга придворные Борджиа, когда кто-нибудь из них, отведав вина по приглашению главы рода, вдруг начинал чувствовать себя немного не в своей тарелке. Конечно, мое сравнение чуточку хромает, ведь я ни в коем случае не хочу сказать, что Шарлотта сознательно подсыпала яд им в бокалы. Она сама была им ядом в том смысле, что она для них несовместима с жизнью, – но она об этом совершенно не подозревает.

– Ах, она об этом не подозревает? – переспросил мистер Вервер с живым интересом.

– По крайней мере, я думаю, что не подозревает. – Миссис Ассингем была вынуждена признать, что не расспрашивала об этом Шарлотту. – Не стану скрывать – я не могу сказать с уверенностью, что известно Шарлотте о тех или иных предметах. Конечно, она, как и большинство людей, не любит причинять боль другим, даже если это женщины; она предпочитает, чтобы им с нею было легко и приятно. Она, как и все приятные люди, любит, чтобы ее любили.

– Ах вот как, она любит, чтобы ее любили? – повторил мистер Вервер.

– Но в то же время ей наверняка хотелось помочь нам – чтобы нам стало легко и приятно. То есть, чтобы вам… и чтобы Мегги перестала беспокоиться из-за вас. Вот в этом смысле можно сказать, что у нее был план. Но насколько эффективно все сработает – это она поняла только потом, уже после; я просто уверена, что не до.

И снова мистер Вервер не счел возможным оставить ее слова без всякой реакции.

– А, так она хотела помочь нам? Помочь мне?

– Ну как же, – отозвалась миссис Ассингем после минутной запинки, – разве вас это удивляет?

Он задумался не больше, чем на мгновение.

– О нет, нисколько!

– Шарлотта ведь такая умница. Она, конечно, как приехала, сразу поняла, что к чему. Ей не требовалось, чтобы мы все по очереди прокрадывались ночью к ней в комнату или уводили ее в поля, поведать свою трепетную повесть. Я думаю, она даже немного раздражалась.

– На этих бедняжек? – уточнил мистер Вервер, не дождавшись продолжения.

– Да нет, на то, что вы сами не можете так, как она… Особенно вы. Я, например, ни на минуту не сомневаюсь, что она считает вас слишком мягкосердечным.

– О, она считает меня слишком мягкосердечным?

– Со стороны вполне может показаться, что ее специально вызвали, чтобы справиться с ситуацией. В конце концов, ей всего только и понадобилось быть милой с вами.

– Э-э… Со мной? – сказал Адам Вервер.

Позднее он припоминал, что его приятельница откровенно рассмеялась над его ошарашенным тоном.

– С вами и со всеми остальными. Ей достаточно было просто быть собой, такой, какая она есть, во всем без исключения. Если она очаровательна, что она может с этим поделать? Вот только этим она и «действовала», как действует вино семейки Борджиа. Было просто-таки видно, как до них доходит, насколько очаровательной может быть женщина, непохожая на них – и настолько непохожая! Видно было, как они начинают понимать и переглядываться, и вдруг падают духом и решают убраться прочь. Ведь им волей-неволей пришлось уяснить, что она и есть настоящее.

– А, значит, она и есть настоящее? – Мистер Вервер не успел еще уяснить это столь же основательно, как барышни Латч и миссис Рэнс, и теперь могло показаться, что он делает некую уступку. – Понятно, понятно… – Теперь уж он это уяснил, но не без поползновения разобраться все-таки, что же это такое – «настоящее». – А что вы… э-э… конкретно под этим понимаете?

Миссис Ассингем лишь на миг затруднилась с ответом.

– Да как же – именно то, чем стремятся быть все эти дамы, но, глядя на нее, понимают, что такими им никогда не стать.

– О, конечно – никогда!

