Текст книги "Золотая чаша"

Одним словом, проводить слишком много времени на Итон-сквер значило бы показать, что ему, в отличие от его ослепительной приятельницы, не хватает других занятий в жизни. А ведь только благодаря наличию у него достаточного количества других занятий, а вернее – у него и у нее вместе, и возникала та странная и восхитительная ситуация, в которой все становится возможным, как они это называли, беседуя друг с другом. И ситуация эта усугублялась тем, что по еще одному восхитительному капризу судьбы понятие «в жизни» включало в себя Портленд-Плейс, отнюдь не включая в той же мере Итон-сквер. Впрочем, следует сразу же уточнить, что в итон-скверском жилище могли порой встрепенуться и, спохватившись, разослать по разным адресам дюжину приглашений. Незадолго до Пасхи один из таких случайных порывов слегка потревожил благоденствие нашего молодого человека. Мегги с весьма похвальным вниманием к вопросам светских условностей считала, что ее отец обязан время от времени давать обеды для тщательно продуманного состава гостей. Мистер Вервер, как всегда, органически не способный не оправдать чьих-то ожиданий, в полном согласии с дочерью считал, что его жена обязана давать такие обеды. Сама Шарлотта утверждала, что в этом отношении они вольны, как птицы небесные, обосновывая свое мнение тем, что всякий будто бы обиженный недостатком внимания с их стороны примчится, сияя улыбками, по первому запоздалому зову. И в самом деле, по наблюдениям Америго, эти банкеты-извинения неизменно сияли улыбками; он находил что-то очень трогательное в этих мирных островках посреди лондонской bousculade[35]35
  Толчея (фр.).


[Закрыть], что-то по-своему утонченное, какую-то тихую прелесть и человечность. Гости приходили, прибегали со всех ног, и тут же попадали под воздействие этой мягкой кротости; грубые эмоции толпы, побуждения бессердечного любопытства оставлялись вместе с шалями и пальто у подножия изысканной лестницы. Прием, который должен был состояться за несколько дней до Пасхи и на котором Мегги с князем полагалось неукоснительно присутствовать, посвящался выполнению менее настоятельных обязательств, и, может быть, оттого больше обычного отзывался почти пасторальными радостными нотами: солидный, блестящий, скучный обед с доброжелательными взглядами и тихим бормотанием чрезвычайно учтивых, хотя и весьма высокопоставленных гостей, большей частью – пожилых супружеских пар, чьи имена так внушительно звучат в устах лакея, объявляющего об их прибытии, и кого так удобно рассаживать за столом в строгом соответствии с их положением в иерархии. После обеда предполагался небольшой инструментальный концерт; как было известно князю, Мегги очень волновалась, занимаясь подготовкой концерта, и часто обращалась за советом к Шарлотте, причем обеим доставляла безмерное удовольствие платежеспособность мистера Вервера.

