Текст книги "Золотая чаша"

18

В тот же день, ближе к вечеру, перед приездом старшей пары, они снова встретились в большой гостиной, обращенной окнами на восток. Встреча их имела вид замечательный, напоминая экстренное совещание перед каким-нибудь сугубо официальным приемом. В беспокойном уме Мегги мелькали даже какие-то игривые мысли в этом духе. Просторная прохладная комната, во второй половине дня находившаяся в тени, раскрытые от чехлов старинные гобелены, идеально натертый пол, в котором отражались вазы со срезанными цветами, серебро и нарядные скатерти чайного стола – все это выразилось в следующем замечании Мегги, равно как и нечто особенное в движениях князя, медленно прохаживавшегося по комнате:

– Мы с тобой настоящие буржуа! – бросила она с оттенком суровости, словно эхом их прежней общности взглядов. Впрочем, постороннему зрителю они могли показаться именно той знатной парой, какой слыли повсюду, но только в ожидании визита царствующих особ. Казалось, они готовы были по первому слову дружно направиться к подножию парадной лестницы – князь чуть-чуть впереди, и даже дойдет до раскрытых дверей, и даже, при всем своем княжеском достоинстве, спустится с крыльца, дабы встретить высокого гостя при выходе из колесницы. Время, надо признаться, было совсем неподходящее для столь торжественных событий: сентябрьское затишье, конец скучного дня. Несколько высоких окон стояли настежь – из тех, что выходили на балкон, с которого открывался вид на унылую пустую улицу. С этого балкона однажды весной Америго и Шарлотта смотрели, как Мегги возвращается из Риджентс-парка вместе с отцом, Принчипино и мисс Богль. Америго и теперь, в своем пунктуальном нетерпении, выходил на него раза два, после чего возвращался в комнату, без слов докладывая, что никого пока не видно, и явно не зная, чем себя занять. Княгинюшка делала вид, будто читает; Америго оглядывался на нее, проходя мимо. Мегги невольно вспоминала другие случаи, когда она вот так же прикрывала волнение книгой. Наконец, Мегги почувствовала, что он остановился перед ней; она подняла глаза.

– Помнишь, сегодня утром, когда ты рассказала мне об их приходе, я спросил, не нужно ли мне сделать что-нибудь по этому поводу? Ты сказала, чтобы я был дома, но это само собой разумеется. Ты говорила кое-что еще, – продолжал он. Мегги положила книгу на колени и смотрела на него снизу вверх. – Мне почти хочется, чтобы это случилось на самом деле. Ты говорила о том, чтобы нам с ней увидеться наедине. Знаешь, для чего мне это нужно? – спросил Америго. Мегги молчала, и тогда он сказал: – Я-то знаю, для чего.

– Ах, теперь это только твое дело! – сказала его жена. Но не усидела на месте и поднялась.

– Мое, и я его сделаю, – ответил он. – Я скажу, что лгал ей.

– Не надо! – воскликнула Мегги.

– И что ты ей лгала.

Она снова покачала головой:

– Этого тем более не надо!

Они стояли друг против друга. Князь гордо вскинул голову, увенчанную, словно короной, его замечательной выдумкой.

– Как же тогда она узнает?

– Не нужно ей ничего знать.

– Пусть и дальше думает, что ты ни сном ни духом?..

– И что я все такая же дурочка? Пусть думает, что хочет, – сказала Мегги.

– И я должен это стерпеть?

Княгинюшка повела плечом:

– А тебе что за дело?

– Разве мне нельзя ее поправить?

Мегги молчала, пока не затих последний отзвук этого вопроса; молчала долго, чтобы сам Америго мог его как следует расслышать, и только после этого заговорила:

– «Поправить» ее? – Теперь уже ее вопрос прозвенел, отдаваясь по комнате. – Не забываешь ли ты, кто она такая?

Князь широко раскрыл глаза – он впервые увидел свою жену по-настоящему величественной. А Мегги отшвырнула книгу и предостерегающе подняла руку:

– Карета. Идем!

