Текст книги "Бухарские миражи"

Байки бухарского дома

Прадед Саид со своим семейством. Фото 1932 г.

Как известно, самое трудное – писать о своих. Сложно оставаться беспристрастным, когда дело доходит до родных и близких. Какой уж тут, к черту, объективный взгляд; разве могут иметь хоть какие-либо недостатки и изъяны наши папы, мамы, бабушки и дедушки? Бред, да и только.

И, все-же, я рискну совершить робкую попытку – представить, насколько это возможно, со стороны биографию своих предков. Вернее, даже не биографию, а некоторые фрагменты и обрывки из баек, что имеют место быть почти в каждом доме.

Мой прадед был репрессирован и умер в тюрьме Занги-Ато (под Ташкентом) в 1938 году. Скорее всего, за связи с близкими к окружению Ф. Ходжаева людьми. Или – выражаясь сегодняшним языком – попал «под раздачу», заодно со многими грамотными бухарцами из интеллигентской среды, которые были репрессированы и сосланы в места не столь отдалённые по известным событиям «Московского дела».

При каких обстоятельствах он умер и где похоронен – неизвестно. Известно только, что его сын қори-Ахад встречался с сокамерниками прадеда: они показали сыну могилу отца (скромненький холмик без каких-либо табличек), над которой была прочитана молитва, а также, передали тонкую серебряную пластинку с ажурной вязью, выполненную в форме круглого орнамента и украшавшую некогда верхнюю часть футляра («носкаду») для хранения средне-азиатского табака («носвой»). Кори-Ахад признал эту вещь и сохранил её как память об отце («нишона»).

Удивительно, но в домашнем фотоальбоме чудом сохранилась фотография 1932 года, когда мой прадед пригласил на дом фотографа с тем, чтобы запечатлеть и увековечить своё потомство.

На оборотной стороне этой фотографии рукою моего прадеда Саида карандашом сделана запись арабской вязью. В пронумерованном порядке перечислены все члены семейства. Удалось прочитать текст полностью. Первый справа внизу – отец одного из соавторов данной книги – Саидов Бахшилло Абдуллаевич в 7-летнем возрасте (1925—1991гг.).

Однако правильнее, пожалуй, будет, начать моё повествование не с прадеда, а с его отца, то есть прапрадеда, которого звали Юсуф.

Юсуф

О прапрадеде информации накопилось совсем негусто, однако, и то немногое, что удалось узнать, завораживает своей поистине мистической историей, и – отчасти – проливает свет на некоторые традиции нашего рода, поддерживаемые многочисленными потомками и по сей день.

Достоверно можно утверждать только то, что родился он в первой половине XIX-го столетия, приблизительно между 1835 – 1845 годами. Каков был социальный статус семьи, где родился Юсуф, нам неизвестно, но уже к 20 -25-ти годам он сам становится отцом семейства и, судя по тому общеизвестному факту, что где-то в 1870 – 1875 годах он покупает дом (который и по сей день стоит) и нанимает для росписи главной залы художников (что мог себе позволить не каждый рядовой горожанин), можно заключить, что происходил прапрадед далеко не из бедной семьи.

Семейное предание гласит: мой прапрадед Юсуф долгое время не мог обзавестись потомством – дети рождались, но умирали, не достигнув и года. Это было довольно частым явлением в Средней Азии с её высокой детской смертностью и уровнем тогдашней медицины, растерявшей, к тому времени, свою былую славу и утратившей многие старинные методики и разработки.

И вот, когда он уже был на грани своего отчаяния, на его жизненном пути встретится святой старец («пир»), который и даст Юсуфу своё благословление. В знак благодарности, прапрадед примет обет, заключавшийся в намерении, что, если у него родится наследник, то семь поколений, родившихся после него, будут совершать ежемесячный ритуальный обряд, именуемый как «хатми ёздаҳ» или ещё иначе «хатми пир», прославляя Аллаха и воздавая благодарные молитвы-поминания за упокой праведной души святого, его учителей и всего его рода.

