Текст книги "Золотая чаша"

– Наверное, на какое-то время.

Но теперь пришел черед миссис Ассингем не удовлетвориться услышанным.

– Я ведь убедила тебя, что это невозможно?

Она раскрыла объятия, и через мгновение Мегги бросилась ей на шею, проявив свое облегчение несколько необычным способом.

– Невозможно, невозможно! – отвечала она более чем выразительно, но сразу вслед за тем разразилась слезами, словно оплакивая эту невозможность. Она цеплялась за свою подругу, крепко обнимая ее и горестно всхлипывая, так что вскоре та и сама заплакала в голос, безутешно и необъяснимо.

7

Как-то само собой решилось, что полковник с женой прибудут в «Фоунз» около середины июля с тем, чтобы «погостить всласть». Мегги добилась от отца обещания как можно дольше удерживать их. Решено было также, что в начале месяца, менее чем через неделю после собственного прибытия, чета с Итон-сквер будет ожидать приезда пары с Портленд-Плейс.

– Ах, мы должны дать вам время перевести дух! – заметила по этому поводу Фанни с невинной веселостью, обращаясь по очереди к каждому из участников описываемых событий.

Она как будто обретала опору и поддержку, подчеркивая ассингемовскую пунктуальность с уверенностью, доходящей до дружелюбного цинизма. Фанни предпочла в данном случае создать видимость корыстного расчета со своей стороны, всячески напирая на то обстоятельство, что гостеприимное приглашение Верверов пришлось очень кстати, ибо по причине прискорбной небрежности полковника сама она лишена сельского приюта под сенью струй, куда могла бы удалиться на время, пока в Лондоне затихает светская жизнь. У себя дома она без устали рассказывала и пересказывала мужу все подробности своего – или, как она теперь называла, их – затруднительного положения. Когда супругам уже нечем было заняться на Кадоган-Плейс, они всегда могли вернуться к обсуждению удивительной крошки Мегги, с захватывающим и даже несколько зловещим интересом наблюдая, как разворачивается ее жизнь – эта тема осталась далеко не исчерпанной после исторической полночной беседы, коей мы были свидетелями. Она возникала с непреодолимой силой, стоило супругам остаться наедине, словно они вдвоем посадили деревце, которое теперь росло и крепло день ото дня, так что, увлекшись восхищенным созерцанием, они почти совсем позабыли о своей ответственности. В такие минуты миссис Ассингем утверждала, что за эту чудесную малышку готова стоять горой, и пусть целый свет, даже сам князь, также, впрочем, вызывавший у нее непомерное, беззастенчивое восхищение, считают ее вульгарной, назойливой старухой, на склоне лет окончательно утратившей всякое понятие о деликатности. Полковник, как мы видели, в кои-то веки заинтересовался переживаниями своей жены, но не потому, что сочувствовал ей, твердила Фанни, не потому, что его волнуют ее заботы и горести, а потому, что, коль скоро она открыла ему глаза, он уже не мог отвести свой зачарованный и сделавшийся даже почти осмысленным взор от княгинюшки. Если теперь он влюбился в нее, что ж, тем лучше; это поможет ему, не дрогнув, перенести все, что они обязаны для нее сделать. Миссис Ассингем возвращалась к этому доводу при малейшей жалобе со стороны полковника. Невзирая ни на какие соблазны (а маленький демарш Мегги, безусловно, представлял собой соблазн), Фанни не позволяла мужу отвлечься от суровой реальности стоящей перед ними задачи.

– Говорю тебе, нам придется лгать ради нее, лгать до посинения.

– Лгать ради нее? – В такие минуты у полковника случались рецидивы былой непонятливости, поскольку он пока еще не совсем научился распознавать приметы старинного рыцарства в новом обличье.

– Лгать ей, лгать напропалую – это, по сути, все равно. Да и другим лгать придется тоже. Нужно убедить князя, будто мы доверяем ему, Шарлотту – будто мы доверяем ей, милого, славного мистера Вервера – будто мы доверяем всем и каждому. Словом, работы нам хватит, и самая большая ложь – будто нам все это страшно нравится. А нам это ненавистно! Я бы рада была струсить, не думать о других, оставить все, как есть, вместо того, чтобы отказаться от всех общепринятых норм и представлений о человеческой порядочности! Я говорю только за себя, – прибавила она. – Тебе я дала прекрасную возможность влюбиться в Мегги, так что ты, конечно, будешь рад случаю оказаться поближе к ней.