Ассингемы тоже были приглашены по праву давности, хоть и находились на самой нижней ступеньке общественной лестницы – и супруга полковника, невзирая на свое скромное положение в обществе, занимала мысли князя, как никто другой из присутствующих, за исключением Шарлотты. Шарлотта занимала его мысли прежде всего потому, что выглядела такой безудержно молодой и высоко держала среди окружающих, людей преимущественно почтенного возраста, факел респектабельной юности и знамя тактичного изящества; а во-вторых, если участники сегодняшнего обеда и выделяли каким-то образом хозяйку дома, то по какой-то чрезвычайно странной и необъяснимой причине, хотя, несомненно, без злого умысла единодушно выбирали на эту роль Мегги. Князь, разумеется, знал, что его жена тоже наделена вполне выраженной индивидуальностью, но не мог понять, как получается, что проявлением этой индивидуальности, причем совершенно неосознанным, становится выражение всепоглощающей озабоченности успехом праздника. Он хорошо знал и другие черты ее облика, заметные в любое время, а особенно на Итон-сквер: сходство с отцом, становившееся особенно ярким в минуты нежности, словно аромат распускающегося цветка; особенность, подмеченную им еще в Риме, в первые суматошные дни после их обручения, когда он сравнил ее с отдыхающей маленькой танцовщицей, такой легкой в движениях, присевшей для передышки на скамью, слегка запыхавшись и даже как будто виновато; и наконец, скорее по аналогии, нежели по истинному сходству, он приравнивал ее к длинной череде довольно безликих образов жен и матерей своего древнего рода. Если собирательным идеалом этой линии могла служить римская матрона, то Мегги, надо думать, годам к пятидесяти обретет присущую этому персонажу основательность, хотя, наверное, все-таки будет отчасти напоминать Корнелию в миниатюре. Однако со временем князь прозрел и убедился в том, что миссис Вервер тоже присутствует на сцене в качестве незаметного, но оттого не менее изысканного дополнения, неясным и отдаленным намеком на присвоенные ей полномочия. Короче говоря, представлялось совершенно загадочным и необъяснимым, какое именно место в происходящем отведено миссис Вервер. Ее положение жены хозяина дома, ее более решительная осанка, ее более спокойная улыбка, ее менее обильные драгоценности – все это меркло в сравнении с взволнованной заботой, пылавшей в Мегги, подобно маленькому, но яркому пламени, зажигая на ее щеках предательский румянец, который, впрочем, ничуть ее не портил. Сегодня день ее отца; будет ли он удачным или неудачным – это будет удача или неудача отца, и потому вопроса важнее не могло быть на свете. Даже со стороны было видно, как она изнывает под гнетом тревожного ожидания и как все заметнее в ней становятся отцовские черточки – в выражении лица, в движениях, в интонациях. Все это было очень мило и даже забавно, но тем теснее объединяло этих двоих, словно бы и не разделенных двойным супружеством. Какое бы место за столом ни занимала княгинюшка, все равно в этом доме она всегда, неизменно и непоправимо останется Мегги Вервер. Это впечатление неотступно преследовало князя. В сущности, вполне естественно было бы ему задуматься, не производит ли и мистер Вервер подобного впечатления, когда обедает в гостях у дочери.