Общеизвестно, что во многих богатых семьях, окружённой всяческой заботой и негой, дети, тем не менее, довольно часто умирали. В то время, как дети бедняков могли чуть ли не с пелёнок босиком ходить по снегу и «умудрялись» при этом не только не умереть, но и не заболеть. В связи с этим, у каждого народа на сей счёт имелись свои приметы и обычаи. В конкретном случае это выглядело так:

Чтобы ребёнок, родившийся в богатой или состоятельной семье не умер, его сразу-же после родов отдавали в бедную семью, а по истечении некоторого времени (возможно, нескольких месяцев) вновь выкупали у ней собственного же ребёнка, проколов ему предварительно ушко и повесив на него обычное медное колечко. Смысл понятен и, полагаю, не требует особых комментариев.

Не домысливая от себя (то ли так посоветовал моему прапрадеду старец, то ли – по общему принятому в то время преданию), могу сказать лишь, что при рождении очередного ребёнка (моего прадеда – Саида), Юсуф поступил именно таким образом.

По воспоминаниям моей тёти (Робии) и отца (Бахшилло),они часто, сидя на коленях у своего деда (Саида), играли с его простым круглым колечком, проколотом в раннем детстве в правом ухе – признак раба божьего («қуль»). Этим объясняется одна из приставок к имени прадеда – Саид-куль.

Вот пожалуй и все, что касается моего прапрадеда Юсуфа. Можно только добавить, что вероятнее всего у него имелась ещё и сестра (возможно, жила в квартале Суфиён). По воспоминаниям тёти-Робии, она неоднократно бывала в доме, и прадед Саид звал её «амби суфиёни». Это все, что я могу сказать о прапрадеде.

Саид

Прадед Саид и его супруга Эркаой

О прадеде Саиде (от которого и произошла наша фамилия – Саидовы) информации накопилось чуть поболее.

Здесь я вынужден сделать небольшое отступление с тем, чтобы высказать своё мнение, касающееся экскурса в прошлое и родословных в частности.

Не секрет, что с распадом Советского Союза и обретением своей независимости её бывших республик, во всех странах ближнего зарубежья, да и в самой России активно пошёл процесс самоосознания своей нации, её истинной истории, культуры и так далее. Одним словом – пошёл процесс обратный тем целям и задачам, что были провозглашены на XXVIII съезде КПСС.

Вполне естественным на этом фоне выглядел интерес простого народа к истории своей страны, города и, в конечном счёте, своей семьи. Нам вдруг всем надоело быть «Иванами, не помнящими своего родства». Посрывав пионерские галстуки и комсомольские значки и демонстративно посжигав свои партбилеты, мы сломя голову, кинулись в храмы, мечети и синагоги, вспомнив «вдруг», что мы «не крещённые», «необрезанные» и т. д. и т. п. И если раньше мы с презрением смотрели на человека с примесью «буржуйской» крови, то сегодня с не меньшим остервенением принялись копаться в архивах и библиотеках, чтобы найти хоть малую каплю этой самой крови, поскольку это, оказывается престижно и возвышает тебя над окружающими.

Нет, что ни говори, но все мы – дети страны Советов! Настолько глубоко и сильно въелась эта система в нашу жизнь, в наше сознание, в нашу кровь и плоть, что, в конечном итоге, оказав своё пагубное влияние на все наше мировоззрение она способствовала тому, что мы в основной своей массе утратили главное – элементарную культуру. Культуру вообще, какую бы область человеческих отношений ни взять!

Теперь, куда ни кинешь взгляд, одни князья да графы. Ну, на худой конец, барон. Заказать себе герб? Нет ничего проще – надо только раскошелиться. То, что покупаются звания, чины и подделываются родословные – этим сейчас никого не удивишь. Из одной крайности мы кинулись в другую. Впрочем, что ещё можно было ожидать от вчерашнего пролетария, наивно доверившегося бессовестным политикам, которые не только нарисовали в его бедном воображении бредовую сказку о всеобщем равенстве и братстве, но ещё и убедили этого гегемона в том, что именно он и является истинным героем и хозяином на Земле. В результате, добросовестно донося на вчерашних притеснителей (а также и друг на друга), клянясь в верности вождям мировой революции, эта значительная прослойка активно способствовала методичному уничтожению лучшей части собственного народа, ассимилируя генофонд нации своей кровью и отравляя новое подрастающее поколение своим сознанием, приведя, в конечном счёте, его к теперешнему моральному (и даже – внешнему!) облику. За примерами далеко ходить не надо: откройте любой фотоальбом 100-летней давности и сравните благородные черты лиц жертв большевистского режима с потомками их вчерашних «победителей».

