Текст книги "Золотая чаша"

14

Шарлотта остановилась на середине «монументальной» лестницы, поджидая своего спутника, который спустился вниз, к чему его обязывала обыкновенная учтивость, и который знает, где ее найти, выполнив свой долг. Тем временем Шарлотта, находясь у всех на виду, отнюдь не старалась привлечь всеобщее внимание; впрочем, это нисколько ее не смутило бы, ведь она уже далеко не в первый раз выходила на люди со своей новой, великолепной уверенностью в себе. Года два уже знала она, как не знала никогда раньше, что это значит – выглядеть «хорошо»; и ведь она давно уже предчувствовала, что выглядеть так – в ее силах. В такой, например, вечер, как сегодня, званый вечер в полном блеске лондонского весеннего сезона, все необходимые условия присутствовали в избытке, и Шарлотта ощущала это всеми своими нервами, всем своим воображением, всеми обострившимися чувствами. Быть может, никогда еще ее вера в себя не была настолько оправдана, как в эту минуту, когда мы снова возвращаемся к ней, когда она, глянув случайно вверх, наталкивается на спокойный взгляд полковника Ассингема, который стоит, опираясь локтями о широкие перила галереи, идущей над лестницей, и, встретившись с ней глазами, машет рукой с самым простодушным дружелюбием. Хотя Шарлотту занимают сейчас совсем другие мысли, простота этого приветственного знака представляется ей самой тихой нотой среди громовых аккордов этого вечера – как будто струну или клавишу прижали на мгновение пальцем, прервав ее вибрацию, чтобы раздался глухой, притушенный звук. Раз он здесь, значит, и Фанни приехала, хотя Шарлотта еще не успела ее увидеть. Вот, пожалуй, и все, что можно предположить по этому случаю.

А между тем разнообразнейшие предположения просто-таки носились в воздухе, и многие из них как раз и способствовали созданию тех условий, благодаря которым этот час для нашей молодой дамы сверкал такими яркими красками. Она и сама сверкала и искрилась, и все сходилось одно к одному: свет, пестрота и шум; несравненные бриллианты, так горделиво красовавшиеся на ее головке; другие каменья, другие совершенства внешности и наряда, так удачно соединившиеся в ее облике, подтверждая на практике теорию о том, что ей не хватало лишь материалов для работы и что никакие материалы не могут быть слишком драгоценны для нее; добавим под конец подобное аромату изысканного цветка небрежное самообладание, пьянящее упоение этой решительной минутой. Ибо она не отказывалась признать, что минута была решительная, и это самообладание, несомненно, помогало ей обрести нужную степень уверенности, нужный оттенок безразличия, нужное выражение лица и прежде всего, так чувствовала Шарлотта, нужное отношение к предоставленной ей возможности счастья – если только сама эта возможность в своем неожиданном размахе не содержала первопричину происходящего. Поток благопристойных кутил, шурша и блистая, в шелесте шлейфов, в мерцании орденов и звяканье сабель, но при всем том поражающий невнятностью и невразумительностью речи, двойной струей прибывающих и отбывающих обтекал неподвижно стоящую на лестнице Шарлотту, минуя ее, то и дело слегка задевая ее на ходу, беззастенчиво разглядывая, изредка предлагая протянутую руку, обрывок разговора; кое-кто даже останавливался на минуту, не получая, впрочем, поощрения. Шарлотта не нуждалась в поддержке, ни у кого не просила защиты и покровительства. Ей нравилось стоять вот так, пусть немного беззащитной из-за отсутствия спутника, бестрепетно встречая отблески подозрений и осуждения, мелькающие на тусклом глянце лощеных лондонских лиц. Если уж говорить о беззащитности, так беззащитней всего она была перед собственными догадками и открытиями. Она намеренно оставалась в стороне, надеясь, что никто не задержится возле нее с разговором; ей пришло на ум особым образом отметить некое значительное событие, случившееся только что. Шарлотта уже знала, как именно его следует отметить, и то, чем она занималась сейчас, вполне могло служить началом.

