Текст книги "Золотая чаша"

– Да, в виде исключения! Теми немногими словами, которыми мы успели перемолвиться после того, как ты наблюдал за ними на лестнице, тебе удалось нарисовать довольно яркую картину. Конечно, ты рассказал очень мало, ни на что другое ты не способен даже под страхом смерти; но я увидела, что у тебя, как это ни странно, сложилось определенное впечатление, а значит, должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы ты настолько выдал себя.

Она открыто нападала на полковника, надеясь этим разоблачением хоть как-то утолить собственное мучительное беспокойство. Теперь ей стало еще яснее, что он был чем-то поражен – даже он, бедненький-злосчастненький; следовательно, было чему поражаться. Она пыталась загнать его в угол, вырвать у него все, что он успел разглядеть своим немудрящим взглядом: в простоте-то и была вся ценность. От такого взгляда, чувствовала Фанни, ничто не укроется, и все эти сведения окажутся в ее распоряжении.

– Ну же, милый, признайся: ты подумал то, что подумал. Не мог не подумать после того, что видел. Большего я и не прошу. И на сей раз твое мнение ничем не хуже моего, и ты не можешь утверждать, как обычно, будто я слишком увлекаюсь. Я, наоборот, отстала от тебя. Но я вижу, – закончила Фанни, – где находишься ты, и за это весьма тебе обязана. Ты дал мне point de dèpart[32]32
  Отправная точка (фр.).


[Закрыть], отдельную от меня, а мне того и было нужно. Теперь я смогу тебя обогнать.

Пока она говорила, эпипаж остановился у подъезда, и вот еще один факт, полный скрытого значения: полковник не сделал попытки выйти из кареты, хотя сидел с нужной стороны. Поскольку муж и жена предпочитали сами отпирать дверь ключом, слуги уже отправились спать, а поскольку их не сопровождал лакей, кучер спокойно дожидался, пока его пассажиры надумают сойти. Вот Боб Ассингем и выжидал целую минуту, сознавая, что необходимо дать какой-то содержательный ответ, нельзя просто повернуться спиной, следуя первому побуждению. Он не отвернулся, но продолжал неподвижно смотреть прямо перед собой. Между тем жена его уже сделала все должные выводы из его неподвижности, и этого с нее было вполне достаточно. Она знала, что он никогда не принимал ее слова всерьез; и вот теперь упускает такую возможность продемонстрировать это – что может быть красноречивее?

– Предоставь все дело им, – проронил он наконец.

– Предоставить?.. – удивилась она.

– Оставь их в покое. Они найдут выход.

– Ты хочешь сказать, они найдут способ делать все, что захотят? Ах вот ты как!

– Они найдут выход, только по-своему, – довольно загадочно заявил полковник.

Его слова поразили Фанни: помимо того, что такое высказывание проливало свет на хорошо ей знакомую бесчувственность полковника, оно к тому же яснее ясного указывало на скрытый смысл его речей. Смысл поистине удивительный!

– Так вот о чем ты думаешь: они, мол, так ловко сумеют устроиться, что никто ничего не узнает? По-твоему, мы должны прикрывать их, и больше от нас ничего не требуется?

Но полковник, все так же неподвижно сидевший на своем месте, не поддался на провокацию и не стал вдаваться в объяснения. Объяснения слишком уж похожи на теории, а в теориях недолго и заблудиться. Он знал только то, что говорил, а тем, что он говорил, исчерпывались возможности заскорузлого старого вояки. Тем не менее он хотел непременно довести свою мысль до сознания Фанни и ради этого задержался еще на минуту. Но ограничился тем, что в третий раз повторил то же самое:

– Они найдут выход, только по-своему.

С тем и вышел из кареты.