Одно время, то же самое наблюдалось и в Средней Азии, в частности в Бухаре. Кого ни спросишь, – выясняется, что его прапрадед был «Кози-калон» (Верховный судья) в Бухарском Эмирате. Хорошо, что ещё хватало совести и разума не посягнуть на должность «Кушбеги» (первый сановник Бухарского ханства и заместитель эмира при его отлучках из столицы) и на самого эмира Алим-хана.

Возвращаясь в русло нашего разговора, могу лишь отметить, что мои предки являлись самыми обыкновенными бухарцами, со всеми присущими – как и всем людям – недостатками и достоинствами. К числу последних, коими обладал мой прадед Саид, следует отнести: благородство и великодушие, доброжелательность и гостеприимство, что, впрочем, являлось отличительной чертой подавляющего населения Бухары. Не случайно одним из распространённых эпитетов этого города служит эпитет «Бухоро-и-Шариф», то есть «Благородная Бухара».

Вообще, как мне удалось узнать из разных источников, прадед мой являлся уникальной личностью, поскольку был одарён множеством талантов. Среди них, в первую очередь, следует отметить его познания в области медицины: он был неплохим лекарем («табиб») и у него дома хранились древние книги по медицине (которые после его ареста будут изъяты работниками НКВД). По воспоминаниям моей тёти-Робии, в зимнюю пору, во время стирки, прадед из каких-то, одному ему известных, снадобий скатывал маленькие тёмные кружочки, похожие на тесто и давал их принять своим невесткам с тем, чтобы они во время стирки не простудились.

Помимо медицины, прадед Саид неплохо разбирался в музыке и литературе, был неплохим шахматистом. Одним из его постоянных друзей являлся известный в интеллигентской среде города Муқомил-маҳсум, который приходился родным дядей со стороны матери («тағои») небезызвестному по историческим учебникам Файзулле Ходжаеву. По описаниям очевидцев, когда Мукомил-махсум и его жена, которую звали Мусабийя, приходили в гости к прадеду, в доме всегда царила возбуждённо-торжественная атмосфера. Со стены снимался «тар» (музыкальный струнный инструмент), на котором, кстати, прадед весьма недурно играл, и вся атмосфера внутреннего двора (даруни хавли) наполнялась мелодиями и песнями шашмакома. Затем декламировали по очереди стихи Хафиза, Руми и Саъди. Иногда играли в шахматы. Словом, умели наши предки с чувством, толком и с пользой проводить свой досуг.

Ниже, мне хочется привести две истории, сохранившиеся в памяти старшего поколения, которые помогут читателю раскрыть некоторые черты характера бухарцев и дать представление о моих предках под несколько необычным ракурсом. Итак,

Элемент декора центральной ниши бухарского дома.

В раннем детстве у моего прадеда Саида была куропатка. Да, да – обыкновенная живая куропатка, за которой он трепетно ухаживал: чистил клетку, кормил, вовремя менял воду в поилке.

Так уж, случилось, что однажды она «умудрилась» вырваться из клетки и улетела: то ли дверцу забыли закрыть, то ли ещё по какой причине… Горе ребенка было безутешным: шестилетний мальчик этот факт воспринял как настоящую трагедию.

В 70-х годах XIX столетия отец ребенка – Юсуф – купил дом и для росписи главной залы нанял мастеров по живописи и миниатюре, которые принялись расписывать стены и ниши согласно канонам живописи своего времени. Маленький Саид помогал по мере сил своих: он держал баночки с разведенными красками и, по требованию живописцев, услужливо подавал их. При этом он продолжал плакать и сокрушаться о своей невосполнимой потере. Тогда один из мастеров, желая хоть как-то утешить мальчика, сказал ему:

– Не надо плакать. Хочешь, я сейчас же верну твою любимицу в дом? – и в ту же минуту принялся писать изображение куропатки, которую разместил в левой части центральной ниши. А чуть позже, для уравнения композиции, пририсовал справа и ласточку.

С того времени прошло почти полтора столетия. Прадеда моего давно уже нет на этом свете, а куропатка всё ещё продолжает красоваться на прежнем месте, воскрешая к жизни трогательно-наивную историю и навевая на грустные философские размышления о бренности человеческого существования…

Если первая история умиляет своей трогательной наивностью, то вторая заставляет нашего читателя в некотором роде пересмотреть свои стереотипы, касающиеся Востока и восточной женщины в частности.