А потому, когда Шарлотта увидела вскоре с высоты своего наблюдательного пункта, что князь возвращается, ей показалось, будто все помещение сделалось вдруг шире, и выше, и куда более подходящим для торжественных моментов; взметнулся вверх свод потолка со свисающими с него люстрами, лестничные пролеты раскинулись величественно и вальяжно, мраморные карнизы застыли в трепещущей неподвижности, во множестве небывалом завиднелись в толпе представители царствующих домов Англии и Европы, и вся символика «парадного» приема предстала как никогда зримой и в то же время утонченной. Без сомнения, эти явления проистекали в большой степени от причин давно известных: простое зрелище Америго среди толпы, пускай само по себе достаточно эффектное, всегда порождало целую бурю в ее душе; но были у нее и свои резоны, которые Шарлотта не пыталась утаить, напротив, демонстрировала сознательно и открыто, точно так же, как свою гордо поднятую голову, увенчанную диадемой, как свой сложенный веер, как свое надменно-равнодушное одиночество; и когда князь приблизился к ней и она смогла взять его под руку, определяя тем самым их отношение друг к другу, – тогда она почувствовала, что все было сделано правильно. Она, конечно, полагала, что со стороны можно разглядеть лишь немногие из движущих ею побуждений, а именно – наиболее очевидные из них; и все же ей было отчасти жаль, что другие не могут угадать, какие неисчерпаемые силы черпает она в одном лишь взгляде на зятя своего мужа, как поддерживает ее его неосознанное превосходство над мельтешащими вокруг мелкими слагаемыми большого света. Как будто, расставшись с ним хотя бы ненадолго, она не то забывала, не то отказывалась верить, что его вид так действует на нее, и каждая новая встреча становится для нее потрясением, заставляя предположить некую загадочную связь с оккультными источниками обновления. Что он делает с собой в то время, пока она его не видит, почему каждый раз появляется таким, как назвала бы она, «еще более»? Он выше любого cabotinage[27]27
  Комедиантство (фр.).


[Закрыть], и все-таки чем-то напоминает актера, который между выходами на сцену забегает в гримерку и, глядя в зеркало, торопливо поправляет грим, подгоняемый необходимостью произвести должное впечатление на зрителей.

Вот сейчас, например, – и десяти минут не прошло, как князь ушел от нее, а уже успел стать еще более привлекательным, чем тот человек, с кем она так рада была здесь остаться. Эта истина предстала перед нею во всей своей наглядности, пока князь любезно сопровождал ее наверх, у всех на глазах. Как бы им ни хотелось затеряться в толпе, он просто не мог не бросаться в глаза, бедный, необыкновенный; и когда она, поднимаясь по лестнице, снова перевела взгляд выше, туда, где Боб Ассингем все еще стоял на галерее и все еще смотрел на нее сверху вниз, она вдруг поняла, что даже рада этому одинокому свидетелю упавшего на нее отраженного блеска, несмотря ни на какие предостережения слабо протестующих внутренних голосов.

