Текст книги "Золотая чаша"

12

Совсем другое дело, и с особой отчетливостью эта разница выяснилась в Брайтоне. За три изумительных дня, проведенных там с Шарлоттой, мистер Вервер получил еще более глубокое – хотя, безусловно, все-таки далеко не полное – представление о преимуществах своего грандиозного плана. Пока он только лишь присматривался к своей идее, поворачивая ее то одной, то другой стороной, как, бывало, осматривал какой-нибудь хрупкий античный кувшин или поправлял на стене картину в раме, чтобы стекло не давало бликов на свету. А тем временем разнообразные привходящие соображения в пользу его проекта, не зависящие от мистера Вервера и потому обреченные оставаться в значительной мере неясными, пока он не «откроется» ей, – эти тонкие материи, говорю я, буквально множились у него на глазах, словно свежий брайтонский воздух и солнечное брайтонское побережье придавали им некую соблазнительную осязаемость. На этом предварительном этапе ему нравилось думать, что он может «открыться» и сделает это. Романтическое выражение само по себе словно пускало в ход механизм ассоциаций с повестями и пьесами, где красивые, пылкие молодые люди в военной форме, лосинах, плащах, высоких сапогах то и дело употребляли это слово в своих монологах.

Весь первый день мистера Вервера неотступно преследовало чувство, что он непременно должен совершить великий шаг прежде, чем закончится день второй. Это и заставило мистера Вервера сказать своей спутнице, что, пожалуй, стоило бы пробыть здесь дольше запланированных одного-двух дней. Во всяком случае, ему хотелось получше прощупать почву, и в этом отношении он явно мало-помалу продвигался вперед. Все говорило о том, что действует он не темною ночью, а ясным солнечным утром; не в спешке, суете и лихорадке, каковые опасности столь часто подстерегают заблудших на пути страсти, а планомерно и целеустремленно.

Возможно, планомерность не так увлекательна, как страсть, но зато позволяет большего достигнуть и лучше справляться с различными непредвиденными обстоятельствами, а это немаловажное достоинство. Сезон, что называется, «начался»; обычное место сбора здешнего общества, громадная, продуваемая всеми ветрами гостиница кишела разнообразными «типажами» (излюбленное словечко Шарлотты) и переполнялась оглушительным шумом, в котором тонула, тщетно соревнуясь с непрестанно хлопающими пробками, безумная музыка позлащенных и щедро увешанных аксельбантами оркестров, хорватских, далматских, карпатских, ностальгирующих и безудержно-экзотических. От такого, безусловно, нетрудно было растеряться, но друзья наши оказались на высоте и испытывали только лишь веселое удивление. В благородном уединении «Фоунз» они накопили – по крайней мере, мистер Вервер накопил – малую толику терпимости, каковую и мог теперь израсходовать на буйную пестроту светской жизни. Поместье «Фоунз», каким воспринимал его мистер Вервер и что подтверждали также Мегги и Фанни Ассингем, находилось вдали от мира, теперь же вся окружающая обстановка, где даже море превратилось в огромный грохочущий аттракцион с аквариумами и катанием на лодках, создавала у него ощущение, будто он находится в центре вселенной. Ничто на свете не могло бы настолько полно воплотить ту пульсацию жизни, о которой еще дома было единодушно решено постараться больше не забывать. Отчасти вышеупомянутую пульсацию жизни привносила в их дом Шарлотта, и теперь бывали минуты, когда ее спутник, быть может, чувствовал себя в долгу у этой леди за проведенную ею предварительную подготовку. Грубо выражаясь, он «привез» ее с собой, но со стороны вполне могло показаться, что это как раз она, более живая, более любопытная ко всему, более энергичная, более насмешливая, водит его за собой, показывая местные достопримечательности. Если подумать, его никогда еще никуда не водили: наоборот, он всех водил, и чаще всего – Мегги. Непривычное ощущение, несомненно, стало для мистера Вервера своеобразной вехой, отмечая начало очередного, как принято деликатно выражаться, «жизненного этапа» – весьма лестное и приятное пассивное состояние, которое могло бы стать – а почему нет? – одной из радостей будущего.

