Текст книги "Золотая чаша"

9

– Случилось нечто очень странное, и я думаю, что ты должна об этом знать. Мегги произнесла это внешне спокойно, но гостья в который уже раз испытала на себе, как трудно хоть в чем-либо ей противиться. Так уж между ними было заведено: что Фанни знает, то в своей несокрушимой вере сумеет оправдать. И через пять минут Фанни уже знала, отчего Мегги столь необычно вела себя на днях, и как получилось, что начало всему положил тот поучительный час, проведенный Мегги в музее под чутким руководством мистера Крайтона. Мистер Крайтон с присущей ему любезностью помимо чудесной экскурсии, помимо предложенного после нее угощения в его жилище, расположенном тут же, в здании музея, порывался еще и проводить свою подопечную до дома, особенно когда заметил, выйдя вместе с нею на широкое каменное крыльцо, что она отпустила экипаж; а Мегги, сказать по правде, сделала это ради удовольствия прогуляться в одиночестве. Она предугадывала, что, проведя час в столь вдохновляющих занятиях, будет в несколько приподнятом настроении, а в таком состоянии нет ничего лучше, как пройтись по лондонским улицам, побродить на свободе, пресытившись волнующими впечатлениями, без необходимости о чем-либо заботиться или с кем-нибудь разговаривать; если захочется – любоваться витринами, которых вокруг, весьма кстати, великое множество. Видимо, ее натуре были свойственны подобные низменные наклонности, которые она в последнее время по многим причинам не имела возможности потешить.

Итак, Мегги с благодарностью отклонила учтивое предложение мистера Крайтона, объяснив, что знает дорогу; по правде говоря, у нее была даже робкая надежда пойти домой не самым прямым путем. Чуточку заблудиться было бы по-настоящему забавно; и вот, стараясь держаться подальше от Оксфорд-стрит и выбирая как можно менее знакомые места, Мегги в конце концов отыскала то, что хотела, три-четыре лавчонки: магазинчик торговца старыми книгами, другой – торговца старыми гравюрами, парочку заведений с антикварными вещицами за мутными стеклами витрин. Здесь было совсем не похоже на другие магазины, скажем, на Слоун-стрит, где бессмысленное показное великолепие давно уже не трогает душу. К тому же и Шарлотта несколько месяцев назад разожгла ее воображение несколькими мимоходом оброненными фразами по поводу того, что есть, мол, в Блумсбери такие занятные очаровательные магазинчики и в них даже попадаются иногда неожиданные находки. Возникшее у Мегги чувство чуть ли не романтического приключения ярче, чем что-либо другое, показывает, как глубоко врезались ей в память любые, даже самые небрежные слова Шарлотты. И вдруг Мегги отчего-то стало так легко, как не случалось уже давным-давно. Она сама не знала, почему посещение музея так на нее подействовало. Мегги словно вдруг подумалось: не может быть, что она породнилась с этим прекрасным знатным родом, а через нее – и ее маленький сын, и даже отец, – только для того, чтобы все это рассыпалось прахом, обернулось пустыми мечтами, сомнениями, а то и еще того хуже.

– Я снова поверила в него, поверила еще крепче, чем раньше, – говорила она с неподвижным взглядом ярко блестевших глаз. – Я шла и чувствовала, что верю в него, и это словно поднимало меня ввысь; мне так хорошо было одной – не нужно гадать, не нужно следить; можно вообще почти ни о чем не думать.

