Текст книги "Золотая чаша"

Мегги удивленно взглянула на нее – она-то говорила о своем отце. Но немедленно восприняла и новую возможность.

– Они оба заставили ее так думать. Если бы не они, она бы не решилась.

– Но намерения у Америго были самые честные, – настаивала миссис Ассингем. – А уж о твоем отце и говорить нечего.

Мегги на мгновение замерла в неподвижности.

– Нечего… Может быть. Кроме того, что он знал, что она знала.

– Знала?..

– Что он делал это прежде всего ради меня. Как ты думаешь, – спросила она вдруг, – насколько он отдавал себе отчет в том, что она знает?

– Ах, кто может сказать, что происходит между мужем и женой? Мы можем быть уверены только в одном: он был неизменно великодушен. – И миссис Ассингем улыбнулась, как бы ставя точку. – Несомненно, он знал ровно столько, сколько было лучше для него.

– То есть лучше для нее.

– Ну, хорошо, лучше для нее. Главное, – объявила Фанни, – сколько бы он ни знал, намерения у него были самые прекрасные.

Мегги не сводила с гостьи глаз, а та как будто выжидала следующего ее шага.

– Разве не главное, – во всяком случае, важнее многого другого, – что его намерения наверняка определялись верой в то, что я для нее значу почти так же много, как для него?

Фанни Ассингем ответила, подумав:

– Он знал о вашей давней дружбе, понимал и принимал это. Но он не подозревал ее в каких-либо эгоистических побуждениях.

– Да, – согласилась Мегги, задумавшись еще глубже. – Он считал, что эгоизма в ней почти так же мало, как в нем самом.

– Совершенно верно!

– Очень хорошо, – продолжала Мегги, – раз в нем самом эгоизма не было вовсе, он и от нее ожидал того же. А она, может быть, узнала об этом только потом.

– Потом? – удивилась миссис Ассингем.

– А он заметил, что она знает. – Мегги не позволила сбить себя с мысли. – Что она догадалась, уже после свадьбы, как много от нее требуется – гораздо больше, чем она думала вначале. Может быть, ему в конце концов стало ясно, что надолго ее не хватит.

– Может быть очень много разных вещей, – откликнулась миссис Ассингем, – но в одном я уверена твердо: он никогда не требовал от нее даже четверти того, что готов был ей дать, и она наверняка это понимала.

– Было бы очень интересно узнать, – протянула Мегги, – что на самом деле понимает Шарлотта. Но она ни разу не говорила об этом со мной.

– Со мною тоже, так что мы этого, скорее всего, никогда не узнаем. Будем считать, что это не наше дело. Много есть на свете такого, – сказала миссис Ассингем, – чего мы никогда не узнаем.

– Никогда, – задумчиво отозвалась Мегги.

– Но есть и другие вещи, на самом виду, – продолжала ее приятельница, – и этого для нас должно быть достаточно, какие бы ужасные трудности тебе ни мерещились. Твой отец все это время вел себя просто необыкновенно.

Мегги, казалось, ощупью выискивала дорогу, но на эти слова отозвалась с большой поспешностью:

– Необыкновенно!

– Бесподобно, – сказала миссис Ассингем.

– Бесподобно, – подтвердила княгинюшка.

– Значит, он сам сделает все, что понадобится. За что взялся ради тебя, то он доведет до конца. Он не для того за это брался, чтобы сорваться на полдороге. С его терпением, с его необыкновенной душой, разве он хоть когда-нибудь позволял себе срывы? В жизни еще не случалось, чтобы он провалил какое-нибудь дело, и на этот раз не допустит ничего такого.

– Ах, на этот раз!.. – Мегги снова вспомнила обо всем, и у нее вырвался вопль отчаяния. – Да могу ли я быть уверена, что он хотя бы знает, о чем речь? А можно ли быть уверенной, что он не знает?

– Если не знает, так тем лучше. Оставь его в покое.

– Ты предлагаешь мне махнуть на него рукой?