От этого разговора осталось отчетливое ощущение, с течением времени лишь углублявшееся и усугублявшееся: ощущение, что в жизни мистера Вервера, – в определенной ее области, обычно именуемой «роскошью человеческого общения», – вновь появился тот предмет обстановки, который классификаторы относят к разряду «настоящее», и появился как раз в тот момент, когда он нашел в себе силы в таком именно духе воспринимать замужество своей дочери. Элемент реальности, к тому же освещенный дополнительным светом прожекторов, таил в себе то же очарование, которое сильнее всего привлекало мистера Вервера в самых удачных «находках», а главное – как ничто другое занимал этого обаятельного джентльмена и поддерживал в нем вкус к жизни. Пожалуй, будь у нас время задуматься над этим, подобный подход мог бы показаться довольно странным: считать равноценными столь несхожие предметы движимого имущества, как, скажем, старые персидские ковры и новые знакомые; особенно если учесть, что и сам симпатичнейший мистер Вервер отчасти сознавал, что в качестве дегустатора жизни устроен удивительно экономно. Все, что намеревался пригубить, он помещал в один и тот же маленький стаканчик, словно всегда и везде носил с собою в качестве орудия своего ремесла крошечную емкость граненого стекла, украшенную тонкой резьбой, выполненной по давно забытой технологии, и упакованную в старинный сафьяновый футляр с золотым тиснением, изображающим герб ныне свергнутой династии. Такой способ восприятия он в свое время применил к Америго и к некоему Бернардино Луини, с которым тогда же познакомился, – и ту же методику применял теперь к Шарлотте Стэнт, равно как и к необыкновенному комплекту восточной керамики, о котором он совсем недавно прослышал, с которым была связана какая-то увлекательная легенда и о котором, к большому удовольствию мистера Вервера, можно было получить дальнейшие сведения от некоего мистера Гутерман-Зойса из Брайтона. Эстетический принцип был заложен в самой глубине души мистера Вервера, где и горел холодным неподвижным пламенем, питаясь почти исключительно материями, непосредственно с ним связанными: идеей пластической красоты (с последующим приобретением в собственность), зримого совершенства предмета в ряду подобных ему предметов; словом, хотя «всепожирающая стихия огня» в целом имеет тенденцию распространяться вширь, в случае мистера Вервера вся прочая духовная обстановка, расставленная скупо и скромно, но неосознанно-тщательно ухоженная, избежала возгорания, так часто случающегося при небрежном обращении с огнем на языческих алтарях. Иначе говоря, Адам Вервер вызубрил до последней строчки урок, какой преподают наши органы чувств, не вызывая при этом ни малейшего возмущения в своем налаженном хозяйстве. В этом плане он напоминал тех любимцев Фортуны, холостяков или просто джентльменов в поисках удовольствий, что ухитряются так ловко проводить к себе в дом компрометирующих особ, что даже самая строгая домоправительница, занятая своими делами в нижнем этаже, не находит повода подать заявление об уходе.

Впрочем, наше сравнение несколько вольно, что едва ли оправдывается обстоятельствами, хотя, пожалуй, мы его все-таки сохраним ради его грубо-негативного значения. В скором времени и по причинам сугубо внутреннего характера случилось так, что не минули еще первые десять дней ноября, как мистер Вервер остался в поместье практически наедине со своей юной приятельницей. Америго и Мегги довольно неожиданно попросили отпустить их на месяц за границу, поелику самому мистеру Верверу, слава богу, уже ничто не угрожало, притом же и было кому его развлекать. В душе у князя шевельнулся весьма естественный порыв; его устоявшаяся жизнь была восхитительно скучна, а стало быть, в общем и целом вполне его устраивала, но внезапно молодого человека потянуло в родные края, и Мегги с бесконечным восхищением пересказывала отцу, как красиво он описывал ей это чувство. Он сравнил его с «серенадой» – тихой музыкой, что раздается, тревожа ночной покой, за окнами спящего дома. Робко и жалобно звучит она, и все же, слыша ее, невозможно сомкнуть глаза, и вот, подойдя на цыпочках, выглядываешь – и видишь внизу неясный силуэт с мандолиной в руках, окутанный сумрачным одеянием; фигура поднимает к окну молящие глаза, и ты узнаешь проникновенный голос навеки возлюбленной Италии. К этому зову нельзя не прислушаться рано или поздно. Печальный призрак неотступно преследует тебя смутной и скорбной тенью, словно дух человека, которому ты причинил зло, и взывает об утешении. Утешить же его, очевидно, можно было только одним способом, поскольку все эти вычурные речи, по сути, сводились к одному простому факту: нашему превосходному римлянину пришла фантазия снова повидать Рим. Так мы поедем ненадолго, правда? И Мегги принялась пылко уговаривать отца, причем приводила коварный аргумент, изрядно его позабавивший, о котором мистер Вервер, посмеиваясь, рассказал Шарлотте Стэнт, успев привыкнуть общаться с нею по самым разным поводам. Аргумент же был такой: если подумать, Америго никогда раньше ни о чем ее не просил.