Ей вдруг стало казаться, что все уладится, – настолько, что она вспомнила о дне рождения отца и решила сегодня же выбрать ему подарок. Можно будет пока что хранить его в «Фоунз», как они делали раньше, – день рождения приходился на двадцать первое число этого же месяца, и другого случая что-нибудь найти могло и не представиться. Конечно, невероятно трудно отыскать что-то «хорошее», что не попадалось бы ему раньше в его скитаниях по антикварным салонам, но было забраковано. Впрочем, это старая история; мистеру Верверу вообще нельзя было бы ничего дарить, не будь у него теории, согласно которой подарок от истинного друга всегда ущербен с точки зрения искусства в силу непреложного закона природы, и чем больше ущербность, тем сильнее сам подарок выражает дружеские чувства дарящего и тем больше дорожишь им за это. Художественная примитивность равнозначна искренней привязанности, грубое происхождение – утонченной симпатии; самые уродливые вещи, вообще говоря, лучше всех, с ними связаны самые приятные воспоминания, и держат их отдельно от прочих, в особом стеклянном шкафу, ибо они достойны дома, но не храма, будучи посвящены гримасничающим божкам, а не ясноликим божествам. Разумеется, за минувшие годы в этом шкафу скопилось немало подношений, в том числе и от самой Мегги, до сих пор любившей прижаться носом к стеклу, лишний раз убеждаясь, что они по-прежнему стоят на своих местах, эти свидетельства прошлых именин, которые она выискивала год за годом в тщетной надежде, что отец хотя бы притворится, будто находит их более или менее любопытными. И сейчас Мегги была готова попробовать вновь; эта игра доставляла обоим огромное удовольствие. И потому по дороге домой Мегги то и дело останавливалась, заглядывая в подвернувшиеся лавчонки. Старые книги и старые гравюры не смогли ей предложить ничего хоть мало-мальски подходящего, но, как это ни покажется странно и нелогично, в очередном магазинчике чудной иностранец, мелкий торговец антиквариатом, показал ей вещицу, производившую впечатление настоящей редкости. Мегги решила, что по сравнению с кое-какими из ее прежних находок эта вещь очень даже недурна, и купила ее – купила, если уж на то пошло, за весьма немалые деньги.

– А получается, дарить-то ее нельзя, – сказала Мегги. – Как потом оказалось, об этом и речи быть не может. Всего один день я ей порадовалась, но в то же время, вот я смотрю на нее – ни за что на свете я не хотела бы ее упустить.

С самой первой минуты их встречи Мегги говорила вполне внятно и членораздельно; голос ее чуть дрожал – так усиленно она изображала спокойствие. Но через каждые несколько секунд она задерживала дыхание, как бы обдумывая свои слова и, видимо, желая доказать, что у нее не перехватывает горло. Фанни видела в этом лишь признак глубокого волнения. Забота Мегги об отце, ее старания раздобыть подарок, способный его позабавить, намек на его несгибаемость по части критической оценки даримых близкими произведений искусства – все это было рассказано очень просто, без нажима, но слушательница живо отозвалась на повествование подруги, с пониманием и сочувствием разделяя ее воспоминания о том, что служило для них когда-то предметом множества шуток. Воображение Фанни с готовностью дорисовало милую сердцу картину. По крайней мере, Мегги во всеоружии; она знает, что делает, и у нее имеется план, который требует «не показывать вида». В соответствии с этим она отправится на обед, не позволив себе ни покрасневших глаз, ни искаженного лица, ни малейшей небрежности в туалете – ничего, что могло бы вызвать вопросы. Но для того, чтобы выдержать все это и не сорваться, ей не хватает еще какого-то знания, и это знание она желает и твердо намерена получить. И вот перед мысленным взором миссис Ассингем зловещими сполохами беззвучных молний заиграло устрашающее открытие: именно ей, ценой бог знает каких жертв и риска, выпало на долю обеспечить Мегги тем, что ей необходимо. Все инстинкты милой дамы подсказывали ей воздержаться от этого, пока обстановка хоть сколько-нибудь не прояснится. Она не ступит и шагу навстречу Мегги, пока не будет в состоянии сделать этот шаг осмысленно. И пускай она чувствует себя довольно неловко, бледнеет и кривит лицо, лепеча что-то невразумительное; немного же от нее толку, если до сих пор не сумела угадать, к чему может вести такое многообещающее начало! Впрочем, подумав немного, она ухватилась за слова Мегги об утраченном покое.

– Ты говоришь о том, что в понедельник, когда ты обедала у нас, на душе у тебя было легко?