Впрочем, если даже подобные мысли и мелькали у князя задним числом, их нетрудно было пресечь; ибо в эту минуту Америго с небывалой прежде ясностью уверился в том, что его удивительный тесть ни в коей мере не обладает способностью выглядеть по-разному при разных обстоятельствах. Все в нем было просто до ошеломления, и тем исчерпывался вопрос о его внешности, насколько она вообще у него имелась, в чем, вообще говоря, можно было и усомниться. Нашему молодому человеку, который, как мы вскоре увидим, развлекался в тот вечер самыми разными труднообъяснимыми способами, – так вот, ему было забавно наблюдать, насколько все прочие, количественные составные элементы хозяина дома, такие как способности, собственность, удобства и благорасположение ко всему на свете, еще преумноженные легендами, ходившими о нем в обществе, не зависят от качественного фактора, не нуждаются в личностном выражении. Количество было разлито в воздухе, где его ясно ощущали достойные господа, собравшиеся в тот вечер в его доме, качество же мистера Вервера состояло для них практически целиком в этой всепроникаемости. Был он худ, скромен, с ясным взглядом, и если его глазам было чуждо выражение страха, то не случалось им и вспыхивать дерзким вызовом; не было у него широких плеч, грудь не выпячивалась колесом, цвет лица нельзя было назвать свежим, и макушка уже облысела; и все-таки, восседая во главе стола, он был невероятно похож на маленького мальчика, который принимает гостей, сам стесняясь собственной знатности, – так похож, что просто не мог не быть одним из великих мира сего, представителем некой могущественной силы, точно так же, как малолетний король является представителем своей династии. Америго уже давно усвоил такой взгляд на тестя, находя в нем своего рода прибежище, сегодня же его впечатление всего лишь стало сильнее. Прибежище это с тех пор, как обе семьи снова оказались в Англии, заменяло князю ту чисто человеческую общность, которая, по его ожиданиям, могла возникнуть между ними, но так и не созрела в полной мере. Он встречал через стол взгляд честных глаз, одинаковых у отца и дочери, встречал позднее тот же взгляд в музыкальной комнате, но читал в этих глазах не более того, что успел изучить в течение первых месяцев, в период, когда он чувствовал себя чересчур старательным учеником, усердно усваивающим термины и условные обозначения, которые впоследствии остаются абсолютными и неизменными. Взгляд был прямым и спокойным, но никогда не задерживался на лице собеседника и не проникал вглубь, и у князя мелькала причудливая мысль, что с таким же выражением этот взгляд устремляется на какой-нибудь чек, полученный от делового партнера и готовый к отправке банкиру. На чек смотрят лишь затем, чтобы проверить обозначенную на нем сумму – вот так же и князя время от времени бегло осматривали на предмет уточнения его номинала. Он как будто подлежал постоянно повторяющейся оплате; будучи уже помещен в банк в качестве ценного вклада, он мог бесконечное число раз быть заново перечисляем на счет, к вящей радости вкладчика. Более того, молодому человеку вовсе не хотелось, чтобы стоимость его снизилась. Безусловно, он не назначал себе цену: «сумма» была определена самим мистером Вервером. Однако же сумме необходимо было соответствовать, и никогда еще князь не ощущал этого так остро, как нынче вечером. Решительно, ему могло бы стать не по себе, не будь гарантией успеха их единодушное согласие с Шарлоттой. Князь невольно то и дело встречался взглядом с Шарлоттой, и было не менее заметно, как она то и дело встречается взглядом со своим мужем. Князь чувствовал каждым биением своего сердца, что и ей передаются те же впечатления. Это объединяло их прочнее некуда, несмотря на ненужную показную разлуку, и два других лица, и весь этот вечер, люди, огни, цветы, лицемерные разговоры, восхитительная музыка, все это вместе образовывало таинственный золотой мост между ними, опасно раскачивающийся, иногда почти до головокружения, ибо верховным законом их близости должно было отныне стать: «не навреди» – никогда не забывать об осторожности, не нанести осознанно рану.

20

Нас, однако, главным образом интересует другое: в течение нескольких вечеров, отделенных от приема на Итон-сквер коротким промежутком времени, у князя оставалось ощущение какого-то осадка, от которого было чрезвычайно трудно отделаться. То был привкус едкого питья из чаши, поданной ему рукой Фанни Ассингем по окончании обеда, когда квартет, разместившийся в музыкальной комнате, пробуждая у собравшихся тончайшие движения души, весьма кстати вынуждал самих собравшихся сохранять неподвижность. После того как закончилось исполнение второй пьесы, миссис Ассингем сообщила своему молодому другу, что гений Брамса взволновал ее свыше всяких сил, и, прогуливаясь якобы бесцельно рука об руку с князем, отвела его в сторонку, где они имели возможность разговаривать, не проявляя неуважения к музыке. Князь провел с нею двадцать минут – все оставшееся время концерта – в не столь романтичном электрическом свете одной из пустых комнат, за приятной и, как выразился бы он сам, чрезвычайно плодотворной беседой, и эти двадцать минут определили для него восприятие других событий, произошедших позднее. Вышеупомянутые более поздние события тогда еще только обсуждались; для того-то она и искала случая перемолвиться с ним словечком без помех. В ее небрежно-легком тоне чуткое ухо князя различило отчетливые тревожные нотки. Прежде чем уединиться с ним, Фанни Ассингем успела потихоньку разведать некоторые обстоятельства, касающиеся того вопроса, о котором им следовало поговорить. Все это было сказано без всяких предисловий и так внезапно, что почти нуждалось в объяснениях. Затем возникло ощущение, что сама внезапность и служит объяснением – что, в свою очередь, повлекло за собою легкую неловкость.