Это «Идем!» своей прямотой и решительностью не уступало всем остальным речам Мегги, а когда они спустились в холл, не менее решительное «Иди!» бросило Америго вперед, через раскрытые двери, между рядами торжественно выстроившихся слуг. С непокрытой головой он встретил царственных гостей в лице мистера и миссис Вервер, выходивших из экипажа. Мегги ждала на пороге, чтобы приветствовать их и ввести в свой дом. Чуть позже, после того, как все поднялись наверх, сама княгинюшка словно заново ощутила непреодолимость того барьера, о существовании которого только что напомнила мужу. За чаем, в присутствии Шарлотты – а она, как никто, умела утвердить свое присутствие – Мегги потихоньку протяжно вздохнула с облегчением. Чрезвычайно странно, но самым ярким впечатлением за эти полчаса стала непринужденность мистера и миссис Вервер. Они словно сговорились держаться как можно более беззаботно; Мегги еще не приходилось видеть такого единодушия между ними. Америго тоже это заметил и не смог удержаться, чтобы не переглянуться с женой. Вопрос о том, в какой степени Шарлотта доступна исправлению, снова поднял было голову, но тут же сник – так мастерски Шарлотта умела выразить полнейшее свое безразличие к каким бы то ни было вопросам, так безупречно сохраняла невозмутимую безмятежность. Ее уверенная красота носила чуточку официальный оттенок, не покидавший ее ни на минуту; это было ее прохладное убежище, глубокая сводчатая ниша, хранящая в себе иконописный позолоченный образ, здесь Шарлотта улыбалась, выжидала, пила чай, обменивалась репликами с мужем, постоянно помня о своей миссии. Ее миссия к этому времени окончательно оформилась, приняв облик величайшей возможности всей ее жизни: она будет заниматься распространением изящных искусств среди далекого, погрязшего в невежестве американского народа. Десять минут тому назад Мегги внушала князю, что их приятельница не позволит себя жалеть, но теперь возникла другая трудность – как выбрать нужный вариант восхищения ее возвышенными качествами. Грубо выражаясь, Шарлотта держалась молодцом, и Мегги следила за ней как зачарованная в течение четверти часа, так что почти даже и не замечала ее спутника, совсем отступившего в тень. Адам Вервер, как всегда, даже с собственной дочерью, следовал своему весьма полезному принципу не занимать какой-либо ярко выраженной позиции; находясь с ним в одной комнате, Мегги лишь смутно ощущала, что он по-прежнему плетет свою паутину, поигрывая длинным шелковым шнурком, точно так же, как это было в «Фоунз». У нашего милого добряка была привычка, войдя в комнату, бесшумно прохаживаться по ней, осматривая ее содержимое; то же самое он проделал и сейчас, хотя все предметы здешней обстановки были ему знакомы как нельзя лучше, – этим он как будто подчеркивал, что предоставляет жену самой себе. И даже больше того – стоило княгинюшке обратить на него внимание, как ей стало ясно по его задумчиво-созерцательному хмыканью, что он вполне сознает, насколько его жена способна справиться со своей задачей без посторонней помощи.

Шарлотта занимала место между хозяином и хозяйкой дома, подобно царице на престоле. Едва заняв свое место, она озарила всю сцену особым, спокойным сиянием. Гармония была хотя и чисто внешняя, но оттого не менее прочная; единственный раз по ней пробежала трещинка, когда Америго, поднявшись и простояв так достаточно долго, чтобы дать возможность тестю обратиться к нему с каким-нибудь замечанием, но так и не дождавшись этого, взял со стола тарелку с птифурами[60]60
  Мелкое печенье (фр.).