– А как насчет того, – невозмутимо отвечал на подобные нападки полковник, – что у тебя тоже появился отличный повод оказаться поближе к князю? Ты сама признавалась, что увлечена им, а я, между прочим, никогда тебя этим не попрекал.

В самом деле, Фанни часто с удовольствием вспоминала о своем нежном чувстве к князю.

– Мне труднее, разве ты не видишь? Ведь я из преданности Мегги неизбежно вынуждена настроить его против себя.

– Как у тебя только получается: помогаешь скрывать его грешки и еще называешь это «преданностью Мегги»?

– Ах, тут многое можно было бы сказать. Такого рода грехи всегда интереснее любых других, по крайней мере, этого у них не отнимешь. Но вообще говоря, все, что я делаю, я делаю из преданности Мегги. И важнее всего сейчас – помочь ей с отцом. Вот что ей особенно необходимо.

Полковник слышал это и раньше, но был неизменно готов продолжить обсуждение этой темы.

– Помочь «ей с отцом»?

– Ну, против отца, если угодно. Мы ведь с тобой об этом уже говорили. Главное, чтобы между ними не было сказано вслух о том, что у него появились сомнения. Здесь моя роль очевидна. Я должна поддерживать Мегги, поддерживать ее до конца. – Эту несложную мысль миссис Ассингем всегда изрекала в порыве возвышенного вдохновения, но сразу же неизменно делала оговорку. – Когда я говорю, что мой долг очевиден, я хочу сказать, что он абсолютен; а вот как ухитриться выполнить его, как поддерживать видимость изо дня в день, несмотря ни на какие трудности – это уже совсем другое дело, тут я готова с тобой согласиться. К счастью, у меня есть одно преимущество. Я всегда могу рассчитывать на нее.

В этот момент полковник, как правило не сдержав волнения, невольно приходил к ней на помощь.

– Можешь рассчитывать на то, что она не заметит твоего вранья?

– На то, что она меня не подведет, что бы ни заметила. Если только я, с Божьей помощью и в их общих интересах, ее не подведу, насколько мне позволяют мои слабые силы, то уж она-то будет стоять за меня насмерть. Она меня не выдаст. А ведь могла бы, ты же понимаешь. Для нее это было бы очень просто.

Это был самый зловещий участок их привычной, много раз хоженой дороги, но Боб Ассингем неизменно реагировал, словно впервые:

– Просто?

– Она могла бы совершенно опозорить меня перед отцом. Достаточно было бы дать ему понять, что еще до его женитьбы, и даже до ее замужества, я знала о тех отношениях, что существовали раньше между его женой и ее мужем.

– А как она может это сделать, если, по твоим же словам, она сама до сих пор не знает, что тебе об этом было известно?

На этот вопрос миссис Ассингем благодаря долгой практике умела ответить даже с изрядной долей величия. Пожалуй, уместнее всего ей было бы сказать, что тут-то и кроется самая большая ложь. Но она каждый раз говорила совсем другое, говорила звонко и ясно, как бы торжествуя над грубой приземленностью полковника:

– Если бы Мегги сразу начала действовать под влиянием слепой обиды, как поступили бы на ее месте девяносто девять женщин из ста, и тем заставила бы мистера Вервера, в свою очередь, действовать, исходя из таких же естественных побуждений, естественных для девяноста девяти мужчин из сотни. Им стоит только объединиться против меня, – воскликнула бедняжка, – обоим счесть себя обиженными и обманутыми, обвинить меня друг перед другом в гнусной, лживой низости – и я погибла безвозратно! В действительности, разумеется, я сама обманута, обманута князем и Шарлоттой, но они ведь не обязаны этому верить, они вообще никому из нас ничем не обязаны. Они вправе считать, что все мы были заодно, все дружно сговорились против них, и, при наличии хоть нескольких подтверждающих фактов, выгнать всех нас вон раз и навсегда.