– Оставь ее в покое, – уточнила миссис Ассингем. – Предоставь ее ему.

Мегги устремила на нее мрачный взгляд.

– В смысле – предоставить его ей? После вот этого?

– После всего. Ведь они теперь все-таки близкие люди.

– Близкие? Откуда мне знать?

Но Фанни не отступалась.

– А вы с мужем – разве нет, вопреки всему?

Глаза Мегги расширились еще больше, если только это было возможно.

– Это еще нужно выяснить!

– Если нет, где же тогда твоя вера?

– В мужа?

Миссис Ассингем замялась лишь на мгновение.

– В отца. По сути, все сводится к этому. Положись на него.

– На то, что он ничего не знает?

И снова Фанни не сдалась.

– На то, что он сможет тебе предложить. Не привередничай, бери, что дают.

– Брать, что дают?.. – растерялась Мегги.

Миссис Ассингем вскинула голову:

– И будь благодарна за это.

Она выдержала паузу, глядя прямо в лицо княгинюшке.

– Понимаешь меня?

– Понимаю, – ответила наконец Мегги.

– Вот то-то и оно!

Но Мегги отвернулась и отошла к окну, словно пряча некое выражение в лице. Так она и стояла, глядя на улицу, а миссис Ассингем тем временем снова принялась разглядывать предмет, стоявший на каминной полке и принесший с собою столько сложностей. Ее изумляла собственная реакция на эту вещь – смесь стойкого восхищения со столь же стойким чувством протеста. Она подошла ближе, заново осмотрела чашу и на сей раз уступила необъяснимому желанию ощутить ее в своих руках. Она сняла чашу с полки, поразившись ее тяжести – ей никогда еще не приходилось держать в руках такой массивный кусок золота. Это ощущение каким-то непонятным образом придало ей смелости, и вскоре Фанни сказала:

– Знаешь, мне все-таки не верится.

Мегги порывисто обернулась:

– Не верится? Поверишь, когда я тебе расскажу!

– Ах, не рассказывай мне ничего! Не желаю слушать! – воскликнула миссис Ассингем.

Она по-прежнему держала чашу в руке, подняв ее повыше, и вдруг заметила, что Мегги смотрит на нее с каким-то особым вниманием. У нее явилась странная мысль, что Мегги видит в ее движении некий умысел; выражение глаз княгинюшки стало еще понятнее после ее предостерегающих слов:

– Она довольно дорогая. Но, как мне объяснили, могла быть еще дороже, если бы не трещина.

– Золото с трещиной?!

– Это не золото. – Мегги странно улыбнулась. – В том-то все и дело.

– Что же это тогда?

– Стекло, и треснутое к тому же, как я сказала. Только сверху позолота.

– Стекло? Такое тяжелое?

– Она хрустальная, – пояснила Мегги, – и, наверное, когда-то была очень ценной. Но что ты с ней хочешь сделать? – спросила княгинюшка.

Она снова отошла от окна, одного из трех окон просторной комнаты, хоть и расположенной в задней половине дома, но с великолепным видом на западную часть небосвода в отблесках вечерней зари. Миссис Ассингем, вооружившись чашей, равно как и новыми сведениями о наличии изъяна, подошла к другому окну, чтобы воспользоваться последними остатками неспешно гаснущего света. Она потерла пальцем занятную вещицу, взвесила ее на руке, поворачивая так и этак, и вдруг заговорила, поддавшись непреодолимому порыву:

– Трещина? Значит, и вся твоя идея ущербна.

Мегги, стоявшая в эту минуту в нескольках шагах от нее, на мгновение замешкалась с ответом.

– Если под «моей идеей» ты подразумеваешь то, что я узнала…

Но Фанни решительно перебила ее:

– Мы знаем только одну действительно важную вещь, один-единственный факт, который что-то для нас значит.

– Это который же?

– Тот факт, что твой муж никогда, никогда, никогда!.. – Она на мгновение умолкла от чрезмерной торжественности своих слов и лишь молча воззрилась на подругу через всю комнату.