Мистер Гутерман-Зойс оказался на следующий день – ибо наш друг решил не торопиться со встречей – замечательно приветливым, общительным молодым человеком, который прямо-таки светился радушием. Он занимал небольшой аккуратный домик, довольно далеко от побережья, и жил в лоне своего семейства, что сразу же бросалось в глаза. Посетителей немедленно познакомили с целой толпой леди и джентльменов постарше и помоложе, а также детишек, побольше и поменьше, которые ничуть не менее хозяина дома блистали гостеприимством. На первый взгляд могло показаться, будто эти люди собрались здесь по случаю дня рождения или еще какого-то ежегодного и свято соблюдаемого праздника, хотя впоследствии выяснилось, что все они – члены тихого домашнего кружка, обязанные своим пропитанием непосредственно мистеру Гутерман-Зойсу. Поверхностному наблюдателю этот последний мог показаться всего лишь бойким юнцом не более тридцати лет отроду, в безупречном костюме, однако же вокруг него толпилось многочисленное потомство – числом одиннадцать, признался он без малейшего намека на жалобу; одиннадцать чистеньких смуглых личиков, но с такими древними бесстрастными глазами по обеим сторонам от столь же древних и бесстрастных носов! Они теснились рядом с отцом, пока тот беседовал с великим американским коллекционером, с которым давно мечтал познакомиться и чья очаровательная спутница, красивая, открытая, дружелюбная молодая леди (по-видимому, миссис Вервер) замечала и разнокалиберных детишек, и толстых тетушек с серьгами в ушах, и лоснящихся фамильярных дядюшек, демонстрирующих замашки истинных кокни наряду с неподражаемым акцентом, равно как и неподражаемым высокомерием, но по части элегантности значительно уступавших главе фирмы; короче говоря, она подмечала и обстановку дома, и предъявленное на обозрение сокровище, подмечала решительно все, словно в силу привычки, порожденной житейской мудростью, высоко ценила любые «забавные» впечатления. Мистеру Верверу тогда же пришло в голову, что такая наблюдательность, способность необыкновенно быстро улавливать смешное на каждом шагу, в будущем и правда может многое изменить в подобных визитах, в обычной для него охоте за возможными драгоценными находками, в неуемном любопытстве его раз и навсегда установившейся мономании. Эти походы могли бы стать совершенно другими, более легкомысленными, более увлекательными, словом – настоящим развлечением. Именно такие предчувствия одолевали мистера Вервера, когда мистер Гутерман-Зойс, проявляя прозорливость, какую трудно было в нем предположить, пригласил почетных гостей в соседнее помещение; прочие родичи, словно сговорившись, отстали у порога. Здесь вниманию мистера Вервера немедленно были представлены предметы искусства, ради которых он, собственно, и приехал; но случалось ли когда в прошлом, чтобы в подобной ситуации он так мало думал о выставленных на обозрение сокровищах и так много – об одном из присутствующих рядом лиц, к тому же не имеющем никакого отношения к делу? Такого рода заведения были ему не в диковинку; иногда они принимали облик обычной мещанской гостиной, чуточку зловещей и мрачноватой из-за северного освещения, в каких обычно обитают курортные мошенники, а то могли обернуться и еще более безобидной – или еще более коварной – личиной. Мистер Вервер везде побывал, все обрыскал и обшарил, вплоть до того, что рисковал иногда, как сам он считал, жизнью, здоровьем и честью; но было ли когда такое место, где перед ним выкладывали бесценные изделия, вынимая их одно за другим из запертых на три замка, но притом частенько весьма вульгарных выдвижных ящиков и мягких футляров старинного восточного шелка, эффектно расставляя их и раскладывая, а он в рассеянности растекался мыслями, словно какой-нибудь полоумный?