Картина худшего из возможных исходов была так ужасна, что никакие повторения не могли смягчить жаркого румянца, вспыхивавшего на щеках миссис Ассингем при созерцании как отдельных фрагментов всей истории, так и ее уродливого целого, и ее недолгого эфемерно-благополучного периода. Фанни доставляло большое удовольствие объяснять мужу, насколько реальна опасность, и, встречаясь с ним взглядом, видеть, как он чуть ли не бледнеет при мысли об их совместной компрометации. Главная же красота заключалась вот в чем: милый, обожаемый простофиля-полковник отзывался короткой тревожной нотой, как бывает, когда коснешься одной из клавиш слоновой кости у самого левого края фортепьяно.

– Сговорились… Да зачем тебе было сговариваться?

– Это же очевидно! Для того, чтобы обеспечить князю жену – ценой спокойной жизни Мегги. А потом обеспечить Шарлотте мужа – ценой спокойной жизни мистера Вервера.

– О да, небольшая дружеская услуга, которая, как оказалось, повлекла за собой некоторые осложнения. Но ведь ты-то старалась не ради этих осложнений, так что же тут плохого?

Фанни всегда поражало, что полковник со временем научился оправдывать ее даже лучше, чем она сама, терявшаяся перед ею же нарисованной картиной ужасного исхода, «худшего из всех возможных». Это ее неизменно забавляло, несмотря на все тревоги.

– Ах, дело совсем не в том, с какой целью я вмешивалась – хотя нужно еще доказать, что я действительно вмешивалась. Но тут еще важно, как это истолкуют Мегги и мистер Вервер. Они вполне могут подумать, что я пожертвовала ими ради других, более близких друзей. – Решительно, ей доставляло удовольствие растравлять себя. – Разве они не могут подумать, что я старалась услужить князю любой ценой, прежде всего заботилась о его благе, иными словами – о том, чтобы обеспечить его в денежном отношении? Может быть, они видят во всей этой истории самую обыкновенную преступную сделку, нечто абсолютно мерзкое, нечто louche?[47]47
  Нечистоплотное (фр.).


[Закрыть]

Бедный полковник неизбежно отзывался, словно эхо:

– «Louche», душа моя?

– А разве не ты сам говорил об этом? Не ты первым указал на эту ужасную возможность?

Она говорила о его удачных высказываниях таким тоном, что полковнику и самому было приятно о них вспоминать.

– Это когда я говорил, что ты «увлеклась»?..

– Да-да, увлеклась человеком, которому я так старалась помочь. С непредвзятой точки зрения, это могло быть разве только материнское чувство, но в данную минуту нас не волнуют непредвзятые точки зрения. Перед нами два хороших, наивных человека, глубоко потрясенных отвратительным открытием; а такие люди почти всегда видят действительность в более мрачных красках по сравнению с теми, кто с самого начала трезво смотрит на жизнь. Вот с такой точки зрения, что могла я получить от своего приятеля в обмен на столь ценную услугу? Уж наверное, у меня был какой-то свой расчет. – Тут Фанни с мучительным удовлетворением довершала начатую картину: – И раньше бывали случаи, когда женщина, к которой мужчина равнодушен, которая нужна ему разве лишь в деловом плане, настолько теряет голову от страсти, что соглашается помочь ему добиться успеха у другой, только бы не терять его из вида, не расстаться с ним насовсем. Cela c’est vu[48]48
  Такое случается (фр.).


[Закрыть], мой дорогой; случаются и более странные вещи – не мне тебе рассказывать! Что ж, очень хорошо, – завершала она свою речь, – поведение твоей женушки вполне можно истолковать именно в таком духе. Говорю тебе, ни у кого воображение не работает так бурно, как у агнцев, пробудившихся от своих грез. Львы – ничто по сравнению с ними, ведь львов с самого начала приучают охотиться и перегрызать глотки, они закалены и не столь восприимчивы к превратностям нашей жизни. Признайся, тут есть о чем задуматься! К счастью, на самом деле, по-моему, все обстоит несколько иначе.