– Что именно никогда?

– Никогда и вполовину не интересовался тобою так, как теперь. Неужели ты в самом деле этого не чувствуешь, душенька?

Мегги не торопилась отвечать.

– Пожалуй, мне помогает почувствовать это все то, о чем я тебе сейчас рассказывала. То, что сегодня он бросил даже соблюдать внешние приличия, откровенно избегает меня, ни разу не зашел… – Она покачала головой, словно отвергая всякую возможность благоприятного толкования. – Это, знаешь ли, все потому же.

– А коли так!..

Фанни Ассингем отчаянно искала выход, и внезапно на нее снизошло озарение. Она подняла чашу, держа ее двумя руками, высоко над головой и улыбнулась из-под нее княгинюшке, как бы давая понять, что действует с обдуманным намерением. На мгновение замерла, преисполнившись сознанием своей мысли и своего деяния, поддерживая в воздухе драгоценный сосуд, а потом, приняв в расчет полоску свободного от ковра, твердого лакированного паркета в нише окна, возле которого она стояла, резким движением обрушила чашу вниз и с дрожью восторга увидела, как та ударилась об пол и раскололась на части. Миссис Ассингем вся раскраснелась от сделанного усилия, а Мегги – от изумления, и целую минуту между ними ничего более не происходило. А затем:

– Что такое эта чаша означала для тебя, я теперь и знать не желаю; этого больше нет! – объявила миссис Ассингем.

– А что, интересно знать, она означала, моя дорогая?

Звучный голос раздался в тишине, словно поступок Фанни спустил невидимую пружину. Обеих дам, целиком захваченных происходящим и позабывших обо всем на свете, он поразил почти так же сильно, как звон разбившегося хрусталя. Они и не заметили, как отворилась дверь комнаты, пропуская князя. Мало того: он, видимо, успел застать завершение подвига Фанни и сейчас неотрывно смотрел на сверкающие осколки у ног этой леди, ничем не заслоненные от его взора. Вопрос князя был адресован жене, но взгляд его от разбитой чаши немедленно обратился к лицу гостьи. Та ответила ему таким же прямым взглядом; надо думать, им не случалось настолько исчерпывающе понимать друг друга без слов с тех самых пор, как он появился на Кадоган-Плейс накануне своей свадьбы, в тот день, когда приехала Шарлотта. Каким-то образом напряжение, сгустившееся в комнате, позволило им вновь вернуться к тогдашнему общению душ – может быть, во исполнение данных в тот раз обетов. Стремительная игра безмолвного призыва и завуалированного отклика продолжалась достаточно долго, чтобы повлечь за собою сразу несколько следствий; во всяком случае, достаточно долго для того, чтобы миссис Ассингем могла оценить, с какой быстротой Америго справился с потрясением, мгновенно разгадав значение открывшихся ему вещественных свидетельств вдохновенного поступка Фанни – поистине, вдохновенного свыше, поняла она теперь, глядя на князя. Она смотрела на него и смотрела. Так много хотелось ей сказать! Но Мегги смотрела тоже, смотрела на них обоих; и потому из многого старшей дамой было сказано только лишь одно. Нужно было ответить на его вопрос, в силу их взаимного молчания так и повисший в воздухе. Уже собираясь уходить, оставив на полу золотую чашу, расколотую на три куска, Фанни попросту переадресовала вопрос князя его жене. Скоро все они встретятся снова, сказала она, обернувшись от двери, а насчет того, что означала чаша для Мегги… Несомненно, Мегги уже и сама готова ему рассказать.