О да, на этот раз миссис Ассингем была по-настоящему поражена и молча смотрела, не трогаясь с места, как он поднимается на крыльцо, отпирает дверь… В прихожей горел свет, и, когда полковник оглянулся, его высокая поджарая фигура с лихо заломленным на кавалерийский манер шапокляком обрисовалась на фоне распахнутой двери, словно подчеркивая дьявольский смысл его слов. Как правило, отворив входную дверь, он возвращался за женой, так что теперь казалось, он стыдится подойти к ней. Он смотрел на нее издали, она же, все еще не выйдя из экипажа, мысленно взвешивала его утверждение, и вдруг вся картина словно озарилась для нее ослепительно-ярким светом. Не это ли было написано и на лице князя, не это ли выглядывало из-под всего, что он ей наговорил? И тут же, одно к одному, тот насмешливый бесенок, чье лукавое присутствие уловила она с такой тревогой? Одним словом, не старался ли князь внушить ей, что они «найдут выход, только по-своему»? Тон ее мужа чем-то очень напоминал выражение лица Америго, когда он так странно глянул на нее поверх плеча джентльмена, стоявшего между ними. В тот момент она не поняла этого взгляда – но, может быть, понимает теперь, читая в нем стремление каким-то образом подкупить ее? Но ее не подкупишь! Фанни слышала, как муж окликает ее: «Ну, что там такое стряслось?» – но не торопилась отвечать, напоминая себе о своем решении ничего не бояться. «Стряслось»? Ну как же, столько всего стряслось, что ей чуть не стало дурно. Она никак не ожидала, что князь может дрогнуть. Можно еще было предположить, что Шарлотта поколеблется – Фанни почему-то казалось, что с этим справиться было бы легче. И совсем другое дело, если князь дошел до такого. Выходит, они друг друга стоят! От этого она почувствовала себя совершенно беспомощной. Полковник, видя, что время идет, а она все никак не выходит, вернулся и буквально вытащил жену из экипажа. Они стояли на тротуаре, в свете уличного фонаря, и само их молчание словно служило знаком чего-то очень серьезного. В молчании он подал ей руку, в молчании они медленно поднялись по ступенькам, тихо и дружно, словно какие-нибудь безобидные старичок и старушка, только что пережившие горькое разочарование. Похоже, будто они возвращаются с похорон, а не то смиренно приближаются к дому скорби. В самом деле, что она намерена делать дома, как не похоронить, по возможности пристойно, свою ошибку?

17

Таким образом, выходило, что они вполне могут вместе наслаждаться своей неограниченной свободой, стоило только правильно понять ситуацию. Естественно, Шарлотта первым делом приняла меры к тому, чтобы князь правильно понял ситуацию. Она находила множество возможностей разъяснить ему, как это для них важно, а поскольку свойственная ей неукротимая ирония препятствовала смирению или, по крайней мере, обостряла ум, то Шарлотта каждый раз подыскивала другие слова, доказывая, что приличия при этом останутся в совершенной сохранности. Просто поразительно, как она с самого начала заботилась о приличиях!

Иногда она говорила, что следует руководствоваться чувством такта – как будто этого достаточно, чтобы осветить им путь; в другой раз, слушая ее, он ловил себя на мысли, что они могут проложить себе дорогу только путем мучительных раздумий и весьма вольного, чтобы не сказать – оригинального, толкования всевозможных знаков. То она говорила так, будто на каждом повороте их поджидают до смешного четкие указатели; то – будто дорога петляет самыми запутанными закоулками и путникам приходится пробираться по кустам и буеракам. Случалось ей даже высказываться в таком смысле, что, мол, ситуация у них беспрецедентная, а потому в небесах над ними не светит ни одной путеводной звезды.

– Что делать? – переспросила она однажды, во время одного из скрытных, хотя и недолгих, разговоров, какие случались у них с князем после ее возвращения из Америки, куда она отправилась с мужем сразу после свадьбы; поездка эта была предрешена с такой же неизбежностью, как и не менее странное путешествие, последовавшее за свадьбой князя. – Да ведь в этом-то и вся невероятная, совершенно бесподобная красота нашего положения: нам ничего не нужно «делать» в жизни! Разве не так? Разумеется, не считая разных неизбежных повседневностей, которые сводятся к одному: не делать глупостей больше, чем необходимо. Только и всего – но без этого никогда не обходится. Конечно, многое было сделано и еще будет делаться, но это все их рук дело; речь идет исключительно о том, что они сделали с нами.