Он был всегда одинок на званых вечерах, душка полковник – не суждено ему было пожинать в подобных местах плоды урожая, взращенного дома; но он как будто вовсе не придавал этому значения, нечувствительно переносил тяготы светской жизни и с таким безразличием перемещался среди гостей, что его вполне можно было принять за какое-нибудь должностное лицо приличной наружности, отвечающее за полицейскую охрану или электрическое освещение. Для миссис Вервер, как мы вскоре увидим, его присутствие имело вполне определенный смысл, хоть он, казалось, совершенно непритворно ничего не замечал вокруг; впрочем, от этого ее отвага не настолько пострадала, чтобы не призвать его мысленно в свидетели того удивительного факта, что за прошедшие несколько минут князь не прибегал к помощи каких-либо колдовских чар, а всего лишь проводил до экипажа Мегги, решившую пораньше уехать домой. Предупрежденная, во всяком случае, о вероятном присутствии Фанни, Шарлотта какое-то мгновение испытывала двойственные эмоции: ощущение, что этот новый фактор необходимо каким-то образом учесть, что-то нужно по этому поводу сделать, а такие мысли толкали к благоразумию, к малодушной осмотрительности, к стараниям по возможности избежать встречи, – и совсем иное, нетерпеливое чувство, в скором времени взявшее верх: пусть уж подозревают, выспрашивают, предъявляют обвинения, только бы скорее, скорее покончить с неприятным моментом, только бы доказать самой себе, не говоря уже о миссис Ассингем, что все можно обернуть к лучшему; словом, только бы, как говорят, «разобраться» со всеми сомнениями. Да у самой Шарлотты и не было, в сущности, никаких сомнений, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что у Фанни они наверняка возникнут и что от такой подруги она должна принять все, что угодно. Можно, конечно, вернуть нежеланный подарок, очень бережно, нежно, с самыми церемонными уверениями в глубочайшей своей признательности, но после всего, что миссис Ассингем для нее сделала, она обязана, по крайней мере, развернуть обертки и осмотреть их содержимое.

Сегодня, как нарочно (дай-то бог, чтобы долго еще так не случалось!), понадобится вся ее твердость, чтобы провести беседу в нужном ключе; Шарлотта чувствовала это все яснее с каждой уходящей минутой, она уж сама знала, почему. После недолгого молчания она сказала князю:

– Останьтесь со мной; не позволяйте никому увести вас; потому что я хочу, да, я хочу, чтобы она увидела нас вместе, и чем скорее, тем лучше.

Она сказала это, чтобы удержать его рядом с собой, хотя его постоянно отвлекали, и на ее слова он ответил недоуменным взглядом. Пришлось ей объяснить: она хочет, чтобы их увидела Фанни Ассингем, которая, скорее всего, тоже здесь, потому что полковник никуда без нее не выезжает, а приехав куда-нибудь с нею вместе, неизменно предоставляет спутнице жизни самой заботиться о себе. Когда же Америго удивился в ответ: «Увидеть нас вместе? Да зачем? Разве она раньше не видела нас вместе?» – пришлось ему втолковать: то, что было раньше, сейчас не имеет значения, сейчас все по-другому; она знает, что говорит. «Какая ты странная, cara mia», – обронил он снисходительно, но спорить не стал. Пусть он находил ее странной, а все-таки, прогуливаясь по залам, он держался с нею рядом, не поддаваясь ни на какие приманки, и даже сказал что-то о том (он и раньше часто говорил это), как удобна в таких случаях своеобразная лондонская «толчея», когда медленно прогуливающаяся масса леди и джентльменов образует причудливые и бессмысленные водовороты, плавно перетекающие один в другой, словно боясь как-нибудь нечаянно втянуться в настоящий разговор, хотя эта ужасная угроза еще ни разу не осуществилась. Конечно, она странная, Шарлотта и сама это знала; иначе и быть не может, когда она увязла в такой странной ситуации, да и он тоже, если уж на то пошло. Она уже признала про себя, как мы отмечали выше, что для них для всех наступает решительная минута; а такие минуты, хотя по большей части действуют угнетающе, – по крайней мере, именно такими они, как правило, оказывались для нее, – все же иногда бывают захватывающими до восторга.

Чуть позднее, в отдаленном уголке, куда, завидев незанятый диванчик, миссис Ассингем довольно настойчиво увлекла Шарлотту, это впечатление вместо того, чтобы ослабнуть, стало даже несколько острее. Шарлотта сказала Фанни напрямик: да, она здесь вдвоем с Америго; Мегги приехала с ними, но минут через десять передумала и отправилась домой.

– А вы решили остаться, без нее? – спросила ее старшая подруга; и ответ Шарлотты определил для них, как и ожидала эта последняя, настоятельную необходимость беседы с глазу на глаз, вследствие чего Фанни и совершила свой замечательный бросок в сторону диванчика.