10

Оставшись наедине с мужем, Мегги, однако, заговорила не сразу. В ту минуту у нее было одно желание – не смотреть на него, пока он не успеет привести свое лицо в порядок. Она видела вполне достаточно в минуту первого изумления сразу после того, как он вошел, и это определило ее следующее движение. Тогда она поняла, как глубоко и прочно, научив быстро и верно угадывать его смысл, врезалось ей в память другое его выражение, озарившее ярким светом ее взволнованную душу в вечер его позднего возвращения из Мэтчема. Пусть в тот раз оно лишь промелькнуло и мгновенно исчезло; но Мегги открылись возможные его значения, и одно из них, самое уместное в данном случае, весьма вероятно, пришло ей на ум, и времени раскрыть для себя его смысл вполне хватило, пока Фанни выходила из комнаты. Смысл, открывшийся Мегги, заключался в открытии, сделанном князем, в том, что его внимание невольно привлекли экзальтация их гостьи и не успевшее еще отзвучать эхо ее слов, буквально кричавшие о происшествии, случившемся в самый миг его неожиданного выхода на сцену. Не так уж противоестественно, что князь не связал это происшествие с тремя осколками некоего предмета, по-видимому, довольно ценного, которые лежали на полу и, хотя он смотрел на них через всю комнату, сохраняя дистанцию, все же смутно, но явственно напоминали о чем-то страшно знакомом. Это была всего лишь боль, всего лишь непроизвольная реакция на шок – словно неистовый поступок Фанни физически подействовал на князя, как действует удар по лицу, заставляя горячую кровь прихлынуть к щекам. Мегги отвернулась, отчетливо сознавая, что не хочет видеть его боль; ей нужна была всего лишь простая уверенность, а вовсе не разоблачающая красная отметина, пылавшая на его красивом лице. Если бы можно было продолжать разговор с завязанными глазами, Мегги предпочла бы поступить именно так; если уж необходимо сказать то, что она сейчас скажет, и выслушать то, что он ей на это ответит, то слепота в подобном случае могла бы оказаться истинным благодеянием.

Молча Мегги подошла туда, где ее подруга, – которая никогда не была ей таким настоящим другом, как в ту минуту, – отважилась на столь удивительное деяние. Под взглядом Америго Мегги собрала с пола блестящие осколки.

Шуршащий шелком наряд и многочисленные драгоценные украшения не помешали ей смиренным поклоном отдать дань бережно соблюдаемому порядку. Но оказалось, что она может удержать в руках одновременно лишь два осколка. Мегги отнесла их к каминной полке и аккуратно положила на почетное место, где стояла сама чаша, прежде чем попала в руки Фанни. Затем Мегги вернулась, чтобы подобрать отломленную ножку с увесистой подставкой, отнесла ее все к тому же камину, очень старательно установила в самом центре и сделала попытку приложить на место отколотые куски. Благодаря скрытой трещине раскол получился таким четким и ровным, что, будь возможно каким-то образом скрепить их вместе, чаша все еще смотрелась бы очень красиво и на расстоянии нескольких шагов вполне могла сойти за целую. Но поскольку скрепить их было нечем, кроме ладоней Мегги в те несколько мгновений, пока они были приложены к чаше, оставалось только аккуратно пристроить почти равные половинки сосуда рядом с его подножием и предоставить им лежать так, на глазах у ее мужа. Она выполнила все это без единого слова, но как бы с целью произвести определенное впечатление – хоть ей и показалось, что это несложное действие заняло невероятно много времени. Америго тоже молчал; впрочем, его молчание как бы отражало угрозу, скрытую в действиях княгинюшки. Всем своим поведением она словно приказывала ему наблюдать за нею с особым вниманием. У него не должно остаться ни малейших сомнений: она знает; но в планы Мегги совершенно не входила ненужная трата слов. Ему необходимо подумать, это она сознавала яснее всего; пока для нее было важно лишь одно – чтобы он догадался, как обстоит дело.

Весь этот день Мегги была уверена, что он уже догадался или, по крайней мере, инстиктивно насторожился, она даже поделилась с Фанни Ассингем своими соображениями на этот счет. Но она оказалась не совсем права в своих прогнозах касательно результатов его беспокойства. Страх остаться в стороне перевесил даже страх приблизиться к жене; князь все-таки пришел, даже рискуя принести свои страхи с собой – ах, какие еще нужны доказательства, когда она в первую же минуту безошибочно почувствовала, что он действительно принес с собою свой страх, как ни крепился, как ни готовился к тому, чтобы не выдать себя ни единым неверным словом, и теперь его страх метался между ними, не находя выхода, и секунды лихорадочно бились под его тяжестью, словно пульс больного в жару под рукою врача.