– Знаете ли вы, что они все-таки решили не ехать в Мэтчем; а если они не поедут… По крайней мере, если Мегги не поедет… Вы, я думаю, не поедете один?

И вот, по удивительному повороту судьбы, именно в Мэтчеме в пасхальные дни князь мысленно заново переживал этот разговор – по сути, в значительной мере предрешивший все последующее. Князь уже не первый раз гостил в английском загородном доме, давно научился вести себя очень по-английски и в достаточной мере на английский лад; если эти визиты не доставляли ему безумного наслаждения, то, по крайней мере, он получал от них не меньше удовольствия, чем представители славной нации, которые общими усилиями изобрели их когда-то, в глубине времен, и до сих пор, в затянувшийся полдень своего истового служения, продолжали единодушно, пусть даже и немного машинально, соблюдать этот старинный обычай. Притом же именно во время таких визитов особенно проявлялась свойственная князю привычка словно бы отстраняться от происходящего, наблюдая окружающее критически-насмешливым внутренним взором; внешне оставаясь полноправным участником, князь замыкался в себе, словно уходя в некую отдаленную часть своей души, которую нисколько не интересуют события, разыгрывающиеся на переднем плане. Телом он неизменно участвовал во всевозможных занятиях первого плана, как то: стрельба, верховая езда, гольф, пешие прогулки по изысканным диагоналям луговых тропинок или же вокруг бильярдных столов с кармашками по углам; стойко переносил такие испытания, как игра в бридж, завтраки, ланчи, чаи и обеды, и вершина повседневных занятий – ежевечернее сборище вкруг bottigliera[36]36
  Винный погреб (ит.).


[Закрыть], как называл князь переполненный до отказа поднос с бутылками; наконец, исправно отдавал светскому общению весьма необременительную дань красноречия, остроумия и жестикуляции. Но при этом очень часто чувствовал, что какая-то его часть остается в стороне; напротив, когда он был один или с близкими людьми, или, например, с одной только миссис Вервер, он и двигался, и говорил, и слушал как единое целое.

«Английское общество», как сказал бы князь, словно раскраивало его на две половины, и часто в такие минуты он сам себе напоминал человека, который обладает неким сверкающим украшением в виде звезды или ордена, настолько заметным и ярким, что без этого его личность неполна, но, замечая, что носить подобные предметы в обществе не принято, вынужден постоянно отцеплять его от своей одежды и с невеселой усмешкой прятать в карман. Сверкающая звезда князя была, без сомнения, не что иное, как свойственная ему тонкость ума и чувств; как бы то ни было, князю в последнее время часто приходилось ограничиваться тем, чтобы вертеть любимую безделушку в руке незаметно для посторонних глаз – что на деле принимало форму беспокойной игры воспоминаний и вышивания затейливых узоров по мысленной канве. Пока он на Итон-сквер наслаждался беседой со своей старинной приятельницей, произошло что-то очень значительное: вспоминая об этом, князь все больше убеждался, что она тогда впервые преподнесла ему небольшую дозу вранья. Он сам не знал, почему эта мелочь приобрела для него такое значение. Фанни никогда еще не лгала ему – хотя бы потому, что не видела в этом необходимости с точки зрения приличий, логики или морали. Едва она предложила ему вопрос, что он будет делать (подразумевалось: что будет делать также и Шарлотта) в случае, если Мегги и мистер Вервер все-таки отклонят приглашение, которое они уже дня два, покорившись судьбе, намеревались принять; едва она выказала любопытство по поводу того, какую линию поведения изберут для себя остальные двое, будучи предоставлены самим себе, сразу стало видно: ей очень не хочется, чтобы показалось, будто она выспрашивает. Выдав свое беспокойство, которое князь уже имел случай заметить три недели назад, Фанни спохватилась и посчитала необходимым привести хоть мало-мальски внятную причину для своего вопроса; и князь, ощущая мимолетное чувство жалости, наблюдал, как она тщетно пытается нашарить наугад подходящий повод, но, увы, безрезультатно. Сжалившись над нею, князь тут же на месте изобрел для нее такую причину, преподнеся свою находку так же непринужденно, как подают даме оброненный цветок.