Да, они решили остаться, и Мегги, разумеется, уехала одна, потому что ее отец, как обычно, не смог приехать.

– Как обычно?.. – с каким-то сомнением переспросила миссис Ассингем, давая понять, что прежде не замечала за мистером Вервером подобного уклонения от светской жизни.

Во всяком случае, ответствовала Шарлотта, в последнее время он совсем разлюбил выбираться из дому – хотя сегодня, призналась она, он сослался на нездоровье. Мегги хотела остаться с ним (они с князем обедали в городе, а затем заехали на Портленд-Плейс и закончили тем, что прихватили с собой Шарлотту, Мегги же поехала, только чтобы угодить отцу). Она долго уговаривала их ехать вдвоем, без нее, но уступила уговорам мистера Вервера. Пришлось долго дожидаться в экипаже, а когда они наконец попали в дом и поднялись по лестнице, Мегги охватили мучительные угрызения совести; она ничего не желала слушать, и теперь, закончила Шарлотта, эти двое наверняка устроили себе маленький домашний праздник. Но это ничего, с той же уверенностью продолжала Шарлотта, больше всего на свете они любят такие посиделки украдкой: скромное угощение, долгие разговоры, «я к тебе приеду завтра», «нет, лучше я к тебе», видимость возвращения к прежней жизни. Они, наши душечки, иногда так похожи на детишек, которые играют «в гости», играют «в мистера Томпсона и миссис Фейн», и каждый надеется, что другой и в самом деле останется к чаю. Шарлотта не сомневалась, что, вернувшись домой, еще застанет там Мегги – так миссис Вервер завершила свой ответ на вопрос любимой подруги. После чего у нее осталось впечатление, что она дала своей собеседнице достаточно пищи для размышлений и что наблюдать это оказалось еще приятнее, чем она ожидала. Ей и самой было о чем подумать, а глядя на Фанни, можно было задуматься о многом.

– Ты сказала, что твой муж болен? Так болен, что не мог приехать?

– Нет, моя дорогая, не думаю. Если бы он был очень болен, я бы его не оставила.

– Но ведь Мегги забеспокоилась? – спросила миссис Ассингем.

– Ты же знаешь, она беспокоится по всякому поводу. Она боится, не грипп ли это – он им болел уже несколько раз, правда, никогда ничего серьезного.

– А ты не боишься?