К этому времени полковник был уже полностью осведомлен о том, как именно, по мнению жены, обстоит дело, но он тоже был не прочь слегка развлечься. Если бы при этих милых семейных сценках присутствовал сторонний наблюдатель, полковник напомнил бы ему ребенка, который в двадцатый раз слушает любимую сказку и простодушно радуется, зная, что последует дальше.

– Если у них все-таки окажется чуть меньше воображения, чем ты предполагаешь, им, пожалуй, будет затруднительно придумать, какая тебе была выгода выдавать замуж Шарлотту. В нее-то ты не была влюблена!

– Ах, – неизменно отвечала на это миссис Ассингем, – это легко можно объяснить тем, что мне хотелось сделать приятное ему.

– Мистеру Верверу?

– Князю! Иначе она вполне могла выйти замуж за другого, с кем было бы далеко не так легко и просто. Я сблизила их, предоставила им возможность встречаться, чего никогда не могло бы случиться, останься она незамужней или стань женой другого человека.

– В такой милой интерпретации получается, что ты намеренно помогла ей стать его любовницей?

– В такой милой интерпретации получается, что я намеренно помогла ей стать его любовницей. – Фанни поистине величественно изрекла эти слова – столь сильное впечатление они каждый раз производили и на нее саму, и, сколько можно судить, на ее мужа. – Благодаря неповторимым особенностям данной ситуации условия для этого сложились просто идеальные.

– Вплоть до того, что ты с полным самоотречением предоставила ему сразу двух прекрасных женщин.

– Даже вплоть до этого, такие уж чудовищные формы принимает мое безрассудство. Только насчет «двух» ты ошибся. Одну прекрасную женщину – и одно прекрасное состояние. Вот какие обвинения навлекает на себя чистое и добродетельное существо, когда слишком безоглядно отдается своей чистой добродетели, бескорыстному состраданию и сердечной заботе о других. Voilà![49]49
  Вот так! (фр.)


[Закрыть]

– Понял. Вот, значит, какого Верверы о тебе мнения.

– Вот какого Верверы мнения обо мне. Вернее, как они могли бы выставить меня друг перед другом, не будь Мегги таким божественным созданием.

– Она тебя помиловала?

Полковник всякий раз с предельной дотошностью выяснял все до конца, потому и стал так тонко разбираться в сокровенных мыслях жены.

– Она меня помиловала. Чтобы теперь, ужаснувшись тому, что я наделала, я могла помочь ей справиться с ситуацией. И мистер Вервер тоже меня помиловал, – прибавляла обычно Фанни с большим чувством.

– Так, по-твоему, он знает?

В этом месте миссис Ассингем делала многозначительную паузу, надолго погрузившись в свои мысли.

– Думаю, он помиловал бы меня, если бы и знал, – чтобы я могла помочь ему справиться с ситуацией. Или, вернее сказать, – поправлялась она, – чтобы я могла помочь Мегги. Это была бы его главная цель, его непременное условие прощения. Точно так же, как ее главная цель, ее условие – чтобы я помогла ей уберечь отца. Но меня сейчас непосредственно занимает одна только Мегги. Ручаюсь тебе, от самого мистера Вервера мне ничего не приходится ожидать, ни слова, ни взгляда, ни вздоха. Таким образом, я, вероятно, каким-то чудом сумею избежать наказания за свои преступления.

– В том смысле, что тебя не будут винить?

– В том смысле, что меня не будут винить. А это непременно случилось бы, не окажись Мегги таким брильянтом.

– Таким брильянтом, чтобы стать на твою сторону?

– Да, да, на мою сторону. Мы с ней поняли друг друга вполне, все решено и подписано. – И, снова впадая в мрачную задумчивость, миссис Ассингем восклицала: – Мы заключили с ней договор на высшем уровне. Она дала торжественную клятву.

– Словами?

– О да, и словами тоже, без них ведь тут не обойтись. Пока я лгу ради нее, она будет лгать ради меня.

– Что значит «она будет лгать»?

– Делать вид, будто она верит мне. Верит, что они невиновны.

– Значит, она положительно убеждена в их виновности? Сделала такой вывод окончательно и бесповоротно, без всяких доказательств?