И оттого в присутствии мужа Мегги не могла избавиться от ощущения, что, хоть чаша и разбита, причина по-прежнему цела, та причина, почему она приняла свое решение, та, для которой она вызвала сегодня подругу, та, ради которой она продемонстрировала мужу осколки; все это была одна и та же причина, и Мегги своим донельзя напряженным сознанием понимала, что поступок Фанни, так испугавший ее мужа, никоим образом не повлиял на нее саму, а исключительно и непосредственно на князя – ему и справляться с этим по мере сил. Поэтому Мегги необходимо было выиграть время – не для себя, для Америго, сама она давно уже – как ей казалось, много, много часов – измеряла время вечностью, и вечностью ей предстояло жить отныне. Ей хотелось сказать мужу: «Бери его, бери, сколько тебе нужно; устрой как-нибудь так, чтобы страдать не так сильно или, по крайней мере, чтобы страдание не исказило, не обезобразило твое лицо. Главное – постарайся понять, увидеть то, что я вижу, и на этой новой основе решай, не торопясь. Посоветуйся с Шарлоттой, скоро у тебя будет такая возможность, ведь тогда ты сумеешь сделать все гораздо лучше, гораздо удобнее для нас обоих. И самое главное – не показывай мне свое лицо, пока не справишься с ним вполне, пока не уберешь с него уродливую растерянность и чудовищное смущение, пока не восстановишь нарушенное моим поступком несравненное совершенство». Методично расставляя безделушки на каминной полке, она, по правде сказать, была на волосок от того, чтобы обратиться к князю с подобной мольбой; впрочем, ей уже было ясно, что весь этот случай уже почти остался позади, что им нужно ехать в посольство, а князь еще не одет, а сама она хоть и одета, но наверняка ужасно раскраснелась, и весь ее взволнованный облик может вызвать у гостей посла множество нежелательных предположений, так что следует провести несколько минут перед зеркалом, дабы хоть отчасти поправить дело.

Тем временем Америго все-таки уловил ее невысказанную мольбу об отсрочке; передвигая с места на место статуэтки на камине, она как бы упрашивала его подождать, пока она будет в состоянии высказаться, как обещала за нее миссис Ассингем. Пауза стала новым испытанием для силы духа Мегги, хотя заговорила она в конце концов совсем не потому, что не выдержала напряжения. Старательно пряча от мужа глаза, она тем не менее все настоятельнее ощущала, как напряженно работает его мозг. Была даже минута, когда, повернувшись к Америго спиной, Мегги вновь испытала в высшей степени странное желание пощадить его, уже раз коснувшееся ее среди всех ее забот крылом дикой птицы, влетевшей по нечаянности в темную шахту колодца и заслонившей на миг крошечный кружок далекого неба.