Достоверно известно, что у прадеда Саида было четверо детей: трое сыновей и одна дочь Адолат, которая умерла молодой в возрасте 27 лет. Имена сыновей также начинались на букву «А». Старшего звали қори-Ахмад, среднего – қори-Ахад и младшего – просто Абдулло-маҳсум. Приставка «қори» означала, что обладатель сей приставки в совершенстве владеет Кораном и, естественно, знает его наизусть.

Можно себе представить, как высоко чтили в такой семье моральные и нравственные ценности ислама. В описываемый период все трое сыновей были уже женаты и, следовательно, у прадеда было трое невесток. Если старшая из них была уже, что называется, с опытом: знала все тонкости этикета, правила ведения домашнего хозяйства и вообще вела себя сдержанно, то младшие невестки считали, по-видимому, что ещё можно позволить себе кое-какие шалости и некоторую вольность в своих поступках. Особенно ярко эти качества были выражены в характере самой младшей невестки, то есть моей бабушки. Благо родом она была горной таджичкой («кўҳистони») и, вероятнее всего, кровь вольнолюбивых горцев никогда не остывала в её венах.

Среди многочисленных ремёсел, коими в совершенстве владел мой прадед Саид, следует упомянуть ещё одно – виноделие. В верхней части дома (боло-и хона) хранились многочисленные глиняные кувшины (хум) с приготовленным вином («май») и различными напитками («шарбат»).

Однажды, когда прадед, по обыкновению, в очередной раз молился в квартальной мечети «Дўст-чурғоси», что находилась прямо напротив дверей дома, до его слуха донеслись крики невестки (моей бабушки). Надо ли объяснять, что такой проступок по всем нормам шариата и правилам мусульманского общежития мог расцениваться только как неслыханная дерзость и чуть-ли не вызов обществу. Не говоря о том, что честь семьи была крепко подорвана. Поэтому прадеду пришлось прервать молитву и срочно возвратиться домой, дабы выяснить причину случившемуся.

Оказалось, что обе младшие невестки прадеда, пробравшись в верхнюю часть дома и, перепробовав по глотку из каждого кувшина, прилично захмелели. Самую младшую невестку так захватил кураж, что она стала бить ладошками в стены дома и, притоптывая и смеясь, кричать: «Дузд даромад, ду-узд!!» («Воры зашли, во-оры!!»)

За эту провинность прадед наказал невестку по всей строгости: он на целую неделю запретил виновнице выходить из своей комнаты и лишил её ежедневного обеда. Тем не менее, средняя невестка из жалости и солидарности, тайком от домашних, потихоньку таскала «передачки» моей бабушке.

Роспись одной из ниш типичного бухарского дома.

Рахима

Бабушка-Рахима (по линии отца)

Моя бабушка (со стороны отца) была горной таджичкой (кўҳистони). Отца её звали кўри-Ашур (слепой /одноглазый/ Ашур). Знаю ещё, что у неё был брат – Ғаюр.

Семейное предание сохранило историю её замужества.

Незадолго до революции, мой прадед Саид, по обыкновению, отправился в подведомственный ему округ (вилоят) в один из южных районов Бухарского ханства (совр. территория Таджикистана), для сбора налогов. Являясь официальным чиновником эмирата, он добросовестно справлялся со своими функциями: в его обязанности входило взимание традиционных податей с местного населения.

Так уж, получилось, что бедный Ашур не смог выплатить дань. В качестве компенсации, он предложил моему прадеду свою единственную дочь Раҳиму, которой едва исполнилось девять лет. Девочка приглянулась Саиду, который давно подыскивал для своего младшего сына Абдуллы покладистую супругу. Сделка состоялась и таким образом моя бабушка очутилась в столице эмирата, досточтимой и благородной Бухаре.

Вскоре была совершена помолвка. «Жениху», то есть моему деду на тот момент было всего тринадцать лет, «невесте» – неполных десять. Пройдёт ещё немало лет, прежде чем они вступят в законный брак. До этого времени они вместе будут играть в куклы и различного рода детские игры.

Оставаясь преданной и образцовой женой, бабушка была на редкость бойкой и строптивой: видать кровь вольнолюбивых горцев давала о себе знать. Между прочим, она будет одной из ярых активисток, отстаивающих женские права, кто бесстрашно отважится в числе первых бросить в большевистский костёр свою паранджу.

Мою любовь к себе она испытывала своеобразно.