И вот здесь-то Фанни Ассингем каждый раз приходила в нерешительность, но в конце концов с тяжелым вздохом находила удовлетворительное решение.

– Это не вопрос веры, и доказательства здесь ни при чем, есть ли они, нет ли их. Для Мегги важнее всего природное чутье, непреодолимое чувство. Она просто знает, что между ними что-то есть, и все тут. Но она не делала никаких выводов, как ты выражаешься, она наотрез отказывается этим заниматься. Она шарахается от любых рассуждений именно для того, чтобы, не дай бог, не прийти к каким-нибудь выводам. Уводит корабль в открытое море, подальше от прибрежных рифов, а от меня ей нужно, чтобы я держалась рядом. А мне того и нужно, я и сама боюсь этих рифов как огня. – После чего Фанни неукоснительно разъясняла полковнику все тонкости. – Доказательства ей не нужны. А были бы нужны – мое согласие сражаться на ее стороне уже послужило бы доказательством. Нет, ей хочется, чтобы ее догадки опровергли. И в то же время она старается заручиться моей помощью, вот что самое поразительное! Если вдуматься, это и в самом деле великолепное решение. Если я буду достаточно нагло покрывать тех двоих, порхая вокруг них беззаботно, как птичка, Мегги, со своей стороны, сделает все, что сможет. Одним словом, если я их усмирю, это позволит Мегги выиграть время и чего-нибудь в конце концов добиться. В частности, если я возьму на себя Шарлотту, Мегги позаботится о князе. Тут-то ей и понадобится время, и все это просто чудесно и удивительно, трогательно и возвышенно до последней степени.

– Но какое «время» она имеет в виду, бедная малышка?

– Для начала – нынешнее лето в «Фоунз». Разумеется, Мегги сейчас каждую минуту ходит по краю, но, видимо, она считает, что в «Фоунз», где на первый взгляд риск кажется больше, на самом деле она будет лучше защищена. Там любовникам – если только они любовники! – придется вести себя осмотрительнее. Они сами это почувствуют, если еще не совсем потеряли голову.

– А они еще не совсем потеряли голову?

При этом вопросе бедняжка Фанни каждый раз приходила в растерянность, но в конце концов изрекала в ответ таким тоном, будто отдавала свой последний шиллинг на покупку некой совершенно необходимой вещи:

– Нет!

А полковник каждый раз умехался:

– Это уже вранье?

– Неужели ты считаешь себя настолько значительным лицом, чтобы тебе стоило лгать? Не будь это правдой для меня, я бы не согласилась ехать в «Фоунз». Я уверена, что сумею держать в узде этих несчастных.

– Но как – если дойдет до худшего?

– О, не говори мне о худшем! В лучшем случае их должно удержать уже одно то, что мы будем рядом. Наше присутствие будет действовать на них само по себе, неделя за неделей. Вот увидишь.

Полковник был вполне готов увидеть, но все-таки желал бы окончательных гарантий.

– А если не получится?

– Опять ты говоришь о худшем случае!

Что было вполне возможно. Потому они и разговаривали с утра до ночи в эти трудные дни?

– А остальных кто удержит?

– Остальных?

– Их-то кто заставит молчать? Если у твоей парочки в самом деле были какие-то совместные дела, наверняка не обошлось совсем без свидетелей. Кто-то должен был им помогать. Пусть всего несколько человек, но кто-то об этом знает или хотя бы догадывается. Они должны были где-то встречаться, скрываться, как-то устраиваться, и при этом чем-то выдали себя; а иначе из-за чего и волноваться? Значит, если где-то в Лондоне имеются улики…

– То должны быть и люди, которые держат эти улики в руках? Ах, и совсем не обязательно только в Лондоне, – неизменно спохватывалась Фанни. – Естественно, что-то должно было быть и в других местах – кто знает, что за странные приключения, уловки и утайки? Но что бы ни было, все прямо на месте похоронено и забыто. О, они это умеют, слишком даже хорошо умеют! И все равно, ничто из этого не нашло бы дорогу к Мегги само по себе.