Удивительно, право, но Мегги вместо того, чтобы ожесточиться при мысли о нанесенной ей обиде, напротив, понемногу смягчалась, и чем больше думала об этом, тем изумлялась сильнее. Дело оборачивалось страннее некуда: вот она наконец уверилась вполне, в ее распоряжении факты во всей их неприглядности, так что и прибавить нечего, а она, только лишь оттого, что находится рядом с ним в полном молчании, уже начинает ощущать разрыв между сознанием и действием. Невероятно, но они уже не связаны воедино; вернее сказать, сознание не желает уступить ни дюйма, прочно врывшись ногами в почву, зато действие понемногу начинает колебаться, подобно некой обширной, но невесомой сущности, возбуждаемой собственной способностью возноситься над землей. Оно жаждет свободы, оно жаждет независимости, оно жаждет – не правда ли? – отправиться на поиски собственных чудесных и увлекательных приключений. А обрекает его, так сказать, взять на себя ответственность свободы – как тотчас же угадала Мегги – растущая с каждым уходящим мгновением возможность, что теперь она станет мужу более необходима, чем прежде, что эта новая необходимость зарождается между ними прямо сейчас, вот в эту самую минуту. Настолько новая, подумалось Мегги, что ничего подобного ему до сих пор не приходилось испытывать; в сущности, только теперь она впервые стала нужна ему по-настоящему. Нет-нет, он использовал ее и раньше, и даже получал от этого немалое удовольствие, но он не нуждался в ней, а теперь ситуация начинает стремительно меняться. И огромное преимущество такого поворота событий заключается в том, что ей уже не придется больше хитрить, притворяться, что-то подстраивать; достаточно лишь держаться неизменно просто и прямо. Все еще стоя к нему спиной, Мегги сосредоточенно размышляла, как бы получше это осуществить, но вот ей все разом стало ясно, и она обернулась, дабы немедленно воплотить свою идею в жизнь.

– Фанни Ассингем разбила ее, когда узнала, что в ней трещина и что она расколется, если ударить посильнее. Я ей об этом рассказала, и она решила, что так будет лучше всего. Это только ее мнение, я этого не думала, просто не успела сообразить, что она собирается сделать. А я, как раз наоборот, – объяснила княгинюшка, – поставила ее здесь специально, чтобы ты на нее посмотрел.

Князь стоял, засунув руки в карманы, разглядывая осколки, лежащие на камине, и Мегги почудилось, будто она различает явственные признаки облегчения, несомненную нечаянную радость, с какой он воспринял предложенную ею точку зрения на результат энергического вмешательства их приятельницы – ведь для него теперь каждая лишняя минута отсрочки была ценна вдвойне. Наконец, Мегги открылась до последней черточки драгоценная истина: помогая ему, что называется, помочь себе, она в то же время поможет ему помочь и ей. Разве не рискнула она войти вместе с ним в лабиринт? Разве не стоит сейчас рядом с ним в самом центре, в самом сердце этого лабиринта, откуда может, руководствуясь безошибочным инстинктом, вывести его к свету и безопасности? Вот уж никак не мог он ожидать от нее подобной поддержки и, по правде говоря, довольно долго приглядывался, пока в конце концов не поверил, что тут не кроется никакой предательской ловушки. Мегги так и чувствовала, как ему слышится: «Да, смотри, смотри!» – хотя слова, произнесенные ею на самом деле, звучали совсем не так. «Смотри, смотри на правду, что еще живет в этих уличающих обломках, смотри и на другую, еще более потрясающую новость: оказывается, я далеко не та глупенькая дурочка, какой ты привык меня считать. А если я действительно не такая, так, может, что-то еще возможно для нас с тобой, если только ты поможешь мне вытащить это на свет божий. Конечно, тебе следует хорошенько обдумать, какую цену нужно за это заплатить, от чего придется отказаться… от кого придется отказаться, чтобы эта возможность стала реальностью. Знай, по крайней мере, одно: у тебя есть еще шанс, если только ты по слепоте своей не испортишь его». Америго подошел чуть ближе к осколкам и теперь уже заметно меньше старался скрыть, что узнает их; Мегги, наблюдая за ним, различала в этой перемене признаки происходящего в нем процесса. И заговорила она не совсем о том, что он мог расслышать между строк сказанного ею раньше.