Однажды, когда мы остались с ней вдвоём, она прикинулась безнадежно больной (а может быть, и в самом деле, слегка прихворнула?). Лёжа на кровати, она закатила глаза и стала декламировать жуткие (для меня, во всяком случае) строчки, красноречиво свидетельствующие о том, что моя бедная бабуля вот-вот готова отправиться в иной мир:

– Тобути сурх-у сафед… («Красно-белые погребальные носилки…»)

Восьмилетний я, в ужасе заламывал свои руки и слёзно просил её прекратить эту «лебединую песнь». Едва дождавшись отца, который пришел с редакции на обед, я тут-же чистосердечно (как Павлик Морозов) всё выложил ему. Словом, «заложил» пацан бабулю. Реакция родителя была вполне естественной:

– Она, бачая тарсида истодааст-ку. (Мама, Вы пугаете ребенка).

Бабуля в ответ довольно улыбалась, гладя меня по головке: «экзамен» на проверку чувств был выдержан мною на «отлично»…

К старости в ней проснётся властность: довольно часто моему миролюбивому и одновременно озорному деду, страдающему различного рода чудачествами, будет доставаться от строгой супруги.

– Йе, пирсаги беҳайё! («У-у, старый бесстыжий кобель!») – бывало не сдерживалась бабушка, после очередной выходки своего супруга, когда тот, подкрасив сурьмой свои глаза, усаживался на суфу у ворот дома и, игриво «строя глазки» случайным прохожим дамам, вводил последних в шок и оцепенение.

Нас – внуков – она любила, но при этом была чрезвычайно строга, поскольку всегда и во всём она уважала порядок. Завоевать её симпатии было делом не из лёгких.

Тем не менее, в редкие минуты расслабления, она, растрогавшись, предавалась откровениям и рассказывала нам свои детские истории.

Вот она расправляет мою детскую ладошку в своей пухлой руке и медленно водит по кругу указательным пальцем, неторопливо приговаривая:

 
Ҳавзак, ҳавзак
Гирди ин сабзак.
Ин гав кушад,
Ин пўст канад,
Ин пазад-у соз кунад,
Ин хурад-у ноз кунад,
Ин калаки бенасиб ким-гуҷо
Гирифта бу-у-урд…
 

Ну совсем, знакомое любому россиянину:

 
Сорока-воровка,
Кашку варила,
Деток кормила…
 

И в конце, точно также, взяв за мизинчик, бабушкина ручка взлетает высоко вверх. Мы с бабулей заливаемся смехом, нам весело и хорошо…

Мне запало в душу лишь единственное её стихотворение, которое, почему-то, запомнилось полностью. Как я понял, это очень старый фольклор, который бабушка сохранила в своей памяти ещё с детских времён. По всей вероятности, он не сохранился даже на её исконной родине. Я имею в виду такие центры Таджикистана, как Оби Гарм, Дасти Шўр и Файзобод.

 
Э кўтали дамгирак
Дами маро гир,
Э бачаи амаки
Дасти маро гир.
Э бачаи амаки
Хеши падарум,
Чил хўшаи марворид
Банди ҷигарум.
Чил хўшаи марворид
Об баровардаст,
Маро ба ғарибиро
Худо овардаст.
 
 
О, подножие горы
Сними мою усталость.
О, сын родного дяди,
Возьми меня за руку.
О, сын родного дяди!
Родственник по отцу.
Сорок гроздей жемчужин,
Сверкают в моём сердце1919
  (То есть, у меня сорок родичей-моих близких)


[Закрыть].
Эти гроздья жемчужин,
Выплеснуты водой2020
  (Здесь, образно: …море выплеснуло наружу эти жемчуга с их обиталища – то есть с морского дна – исконного места их обитания – в смысле: разлучила их.)


[Закрыть].
И по велению судьбы —
Как предначертано Богом —
Выпало на мою долю —
Жить теперь на чужбине.
 

Моей бабушки не станет 2-го марта 1984 года. В тот самый день, когда я, находясь в четырёх тысячах километров от неё, в Ленинграде, буду справлять свою свадьбу.

– Горько! Горько!! – будут кричать мои новые родственники.

А утром позвонит сестра и мне действительно станет горько.