Шарлотта на мгновение примолкла. Ей уже не раз приходило в голову, что было бы, пожалуй, полезно поговорить, что называется, «начистоту» с той, к кому она привыкла обращаться с самыми сокровенными своими затруднениями, и вот представляется такая соблазнительная возможность – может быть, даже не столько представляется, сколько весьма настойчиво навязывается. К тому же Фанни ведь в глубине души отчасти ожидает, даже в глубине души отчасти желает чего-то в таком роде, и будет просто-таки разочарована, если не получит теперь же кусок, который можно сунуть в зубы ее беспокойному воображению – той привычке культивировать собственные страхи, с какой нашей юной приятельнице уже приходилось сталкиваться, – а именно страх, не зашла ли она «слишком далеко» в своем безудержном стремлении вмешиваться в чужие жизни. Мало-помалу Шарлотта начинала догадываться путем логических умозаключений, что супруги Ассингем, бесцельно блуждая вместе с прочими гостями по залам и галереям, в какой-то момент случайно встретились друг с другом; это случилось уже после того, как полковник, облокотившись о перила, наблюдал ее прилюдное воссоединение с князем в ярком свете рампы. Несомненно, сама его скупость на слова по такому случаю просто обязана была высечь искру любопытства у его жены, что всегда и происходило; он же, зная ее отношение к подобным вещам, вероятно, бросил ей небольшую кость, рассказав о том, что двое ее молодых друзей «встречаются». Он прекрасно знал, – так, по крайней мере, великодушно предположила Шарлотта, – что она ни с кем не встречается, но и она знала, что при данных обстоятельствах неизбежно должна была стать жертвой остроумной беседы этой неподражаемой парочки. Также и князь вынужден был принести ее в жертву, поскольку к нему обратился посол и увел его беседовать с неким лицом королевской крови; после этого Шарлотта минут пять разговаривала с сэром Джоном Бриндером, который пришел с послом, но под каким-то довольно неуклюжим предлогом задержался возле нее. И тут их заметили одновременно Фанни Ассингем и кто-то еще, кого она не знала, но кто был знаком и с миссис Ассингем, и с сэром Джоном. Шарлотта предоставила подруге с присущим ей мастерством «замкнуть» этих двоих друг на друга и найти способ отвести ее в сторонку. Вот и вся предыстория, в результате которой Шарлотта в настоящую минуту стремительно начинала осознавать, что ей подарен драгоценный шанс сказать свое слово и что такая возможность может еще не скоро представиться вновь. За словом же не придется далеко ходить; оно у нее наготове, точное, ясное и верное, а главное – ее собственное. Она сама к этому пришла, никто ей не помогал, даже Америго – уж во всяком случае, не Америго, он не захотел бы иметь к этому никакого отношения. Если сейчас она откровенно выскажет Фанни Ассингем все, что у нее на душе, это, как ничто другое, поможет ей продвинуться в том направлении, откуда для нее недавно забрезжил свет. Направление это – в сторону большей свободы лично для себя; ни о чем другом она и не думает. После недолгого созерцания лица миссис Ассингем, выражающего почти неприличную заинтересованность, представившийся шанс начал казаться Шарлотте настолько бесценным, что мы могли бы сравнить ее, в эту минуту наивысшего напряжения чувств, с женщиной, которая, держа в руке маленькое зеркальце, придирчиво разглядывает свое отражение, поворачивая голову и так и этак. Словом, отвечая на последний вопрос Фанни, Шарлотта в то же время прикидывала в уме ценность вышеупомянутого шанса:

– Помнишь, что ты мне сказала на днях по какому-то поводу? Что я, по-твоему, вообще ничего не боюсь? Вот и не спрашивай теперь, моя дорогая!

– Неужто я не могу даже спросить, – возразила миссис Ассингем, – как здоровье твоего бедного мужа?

– Конечно, душенька. Только, когда ты спрашиваешь так, будто думаешь, что я не знаю, что думать, мне хочется, чтобы ты поняла, что я прекрасно знаю, что мне думать.

Миссис Ассингем помолчала, хлопая глазами, потом все-таки рискнула.

– А тебе не кажется, что, если уж кому-то возвращаться к нему, больному, так скорее всего – тебе?

Что ж, на это она ответит, исходя из самых возвышенных соображений. Самые возвышенные соображения – это добросердечие, искренность, ясность и, очевидно, истинная правда.

– Как было бы хорошо, если бы мы не могли быть совершенно откровенными и милыми друг с другом, верно? Тогда мы совсем ни о чем не говорили бы. Но ведь это было бы ужасно, и пока, к счастью, до этого не дошло. Ты можешь спрашивать меня обо всем на свете, потому что, видишь ли, ты не можешь меня расстроить.

– Ах, милая Шарлотта, – рассмеялась Фанни Ассингем, – я вовсе не хочу тебя расстроить.

– Любовь моя, ты и не могла бы, даже если бы считала, что это необходимо, – вот и все, что я хотела сказать. И никто не может, и тут совершенно нет никакой моей заслуги; просто так получилось, что мое положение до невозможности определенное, как у булавки, которую воткнули в подушечку по самую головку! И деваться мне некуда – большей определенности и вообразить нельзя. Так уж все у меня сложилось!

Право же, Фанни никогда еще не приходилось слышать таких выразительных речей, притом произнесенных с такой решительностью. В глазах у нее засветилось какое-то тревожное понимание, которое она, впрочем, постаралась скрыть, по своим собственным причинам.