[Закрыть], намереваясь предложить их гостю. Мегги следила, – если это можно назвать слежкой, – как ее муж подносит угощение мистеру Верверу; она видела, как виртуозно – иначе не скажешь! – Шарлотта сохраняет на лице бесстрастную улыбку, словно и не замечая происходящего. Прошла минута, другая. Постепенно Мегги начала проникаться сознанием сцены, разыгрывавшейся на другом конце комнаты, где ее отец остановился перед одной из картин – раннефлорентийским произведением на сюжет из Священного писания, которое он подарил ей на свадьбу. Может быть, он про себя прощался с картиной, – Мегги знала, что он ею безмерно восхищался. Как же он меня любит, подумала княгинюшка, если согласился пожертвовать таким сокровищем! Эта мысль была частью великого, неувядающего целого; красота его жертвы сливалась с красотою целой жизни, и рамка картины словно вдруг сделалась рамой окна, через которое на Мегги смотрело духовное лицо этого удивительного человека. Возможно, в ту минуту она говорила себе, что, оставляя картину в ее отчаянно стиснутых руках, отец, насколько это в его силах, оставляет ей частицу себя. Она положила руку ему на плечо, и глаза их встретились с неизменной радостной нежностью. Они улыбнулись друг другу одинаковой рассеянной улыбкой, словно слова уже не могли им служить, потому что они зашли слишком далеко. Мегги почти ожидала неловких пауз в разговоре, как бывает у старых друзей, встретившихся вновь и слишком помнящих друг друга прежними, неизменившимися.

– Неплохо, скажи?

– Милый! Не то слово!

Он относил свой вопрос к картине, и Мегги ответила тоже будто о картине, но в их словах отразилась вдруг какая-то иная правда, и они невольно огляделись по сторонам в подтверждение такого расширенного толкования. Мегги просунула руку ему под локоть. Все прочие предметы в комнате: другие картины, диваны, кресла, столики, шкафчики, «выдающиеся» произведения декоративного искусства – словно стояли и ждали, пока их оценят и похвалят. Отец и дочь переводили взгляд с предмета на предмет, любуясь их благородной красотой. Отец, казалось, выверял по ним мудрость своих прежних представлений. Двое величавых персонажей, погруженных в беседу за чаем, вполне вписывались в картину общей гармонии: миссис Вервер с князем, сами того не сознавая, заняли место человеческой мебели, необходимого атрибута подобных сцен с эстетической точки зрения. Они идеально гармонировали с декоративными элементами обстановки, замечательным образом подтверждая, сколь удачно был сделан выбор. Впрочем, на внимательный взгляд, несколько более пристальный, нежели требовали обстоятельства, эти двое могли, пожалуй, также служить живым свидетельством редкостной по своему размаху покупательной способности. Право, многое можно было расслышать в тоне следующих слов Адама Вервера, а кто сумел бы сказать, до чего доходил он в мыслях?

– Le compte y est[61]61
  Время подводить итоги (букв.: счет подан) (фр.).


[Закрыть]. У тебя есть очень недурные вещи.

Мегги снова оказалась на высоте.

– Ах, правда, они замечательно смотрятся?

Те двое услышали и прервали свой неторопливый разговор, сохраняя неизменную серьезность, как бы подчиняясь необходимости соответствовать окружающему великолепию. Они сидели неподвижно, позволяя собой любоваться, подобно парочке восковых изваяний великих деятелей современности в заведении мадам Тюссо.

– Я так рада, что ты можешь взглянуть на них на прощание.

Эти слова Мегги так и повисли в воздухе. Верная нота была найдена – нота странной окончательности в отношениях между двумя парами, которая могла бы вызвать неловкость, будь в ней хоть малейшая претензия на светский лоск. Да, это-то и есть самое удивительное: ситуация не поддавалась более подробному рассмотрению именно в силу своей огромности, равно как и предстоящая разлука выходила за рамки обычного расставания. Воздать должное такой минуте значило бы в какой-то мере усомниться в ее причинах, а потому все четверо предпочитали оставаться в верхних слоях атмосферы, единодушно сторонясь избыточного давления. Америго и Шарлотта, беседуя в сторонке, очевидно, успешно этого избегали, а уж Мегги подобное и вовсе не грозило. Не сомневалась она и в том, что ее отец также не станет оказывать нажим хоть бы всего лишь носком ботинка; он этого и не сделал, зато Мегги едва осмеливалась дышать, дожидаясь, что же он сделает взамен. Прошло три минуты, и вдруг он сказал:

– Э, Мег, а что же Принчипино?