– Вы спрашиваете, не откажусь ли также и я от поездки, потому что от этого могут зависеть ваши с полковником планы?

Вопрос практически подразумевал утвердительный ответ, хотя разговор с Шарлоттой не оставил у князя впечатления, что Ассингемы тоже приглашены в Мэтчем. Удивительное дело: за прошедшее с тех пор время эта деятельная парочка ухитрилась добиться, чтобы их внесли в золотой список; никогда прежде, заметим справедливости ради, князь не замечал за Фанни ничего подобного. Это только доказывает, что она умела действовать чрезвычайно успешно, если хотела.

Так или иначе, стоило князю во исполнение решения, принятого в результате долгих переговоров между Портленд-Плейс и Итон-сквер, погрузиться в великолепное гостеприимство Мэтчема, как многое стало ему понятно, и все сходилось одно к одному; тем более что и миссис Вервер была там же, рядом, и можно было обмениваться с нею мыслями и впечатлениями. Вместительный дом, полный гостей, давал простор для разнообразных новых комбинаций, для усиленной игры возможных сближений, и, разумеется, ни в коем случае не следовало допускать, чтобы кому-то могло показаться, будто он специально искал случая встретиться здесь со своей приятельницей, на безопасном расстоянии от его и ее sposi. Пожалуй, было несколько смело с их стороны приехать поодиночке для поддержания светских связей семьи – проявление легкой эксцентричности, позволявшей отсутствующим членам вышеупомянутой семьи так легко относиться к их свободным привычкам. Безусловно, привычку столь часто появляться на людях вдвоем могли счесть смешной, но, с другой стороны, приятно было сознавать, что при их высоком общественном положении и учитывая обнадеживающие традиции этого гостеприимного дома, где не принято было осуждать кого бы то ни было, любой избранный ими образ действий всего лишь сочтут смешным, да и то разве только в самом крайнем случае. Уже в который раз наши друзья восхищались неоценимыми преимуществами принадлежности к высшему свету, который не считается ни с чем, кроме собственной утонченной чувствительности, взирая поверх голов разнообразной мелюзги низкого происхождения; да притом еще и к собственной чувствительности здесь принято относиться, как к самому милому, дружелюбному, неофициальному и прямо-таки ручному участнику всеобщего альянса. Вопрос о том, что «думает» кто-то о ком-нибудь другом, а особенно о ком-нибудь другом с кем-нибудь другим, не обсуждался в этих сиятельных чертогах, а следовательно, не вызывал ни малейшей неловкости, и потому Общественное Осуждение, сей грозный дух, вечно витающий с весами в руках над злополучными смертными, представал здесь в образе всеми презираемого, тишайшего и смиреннейшего бедного родственника – конечно, нисколько не уступающего другим по части предков, только вот немного замызганного с виду (несомненно, в связи с некоторой малочисленностью своего гардероба); горемыке предписано соблюдать воздержанность в еде и сидеть тише мыши, дабы заржавленная машина правосудия ни единым звяканьем не выдавала своего присутствия, – на этих условиях ему выделена каморка под самой крышей и местечко за приставным столиком возле буфета. Довольно забавно, что при такой свободе нравов в этот раз, как и всегда, неукоснительно соблюдалась видимость того, что князь присутствует здесь исключительно от лица княгини, которая, к великому сожалению, снова не смогла отлучиться из дому, а миссис Вервер столь же неукоснительно являла собой воплощение пребывающего вдали мужа, принося чрезвычайно изысканные извинения за его отсутствие: он, дескать, скромнейший, приятнейший в общении человек, когда находится среди своих сокровищ, но уже давно идет молва об одной его особенности – привыкнув к высоким стандартам собственного дома и собирающегося там избранного общества, он не в силах перенести пестроту разношерстной публики, с какой приходится сталкиваться даже в тех домах, где мнят себя сливками общества; подобная обстановка раздражает его и вгоняет в тоску, вынуждая тем самым соблюдать разборчивость в визитах. Всем было известно, как удачно удаются подобные совместные миссии умному зятю и его очаровательной теще, и никого это не волновало – лишь бы только не нарушалось подобающее равновесие между достаточностью и избыточностью.