– Да, наверное, но разговоры о том, как ты представляешь себе свое положение – это не ответ на мой вопрос. Признаться, – прибавила миссис Ассингем, – это скорее повод еще больше настаивать на ответе. Ты говоришь, мы с тобой «откровенны» друг с другом. А как же иначе? Если Мегги уехала, потому что слишком сильно тревожилась за отца, и при этом согласилась, чтобы ее муж появился здесь с тобой, разве не стоит обсудить причину ее тревоги?

– Если и не стоит, – откликнулась Шарлотта, – так только потому, что причина очевидна. Для меня это не причина, как и тогда, когда я согласилась с решением Адама, чтобы я поехала сегодня без него; а я абсолютно всегда соглашаюсь с его решениями. Но это, конечно, не меняет того факта, что дочь моего мужа считает, что именно она, а не его жена, должна находиться при нем во время болезни, именно она должна пожертвовать своим развлечением, притом что у этой дочери имеется свой собственный муж тут же рядом. – После чего Шарлотта прибавила в виде пояснения: – Мне остается только осознать простую истину: с точки зрения Мегги, в целом, отцы ценятся выше, чем мужья. А мое положение таково, – закончила она, – что я – ты ведь понимаешь? – не могу с этим не считаться.

Слегка задыхаясь, но стараясь не показывать этого, миссис Ассингем повернулась, точно на пружинке.

– Если ты пытаешься намекнуть, будто она не любит князя всем сердцем!..

– Я не говорю, что она не любит его всем сердцем. Я говорю, что она не думает о нем, и только. Одно не обязательно следует из другого. Такая уж у нее любовь, – сказала Шарлотта. – И почему бы нам с ним, в конце концов, не появляться вместе на людях, как ты это называешь? Нам с ним, дорогая, – улыбнулась она, – уже случалось раньше появляться вместе на людях.

Приятельница молча смотрела на нее и вдруг выпалила:

– Ты должна быть абсолютно счастлива. Тебя окружают такие хорошие люди!

На этот раз Шарлотта замерла в полной неподвижности; впрочем, через минуту ее лицо просветлело, обретая вновь свое прежнее сияние, изысканное и самую чуточку жесткое.

– Разве может человек сказать вслух о себе самом такую опасную и хвастливую бессмыслицу? Гораздо благоразумнее, если это скажет о тебе кто-нибудь другой, кто готов по доброте душевной взять на себя подобную ответственность; тогда можно проявить свое хорошее воспитание, воздержавшись от возражений. Я, во всяком случае, возражать не стану – не доставлю тебе такого огорчения… или чего уж там еще.

– Честное слово, дорогая, я от всего сердца надеюсь, что не станешь! – И старшая из подруг облегчила душу звонким смехом, прозвучавшим несколько громче, чем можно было ожидать, учитывая, что дамы приложили столько стараний к тому, чтобы побеседовать, не привлекая к себе внимания.

Ее демонстративная реплика не произвела ровно никакого впечатления на Шарлотту.

– Мы так долго отсутствовали после свадьбы, еще и несколько месяцев провели в Америке – Мегги до сих пор наверстывает упущенное за время разлуки, всячески показывает, как скучала по нему. Ей его не хватало; несмотря ни на что, общение с ним для нее и сейчас – первая жизненная необходимость. Она изо всех сил старается проводить с ним как можно больше времени: тут минутка, там минутка, набегает очень даже немало. С тех пор, как мы поселились раздельно – все же так во всех отношениях удобнее, – поспешно заверила Шарлотта, – она, право, видится с ним чаще, чем когда они жили в одном и том же доме. Чтобы устроить это, Мегги пускается на разные ухищрения, чего ей не приходилось делать, пока они жили вместе. Но она любит манипулировать людьми, – ровным голосом продолжала Шарлотта, – это как раз в ее характере, и в результате раздельное ведение хозяйства их только сближает. Сегодня, например, по сути, все получилось так, как она подстроила. Ей нравится, когда они с ним проводят время вдвоем. И ему тоже так больше нравится, – объявила наша юная дама. – Поэтому я и говорю, что положение мое вполне определенное – или, иными словами, я занимаю в доме вполне определенное место. А в таких случаях главное, как говорится, «знать свое место». А как тебе кажется, – неожиданно закончила она, – ведь в этой ситуации и князь, выходит, тоже занимает вполне определенное место?