– В тот день я была очень счастлива, – сказала Мегги.

– Да, мы заметили, что ты была весела и вся искрилась. – Фанни почувствовала, что это сказано недостаточно сильно, но не отступила. – Мы так радовались, что ты счастлива!

Мегги ответила не сразу, глядя на гостью в упор.

– Вы думали, у меня все в порядке, так?

– Конечно, солнышко. Мы думали, что у тебя все в порядке.

– Что ж, наверное, это было естественно. А на самом деле все было очень плохо, так плохо, как никогда в жизни. Если угодно, тогда это уже приближалось.

– «Это»? – Миссис Ассингем позволила себе сомнительную роскошь проявить непонятливость.

– Вот это! – ответила княгинюшка, и тут наша приятельница заметила, что ее взгляд направлен на некий предмет, стоящий на каминной полке и до сих пор остававшийся незамеченным среди множества других сокровищ. Верверы, где бы ни оказались, неизменно окружали себя бесценными старинными безделушками.

– Ты говоришь о позолоченной чаше?

– Я говорю о позолоченной чаше.

Вещица, которую, как Фанни теперь поняла, она никогда не видела раньше, представляла собой довольно вместительный сосуд старинного с виду, поразительно желтого золота, на короткой ножке с тяжелым основанием, занимавший центральное место над камином, откуда, расчищая ему место, убрали несколько других предметов, в том числе часы эпохи Людовика Шестнадцатого, составлявшие единый ансамбль с канделябрами. Часы в настоящее время тикали на мраморной крышке комода, не уступавшего им по части роскоши и стиля. Миссис Ассингем нашла чашу весьма изящной, но речь, очевидно, шла не об объективных достоинствах вещи, и Фанни не стала подходить ближе, ограничившись взглядом издалека.

– Но при чем тут?..

– При всем. Сейчас ты поймешь. – И Мегги снова устремила на свою гостью странный застывший взор широко раскрытых глаз. – Он знал ее раньше… Еще до того, как познакомился со мной.

– Он знал?.. – Фанни, судорожно отыскивая недостающие звенья логической цепи, могла лишь эхом повторить слова княгинюшки.

– Америго знал Шарлотту. Знал так близко, как мне и в голову не могло прийти.

Тут Фанни почувствовала, что и ее взгляд застыл, не хуже, чем у княгинюшки.

– Но ведь ты знала, конечно, что они знакомы.

– Я не понимала. Я слишком многого не знала.

– Неужели ты не понимаешь, о чем я говорю?

Миссис Ассингем отнюдь не была уверена в том, что Мегги так уж много знает даже теперь; она заметила, что та говорит необыкновенно мягко. Уяснив, наконец, что перед нею не вспышка гнева, не жар обманутой души, но всего лишь откровенное признание в прошлом неведении, пусть даже способном вызвать насмешку, старшая из дам в первую минуту едва смела поверить своему счастью; она впитывала это сознание, словно аромат нагретого солнцем цветка – дивный аромат уверенности, что все-таки не пришел еще ее судный день. Судить ее не будет никто, кроме нее самой, но это уж ее дело и ее беда. В следующее мгновение, однако, она внутренне залилась краской стыда – но не за свое минутное малодушие; она сперва подумала о себе, о том, что для нее дело пока «обошлось», а не о мольбе Мегги – отчаянной, неприкрытой мольбе.

– В общем и целом – да, дорогая моя крошка. Но не… м-м… не в связи с тем, о чем ты мне рассказала.

– Они были близки, понимаешь? Близки, – сказала княгинюшка.

Фанни вглядывалась в ее взволнованные глаза, выискивая в них подробности той давней истории, бледные и неясные, несмотря на страстную убедительность рассказчицы.

– Это еще смотря что считать…

– Что считать близостью? О, я теперь хорошо знаю, что я считаю близостью, – сказала Мегги. – Такой близостью, что ее приходится скрывать от меня.

Она произнесла это очень тихо, но Фанни Ассингем так и вздрогнула.