А между тем благородная красота поместья, полнокровный, щедрый на солнце и ветер английский апрель, задыхающийся в нетерпеливом порыве, порою даже начинающий брыкаться и вопить во всю силу легких, подобно младенцу Геркулесу, который не желает, чтобы его одевали; да еще в придачу бесстрашие молодости и красоты, дерзкая удачливость и неуемная жажда жизни, в таком изобилии рассыпанные среди гостей, что бедняжки Ассингемы, сравнительно более зрелого возраста и сравнительно менее блистающие роскошью, единственные грозили нарушить фальшивой нотой общую гармонию, – все это сливалось в единый вихрь, заставляя слегка кружиться голову, в то время как положение князя, почти гротескное по своей вопиющей неприкрытости, живо напоминало чью-то изощренную насмешку. В огромном сверкающем доме всякий голос словно звал к удовольствиям, ловко уклоняющимся от возмездия; каждое эхо бросало вызов затруднениям, сомнениям и опасностям; откуда ни посмотри, сияющая картина так и манила жить минутой, забыв обо всем, а ведь то была всего только первая ступенька волшебных чар, впереди же поджидало еще многое и многое. Ибо в этом удивительном мире правили волшебные чары, улыбка богов и благосклонных небесных сил, и был только один способ встретить этот мир достойно, встретить его красиво, да что там – попросту умно: нужно было верить его обещаниям и отважно принимать все его случайности и превратности. Здесь требовались – к этому, по сути, сводилось все дело – прежде всего стойкость духа и веселый нрав, и никогда еще, даже в самые беззаботные минуты прежней римской жизни, не случалось князю с такой очевидностью убеждаться, насколько это полезные качества – полезные, по крайности, для того, чтобы поддержать человека в трудную минуту. Несомненно, в прежней римской жизни было больше поэзии, но, оглядываясь назад, князь видел прошлое словно парящим в воздухе среди каких-то неясно мерцающих горизонтов, туманным и полупрозрачным, с громадными лениво-равнодушными пробелами, не поддающимися никакому разумному объяснению.

Настоящее же, вольготно раскинувшееся вокруг, прочно стояло обеими ногами на земле под звуки торжествующих труб и, что более существенно, с бездонным кошелем полновесных, блестящих британских соверенов в руках. А посему стойкость духа и веселый нрав воплощали собою веяние времени; хотя мы, со своей стороны, полагаем немаловажным, что Америго в глубине души испытывал некоторое раздражение от столь необычайной легкости восприятия.

Он сравнивал четкость открывающейся перед ним картины с тем удивительным состоянием души, которое заменяло его жене восприятие реальности во всем, связанном с его собственными поступками, – это было нечто вроде старательно культивируемого безоглядного доверия, выпестованного с неумолимым упорством, хоть и без малейшего злого умысла. У князя такой взгляд на вещи вызывал недоумение, смешанное с иронией, становившейся временами настолько острой, что ее просто невозможно было хранить про себя.