У Фанни Ассингем было такое чувство, словно ее интеллекту поднесли громадное блюдо, нагруженное всевозможной снедью, и пригласили попировать всласть – такие многозначительные нотки пронизывали удивительную речь Шарлотты. Но в то же время Фанни отчетливо ощущала, что сразу наброситься на угощение – не говоря уже о том, что на это сейчас просто не хватит времени, – значило бы толкнуть руку дающего, смешать красиво разложенные деликатесы… в общем, выражаясь вульгарным языком, основательно насвинячить. Поразмыслив, она уцепила с блюда одну-единственную сочную сливу.

– И по этому поводу уже тебе приходится пускаться на разные ухищрения?

– Само собой разумеется, мне приходится пускаться на ухищрения.

– И князю тоже? Если он оказался в такой же ситуации?

– Право, я думаю, ему приходится ухищряться не меньше моего.

– И он тоже, – поинтересовалась миссис Ассингем, – наверстывает упущенное?

Вопрос сам собой сорвался с губ, словно она соблазнилась еще одним заманчивым кусочком на блюде. Едва он прозвучал, как Фанни поняла, что выдала свои мысли, которые пока предпочитала хранить про себя. Но ей тут же стало ясно, что теперь нужно стоять на своем любой ценой, и притом, чем проще действовать, тем лучше. А высшая простота – в смелости.

– Я хотела сказать: наверстывает, навещая тебя?

Но Шарлотта, как определила бы это ее подруга, и глазом не моргнула. Она покачала головой, но жест этот был изысканно-мягким.

– Он никогда ко мне не приходит.

– О! – сказала Фанни Ассингем, чувствуя себя довольно глупо.

– Вот так уж. А знаешь, могло быть совсем по-другому.

– По-другому? – Фанни все еще пребывала в недоумении.

На этот раз ее собеседница пропустила вопрос мимо ушей, задержав свой взгляд в дальнем конце комнаты. Там снова показался князь, все еще в обществе посла; их остановил какой-то старичок в военной форме, очевидно, высокий чин, весь увешанный орденами и медалями. Это дало Шарлотте время продолжить свою мысль.

– Он не был у нас уже три месяца. – И словно услышав наконец последнее слово своей приятельницы: – Да, «по-другому». Он устраивается по-другому. И я бы могла, в сложившейся ситуации, – прибавила она. – Просто нелепость, что мы с ним не встречаемся.

– Но сегодня, как я поняла, – заметила Фанни Ассингем, – вы с ним встретились.

– Да… Более или менее. Но я имела в виду, что в сложившейся ситуации я могла бы приезжать к нему.

– И приезжаешь? – спросила Фанни с почти неуместной торжественностью.

Шарлотта заметила излишний пафос и на мгновение приостановила орудийный огонь, то ли уловив серьезность момента, то ли найдя в нем изрядную долю иронии.

– Случалось. Но все это само по себе ничего не значит, – сказала Шарлотта. – Я рассказываю об этом только для того, чтобы ты поняла, как у нас обстоят дела. Впрочем, я говорю только о себе – дела князя меня не касаются.

– У тебя дела обстоят идеально, – объявила, подумав, миссис Ассингем.

– Я и не спорю. В общем и целом, видимо, так и есть. Я же говорю: я не жалуюсь. Просто приходится действовать соответственно.

– «Действовать»? – Несмотря на все старания, голос миссис Ассингем чуть заметно дрогнул.

– Дорогая, но ведь примириться с ситуацией – это тоже действие? Я примирилась. Тебе хочется, чтобы я сделала еще меньше?

– Мне хочется, чтобы ты поверила, что тебе очень повезло в жизни.

– Ты это называешь «меньше»? – спросила Шарлотта с улыбкой. – По-моему, с точки зрения личной свободы это, наоборот, больше. А впрочем, называй, как тебе нравится.