И далее она разъяснила, что им остается только примириться с судьбой, по возможности тихо и спокойно. Безусловно, никогда еще двое честнейших молодых людей с самыми благими намерениями не оказывались в таком странном положении, сделавшись жертвами столь необыкновенных обстоятельств, против воли принуждающих их к тесному общению, которого они всеми силами стараются избежать.

Между тем Шарлотта не раз потом вспоминала особенный долгий безмолвный взгляд князя в ответ на эти речи о тщетных попытках спастись. Долго не могла она забыть то невысказанное, что промелькнуло в ответ на ее слова, в глубине его неотразимо прекрасных глаз, и при этом с гордостью и радостью думала о том, как сумела тут же на месте уничтожить сомнение, вопрос, вызов или что еще там могло быть в его взгляде. Он явно ослабил свою бдительность, позволив себе проявить удивление по поводу того, что они, оказывается, так ревностно боролись с судьбой, и Шарлотта, конечно, отлично понимала, что именно он имел в виду и чуть было не высказал вслух, но все-таки, к счастью, удержался. Мужчины – такие грубые животные, при всякой возможности начинают спорить; как будто им от этого какая-то польза! Но князь отличается от других – он один из немногих, кто способен вовремя остановиться. Вот это и есть истинная деликатность в мужчине. Он мог бы ляпнуть, не подумав: «Когда намечалось твое удивительное замужество, разве мы „всеми силами старались избежать“ его?» Конечно, он с обычной своей учтивостью употребил бы множественное число, взяв на себя долю ответственности, как дань памяти о телеграмме, которую она получила в Париже после того, как мистер Вервер сообщил в Рим об их помолвке. Эту телеграмму с одобрением предстоящего события, причем одобрением отнюдь не равнодушным, Шарлотта так и не уничтожила; никогда и никому ее не показывала, но хранила чрезвычайно бережно, в надежном месте, изредка доставала и перечитывала. «Итак, à la guerre comme à la guerre[33]33
  На войне как на войне (фр.).


[Закрыть], – говорилось там по-французски. – Мы должны строить свою жизнь по собственному разумению; но я восхищаюсь вашим мужеством и почти удивляюсь своему». Смысл послания оставался для нее не вполне ясным. Можно было понимать его так, что и без нее князю приходится тяжеленько; трудно каждый день строить хорошую мину при плохой игре, а если они снова станут близкими соседями, ему придется все время быть настороже. С другой стороны, его слова могли означать, что он вполне счастлив, и потому, если она воображает, будто представляет для него какую-то опасность, пусть знает, что он готов к бою, закален и уверен в себе.

Когда он приехал в Париж вместе с женой, Шарлотта не стала спрашивать у него объяснений, и сам он тоже не спросил, сохранила ли она документ. Подразумевалось, что он выше этого, и точно так же ниже достоинства Шарлотты было упомянуть (по собственной инициативе), что она сразу же честно предложила показать телеграмму мистеру Верверу, и скажи он слово, она бы немедленно это сделала. Она не соизволила обратить внимание своего спутника на то обстоятельство, что, покажи она телеграмму, ее помолвка, по всей вероятности, на этом бы и закончилась; что все ее будущее в ту минуту висело на волоске и дело решила лишь деликатность мистера Вервера (видимо, так следует это называть); таким образом, в вопросе об ответственности ее позиция абсолютно неуязвима.