– Но не от меня, это ты хочешь сказать? – спросила она, помолчав, и снова оглянулась на новое украшение каминной полки; пользуясь этим предлогом, чтобы спрятать глаза, она в то же время ломала голову над неведомым ей значением этой безделушки.

– Душенька, есть много разных вещей, о которых мне ровно ничего не известно.

– Они бывали вместе в разных местах, их видели вместе, не только «до», но и «после».

– «После»? – переспросила Фанни Ассингем.

– Раньше, чем мы поженились, да, но уже после нашей помолвки.

– Ах, я ничего не знала об этом! – Фанни заметно приободрилась, с радостью ухватившись за новую для себя деталь.

– Вот эта чаша, – продолжала Мегги, – доказательство тому, хоть это и очень странно, так странно, что почти невозможно поверить. Они все время продолжали встречаться, до самой нашей свадьбы. Помнишь, как она тогда совершенно неожиданно приехала из Америки?

Ее вопрос, осознанно, нет ли, растрогал Фанни своей удивительной простотой.

– О да, душа моя, конечно, я помню, как она вернулась из Америки и поселилась у нас и как все это тогда выглядело.

Мегги по-прежнему не сводила с нее пристального взгляда. На какое-то мгновение вдруг показалось, что она вот-вот вспыхнет, вот-вот обрушится на свою жертву с вопросом: как же все-таки «это» выглядело? Целую минуту Фанни смотрела опасности в лицо, но скоро ей стало ясно, что никакой угрозы нет – княгинюшка, несмотря на всю свою боль, не захотела нарушить их странную и возвышенную сделку, предпочтя отказаться от нечаянно подвернувшейся возможности вонзить в подругу кинжал укоризны. Фанни воочию видела, – или ей это только казалось, – как Мегги внимательно рассмотрела свой нежданный шанс и, рассмотрев, отринула его. Миссис Ассингем даже оробела, испытав чувство, близкое к благоговению, перед ясностью высокой цели, которую никакое горе не может заслонить и никакое открытие – ибо тут, очевидно, дело шло о каком-то невыясненном пока открытии – не может отодвинуть на второй план. Эти краткие секунды быстро пролетели, но они длились достаточно, чтобы вернуть нашей приятельнице сознание собственной нелегкой задачи, сознание ответственности, заново возложенной на нее страстной откровенностью Мегги. Ей напомнили о том, на каких условиях у нее все «обошлось» – масштабы помилования явственно прозвучали в упоминании о ее роли при тогдашнем появлении Шарлотты, а в самой глубине впечатления мерцало – о, каким, сказать по правде, возвышающим огнем! – неизменно ясное и четкое понимание побудительных мотивов собеседницы. Княгинюшка словно приносила еще одну жертву во имя будущей великой победы. «Только поддержи меня сейчас, помоги справиться с этим, несмотря ни на что, и я отпущу тебя на волю безо всяких оговорок!» Невесть откуда взявшийся страх – а вернее, по всей видимости, знание – немедля заставило Мегги обратиться мыслями к отцу, придав силу страсти стремлению защитить его или, иными словами, защитить его неведение – в этом, как и прежде, содержался ключ ко всем ее решениям. Не скрывая панического ужаса, она цеплялась за эти решения подобно тому, как всадник стискивает коленями бока взбесившейся лошади; очень возможно, Мегги сейчас пыталась внушить своей гостье, что еще способна удержаться в седле, если только им больше не встретится никаких «неожиданностей». Фанни, все еще не зная, в чем, собственно, состояла последняя неожиданность, внутренне восхищалась силой духа своей приятельницы и потому, не произнеся ни слова, одним лишь полным жалости взглядом поклялась прокладывать ей дорогу, предупреждая об опасностях, освещая фонариком темные перекрестки и давая отмашку постороннему транспорту. Соответственно, и Мегги не замедлила с ответом.