– Само собой, она не считает того раза, когда он попросил ее выйти за него замуж, – прибавил мистер Вервер с добродушной насмешкой, но тут же оказалось, что Шарлотта не меньше его самого растрогана простотою Мегги и полностью разделяет его отношение к делу. Пусть бы даже князь каждый божий день о чем-нибудь просил жену, это же не причина отказывать дорогому бедняжке в поездке на родину, раз уж его охватила столь восхитительная ностальгия.

А посему мистер Вервер без всяких экивоков дал следующий совет: пусть благоразумная – слишком даже благоразумная! – парочка прихватит заодно три-четыре недельки в Париже; ибо Париж неизменно приходил на ум мистеру Верверу как идеальное решение любых проблем. Если они это сделают, на пути туда или обратно, как захочется, Шарлотта с мистером Вервером смогут ненадолго присоединиться к ним – хотя, разумеется, совсем не потому, чтобы они заскучали, оставшись вдвоем, прибавил он с большим чувством. Сказать по правде, какое-то время судьба всей идеи висела на волоске под натиском разрушительного анализа со стороны Мегги, оказавшейся перед выбором: стать ли ей противоестественной дочерью или противоестественной матерью. Выбрав первый вариант, она пожелала узнать, что будет с Принчипино, если с ним не останется никого, кроме слуг. Вопрос прозвучал устрашающе, но вскоре, как часто случалось с ее вопросами, сник и увял еще быстрее, чем появился: на время отъезда молодой четы следовало доверить царственную колыбельку неусыпным заботам миссис Нобль и доктора Брэди. Если бы Мегги не верила так истово в безмерные добродетели няньки, чья опытность сама по себе могла заменить младенцу самую пышную подушку, а внимание и забота простирались над ним, словно полог, с которого свисают щедрыми складками многочисленные воспоминания долгих лет работы, – если бы Мегги не поддерживала эта вера, она, скорее всего, отправила бы мужа путешествовать в одиночку. Точно так же, если бы милейший – так она его аттестовала – сельский доктор не проявил глубочайшую мудрость, безропотно беседуя с ней целыми часами, особенно в дождливые дни и в прямой пропорции к частоте своих визитов, совершавшихся в любую погоду, с готовностью обсуждая всевозможные причины и следствия, а также результаты собственного опыта, накопленного при выращивании пяти отпрысков, то вряд ли Мегги согласилась бы удовлетвориться такой малостью, как присутствие рядом с малышом родного дедушки и своей блестящей подруги. Но поскольку ее страхи, как видим, понемногу улеглись, эти скромные персоны могли с легким сердцем нести возложенное на них бремя, всемерно помогая друг другу. И, надо сказать, взаимная помощь оказалась очень кстати, ибо миссис Нобль внезапно предстала перед ними в величественном и грозном обличье.