Не то чтобы в Мэтчеме позволило себе, как говорят, «произойти» нечто из ряда вон выходящее, нечто чудовищное, нечто, заслуживающее особого внимания; были всего лишь мимолетные мгновения, когда упомянутое выше веяние времени, дохнув Америго прямо в лицо, исторгало внезапный легкомысленный возглас: «А что, интересно, они сказали бы об этом?» «Они» – это, разумеется, были Мегги и ее отец, тоскующие – насколько они вообще соизволяли тосковать – на скучной Итон-сквер, но притом пребывающие в невозмутимой уверенности, будто с идеальной точностью знают, чем занимаются сейчас их искушенные в делах света спутники жизни. Ввиду всего изложенного приходится предположить, что отец с дочерью ровным счетом ничего стоящего не знали, будь то идеально или цинично; возможно, бедняжки не были бы так несносны, признай они однажды, раз и навсегда, что знание им совершенно не нужно и даже просто-напросто недоступно благодаря своеобразному устройству их организма. Они были славные дети, благослови их Господь, и дети славных детей, и даже маленький Принчипино благодаря своему смешанному происхождению вполне мог показаться самым взрослым и здравомыслящим человеком из этой троицы.

Главная трудность ежедневного общения с Мегги, в частности, состояла в том, что ее незамутненному воображению явно были чужды любые догадки о присутствии в ее жизни каких бы то ни было отклонений от нормы. Окажись ее муж или, по крайней мере, жена ее отца скроены по издавна установившемуся верверовскому образцу – вот это было бы действительно отклонение от нормы! Будь они на самом деле скроены таким образом, им и вправду было бы не место в Мэтчеме ни на каких условиях; в противном же случае им было там не место на вполне специфических условиях – а именно на чрезвычайно нелепом условии полного и неукоснительного соответствия принципам Итон-сквер. В самой глубине необъяснимого беспокойства, которое переполняло нашего молодого человека и которое мы, за неимением лучшего обозначения, назвали «раздражением», – в сокровенной глубине смутно ощущаемой ложности собственного положения, тлела красная искорка: неистребимое сознание более высокого и прекрасного закона бытия. Бывает, что человек становится смешным, будучи бессилен что-либо изменить – к примеру, если жена выставляет его на посмешище самым обычным из всех возможных способов. Но в этом-то и все дело: бедняжка Мегги ухитрилась изобрести совершенно новый, весьма необычный способ, и тем не менее, безропотно приняв предложенные ему правила существования, князь оказался бы до невозможности смешон. Если тебя систематически подталкивают к другой женщине, которая к тому же необычайно тебе нравится, и мало того – вышеупомянутое подталкивание совершается именно таким образом, чтобы выставить тебя не то слабаком, не то простофилей, – в такой передряге только от тебя самого зависит, сумеешь ли ты сохранить достоинство. Собственно говоря, смешнее всего тут было гротескное столкновение двух диаметрально противоположных взглядов на жизнь. В самом деле, какому истинному galantuomo[37]37
  Светский человек (ит.).


[Закрыть]– по крайней мере, как представлял себе эту породу людей Америго со всей глубиной и силой убеждения, – какому истинному galantuomo не бросилась бы в лицо краска стыда, случись ему проводить столько времени в обществе такой женщины, как миссис Вервер, не выходя при этом из состояния младенческой невинности, подобно нашим прародителям до грехопадения. Пожалуй, этот «гротескный взгляд на жизнь», как выразился бы Америго, не заслуживал столь бурной реакции; князь, будучи опять же человеком светским, старался по мере сил относиться к нему снисходительно. Но тем не менее у князя, равно как и у его очаровательной спутницы, был только один способ выразить свое сочувствие, смешанное с жалостью. Единственно друг с другом могли они поделиться своими мыслями на этот счет, зато делали это охотно и со вкусом, что, к счастью, более чем позволяли природные дарования Америго и Шарлотты.

Не было разве для них подобное единодушие в буквальном смысле слова единственным способом не оказаться неблагодарными? Насколько успешно удавалось обоим избегать этого порока, свидетельствует восхитительное чувство общности, какое бывает у заговорщиков, воцарившееся между ними во время той знаменательной загородной поездки.