– Они провели вместе несколько часов – целое утро, не меньше. Тогда я об этом не догадывалась, но теперь знаю наверняка. Вот эта чаша стала свидетельницей, по самой удивительной случайности. Я потому и поставила ее здесь, на виду, специально для мужа; пусть увидит ее сразу, как войдет в комнату. Я хочу, чтобы она встретила его, – продолжала Мегги, – а он встретил ее и чтобы я присутствовала при встрече. Но пока этого еще не случилось, хоть он в последнее время часто заходит сюда, ко мне… Да, особенно в последнее время. Но сегодня еще не показывался. – Мегги заставляла себя говорить все более спокойным тоном; видимо, это помогало ей следить за своей речью и выражением лица. Она находила опору и, вследствие того, какую-то жуткую гармонию в методичном изложении фактов, но это же вынуждало ее идти дальше. – Как будто почуял… Словно что-то его насторожило. Естественно, он не понимает, что произошло, но ведь он такой умный и, наверное, догадывается, что нечто все-таки произошло, вот и не спешит столкнуться с этим вплотную. На всякий случай держится в стороне, хотя и не знает точно, чего он боится.

– Но все-таки он в доме?

– Не имею представления. Сегодня, в виде исключения, я не видела его с самого ланча. Он мне рассказывал, – охотно пояснила княгинюшка, – о каких-то выборах, очень важных, где-то в клубе – выбирают, кажется, одного из его друзей, который, насколько я поняла, рискует проиграть.

Поэтому он решил поехать в клуб на ланч и постараться перетянуть общественные симпатии на сторону своего друга. Ты же знаешь, он это умеет, – заметила Мегги с улыбкой, которая проникла Фанни прямо в сердце. – Во многих отношениях он самый добрый из людей. Но с тех пор прошло уже несколько часов.

Миссис Ассингем задумалась.

– Тем больше риска, что он придет и застанет меня здесь. Видишь ли, я не знаю, что тебе, по-твоему, удалось установить и какое отношение к этому имеет произведение прикладного искусства, которому ты приписываешь какие-то невероятные разоблачительные свойства. – Фанни задержала взгляд на странном приобретении, отвела глаза, взглянула опять и вновь стала смотреть в другую сторону. Чаша была непроницаема в своей несколько глуповатой элегантности, и все же каким-то непостижимым образом сумела занять господствующее положение в интерьере. Фанни уже не могла не обращать на нее внимания, как невозможно не обратить внимания на рождественскую елку с зажженными свечами; тревожно и безрезультатно она искала в памяти хоть мимолетного воспоминания об этой вещи. И хотя поиски не принесли ровно никаких плодов, Фанни явственно ощутила то же мистическое предчувствие, что удерживало князя вдали от гостиной. Чем больше она думала о чаше, тем заметнее это изделие обретало упрямую, несгибаемую индивидуальность; пусть и не лишенное чисто декоративного изящества, в качестве «документа» оно было неописуемо уродливо. – Если он увидит меня здесь, рядом с этой вещью, может выйти большая неловкость – для всех нас, которая тебе совсем ни к чему и вряд ли может улучшить положение. Да и мне требуется время, чтобы понять, что все это означает.

– О, здесь тебе ничто не грозит, – возразила Мегги. – Можешь мне поверить, он не придет. Будет дожидаться внизу, пока я спущусь садиться в карету.

Фанни Ассингем поверила ей на слово, и даже более того.

– Значит, мы должны будем сидеть рядышком в гостях у посла, или, по крайней мере, вы двое будете сидеть рядом, когда между вами висит это новое осложнение, так и оставшееся без всякого объяснения? С каким лицом вы будете смотреть друг другу в глаза и притворяться, будто не замечаете этого кошмара?

Мегги обратила к ней именно такое лицо, какое, вполне возможно, приготовила для сегодняшнего вечера.

– «Без объяснения», душечка? Как раз напротив, все объяснено, объяснено полностью, до конца, до последней точки – ни прибавить, ни убавить. Золотце ты мое, – продолжала Мегги, все сильнее воспламеняясь, – мне не нужно больше никаких объяснений! Того, что я получила, более чем достаточно.