Со стороны ничего нельзя было заметить – о, это-то он знал наверное! Но сам он сделал в этот миг сразу два открытия, и одно из них едва ли могло считаться приятным, поскольку сильно его смутило. Поистине, у мистера Гутерман-Зойса была чрезвычайно своеобразная манера выкладывать карты на стол: он совершенно точно угадывал, чего не следует говорить в этот критический момент такому человеку, как мистер Вервер, болтовню же заменял выразительностью движений, бесконечно снуя от некоего безликого предмета обстановки из красного дерева к столу, который, упиваясь собственным добродетельным бескорыстием, накрылся выцветшей хлопчатобумажной скатертью в тонах темно-бордовом и индиго, навевавшей мирные картины патриархальных чаепитий. Дамасские изразцы с неимоверной нежностью извлекались из оберток один за другим, оказавшись наконец разложены во всем блеске освященной временем гармонии, но созерцающий их посетитель выносил свою оценку и принимал решение, почти не задумываясь, что едва ли не граничило с легкомыслием в человеке, который всегда утверждал без малейшего стеснения, что в подобных делах значительная доля удовольствия заключается в том, чтобы как следует «поторговаться». Неописуемо древняя аметистово-синяя глазурь – на нее, кажется, и дохнуть-то страшно, как на щеку царствующей особы; о ней не могло быть двух мнений, но мистер Вервер, пожалуй, впервые в жизни принимал решение одним лишь разумом, столь же утонченным, как и разложенные перед ним совершенства; в остальном все его существо до последнего дюйма было захвачено одной мыслью: через час или два он должен «открыться». Слишком скоро предстояло ему сжечь свои корабли, чтобы сейчас, как это было у него в обычае, наслаждаться, перебирая возможные приобретения уверенными и чуткими пальцами. Почему-то это угадывалось уже в самом присутствии Шарлотты, не хуже самого мистера Гутерман-Зойса одаренной умением молчать, когда нужно, но при этом неизменно сохраняющей такую всеобъемлющую непринужденность, что припасенный на будущее критический отзыв начинал казаться благоуханным даром, уподобляясь ласкам, которые обещает влюбленному его возлюбленная, или пышному свадебному букету, который подружки невесты терпеливо держат у нее за спиной. Никак иначе невозможно объяснить, почему он ловил себя на том, что думает о столь многих отрадных вещах, только не о своей удачной покупке и весьма значительной цифре, указанной в чеке; и каким образом чуть позже, когда они вернулись в первую комнату, где их вновь обступили многочисленные домочадцы, мистер Вервер оказался вовлечен в круг общего восторга, центром которого была Шарлотта, грациозно принимавшая и восхищенные взгляды со всех сторон, и портвейн с тяжелым, плотным кексом, придавшие только что заключенной сделке, как она заметила позднее, оттенок какого-то мистического древнееврейского обряда.

Зойса одаренной умением молчать, когда нужно, но при этом неизменно сохраняющей такую всеобъемлющую непринужденность, что припасенный на будущее критический отзыв начинал казаться благоуханным даром, уподобляясь ласкам, которые обещает влюбленному его возлюбленная, или пышному свадебному букету, который подружки невесты терпеливо держат у нее за спиной. Никак иначе невозможно объяснить, почему он ловил себя на том, что думает о столь многих отрадных вещах, только не о своей удачной покупке и весьма значительной цифре, указанной в чеке; и каким образом чуть позже, когда они вернулись в первую комнату, где их вновь обступили многочисленные домочадцы, мистер Вервер оказался вовлечен в круг общего восторга, центром которого была Шарлотта, грациозно принимавшая и восхищенные взгляды со всех сторон, и портвейн с тяжелым, плотным кексом, придавшие только что заключенной сделке, как она заметила позднее, оттенок какого-то мистического древнееврейского обряда.