Теперь мистер Вервер регулярно встречался со своей молодой приятельницей в дневной детской – очень похоже на то, как прежде встречался здесь с любящей мамочкой, поскольку Шарлотта, видимо, обещала Мегги не оставлять дитя без наблюдения и старалась в своих ежедневных письмах сообщать, по возможности, самые свежие новости. Отчеты составлялись весьма добросовестно, о чем Шарлотта не преминула рассказать мистеру Верверу с тем, довольно примечательным, результатом, что сам он письма писать перестал, отчасти потому, что Шарлотта и так «все о нем рассказывает», – о чем она также поставила его в известность, – отчасти же ему просто было приятно, что кто-то взял на себя долю его обязанностей и, как говорится, «позаботился» о нем. Оказавшись вдруг связан общими домашними хлопотами с этой умной и обаятельной девушкой, да еще в своем собственном доме – почему-то от этого происходящее воспринималось острее и глубже, – мистер Вервер словно увидел ее новыми глазами и с интересом наблюдал, куда заведет его эта непривычная общность интересов. Он с немалым удовольствием убеждался в том, насколько права была Фанни Ассингем, когда говорила в их последнюю встречу, что такая девушка, как Шарлотта, может многое изменить в его жизни. Что-то уже изменилось в их упростившемся существовании, и весьма значительно, хотя, в отличие от Фанни, ему не с кем было ее сравнивать – не было уже ни миссис Рэнс, ни Китти и Дотти Латч, рядом с которыми, по диагнозу Фанни, она ощущалась такой настоящей. Она была безусловно настоящей по совершенно другим причинам, и со временем мистеру Верверу даже начало казаться немного смешным, что миссис Ассингем потребовались такие сложные построения, чтобы намекнуть ему об этом. Она была просто по-человечески настоящей, очень мило и по-домашнему, и особенно – в те моменты, которые мы только что подсматривали украдкой, когда миссис Нобль ясно давала им обоим понять, что в отсутствие королевы-матери она, и только она, является регентшей королевства и наставницей наследного принца. Она обходилась с ними так надменно, словно они были в лучшем случае парочкой никому не нужных придворных вельмож, раззолоченных знатных бездельников, допущенных к малому королевскому выходу, но не имеющих никакого отношения к делам государственным, которые начинаются и заканчиваются в детской. В такой ситуации оставалось одно: скромно удалиться в отведенные им покои, чтобы там дружно грустить о своей почетной незначительности, отпуская по адресу истинной вершительницы дворцовых судеб едкие остроты, достойные какого-нибудь камергера эпохи рококо, желчно нюхающего табак в окружении фарфоровых собачек.

По вечерам после обеда Шарлотта Стэнт играла ему на рояле; не нуждаясь в нотах, она исполняла одну за другой его «любимые вещицы», – их было очень много, – исполняла легко и без запинки, а если и запнется, то мгновенно поправлялась, стоило ему лишь напеть обрывок мелодии. Она могла сыграть абсолютно что угодно, и хотя утверждала каждый раз, что играет отвратительно, но у мистера Вервера осталось смутное ощущение, что играет она великолепно и что точно так же могла бы она, стройная, гибкая и сильная, и сдержанно-страстная, играть в лаун-теннис или бесконечно долго вальсировать, ни разу не сбившись с такта. О музыке, в отличие от прочих своих любимых предметов, мистер Вервер имел довольно неясное представление, но когда он сидел в затененном уголке на диване и курил, курил, неизменно курил, в просторной гостиной усадьбы «Фоунз», как и везде, сигары своей молодости, навевающие аромат воспоминаний, – итак, когда он сидел и слушал игру Шарлотты, перед которой на рояле не лежали ноты, а стояли только зажженные свечи, ярко освещая всю картину, в такие минуты эта неясность расстилалась вокруг него бесконечным ковром, восхитительно мягким и пушистым под любопытствующей рукой. Подобное времяпрепровождение вполне заменяло беседу, но когда они наконец прощались на ночь, в воздухе как будто еще слышались отзвуки долгих разговоров. Они расходились в разные стороны, посреди притихшего дома, не совсем непринужденно, но и без явной неловкости, держа в руках высокие тонкие свечи, подмигивающие в темноте, чаще всего – так поздно, что уже все слуги успевали торжественно удалиться на покой.