– Это, знаешь ли, золотая чаша. Ты видел ее давным-давно в антикварной лавочке в Блумсбери, когда ходил туда с Шарлоттой, когда провел с ней целое утро и ничего не сказал мне об этом, за два или три дня до нашей свадьбы. Вам предложили эту чашу, но ты ее не взял. Ты оставил ее мне, и вот я ее нашла, когда нечаянно заглянула в этот магазинчик по дороге домой – искала какой-нибудь старинный пустячок к папиному дню рождения, как раз после музея, помнишь, я тебе рассказывала, как была там с мистером Крайтоном? Мне показали чашу, она мне очень понравилась, и я ее взяла; я тогда еще ничего о ней не знала. Узнала уже после, узнала сегодня, каких-нибудь два часа назад, и, само собой, меня это довольно сильно поразило. И вот перед тобой три куска. Можешь взять их в руки, не бойся, – убедись, если хочешь, что это именно та самая вещь, которую вы смотрели вместе с Шарлоттой. Теперь она разбита – от этого пострадала ее красота, ее художественная ценность, но больше ничего не изменилось. Другая ее ценность осталась прежней – я имею в виду, что она открыла мне правду о тебе. Поэтому для меня не имеет особенного значения, что с нею теперь станет, – разве что тебе она на что-нибудь пригодится? В таком случае, – закончила Мегги свою речь, – будет совсем не сложно захватить обломки с собой, когда поедем в «Фоунз».

Удивительное дело: одолев наконец этот трудный перевал, Мегги почувствовала, что в самом деле чего-то добилась, что перед нею открываются какие-то новые, чуточку более просторные перспективы. Она сделала то, что подсказывал инстинкт: заложила фундамент, который может стать не сиюминутной, прочной основой, объединяющей ее с мужем. Когда он в конце концов повернул к ней голову, эта же мысль блеснула и в его взгляде. Но была в этом взгляде и растерянность, и даже как будто вопрос. Еще целую минуту он не решался довериться словам, и все это время между ними держалось небывалое взаимопонимание, под общим руководством более ясного в этот момент сознания Мегги. Впрочем, когда он наконец решился, первые его слова прозвучали не слишком миропотрясающе.

– А какое отношение, скажи на милость, имеет к этому Фанни Ассингем?

Мегги чуть было не улыбнулась, несмотря на скрытую душевную рану. Своим вопросом он так наивно отдавал ей инициативу! Теперь оставалось только идти напролом.

– Такое отношение, что я сразу же послала за ней, и она сразу же приехала. Я хотела прежде всего повидаться с ней, поскольку была уверена, что она наверняка знает. Я хочу сказать, знает больше, чем мне удастся выяснить без нее. Я, конечно, выяснила все, что только могла, это тоже нужно было сделать, но все-таки получилось не так уж и много, а она мне очень помогла. Не настолько, как ей хотелось, бедняжке, но она очень старалась. Она сделала для тебя все, что было в ее силах, – никогда не забывай об этом! – и меня тоже необыкновенно поддержала, без нее мне было бы намного сложнее. Она помогла мне выиграть время. А это главное. Эти три месяца – разве ты не видишь? – все и решили.

Она намеренно сказала: «Разве ты не видишь?» – и через минуту поняла, что добилась желаемого эффекта.

– Эти три месяца? – переспросил князь.

– Считая с того вечера, когда ты так поздно вернулся домой из Мэтчема. С того дня, который ты провел с Шарлоттой в Глостере. С вашей экскурсии в глостерский собор, которую ты, конечно, не преминул описать во всех подробностях. Именно тогда у меня появилась уверенность. Прежде я еще сомневалась, – пояснила Мегги. – А с тех пор окончательно уверилась, что ты давно уже поддерживаешь двойные отношения с Шарлоттой.

Князь несколько растерялся.

– Двойные?..

Задавая этот вопрос, князь имел удивительно глупый вид, и Мегги вдруг подумала – видимо, отчасти в том и состоит наказание за нехороший поступок, что даже самый умный человек обречен выглядеть смешным.