Этими наблюдениями она поделилась с ним на обратном пути, когда они направлялись в сгущающихся сумерках назад, навстречу морскому бризу и бурлящему прибою, к шуму, и треску, и сверкающим магазинам, что придают особую остроту обольстительной улыбке, нарисованной на маске ночи. Так они шли, все приближаясь, как это представлялось мистеру Верверу, к тому месту, где сгорят его корабли, и ему грезилось, что багровые отсветы этого пожара своим мрачным величием подчеркнут чистоту его побуждений. В то же время давала себя знать особого рода чувствительность, часто одолевавшая его, из-за чего мистеру Верверу начало казаться, – как ни трудно в это поверить, – будто между ними установились некие сентиментальные узы, долг учтивости или же, напротив, кара за отсутствие таковой, и все это только из-за того, что он подверг свою спутницу испытанию жестким северным светом, какого и следовало ожидать в той сугубо деловой обстановке, в комнате, где они остались наедине с сокровищем и его владельцем. Ей пришлось выслушать, как была названа сумма, которой он способен не устрашиться. Если вспомнить, какую степень близости она уже бесповоротно допустила в своих отношениях с ним, и прибавить к этому, что с ее стороны не последовало ровным счетом никаких восклицаний или возражений при оглашении той внушительной цифры, за которую мистер Вервер, со своей стороны, не счел нужным извиняться, – напрашивается неизбежный вывод: теперь осталось сделать еще только один шаг. Порядочный человек не станет вот так совать свои деньги, да к тому же такую чудовищную сумму, под нос бедной девушке, – которая, в каком-то смысле, из-за бедности своей и оказалась-то у него в гостях, – если он не готов взять на себя определенную ответственность, логически вытекающую из ситуации. И это отнюдь не становится менее истинным оттого, что двадцать минут спустя, когда факел уже пущен в ход, да притом с известной долей настойчивости, исход дела оказывается вдруг далеко не так очевиден, как представлялось вначале. Мистер Вервер открылся – он открылся ей, пока они сидели рядышком на скамейке, расположенной в стороне от других, которую он приметил во время одной из предыдущих прогулок и мысленно приберегал именно для этой минуты; сюда он постепенно, но неуклонно направлял Шарлотту в течение последней четверти часа, занятой чрезвычайно интересными репликами и паузами, исполненными скрытого значения. У подножия могучих утесов, на которых, белея оштукатуренными стенами, приютился живописный городок, между рокочущим прибоем, подступающим приливом и пронзительными звездами, что мало-помалу загорались впереди и вверху, преобладало все-таки ощущение покоя и безопасности от фонарей, скамеек, мощеных дорожек, говоривших о близости большого скопления людей, в данный момент готовящихся в очередной раз торжественно приступить к сниманию крышек с блюд.

– На мой взгляд, мы прекрасно провели вместе эти несколько дней, так что, надеюсь, вы не будете слишком удивлены, если я спрошу, могли бы ли вы найти возможным считать меня своим мужем?

Словно зная заранее, что она, безусловно, не ответит сразу, что правила хорошего тона ни в коем случае не позволят немедленно дать ответ – не важно, положительный, отрицательный ли, – мистер Вервер прибавил еще несколько слов. Обдумывая заранее предстоящий разговор, он пришел к выводу, что это будет необходимо. Он только что задал вопрос, после которого уже не было пути назад, принеся тем самым символическую жертву в виде сожженных кораблей, сказанное же вслед за тем долженствовало обозначать собою добавочную порцию запала, чтобы обреченная флотилия уж наверняка сгорела дотла.

– Это не внезапное решение, и, возможно, вы могли почувствовать, что дело идет к этому. Я размышлял о браке с тех пор, как мы уехали из «Фоунз» – на самом деле, все началось еще там.

Он говорил медленно, желая дать ей время как следует подумать; тем более что, слушая, она была вынуждена смотреть ему в лицо и была при этом замечательно хороша – немаловажное и само по себе приятное следствие. Во всяком случае, она, кажется, не была шокирована, – впрочем, и то сошло бы за вполне уместную застенчивость. Мистер Вервер готов был дать ей сколько угодно времени на размышления.

– Не думайте, пожалуйста, будто я забываю, что я уже не молод.

– Ах, вот уж нет! На самом деле я старше вас. Вы-то как раз молоды.

Это были ее первые слова, и, судя по тону, каким они были сказаны, она успела как следует подумать. Ответ не совсем по существу, но, по крайней мере, доброжелательный, а это главное. Она заговорила снова, все с той же доброжелательностью в ясном тихом голосе и бесстрашным выражением лица.

– Я тоже глубоко убеждена, что это были прекрасные дни. Я не была бы так благодарна за них, если бы не догадывалась, более или менее, к чему они ведут. – Почему-то у мистера Вервера возникло ощущение, словно она сделала шаг ему навстречу, продолжая в то же время неподвижно стоять на месте. Несомненно, все это означало только одно: она раздумывает, серьезно и рассудительно. Именно этого он и хотел. Если она будет раздумывать достаточно долго, то, скорее всего, додумается до того, к чему он стремится. – Мне кажется, – продолжала она, – это вам необходимо сначала убедиться, уверены ли вы.

– О, я-то уверен, – сказал Адам Вервер. – Я никогда не говорю о важных вещах, не будучи вполне уверен. Так что, если вы сами в состоянии представить себе такой брак, то и беспокоиться не о чем.