Но несмотря на поздний час, однажды в конце октября, наш друг успел расслышать словечко-другое в еще не успевшем затихнуть океане других голосов, и это слово или два удивительным образом показались ему круглее и громче всех сопутствующих им звуков. Он задержался, делая вид, будто запирает оставленное открытым окно, уже попрощавшись со своей спутницей и провожая взглядом ее свечу, мерцающую на лестнице. Самому ему не хотелось спать; он взял в прихожей шляпу, набросил на плечи плащ, раскурил очередную сигару, вышел через окно гостиной, доходящее до самого пола, на террасу и целый час расхаживал взад и вперед под яркими осенними звездами. Здесь он ходил когда-то солнечным полднем с Фанни Ассингем, и теперь снова видел перед собой ту прогулку, ту женщину с ее намеками, видел так ясно, как никогда прежде. Мистер Вервер размышлял, рассеянно, почти взволнованно, о самых разных вещах, чей волнующий характер отчасти и убедил его в том, что уснуть удастся не скоро. Одно время ему мнилось даже, что он совсем не заснет, пока не забрезжит перед ним какой-то новый свет, какая-то идея, – может быть, просто удачное слово, в котором он давно уже нуждается, но до сих пор только тщетно нащупывает, особенно в последний день или два. «Так вы в самом деле поедете, если мы отправимся с утра пораньше?» – вот, в сущности, и все, что он сказал Шарлотте, когда она забирала свечу на ночь. А она ответила: «Боже мой, почему бы и нет, если мне совершенно нечем больше заняться, да к тому же это доставит мне огромнейшее удовольствие?» Тем и ограничился ее вклад в эту маленькую сцену. Собственно говоря, незачем даже называть это сценой, пусть бы даже и самой маленькой, хотя мистер Вервер плохо понимал, почему не возникло даже отдаленного намека на сцену, когда Шарлотта остановилась на середине лестницы и сказала, глядя на него сверху вниз, что обещает обойтись в поездке одной лишь мочалкой да зубной щеткой. Во всяком случае, пока он ходил по террасе, его окружали знакомые образы, да в придачу еще два-три новых и непривычных, а среди первых не последнее место занимало уже упомянутое нами ощущение, что к нему относятся с уважением и заботой, – одно из мелких, но весомых преимуществ, связанных со статусом тестя. Прежде мистер Вервер полагал, что секрет этого бальзама известен одному лишь Америго, видимо, в силу каких-то наследственных привилегий; теперь же он начал подозревать, что молодой человек по доброте душевной поделился своими познаниями с Шарлоттой. Как уж это у нее получалось, бог ее знает, но она обращалась к безмолвно-благодарному хозяину дома с тем же уважительным вниманием и точно так же умела подчеркнуть его значительность. Даже наедине с самим собой мистер Вервер находил, что это очень неуклюжий способ выразить схожесть приятного впечатления, какое они на него производили; он задерживался на этом мыслями только потому, что такое счастливое совпадение заставляло смутно объединять их, предполагая некую общность традиций, воспитания, такта или как там еще это называется. Чуть ли не начинало казаться, – если бы можно было вообразить подобные отношения между ними, – что Америго «натаскал» в соответствующем духе их общую приятельницу, или, может, она просто проявила одну из сторон своего совершенства, столь милого сердцу Фанни Ассингем, внимательно наблюдая за поведением князя и успев усвоить его систему за то недолгое время, что все они провели вместе до отъезда путешественников. Возможно, мистер Вервер ломал себе голову над тем, чем же именно они так похожи друг на друга в своем обращении с ним, какой возвышенный, освященный временем обычай берут за образец, руководствуясь им в тех случаях, когда пресловутую «значительность» нельзя ни слишком уж грубо провозглашать, ни слишком уж грубо обесценивать. Трудность здесь, разумеется, заключается в том, что эти вещи невозможно понять человеку, который сам никогда не был выдающейся личностью – каким-нибудь папой римским, королем, президентом, генералом или хотя бы гениальным писателем.

Столкнувшись с подобным вопросом, равно как и с некоторыми другими, возникавшими перед ним снова и снова, мистер Вервер останавливался, опирался о старинный парапет и погружался в глубокое раздумье. Он никак не мог прийти к определенному мнению по поводу множества беспокоящих его предметов, потому и метался в поисках идеи, таящейся в недрах необъятной ночной прохлады, одно дуновение которой примирит между собой все противоречия и позволит ему воспарить, не касаясь земли, в долгожданной безмятежности духа. Однако на деле он неизменно возвращался, с тревожным чувством, к одному соображению, более глубокому, чем прочие: вступив в новые, близкие отношения с другим человеком, он в каком-то смысле откажется от дочери или, по крайней мере, отдалится от нее. Он как будто придаст законченную и явную форму идее о том, что ее замужество неизбежно должно было разлучить их; он придаст форму идее о том, что ему причинен ущерб или, по крайней мере, неудобства, которые требуется возместить.