Что касается самого князя, поначалу время, в том ограниченном количестве, в каком оно им было отпущено, работало на него – в том смысле, что времени этого было попросту недостаточно, чтобы сделать неверный шаг. Зато теперь этот бывший союзник, по-видимому, подстроил им засаду, с бесконечным терпением выжидая своего часа. Время, как ничто другое на свете, рождает разлуки, задержки и проволочки; но, к несчастью, эти преимущества теряют свою силу, когда времени становится так много, что не знаешь, куда его девать. Семейная жизнь, в целом, отнимала значительно меньше времени, чем можно было ожидать, что было довольно странно, учитывая специфические особенности именно этого брака. Впрочем, князь понимал, что здесь есть своя логика, которая обеспечивает этой истине особую основательность. Безусловно, мистер Вервер очень помогал ему в семейной жизни; в этом-то, в сущности, все и дело. Мистер Вервер оказывал помощь с необыкновенной благожелательностью – да и было ли иначе хоть в чем-нибудь с самой первой их встречи? Все эти четыре-пять лет князь только и жил благодеяниями мистера Вервера: еще одна, столь же очевидная истина, разбирать ли их по отдельности или свалить все вместе в один общий котел благодарности и вскипятить на медленном огне для получения питательного бульона. Несомненно, князь более склонялся к последнему, но все же время от времени извлекал из своего варева один-другой кусочек, дабы распробовать их по отдельности. Что удивительно, одна «вкусняшка» в последнее время нравилась ему все больше и больше, и касалось это его новой тещи. Не один месяц прошел, пока князь как следует распробовал сей деликатес; вначале он не умел дать имя самому весомому из благодеяний; но когда это имя наконец открылось ему, он уже практически только и жил сознанием, что беспроблемное существование ему обеспечено. Одним словом, мистер Вервер взял на себя заботу о его взаимоотношениях с Мегги точно так же, как брал на себя все другие заботы. Благодаря ему князь мог не беспокоиться насчет своей семейной жизни, как не беспокоился теперь по поводу своего банковского счета. Последнее достигалось за счет налаженных связей мистера Вервера с банкирами, первое – за счет его идеального взаимопонимания с дочерью. Взаимопонимание это, совершенно очевидно, носило характер глубокой духовной близости, напоминая этим финансово-коммерческие отношения, основанные на глубинной общности денежных интересов. Сходство отражалось и в чрезвычайной схожести характеров, что могло бы, пожалуй, раздражать, но, к счастью, скорее забавляло князя. Все эти люди, – в своих рассуждениях князь, не мудрствуя лукаво, сваливал в одну кучу капиталистов, банкиров, отошедших от дел бизнесменов, выдающихся коллекционеров произведений искусства, американских тестей, американских отцов, прелестных американских дочек и прелестных американских женушек, – все эти люди принадлежат, так сказать, к единой группе счастливчиков; они общаются между собой, обмениваются новостями, они говорят на одном языке, оказывают друг другу «услуги». Разумеется, в какой-то момент наш молодой друг пришел к выводу, что и их с Мегги отношения улаживаются на той же основе. А в этом, в конце концов, и есть вся суть дела. Забавная складывается ситуация. Их семейная жизнь оказалась под вопросом, но и решение находится тут же, перед глазами. Что ж, князь не против, ведь мистер Вервер старается ради Мегги, а Мегги не возражает, потому что он старается ради ее мужа.