Снова она долго молчала и как будто пыталась представить себе это, не пряча от него глаз, в сумерках, пронизанных светом уличных фонарей, под вздохами ласкового, чуть влажного зюйд-веста. Но через минуту итог ее раздумий выразился всего лишь следующими словами:

– Не стану скрывать, я считаю, что замужество – это хорошо. Я хочу сказать, хорошо для меня, – продолжала она, – потому что у меня совсем никого нет на свете. Надоела эта ужасная бесприютность. Хочется, чтобы был свой дом, какая-то своя жизнь. Чтобы были какие-то причины делать одно, а не другое… Причины, которые касаются не только одной меня. На самом деле, – сказала она так искренне, чуть ли не с болью, но и так откровенно, что чуть ли не с юмором, – на самом деле мне, знаете ли, хочется замуж. Тут все дело… Ну, в состоянии.

– В состоянии? – недоуменно переспросил он.

– Я хочу сказать, в семейном положении. Мое мне не нравится. «Мисс» – так чудовищно звучит, если только обращаются не к продавщице. Я не хочу превратиться в кошмарную английскую старую деву.

– О, вам хочется, чтобы кто-то о вас заботился. Что ж, очень хорошо, я буду о вас заботиться.

– Да, наверное, речь идет приблизительно об этом. Только я не понимаю, почему для такой малости, – она улыбнулась, – для того, чтобы всего лишь изменить свое семейное положение, я должна сделать так много.

– Так много – выйти замуж именно за меня, а не за кого-нибудь другого?

Она все улыбалась с необыкновенной прямотой.

– Того, что мне нужно, можно добиться и не такой ценой.

– Вы считаете, это для вас слишком много?

– Да, – ответила она, помолчав. – Я считаю, что это очень много.

И тут, хотя она говорила так мягко, с истинной деликатностью, и он чувствовал, что немало преуспел на своем пути, – но тут вдруг что-то словно разладилось, и он уже плохо понимал, как обстоят дела между ними. И, конечно, он сразу подумал о разнице в возрасте, пускай она так великодушно и так упрямо умалчивает об этом. Он ей в отцы годится!

– Да, конечно, в этом моя беда. Я далеко не идеал, я вам не ровня, с вашей молодостью и красотой. Вы всегда рассматривали меня совершенно в другом свете. Сейчас это говорит против меня, и тут уж ничего не поделаешь.

Но она медленно покачала головой, возражая ему так мягко, как будто даже печально, и еще прежде, чем она заговорила, он уже смутно предчувствовал, что у нее готово какое-то другое, более глубокое возражение, рядом с которым его доводы покажутся незначительными.

– Вы меня не поняли. Я думала о том, что все это будет значить для вас.

О, теперь дело проясняется!

– Не стоит об этом думать. Я хорошо знаю, что это будет значить для меня.

Но она опять покачала головой.

– Едва ли вы это знаете. Едва ли вы можете знать.

– А почему нет, позвольте спросить, если я так хорошо знаю вас? Если я стар, в этом есть хоть то достоинство, что я имел возможность давно и долго наблюдать за вами.

– И вы думаете, что «знаете» меня? – спросила Шарлотта Стэнт.

Мистер Вервер запнулся: интонация Шарлотты и взгляд, сопровождавший вопрос, вполне могли озадачить. Но поставленная перед самим собой твердая цель, уже совершенный необратимый поступок, розоватые отсветы пылающих кораблей, недвусмысленное потрескивание пламени за спиною – все это подталкивало его куда сильнее, чем любые ее предостережения. К тому же в розовых отсветах сама Шарлотта рисовалась так привлекательно… Мистера Вервера, конечно, ни в коем случае нельзя назвать необузданным, но и напугать его было не так-то легко.

– А если даже я и соглашусь с вами, разве это не столь же сильный довод, чтобы мне узнать вас лучше?

Она по-прежнему смотрела ему прямо в лицо, как будто ее вынуждала к этому честность, но в то же время и какая-то странная жалость.

– Откуда вам знать, что вы этого действительно хотите, даже если бы и удалось? – В первый момент ответ показался довольно невразумительным, и она сразу это почувствовала. – Я имею в виду, что некоторые вещи узнаешь слишком поздно.

– Я думаю, – быстро ответил он, – что вы мне еще больше нравитесь оттого, что говорите все это. Должно же для вас что-то значить, что вы мне нравитесь, – прибавил он.

– Это значит для меня всё. Но вы твердо уверены, что не видите никакого другого способа?

Тут он и вправду широко раскрыл глаза.

– Какого еще способа?..