– По крайней мере, – нетерпение миссис Ассингем наконец взяло верх над ее самоконтролем, – по крайней мере, не следует придавать слишком большое значение своей личной свободе.

– Не знаю, что ты называешь «слишком»… Как могу я придавать этому больше значения, чем есть на самом деле? Ты сама очень быстро почувствовала бы то же, если бы полковник давал тебе столько воли. Ты ведь намного лучше меня знаешь все на свете, так не мне тебе объяснять, откуда берется такая свобода. Лично ты, само собой разумеется, – продолжала Шарлотта, – не нуждаешься в свободе и не страдаешь от ее отсутствия. Твой муж не обращается с тобой так, как будто ты значишь для него меньше, чем какая-то другая женщина.

– Ах, не говори мне о других женщинах! – Фанни уже, не таясь, ловила ртом воздух. – Неужели ты называешь совершенно естественную заботу мистера Вервера о родной дочери…

– Самым сильным чувством, на которое он способен? – немедленно подхватила Шарлотта. – Безусловно, так и есть – и это при том, что я перепробовала все, что только могла придумать, чтобы сделать его способным на большее. Я добросовестно старалась изо всех сил, месяц за месяцем только над этим и ломала голову. Но ничего не получилось, сегодня вечером мне это показали особенно убедительно. И все-таки, – продолжала она, – я надеялась, несмотря ни на что, ведь, как я сказала тебе с самого начала, меня предупреждали заранее. – И так как по лицу подруги было ясно видно, что она ничего такого не припоминает: – Он мне сказал, зачем я ему нужна: я могу пригодиться, чтобы помочь ей. – Тут лицо Шарлотты просияло изумительной улыбкой. – Вот я и пригодилась!

У Фанни Ассингем едва не сорвалось с языка, что это-то как раз она видит меньше всего; в самом деле, она была на волосок от того, чтобы сказать: «По-моему, ты, напротив, совершенно не помогла ему осуществить его замысел, раз, по твоим словам, Мегги теперь тревожится о нем еще больше, чем раньше. Каким это образом после применения столь мощных лекарственных средств нежелательные симптомы сохраняются в полном объеме?» Но в последний момент Фанни удержалась, памятуя в первую очередь о том, что речь идет о вещах столь глубоких, что она пока еще не решалась их опасаться; что «тут многое кроется», на что она не смела даже намекать – а уж намеки для нее привычная сфера. И вот, чтобы не подумали, будто она понимает нечто такое, чего никак не может допустить, и допускает нечто такое, что никак не может одобрить и уж тем более ни в коем случае не может посоветовать, Фанни Ассингем применила следующую уловку: сделала вид, будто не желает поместить свое мнение ни на ту, ни на другую чашу весов. Беда только в том, что, как сразу же почувствовала сама Фанни, она применила это средство слишком уж радикально. Выразилось это в том, что она чересчур порывисто вскочила с места, отметая любые аргументы:

– Душенька, я просто представить себе не могу, о чем это ты!

Тогда и Шарлотта стремительно поднялась, словно встречая вызов, и в первый раз за время их разговора кровь бросилась ей в лицо. На мгновение у нее сделался такой вид, как перед тем – у ее спутницы: словно двадцать возражений рвались с ее губ, отталкивая друг дружку. Но если уж Шарлотте приходилось выбирать, она всегда выбирала самый действенный вариант. На этот раз выбор был сделан особенно удачно, поскольку слова ее прозвучали не с гневом, но с грустью:

– Значит, ты от меня отрекаешься?

– Отрекаюсь?!

– Ты покидаешь меня в такую минуту, когда, мне кажется, я больше всего заслуживаю верного друга? Если так, то ты поступаешь несправедливо, Фанни. Я даже думаю, – продолжала она, – что ты поступаешь довольно жестоко. По-моему, это недостойно тебя – стараться поссориться со мной, чтобы прикрыть собственное дезертирство.