Тем не менее, как мы уже замечали, время не всегда работало на князя, и, пожалуй, это стало особенно заметно однажды пасмурным днем, когда по странному, но не сказать чтобы беспрецедентному случаю, вышеописанные размышления явили себя князю как единственный способ заполнения досуга, ими же, кажется, предстояло наполнить большой квадратный дом на Портленд-Плейс, тогда как на самом деле они вполне свободно поместились в одной из маленьких гостиных. Князь заглянул сюда, думая застать княгиню за чаем, но хотя на столике у камина разместился сверкающий чайный сервиз, хозяйки столика не было видно. Князь ждал ее, если можно назвать это занятие ожиданием, снова и снова меряя шагами пространство натертого до блеска пола. Он не мог бы назвать сколько-нибудь неотложной причины для встречи, но в силу какого-то извращенного упрямства оставался на месте только потому, что прошло уже полчаса, а она все не появлялась. Возможно, он чувствовал, что здесь скорее, чем в любом другом месте, на него снизойдет озарение. Само по себе такое умозаключение – не повод для веселья в минуту тоскливого маленького кризиса; но расхаживая взад и вперед и в особенности останавливаясь каждый раз у одного из высоких окон, выходящих на парадный фасад дома, князь мало-помалу ощутил ускоренное биение духовного пульса. Впрочем, едва ли эта пульсация выражала страстное нетерпение или же горечь разочарования: больше всего, пожалуй, такое трепетание души напоминало ту набегающую волнами прозрачную ясность, сквозь которую понемногу проступает рассвет, озаряя наконец восток розовым сиянием дня. На этот раз сияние разливалось исключительно в сфере разума, освещенные им бескрайние просторы принадлежали к царству мысли. В материальном же мире картина была совершенно другая. Мартовский денек, судя по тому, что можно было увидеть из окна, ненароком возвратился к осени. Дождь шел уже много часов, и все приобрело один и тот же цвет в мрачном, бессмысленном маскараде: и дождь, и воздух, и уличная грязь, и ряд домов на противоположной стороне улицы, и вообще жизнь окрасились в неописуемый грязно-бурый оттенок. В глазах молодого человека, выглянувшего в очередной раз в окно, этот безрадостный пейзаж не оживил поначалу даже медленно ползущий наемный экипаж. Подчиняясь, должно быть, распоряжению невидимого пассажира, экипаж неуклюже свернул влево, подъехал к тротуару и в конце концов, грузно колыхаясь, остановился перед окнами князя. Особа, скрывавшаяся внутри, совершила свой выход значительно более грациозно, и оказалось, что это дама, которая, оставив экипаж дожидаться и даже не поднимая над головой зонтика, в один миг пересекла залитый водой промежуток, отделяющий ее от входа. Мелькнула и исчезла; но князь на своем наблюдательном посту успел узнать ее и на несколько секунд застыл в неподвижности.

Шарлотта Стэнт, в такой час, в обшарпанном кебе и дождевом плаще! Шарлотта Стэнт явилась перед ним в минуту особой ясности его особого внутреннего зрения: от такого точного попадания по времени князь вздрогнул, словно от удара. Стоя в ожидании, он с необыкновенной остротой ощущал, что она приехала, чтобы встретиться с ним, встретиться наедине; впрочем, через несколько минут его уверенность немного ослабла. Может быть, она не собирается задерживаться здесь, а может быть, приехала к Мегги; возможно, узнав внизу, что княгинюшка еще не вернулась, просто черкнет два-три слова на визитной карточке. Что ж, посмотрим; во всяком случае, он возьмет себя в руки и пока ничего не станет делать. Мысль о невмешательстве внезапно завладела им; ей, конечно, скажут, что он дома, но если она все-таки придет к нему, пусть это будет целиком и полностью по ее собственной воле. Решение предоставить ей свободу выбора было тем более примечательно, что князь, хоть и не предпринимал никаких шагов, в глубине души все-таки отчаянно надеялся. Ее появление здесь вопреки обстоятельствам, на поверхностный взгляд совершенно неблагоприятствующим, удивительно гармонировало с другими обстоятельствами, далеко не поверхностного свойства, и это в глазах князя придавало особое значение ее приходу.

Это значение каким-то образом еще усиливалось самоотверженным решением князя, а еще – тем фактом, что, как ни прислушивался, он не услышал захлопывающейся парадной двери и не увидел Шарлотту, возвращающуюся к своему экипажу. Напряжение достигло апогея, когда князь всеми обострившимися чувствами угадал, что она поднимается вслед за дворецким по лестнице и уже ступила на площадку, куда выходит дверь его комнаты. Если бы можно было еще хоть сколько-нибудь усилить этот накал чувств, дело довершила бы воцарившаяся вновь тишина за дверью, словно Шарлотта сказала слуге: «Подождите минутку!» Но когда дворецкий пропустил ее в комнату, приблизился к чайному столику, чтобы зажечь спиртовку под чайником, а затем с нарочитой медлительностью принялся возиться с дровами в очаге, она мгновенно помогла князю без затруднений спуститься с высот нервного напряжения и разрешить, по крайней мере на время, вопрос о Мегги. Пока дворецкий находился в комнате, дело обстояло так: она приехала повидать Мегги и, несмотря на упорное нежелание достойного служителя пролить свет на возможное возвращение хозяйки дома, останется ее ждать, уютно устроившись у огня. Но едва только они остались вдвоем, как она мгновенно, словно огненно-красная стремительная ракета, перескочила от формальностей к фактам, стоя перед ним и глядя прямо ему в глаза:

– Что же еще, мой дорогой, что же еще нам остается?