– О, я не знаю другого человека на свете, кто умел бы проявлять доброту столькими разными способами, как вы.

– Ну, так считайте, – отозвался он, – что ради вас я просто соединил их все вместе.

И снова она посмотрела на него долгим взглядом, как бы для того, чтобы никто не мог сказать, что она не дала ему времени или скрыла от него, так сказать, хотя бы дюйм своей особы. Ее долг – открыть ему хотя бы это. Она как будто старалась проявить какую-то странную добросовестность, и мистер Вервер сам толком не знал, какие чувства это у него вызывает. В целом, все-таки, восхищение.

– Вы очень честны.

– К тому стремлюсь. Не понимаю, – прибавила она, – чем вам не нравится ваша жизнь, такая, какая есть. Я не могу не спрашивать себя, не могу не спросить вас, – продолжала Шарлотта, – действительно ли вы настолько вольны в своих поступках, как думаете по обычному своему великодушию? Разве не нужно подумать немного и о других? По крайней мере, разве я не должна подумать о Мегги ради нашей с ней дружбы – да просто ради приличия? – После чего она пояснила, с подчеркнутой мягкостью, как бы для того, чтобы не показалось, будто она поучает мистера Вервера, в чем состоит его долг: – Мегги для вас – всё, так было всегда. Вы совершенно уверены, что в вашей жизни есть место…

– Для еще одной дочери? Это вы хотели сказать?

Она не стала слишком распространяться об этом, но он быстро уловил смысл ее слов.

Впрочем, она не смутилась.

– Для еще одной молодой женщины, почти ее ровесницы, с кем у нее всю жизнь были совсем другие отношения, которые после вашей женитьбы неизбежно изменятся.

– А разве обязательно на всю жизнь оставаться только отцом, и ничего более? – спросил он чуть ли не с яростью. Но тут же продолжал, не дав ей времени ответить: – Вы говорите о переменах, но они уже произошли, и Мегги понимает это лучше всех. Она понимает, как много изменилось из-за ее замужества – изменилось для меня. Она постоянно думает об этом, не знает ни минуты покоя. Вот я как раз и пытаюсь дать ей покой, – объяснил мистер Вервер. – Одному мне не под силу, но с вашей помощью я могу это сделать. Вы можете сделать так, чтобы она была совершенно спокойна на мой счет.

– На ваш счет? – эхом отозвалась Шарлотта. – А как насчет самой Мегги?

– О, если она будет спокойна за меня, остальное наладится само собой. Всё в ваших руках, – объявил мистер Вервер. – Вы сделаете так, чтобы Мегги раз и навсегда выбросила из головы всякие мысли о том, будто она меня покинула.

Теперь в лице Шарлотты зажегся несомненный интерес, но вот еще одно свидетельство ее честности, о которой говорил мистер Вервер, – она сочла необходимым проследить ход его рассуждений во всех подробностях.

– Так, может быть, вы и вправду чувствовали себя покинутым, что дошли уже до «таких», как я?

– Что ж, я готов это допустить, если одновременно сумею убедить вас, что теперь вполне утешен.

– Но на самом деле, – настаивала Шарлотта, – чувствовали вы себя таким?

– Утешенным? – переспросил мистер Вервер.

– Покинутым!

– Нет, не чувствовал. Но если ей приходят в голову такие мысли… – Иными словами, достаточно уже одного того, что подобные мысли приходят ей в голову. Впрочем, уже через минуту такая формулировка собственных побудительных мотивов, видимо, показалась мистеру Верверу несколько слабоватой, и он добавил еще один штрих: – Я хотел сказать – раз уж мне пришла в голову такая мысль. Видите ли, эта мысль мне очень нравится.

– О да, мысль чудесная, замечательная. Но, быть может, – заметила Шарлотта, – этого маловато для женитьбы?

– Отчего же, дорогое мое дитя? Ведь мужчина, как правило, женится ради идеи, разве нет?

Шарлотта задумчиво взглянула на него, словно хотела сказать, что это, пожалуй, еще большой вопрос или, по крайней мере, продолжение вопроса, непосредственно их занимающего.

– А разве все не зависит в значительной степени от того, что это за идея? – Она как будто хотела сказать, что по поводу женитьбы идеи могут быть самыми разными; но тут же оставила эту тему, задав еще один вопрос: – Не получается ли у вас так, что вы уговариваете меня дать согласие ради Мегги? Как-то мне не кажется, – заметила Шарлотта, – что все это так уж ее утешит, да и настолько ли она нуждается в утешении?