А самое главное – может показаться, что он разделяет мнение, которое не раз высказывала сама Мегги со свойственным ей великодушием: будто он пострадал – выражаясь несколько преувеличенно – от ее руки. Если она и преувеличивала, то, по крайней мере, искренне, а причиной всему было то, что Мегги, по ее собственным словам (опять же с некоторой долей преувеличения), всегда представляла себе его, чувствовала и говорила о нем, как о молодом человеке.

Можно было подумать, что зло, причиненное ею отцу, дополнительно усугубляется тем обстоятельством, что ему предстоит мучиться еще долгие годы. Она принесла в жертву своего родителя, жемчужину среди родителей, по возрасту – своего ровесника; будь он нормальных родительских лет, все было бы далеко не так страшно. Но он не такой как все, он – равный ей, ее сверстник, и потому поступок ее обременен столь тяжкими и затяжными последствиями. Он боялся дохнуть холодом на пышное цветение ее духовного сада, и вот, наконец, перед ним вспыхнул свет.

Один поворот – и выход из лабиринта распахнулся так широко и неожиданно, что мистер Вервер, пораженный, на минуту задержал дыхание. Позднее он вспоминал, как озарилась для него осенняя ночь, как ясно стало видно все вокруг: просторная терраса, на которой он стоял, другие террасы, пониже, с ведущими к ним ступенями, сады, парк, озеро, далекий лес – все словно озарилось невероятным полуночным солнцем. Все было открытием для него в ту минуту в удивительно новом, будто невесомом мире, где знакомые предметы вдруг обрели непривычную четкость очертаний и как будто увеличились в размерах, требуя внимания, громко заявляя о своей красоте, индивидуальности, значительности и еще бог весть о чем. Галлюцинация, или как там ее ни назвать, продолжалась недолго, но вполне достаточно, чтобы у мистера Вервера захватило дух. Но потрясение немедленно поблекло рядом с ослепительной яркостью следующей мысли, что явилась вслед за первой: если уж чему-то и стоит удивляться, так только тому, что он так долго шел к своему открытию. Вот уже несколько дней он ощупью мучительно искал то, что лежало под ногами, и был слеп исключительно потому, что по глупости все время смотрел вдаль. А решение сидело возле его очага, откуда и смотрит теперь прямо ему в лицо.

Стоило один раз понять это, как все противоречия разрешились сами собой. Лучи воссиявшего света сошлись в одной сверкающей точке: его предназначение на всю будущую жизнь сводится к тому, чтобы постепенно заставить Мегги отказаться от мысли, будто она покинула своего отца. Мало того что задача эта гуманна и вполне выполнима, что переход может совершиться легко и безболезненно для Мегги, – еще одна идея захватила мистера Вервера, он испытывал волнение, вдохновение, подъем. Ведь в его распоряжении вполне реальное средство осуществить свою благородную задачу! Он может успокоить свое дитя, обеспечить свое и ее будущее, если вступит в брак, столь же удачный, говоря относительно, как и ее собственное замужество. Наслаждаясь освежающей новизной такого подхода, мистер Вервер понемногу осознавал глубокий смысл недавних треволнений. Он сразу понял, что Шарлотта может внести свою лепту, не понимал только, в чем должна состоять эта лепта. Наконец, все великолепнейшим образом прояснилось, мистер Вервер просто поставил себе цель: направить досуг их юной приятельницы на благое дело заботы о душевном покое его дочери. Прохладная ночная тьма вновь сомкнулась вокруг него, но в сознании по-прежнему царила полная ясность. И не в том дело, что решение так точно подошло к загадке, а в том, что загадка идеально подходила к решению. Средство, которое было ему так необходимо, могло ведь и не найтись. О, конечно, если Шарлотта ответит отказом, применить это средство не удастся; но, раз уж все так сошлось, одно к одному, стоит по крайней мере попробовать. Зато какой будет успех, мелькнуло напоследок, если он не только успокоит Мегги, но и сам станет в равной степени счастлив! Право, еще никогда в жизни ему не приходила в голову такая удачная мысль. Помышлять о чем-то подобном ради себя одного, даже при том, какие чувства посещали его в последнее время, даже отдавая должное всем этим чувствам, – нет, невозможно. Но ради ребенка… О, это совсем другое дело!