Он как будто только сейчас вдруг понял, почему испытывал такие странные чувства несколько часов кряду – как будто в одну минуту ему стало ясно то, чего он еще не знал, даже когда за дверью раздавалось ее дыхание, учащенное от ходьбы по лестнице. И все-таки он знал, что она знает еще больше – само собой, в смысле знаков и презнаменований, относящихся к ним. Возможные альтернативы (он сам не смог бы сказать, как называть их – решения, соглашения?) открылись ему вместе с осязаемой реальностью ее присутствия: как она стояла у камина, как смотрела, словно сквозь сознание своего преимущества, опираясь правой рукой на мраморную каминную доску, левой придерживая юбку и протянув ножку к огню, чтобы обсушиться. Прошло несколько минут. Князь не мог бы объяснить, какие недостающие звенья восстановились в цепи, через какие провалы были перекинуты мосты, поскольку ему на память не приходил ни один случай в Риме, с которого могла быть так удивительно точно скопирована эта картина. То есть он не помнил, чтобы она когда-нибудь приходила к нему в дождь и облепленный грязью кеб ждал у дверей, и хотя она оставила внизу свой дождевик, все же странно красноречиво – да, и положительно живописно, ввиду всех обстоятельств – было ее скучное темное платье и черная, аскетического фасона шляпка. Шляпка и платье как будто навязывали своей обладательнице свойственный им возраст и высоконравственные принципы, и такое насмешливое безразличие к этим назойливым моралистам играло на ее лице, красивом и свежем после дождя… Воспоминания о том давнем времени необъяснимо оживали для него, как никогда прежде, словно прошлое встречалось с будущим у него на глазах, в тесном слиянии рук и губ, и так теснили бедное настоящее, что совсем его затуркали – ничего-то от бедняжки не осталось, чтобы жаловаться или ужасаться.

Словом, случилось так, что судьба легким движением руки поставила Шарлотту лицом к лицу с князем: несомненно, вначале долго подводила их к этому шаг за шагом, незаметно для сознания, и в конце концов одарила необыкновенной свободой, близкой к идеалу, ибо магическая паутина соткалась сама собой, без всяких усилий с их стороны, чуть ли не вовсе без их участия. Но при всем этом пробивался через окутывающее их ощущение безопасности тот тихий предостерегающий голосок, к которому князь прислушивался накануне своей свадьбы, прислушивался с беспокойством совсем иного рода. Не раз и не два с тех пор ему слабо слышался этот голос, говоривший о том, отчего он все никак не умолкает; но сейчас его негромкая музыка внезапно загремела, наполняя собою комнату. А причина тому была очень проста, и князь успел с нею сжиться, не прошло и четверти часа: новообретенная истина о полной их безопасности стала для этой музыки как нельзя более удачным вместилищем, давая ей неограниченный простор, но в то же время обволакивая ее бережно и мягко, словно бы восхитительно пухлой пуховой периной. В то утро в парке все-таки не обошлось без тщательно скрываемого отголоска гнева и сомнения, тогда как сегодня та же тема звучала подчеркнуто уверенно. Для того Шарлотта и пришла, чтобы подчеркнуть эту уверенность, и если даже начала не с этого, вскоре цель ее визита неудержимо дала о себе знать. В этом был смысл вопроса, заданного Шарлоттой, как только они остались одни, хотя в тот момент князь уклонился от ответа, словно не вполне ее понял; в этом был смысл всего, вплоть до продуманной эксцентричности шаткой колымаги и продуманной убогости бесцветного платья. Эти чудачества помогли ему обойти более насущный вопрос. Можно было покамест поинтересоваться, что стало с ее собственным экипажем и почему она не воспользовалась им в такую погоду.

– Это как раз из-за погоды, – объяснила она. – Просто захотелось почувствовать себя так, как раньше, когда я могла делать все, что хочу.