– Да я не о количестве говорю! Их могло быть хоть пятьдесят! Я говорю об отношениях разного рода, а их число, в сущности, не имеет значения, главное – что они были не одного только рода, как думали мы с отцом. Один-то был у нас перед глазами, и мы, как ты видел, приняли его без возражений. Нам и в голову не приходило, что между вами есть еще какие-то отношения, которые вы от нас скрываете. Но после того вечера я поняла, что было что-то еще. Я же говорю, у меня и раньше случались разные мысли – а ты и не догадывался. С того дня эти мысли стали более определенными, и вы с ней тоже почувствовали перемену – правда, очень смутно. Но окончательно все мне стало ясно в последние несколько часов, и поскольку я делилась с Фанни Ассингем моими сомнениями, то мне и захотелось, чтобы она узнала теперь о моей уверенности. Хотя ты должен понимать, что эта уверенность у меня не от нее, ни в коем случае. Она всегда тебя защищает, – заметила Мегги.

Князь слушал ее с неослабным вниманием, и Мегги по-прежнему казалось, что он словно просит у нее еще немного времени – только лишь времени, в этом она была убеждена, и еще у нее возникло чрезвычайно странное впечатление, будто ему нравится слушать то, что она говорит, пусть даже это будет стоить ему потери практически всего. Можно подумать, он ждал чего-то еще худшего и хотел дать ей возможность высказаться до конца – вдруг всплывет еще какой-нибудь факт, нечто более конкретное, ведь он тоже вправе знать, как обстоит дело. Он слушал ее, следил за ее лицом и, видимо, испытывал сильное желание взять то, что она протягивала ему, но не решался коснуться так сразу. Ему очень хотелось воспользоваться предложенным, но пока приходилось держать руки при себе по причинам, которые к этому времени уже были ему вполне ясны. Мучительная невозможность сделать это причиняла князю почти физическое страдание, отражавшееся в глазах лихорадочным блеском, нестерпимым ознобом сокрушительного понимания.

Мегги говорила как будто и от имени своего отца, и Америго взглядом словно пытался загипнотизировать ее, заставить ответить, не принуждая его задавать вопрос. «У него тоже бывали такие мысли и знает ли он теперь столько же, сколько ты?» – вот слова, которые Америго удерживал из последних сил, но Мегги пока не собиралась облегчать ему эту задачу. С затаенным трепетом наблюдала она, каким стесненным и связанным он себя ощущает, и испытывала к нему острую жалость, прекрасно сочетавшуюся, однако, с вполне осознанным намерением оставить его в этом состоянии еще на некоторое время. Заговорить о ее отце сейчас, в контексте тревоги и раскаяния, было невозможно, немыслимо, означало бы ни больше ни меньше как окончательно выдать Шарлотту. От этого Америго отшатнулся зримо, ощутимо, попятился, словно от пропасти, внезапно разверзшейся прямо под ногами – даже странно, что это стало для него такой неожиданностью, как, впрочем, и многое, многое другое. Мегги как будто видела собственными глазами историю строительства могучей башни их уверенности в полной своей безнаказанности. Эти двое возвели поистине грандиозное здание, основав его на своем глубочайшем убеждении, что Мегги, будучи по характеру склонна простодушно верить всему на свете, так всю жизнь и будет полагать, будто они благородно щадят ее. Во всяком случае, Америго сейчас ощущал острую необходимость всячески избегать одной конкретной безобразной трудности; захваченный врасплох, он оказался почти так же неподготовлен к происходящему, как если бы сам был, подобно своей жене, беспросветным простачком. А она, при всей своей беспросветной простоте, различала и кое-что еще: пусть он вынужден покоряться ей во многом, в то время как она восхитительно свободна, – но он ни за что не назовет, просто не в состоянии будет упомянуть имя Шарлотты. В эту минуту миссис Вервер, жена его тестя, встала между ними грозным и величественным призраком; защищать ее, заступаться за нее, объясняться за нее означало бы по меньшей мере включить ее в разговор – и, тем самым, включить в разговор также ее мужа. А это была как раз та дверь, которую Мегги не собиралась открывать. И по этому случаю секунду спустя Мегги невольно подумала: пожалуй, ошарашенный и смущенный, Америго корчится сейчас от боли. И если так, значит, ему пришлось корчиться еще около минуты, пока он не решил для себя, наконец, что ему можно и чего нельзя.