Фанни Ассингем стояла перед ней в недоумении. Ей по-прежнему недоставало нескольких звеньев логической цепи, и, как это ни удивительно, наименее труднопереносимым из ее ощущений в эту минуту был ледяной страх приближающейся истины.

– А когда вы вернетесь домой? Я хочу сказать, он же поднимется с тобою наверх. Разве тогда он ее не увидит?

На мгновение стало заметно, что Мегги напряженно думает, но затем она медленно покачала головой с очень странным выражением лица.

– Н-не знаю… Может быть, он никогда ее не увидит… Если она будет дожидаться его здесь. Может быть, он никогда больше не войдет в эту комнату, – сказала княгинюшка.

Фанни изумилась пуще прежнего.

– Никогда больше? О!

– Да, может быть. Откуда мне знать? С этим! – тихо прибавила она.

Она не взглянула на обвиняющий предмет, но ее приятельницу поразило, сколько она сумела вложить в одно коротенькое слово, выразив им одним всю сложившуюся ситуацию.

– Так ты не намерена поговорить с ним?..

Мегги напрасно ждала продолжения.

– «Поговорить»?

– Ну как же, о том, что она теперь у тебя, и о том, что она, по-твоему, означает.

– Ах, не знаю, буду ли я говорить… Если он не заговорит сам… Но то, что он не приходит сюда из-за нее – разве можно было высказаться яснее? Не мне начинать этот разговор, – прибавила Мегги с совершенно другой интонацией, одной из тех, что еще раньше пронзили сердце ее слушательницы. – Мое дело – выслушать его.

Миссис Ассингем обдумала ее слова.

– Выходит, все зависит от этой вещи, которую ты почему-то считаешь уликой?

– Для меня все зависит от нее. Я уже не могу от нее отмахнуться, – сказала Мегги.

Миссис Ассингем подошла к чаше, стоявшей на камине, весьма довольная тем, что, сделав это, удалось спрятать лицо от собеседницы. Она окинула взглядом драгоценную вещицу – если та и в самом деле была драгоценна. А если сказать точнее, так и впилась в нее глазами, словно желая вырвать у нее ее тайну вместо того, чтобы позволить Мегги навязать ей свое знание. Чаша выглядела отменно – уверенного, смелого рисунка, богато украшенная, с вместительным углублением; если бы не все эти мучительные загадки, Фанни Ассингем со своей любовью к желтому цвету могла бы от души восхититься безделушкой, считая ее завидным приобретением. Она не прикоснулась к чаше, но через минуту вдруг порывисто отвернулась от нее, необъяснимо испугавшись, что не выдержит и прикоснется.

– Итак, все теперь зависит от чаши? Я имею в виду, твое будущее? Насколько я поняла, речь идет именно об этом.

– Речь идет вот о чем, – ответила Мегги после минутного молчания. – Эта вещь, можно сказать, чудом, открыла мне, как далеко все зашло между ними с самого начала. Если уж раньше было так много, так теперь наверняка еще больше, иначе просто быть не может. – Мегги продолжала, неотвратимо перечисляя по пунктам свои соображения. – Если такое происходило между ними уже тогда, не приходится сомневаться, что могло быть после. Если бы прежде ничего не было, еще могло быть какое-то объяснение… Но теперь уж слишком многое пришлось бы объяснить. То есть оправдать, – сказала Мегги.

Фанни Ассингем для того и находилась здесь, чтобы оправдывать; она вполне понимала свою задачу. По крайней мере, так обстояло дело до сих пор. Но в свете сказанного Мегги, при всей неопределенности ее намеков, дело могло показаться трудным как никогда. Вдобавок даже и в столь неопределенном рассказе Фанни с каждой минутой все явственнее ощущала то, что видела сама Мегги. Сама Мегги видела правду. Именно потому они и стоят здесь так долго, чтобы и миссис Ассингем смогла это почувствовать. В словах княгинюшки звучала такая сила, что подробности ее открытия уже не имели основополагающего значения. В самом деле, Фанни на мгновение стало стыдно оттого, что ей необходимо выяснить по крайней мере одну деталь.