– А что она с такой готовностью оставила нас вдвоем, это ни о чем вам не говорит?

Ах, напротив, говорит о многом!

– Она была готова оставить нас вдвоем, потому что у нее не оставалось другого выхода. Князю захотелось уехать, и она уехала с ним – она не могла поступить иначе.

– Совершенно верно! Так вот, если вы сочтете возможным принять мое предложение, то в будущем она сможет «уезжать с ним», когда ей только заблагорассудится.

Шарлотта примолкла, как будто рассматривая столь благую перспективу с точки зрения Мегги, после чего сделала небольшую уступку:

– Я вижу, вы основательно все продумали!

– Разумеется, я все продумал – только этим и занимался в последнее время! Она уже давно ничему так не радовалась, как тому, что вы теперь рядом со мной.

– Я должна быть рядом с вами, – сказала Шарлотта, – потому что ей так спокойнее?

– Но ей действительно так спокойнее! – воскликнул Адам Вервер. – Если сами не видите, спросите ее.

– Спросить ее? – изумленно отозвалась девушка.

– Ну конечно, прямо так и спросите. Скажите ей, что вы мне не верите.

Она все еще колебалась.

– Вы предлагаете написать ей письмо?

– Безусловно. И как можно скорее. Завтра.

– Ах, я, наверное, не смогу, – сказала Шарлотта Стэнт; ее, казалось, позабавила такая резкая перемена темы. – Когда я ей пишу, то обычно рассказываю о том, хорошо ли кушает Принчипино, и о визитах доктора Брэди.

– Прекрасно; в таком случае задайте ей вопрос лично. Поедем в Париж и повидаемся с ними, не откладывая.

Тут Шарлотта вскочила так порывисто, что ее движение было похоже на безмолвный вскрик; но что она хотела сказать, так и осталось невысказанным. Она стояла, не сводя с него глаз, – он же продолжал сидеть, как будто нуждаясь в опоре, словно это помогало возносить к ней свою мольбу. Но вот ей пришло в голову нечто новое, и она милостиво поделилась с ним своим впечатлением.

– Знаете, по-моему, я вам действительно немного «нравлюсь».

– Благодарю вас, – сказал Адам Вервер. – Так вы поговорите с ней сами?

Шарлотта все еще колебалась.

– Вы говорите, мы поедем к ним туда?

– Сразу же, как только вернемся в «Фоунз». И будем ждать их там, если понадобится, пока они не приедут.

– Ждать их… в «Фоунз»?

– Ждать их в Париже. Это будет само по себе очаровательно.

– Вы возите меня по таким приятным местам… – Она подумала еще немного. – Вы предлагаете мне чудесные вещи.

– Только благодаря вам они становятся приятными и чудесными. Каким с вами стал Брайтон!..

– Ах, – возразила она почти нежно, – что я делаю такого особенного?

– Вы обещаете мне то, в чем я так нуждаюсь. Ведь вы обещаете мне, – настойчиво повторил он, вставая, – обещаете, что поступите так, как скажет Мегги?

Ах, для этого нужна полная уверенность.

– Вы хотите сказать – если она меня об этом попросит?

Ему как будто передалось ее настроение. Нужна полная уверенность. Но разве он и так не уверен?

– Она вам скажет. Она будет говорить за меня.

Похоже, он ее наконец убедил.

– Очень хорошо. Можно до тех пор мы больше не будем говорить об этом?

Мистер Вервер засунул руки в карманы и выразительно приподнял плечи, выказав тем самым известную долю разочарования. Но вскоре к нему вернулась его обычная мягкость и образцовое терпение.

– Конечно, я не стану торопить вас. Тем более что проведу это время вместе с вами, – улыбнулся он. – Может быть, если мы будем постоянно рядом, вы поймете. Я хочу сказать: поймете, насколько вы нужны мне.

– Я уже понимаю, – заметила Шарлотта, – насколько вы убедили себя в этом. – Но она не могла не повторить еще раз: – К несчастью, это далеко не все.

– Ну, тогда – насколько вы поможете наладить жизнь Мегги.

– «Наладить»? – эхом откликнулась она, словно это слово слишком многое значило. И тихонько протянула с сомнением: – О-о! – пока они шли прочь, рука об руку.