И сразу показалось по контрасту, что это-то и есть настоящий, твердый голос истины.

Мегги взглянула на часы.

– Я распорядилась, чтобы его «подали» в половине шестого. Видишь, еще не пробило. Не беспокойся, милый, он тебя не подведет.

– Вот уж никак не хотелось бы, чтобы он меня подвел!

В шутливом ответе мистера Вервера крылись такие бездны, что, когда он в нетерпении отошел к одному из высоких окон и скрылся на балконе, Мегги, намереваясь последовать за ним, невольно спрашивала себя – погонится ли реальность за ней по пятам или встретит ее там, снаружи? Разумеется, последовать ей пришлось, ведь отец практически позвал ее за собой. Нужно было ненадолго оставить тех, других наедине, дать им тот самый шанс, о котором Мегги с мужем вели такой фантастический разговор. И вот отец с дочерью стоят на балконе над обширной скучной площадью, в эту минуту почти обретшей цвет, тот причудливый живописный оттенок, напоминающий картины старых мастеров, который присущ лондонским улицам под вечер летнего дня, и Мегги с новой силой ощущает, насколько немыслимой была бы такая минута и как она растерзала бы их в клочья, позволь они всему, что было скрытого в их отношениях, проглянуть хоть на мгновение в глазах. Несомненно, опасность была бы куда более грозной, если бы каждый из них – за себя, по крайней мере, Мегги могла отвечать – не обратился инстинктивно к другим сторонам дела, о которых можно было рассуждать с притворной откровенностью.

– Незачем вам здесь оставаться, знаешь ли, – заметил Адам Вервер, обозревая окрестности. – Разумеется, «Фоунз» в полном вашем распоряжении, пока не закончится срок аренды. Но там сейчас такой разор, – добавил он чуть печально. – Самые лучшие вещи увезли, и половину обстановки тоже, так что вам, пожалуй, там покажется не так уж весело.

– Да, – согласилась Мегги. – Нам будет не хватать лучших вещей. Лучшее, что там было, уже увезли, что верно, то верно. Вернуться туда опять, – воскликнула Мегги, – вернуться опять!.. – И она умолкла от полноты чувств.

– Вернуться опять, когда там уже не осталось ничего хорошего…

Но она больше не колебалась; она все-таки высказала свою мысль.

– Вернуться, когда там больше нет Шарлотты, выше моих сил. – Проговорив это, Мегги улыбнулась отцу и увидела, что он ее понял. Улыбка послужила намеком на все, о чем Мегги не могла сказать вслух. Не могла она в такую минуту говорить о том, каково ей будет без него, в «Фоунз» или где угодно еще. Эта тема была вне круга их разговора, в каком-то смысле – над ним; и что же Мегги оставалось делать, пока они ждали Принчипино, оставив остальных двоих наедине, что оставалось ей делать, как не предложить довольно смело вполне, впрочем, подходящую замену? Притом, как это ни странно, в словах Мегги послышалась искренняя нотка. Она сама почувствовала эту свою искренность и воспользовалась ею, не задумываясь о ее значении.

– Знаешь, с Шарлоттой никто не сравнится, – сказала Мегги. По истечении тридцати секунд ей стало ясно, что она только что произнесла самые удачные слова за всю свою жизнь. Словно сговорившись, отец и дочь повернулись к улице спиной и прислонились к перилам балкона. Отсюда им было хорошо видно комнату, но князь и миссис Вервер оказались за пределами их поля зрения. Мегги видела, как загорелись его глаза; он никакими силами не мог этого скрыть, хоть и вынул портсигар и сказал прежде всего остального:

– Позвольте, я закурю?

Она ободрила его все тем же:

– Милый!

И пока он чиркал спичкой, успела поволноваться еще минуту; но Мегги не стала тратить эту минуту на бесполезные метания, а повторила твердо и звонко, не заботясь о том, что ее могут услышать те двое в комнате:

– Папа, папа, Шарлотта такая замечательная!