– Не стану отпираться, – заговорила она, помолчав, – я тоже обращала внимание на разные мелочи, о которых, как я понимаю, ты говоришь. Точно так же, как не могу забыть, что любой возможный для меня образ действий таил в себе множество трудностей и опасностей. Я старалась, я очень старалась сделать как лучше. И, знаешь ли, – продолжала Фанни, к которой при звуках собственного голоса понемногу возвращалось мужество и даже слабый проблеск убежденности, – знаешь ли, я уверена, в конце концов окажется, что так оно и вышло.

За этим изречением последовала пауза, в течение которой княгинюшка и ее гостья не прерывали своего разговора, наоборот, понимали друг друга лучше прежнего, но в полном молчании, обмениваясь лишь долгими взглядами, исполненными глубокого смысла, и все это в конце концов было освящено словами Мегги:

– Не сомневаюсь, ты старалась сделать как лучше.

На это Фанни Ассингем снова не сразу нашла в себе силы ответить:

– Золотко, я всегда знала, что ты ангел.

Впрочем, проку от этого было маловато!

– Ты понимаешь, все продолжалось почти до самой свадьбы, – продолжала княгинюшка. – Еще за два-три дня до нашего венчания. Уж это, знаешь ли! – Она умолкла со странной улыбкой на устах.

– Да, да, я уже говорила, она в то время жила у меня. Но я ничего не знала, – сказала Фанни Ассингем. – То есть не знала ничего определенного. – Она сама понимала, что это очень слабо сказано, и поторопилась с объяснениями: – Я хочу сказать, что и сейчас не знаю ничего такого, чего не знала бы тогда. Я в полном неведении, – продолжала она барахтаться, увязая все глубже. – То есть тогда была в неведении.

– А разве это на деле не одно и то же, что ты знала тогда и что знаешь теперь? – спросила Мегги.

В словах старшей подруги ей послышались крайне неуместные в настоящую минуту интонации их недавнего соглашения, заключенного в ту пору, когда ничего не требовалось опровергать, поскольку ничего еще не было доказано. Ситуация изменилась, теперь в ней – как бы сказать? – присутствовал элемент определенности, и это, по крайней мере, придавало Мегги силы быть твердой. И голос ее прозвучал достаточно твердо:

– У них все было в самом разгаре, когда мы с Америго поженились. – На этих словах взгляд Мегги снова обратился в сторону компрометирующей чаши. – В разгаре, в самом разгаре! – Но она опять обернулась к своей гостье. – И в самом разгаре всего отец женился на ней.

Гостья достойно встретила удар.

– Уверяю тебя, они вступили в брак с самыми лучшими намерениями!

– Отец – да, безусловно! – при воспоминании об этом на Мегги снова нахлынуло волнение. – Принести такое в нашу жизнь, продолжать это здесь, при нас, день за днем, день за днем, за все, что он!.. С ним, с ним поступить вот так!

Фанни нерешительно подала голос:

– Значит, ты больше всего страдаешь из-за него?

Княгинюшка только глянула на нее и, отвернувшись, быстро прошлась по комнате, отчего вопрос почему-то показался бестактным.

– Я спросила, – продолжала миссис Ассингем, – потому что, мне думается, все это, все, о чем мы сейчас говорим, может быть, для него не существует… можно сделать так, чтобы для него этого как бы и не существовало.

Но Мегги уже стремительно обернулась, словно не слышала ее слов.

– Отец сделал это для меня! Он пошел на это только ради меня!

Миссис Ассингем порывисто вскинула голову, начала говорить, но опять запнулась.

– Да как же!..

Она не закончила, но Мегги через секунду доказала, что понимает ее вполне.

– Ты хочешь сказать, причина действительно в этом – одна из причин?

Однако Фанни, почуяв ее отклик, сказала вначале не то, что собиралась, а нечто совсем другое.