– Считаешь, каждому, кто мог бы что-то ей рассказать, так или иначе заткнули рот? – Полковник не давал жене времени ответить – он с таким наслаждением предвкушал этот момент! – Что, например, могло заткнуть рот леди Каслдин?

Но Фанни отвечала без запинки:

– Сознание, что не следует швыряться камнями в чужие окна, когда у тебя у самой хватает забот охранять собственные стеклянные стены. Этим она и занималась в то последнее утро в Мэтчеме, когда мы все уехали, а она задержала князя с Шарлоттой. Она им помогла просто для того, чтобы помочь себе – а не то так даже этому своему ничтожному мистеру Блинту, с нее станется! В тот день они и сговорились, прямо под самым ее носом. Ведь мы знаем, в тот день они снова появились на людях только к вечеру. – Над этим историческим обстоятельством миссис Ассингем всегда готова была пригорюниться, но, погрустив, добавляла с неизменной религиозной истовостью: – Но больше нам ничего не известно, и слава Богу!

Полковник не столь бурно выражал благодарность Провидению.

– И чем же они занимались с той минуты, как вырвались на свободу, до того времени (ты, кажется, говорила, уже поздним вечером?), когда появились каждый у себя дома?

– Вот уж это тебя не касается!

– Да я и не говорю, что меня касается, но это очень даже касается их. В Англии всегда можно выследить человека, если понадобится. Рано или поздно что-нибудь да случится, кто-нибудь рано или поздно нарушит тишь да благодать. Убийство не скроешь.

– Убийство – да, но здесь у нас не убийство. Может быть, совсем напротив! Право, я убеждена, – замечала Фанни иной раз, – ты бы предпочел, чтобы прогремел взрыв, тебя бы это развлекло.

Но намек Боб Ассингем обычно пропускал мимо ушей. Чаще всего он спокойно курил, после чего, очнувшись от созерцательного настроения, высказывал неожиданную мысль, от которой его так и не отвратили не раз повторенные неопровержимые доводы.

– Чего я никак не могу понять, это – что ты все-таки думаешь про старикана?

– До невозможности нелепого и чуточку тронутого умом мужа Шарлотты? Ничего я о нем не думаю.

– Прошу прощения! Сама только что проговорилась. Ты его иначе и не представляешь, как до невозможности нелепым и чуточку тронувшимся умом.

– Что же делать, он такой и есть, – неизменно признавала Фанни. – То есть, может быть, он и великий человек. Но это не мое мнение, а просто слабое выражение моей потребности увидеть в нем какие-то неведомые глубины. А это тоже не мнение. Видишь ли, он может оказаться и просто глупым.

– Точно! Вот то-то и оно.

– Но с другой стороны, – неумолимо возражала Фанни, – он может оказаться необыкновенно замечательным, даже еще лучше Мегги. Возможно, уже и оказался. Но этого мы никогда не узнаем. – В голосе Фанни прорывалось легкое сожаление, хотя такая возможность для нее означала избавление. – В чем в чем, а в этом я отдаю себе отчет.

– Ну, знаешь ли… – Даже сам полковник невольно начинал чувствовать себя обделенным.

– Я даже не уверена, узнает ли Шарлотта.

– Ах, душа моя, чтобы Шарлотта да чего-нибудь не знала!

Но Фанни упорно хмурила брови.

– Я даже не уверена, узнает ли князь. Словом, оба они остались обездоленными. Они будут гадать, мучиться, ломать себе голову. Но они ничего не будут знать наверное. Это и будет их наказание, – говорила Фанни Ассингем. И заканчивала с не меньшим пафосом: – И мое тоже, если только мне удастся отделаться так легко.

– А в чем же мое наказание? – спрашивал ее муж.

– Ни в чем. Ты недостоин наказания. Наказание – в том, что мы чувствуем. Мы умеем чувствовать, потому и будем наказаны. – Она была великолепна, когда тоном вещей прорицательницы роняла это «мы». – И отмерять наказание будет сама Мегги, собственной рукой.

– Мегги?..

– Она-то все будет знать о своем отце. Все до точки. Все, – еще раз повторяла Фанни. И с неимоверным отчаянием отворачивала лицо свое от пророческого видения. – Но она ни за что нам не расскажет.