Отец закурил и только тогда снова взглянул на нее.

– Шарлотта замечательная.

На этом можно было бы и закончить. Оба чувствовали, что основа положена. Так они и стояли, исполнившись благодарности, и каждый глазами говорил другому, что под ногами у них отныне твердая почва. Они даже подождали немного, как бы в подтверждение. Отец словно давал ей время понять, пока для скрытых от их взгляда собеседников проходила минута за минутой: вот она – истинная причина!

– Ты увидишь, как я был прав, – заметил вскоре мистер Вервер. – Я хочу сказать, что правильно поступил, когда сделал это для тебя.

– Ну, еще бы! – пробормотала она с той же улыбкой. И сразу прибавила, как бы желая тоже поступить правильно: – Не представляю, что бы ты стал делать без нее.

– Тут главное в другом, – ответил он тихо. – Я не представлял, что ты станешь делать. Но все-таки риск был большой.

– Риск был, – сказала Мегги. – Но я верила, что так нужно. По крайней мере, для меня! – улыбнулась она.

– Ну, а теперь мы это видим, – сказал он, продолжая курить.

– Теперь видим.

– Я лучше ее знаю.

– Ты знаешь ее лучше всех.

– О, естественно!

Его слова прозвучали непреложной истиной – кто знает, может быть, непреложной ее делали именно теперешние обстоятельства, сама возможность этого разговора. Мегги вдруг почувствовала себя совершенно подавленной громадой подразумеваемого значения его слов, хотя сердце у нее затрепетало, как никогда прежде. Это ощущение все росло и росло с каждым мгновением, что они медлили здесь, на балконе. Вскоре он заметил, сделав очередную затяжку, опираясь руками о перила и запрокинув голову, чтобы посмотреть вверх, на серый суровый фасад дома:

– Она прекрасна, просто прекрасна!

Мегги со своей обостренной чувствительностью уловила тень новой ноты в его голосе. Большего она не могла пожелать, ибо нота эта была собственнической и властной; в то же время она, как ничто другое, говорила о реальности расставания. На этой ноте им и предстояло расстаться – восхищаясь ценными качествами Шарлотты, ради свободной игры которых они сейчас очистили комнату и которые князь, со своей стороны, вероятно, получил возможность наблюдать в действии. Если Мегги в эту последнюю минуту хотелось найти некое заключительное определение отцу, поместив его в какую-нибудь из четко разграниченных категорий, она могла бы сделать это сейчас, сведя все к его неподражаемой способности оценить высокое качество. В конце концов, памятуя обо всех ее подарках, ее фантазии, ее талантах, так много еще оставалось с ними от Шарлотты! Что же другое имела в виду и сама Мегги три минуты назад, называя ее замечательной? И он предлагал ей целый огромный мир. Он ни в коем случае не хотел, чтобы она даром потратила свою жизнь. За это Мегги и ухватилась: за мысль о том, что жизнь Шарлотты пройдет не зря. Он затем и вызвал дочь сюда, чтобы сообщить ей об этом. Какое счастье, что она может высказать вслух свою радость! Он не отворачивал лицо, и Мегги сказала, глядя прямо ему в глаза:

– Это успех, папа.

– Это успех. Да и это вот – тоже не сказать чтобы неудача! – прибавил он, когда в комнате послышался тоненький голосок Принчипино.

Они вошли внутрь, поздороваться с мальчиком, которого привела мисс Богль. Шарлотта и князь тоже встали. Мисс Богль, видимо оробев от их внушительного вида, поспешила ретироваться, но присутствие Принчипино уже само по себе разрядило обстановку – ощущение было примерно такое, как бывает, когда вдруг стихнет продолжавшийся долгое время непрерывный грохот. Впрочем, когда князь с княгинюшкой, проводив гостей до кареты, вернулись к себе, можно было скорее сказать, что тишина наступила, нежели что она восстановилась. А стало быть, все дальнейшее неизбежно должно было прозвучать особенно громко. Так обстояло дело и с таким естественным, но в то же время и таким бесполезным движением Мегги, снова вышедшей на балкон, посмотреть, как отъезжает отец. Экипаж к тому времени уже скрылся из виду – слишком долго и торжественно Мегги поднималась по лестнице.