– Он сделал это для тебя – во всяком случае, в значительной степени. И я тоже вмешалась ради тебя, в меру своих скромных возможностей. Ведь кое-что я все-таки могла, – продолжала миссис Ассингем. – По-моему, я понимала твое благо так же, как и он сам. И благо Шарлотты тоже. Я верила в нее.

– И я в нее верила, – сказала Мегги.

Миссис Ассингем подождала еще немного, затем снова принялась за свои объяснения:

– В то время она и сама в себя верила.

– О? – негромко отозвалась Мегги.

Ее восклицание, совершенное в своей простоте, с легким оттенком страстного желания поддаться убеждению, придало Фанни Ассингем новые силы.

– И князь верил. Непритворно верил. Точно так же, как он верил в себя самого.

Целую минуту Мегги не отвечала ни словом.

– Он верил в себя?

– Как и я в него! Потому что я верила в него, Мегги, верила абсолютно. – Фанни этим не ограничилась. – И до сих пор верю. Я хочу сказать, – прибавила она напоследок, – вот верю, и все тут!

Мегги снова смолчала и беспокойно заходила по комнате. Потом остановилась:

– В Шарлотту ты тоже веришь до сих пор?

Миссис Ассингем сочла, что по этому вопросу может позволить себе некоторую уклончивость.

– О Шарлотте мы с тобой поговорим как-нибудь в другой раз. Во всяком случае, оба они в то время были уверены, что опасности нет.

– Тогда почему они скрыли от меня все, что я могла бы узнать?

Приятельница взглянула на нее с кротостью во взоре:

– А я сама почему тебе ничего не рассказала?

– Ах, тебя честь не обязывала!

– Мегги, радость моя! – возопила несчастная. – Ты просто божественна!

– Они притворялись, что любят меня, – настаивала княгинюшка. – Притворялись, что любят его!

– А я разве не притворялась?

– По крайней мере, ты не делала вид, будто я тебе так же дорога, как Америго и Шарлотта. И это вполне естественно, ведь они такие интересные люди, не то что я. Разве ты могла не привязаться к Америго?

Этого миссис Ассингем не вынесла.

– Разве я могла, о, разве я могла! – И с благородной откровенностью Фанни не стала останавливаться на полпути. – Разве я могу! Разве я могу!

Тут уж широко раскрытые глаза Мегги снова остановились на ней.

– Понимаю… Понимаю! Что ж, это прекрасно, что ты способна… И, конечно, – прибавила княгинюшка, – ты хотела помочь Шарлотте.

– Да, – задумчиво согласилась Фанни. – Я хотела помочь Шарлотте. Но, видишь ли, я хотела помочь и тебе тоже. Потому и не стала ворошить прошлое, ведь с тех пор случилось столько всякого, я была убеждена, что старое похоронено и забыто. Я хотела помочь всем, – с пафосом провозгласила она, – и теперь хочу!

После этих слов Мегги снова сорвалась с места, но ее метания вскоре вновь разрешились стремительной репликой:

– Значит, я во многом виновата сама, если все начиналось так замечательно?

Фанни Ассингем попыталась возразить:

– Ты виновата только в том, что была слишком хороша! Ты всего лишь слишком много думала о…

Но княгинюшка уже зацепилась за одно из ее слов.

– Да, я слишком много думала! – На целую минуту она замолчала, погрузившись в созерцание этого своего недостатка. – О нем, моем дорогом, хорошем… О нем!

Ее подруга, увидев в этих словах образ отца Мегги, насторожилась вновь. Вот где может скрываться путь к спасению! Вот он, луч света в непроглядном мраке!

– Он тоже верил – о, как великодушно он верил в Шарлотту!

– Да, и это я заставила его поверить. Я тогда не особенно и хотела, ведь я не имела представления о том, что из этого выйдет. Но я это сделала, я это сделала! – воскликнула княгинюшка.

– Великодушно, и ты тоже – так великодушна! – не сдавалась миссис Ассингем.

Но Мегги смотрела на дело по-другому.

– Главное, что он заставил ее подумать, будто это может быть.

Фанни снова озадачилась:

– Князь заставил ее подумать?..