Какое-то время она рассматривала пустое и обширное серое пространство, которое мало-помалу погружалось в сумрак, еще сильнее сгустившийся в комнате. Муж подошел к ней не сразу; он поднялся наверх вместе с малышом. Мальчик цеплялся за его руку и, как обычно, сыпал изречениями, достойными семейного архива. Затем оба отправились засвидетельствовать свое почтение мисс Богль. Для княгинюшки много значило, что Америго увел сына со сцены вместо того, чтобы передать его матери. Но сейчас все казалось ей преисполненным глубокого значения; Мегги бесцельно ходила по комнате, и неслышный хор гремел у нее в ушах. Но заметнее всего выделялось одно: то, что она находится здесь и ждет своего мужа, то, что теперь они вольны всегда быть вместе. Она стояла среди прохладных сумерек и во всем, что окружало ее, находила оправдание совершенному ею. Теперь, наконец, она знала почему, знала, откуда взялись у нее силы, откуда пришло вдохновение, – все было только ради этого. Вот она, эта минута, этот золотой плод, сиявший ей издалека. Но что же это, в сущности, за награда, если попробуешь ее на вкус, на ощупь? Никогда еще она не подходила так близко к полному пониманию содеянного, и на мгновение ее охватил страх – так всегда бывает, когда после долгой мучительной неизвестности остается только определить итоговую сумму возмещения. Америго-то знал итог. Итог этот был в его руках, и то, что он медлил вернуться, заставляя ее сердце заходиться в лихорадке, было словно ослепительный свет после безумной ставки в рискованной азартной игре. Мегги бросила игральные кости, но не могла разглядеть, что же ей выпало – Америго прикрыл их рукой.

Наконец дверь открылась – он не отсутствовал и десяти минут. Напряженно глядя на него, она будто вдруг увидела количество очков. Выпало максимальное число, уже хотя бы только потому, что он был здесь, стоял и смотрел на нее. Он еще не успел заговорить, а Мегги уже чувствовала, что получила свою награду. И тут произошла необыкновенная вещь: Мегги вдруг уверовала в полную свою безопасность. Страх отлетел от нее, сменившись сочувствием к тревожному ожиданию Америго, к тому, что скрывалось в самой глубине его души и что открыто отражалось в его прекрасном лице. Если продолжить наше сравнение с «суммой возмещения», можно было бы сказать, что Америго держал в своих руках кошель с деньгами, ей же оставалось только подойти и взять обещанную награду. Но тут Мегги остановила неожиданная мысль: вдруг он полагает, будто она ждет от него исповеди? Снова страх обрушился на нее: если такова цена, лучше уж она обойдется совсем без вознаграждения. Его признание прозвучало бы слишком чудовищно, да к тому же за счет Шарлотты, которая только что поразила Мегги несравненной элегантностью своего самообладания. Мегги знала одно: ей будет нестерпимо стыдно выслушать произнесенное слово; значит, необходимо покончить с этим раз и навсегда.

– Правда, она замечательная? – просто сказала Мегги, предлагая этим все объяснить и все завершить.

– О да, замечательная!

И князь подошел к ней.

– Видишь, это нам очень помогло, – наставительно прибавила Мегги.

Америго замер, пытаясь понять, что же она сейчас подарила ему с такой удивительной щедростью. Очевидно, он хотел сделать Мегги приятное, ответив ей в тон, но в конце концов, стоя прямо перед ней, совсем близко, положив руки ей на плечи, так что она оказалась как будто в кольце, только отозвался эхом:

– Вижу? Я ничего не вижу, кроме тебя.

И правда этих слов зажгла таким странным светом его глаза, что Мегги, сострадая и ужасаясь, спрятала лицо у него на груди.