Абдулло

Дедушка Абдулло (1898 – 1967)

Как это ни странным может показаться со стороны, но о дедушке своём я знаю меньше, чем о прадеде. И это несмотря на то, что я его хорошо помню, ведь когда он умер, мне было уже почти десять лет. Особенно запомнилась его щетина, шершавая и неприятно колючая, чего не скажешь о самом дедушке: это был чрезвычайно беззлобный и добродушный человек, у которого улыбка почти не сходила с лица. И если он смеялся, то смех у него выходил тихий, почти беззвучный, как бы про себя, и только часто-часто вздрагивающие плечи и колыхающийся живот выдавали его в тот момент.

Казалось, ему абсолютно ни до чего нет дела, словно он случайно попал в этот мир и удивляется тому, как копошатся вокруг него люди, озабоченные и с серьёзным видом обсуждающие свои ежедневные проблемы, о которых совершенно и не стоит говорить. Даже, когда после смерти прадеда окружающие указывали на то, что нужно оформить документы дома на себя, он смеялся и говорил: «А кому это надо? Здесь и так меня каждый человек в округе знает». И был прав, поскольку «слава» за ним была прикреплена, как за чудаковатым и несколько странноватым типом.

К примеру, он мог обильно накрасив сурьмой глаза, и сев на суфу рядом с домом, «строить» глазки проходившим по улице ошарашенным женщинам, которые не знали – как на это следует реагировать. Или же, сидя спокойно и неподвижно продолжительное время, он «вдруг» резко вскакивал с возгласом: «Ё Рабби!» («О Господи!»). Происходило это именно в тот момент, когда мимо него проходила ничего не подозревавшая молодая женщина (ну что можно было ожидать от смиренно греющегося на солнце старика?). Реакции дедушкиных «жертв» были самыми различными, но все они (Слава Аллаху!) обходились без «скорой помощи». Домашние обсуждения его поступков постоянно сопровождались взрывом негодования и осуждения со стороны бабушки и с не меньшим взрывом хохота со стороны остальных домочадцев. Сам же виновник сидел низко потупив голову, с чувством вины и казалось искренне раскаивался в содеянном и плакал. И только присмотревшись поближе можно было обратить внимание на слегка подрагивающий (как холодец) живот и глаза, полные слёз. Но, судя по озорным огонькам в глазах, можно было с уверенностью заключить, что то были не слёзы раскаяния.

Впрочем, и до настоящих слез его тоже можно было довести легко. С этим успешно справлялся его сын (мой отец). Просто, как и у каждого нормального человека, у дедушки было своё слабое место. И этим слабым местом был… его отец. Вернее, упоминание об отце. Но проходил этот номер только после нескольких стопок, распитых вместе с сыном. Мой отец работал в редакции, которая находилась недалеко от дедушкиного дома и поэтому обедать папа приходил к своему родителю. Тот заранее ждал своего единственного сына, приготовив предварительно плов и заблаговременно отправив водку в морозильник. И вот, после двух-трёх стопок, отец, как бы случайно и незаметно сводил тему обсуждаемой беседы в «нужное русло», вспоминая о том, «каким хорошим, трогательным и удивительно заботливым был у него дедушка» и т. д. и т. п. Дедушка в таких случаях не заставлял себя долго ждать: слезы искреннего раскаяния текли по щекам 65-летнего старика и их нельзя было остановить. При этом, дедушка сидел совершенно точно так же, как и давеча, когда его ругали, и точно также сотрясалось его тело, и точно также «ходил ходуном» его живот, но при всём этом разница была очевидная: перед вами сидел глубоко скорбящий по своему отцу человек, несчастный и чересчур остро осознающий свою вину перед родителем.

Всем взрослым вокруг почему-то делалось смешно и весело. Отца это забавляло и он смеялся со всеми. И только мы – маленькие дети – разделяя дедушкино горе и желая хоть как-то помочь ему, умоляли нашего отца прекратить этот «спектакль». В конце этого представления дедушка незаметно для себя и окружающих тоже переходил на смех, что делало финал весёлым и оптимистичным.

Удивительное дело! Но это же самое «оружие» потом так же исправно работало и против самого нашего отца, когда дедушки не стало. Только на месте дедушки сидел мой отец, а «заправлял» всем ходом пьесы уже мой брат. Либретто же и фразы оставались прежними. Что значит сила классики!

Прошло уже много лет с тех пор, когда дедушки не стало, но я, почему-то, до сих пор хорошо и отчётливо, в деталях, помню тот день – 11 марта 1967 года. Меня разбудили очень рано, было ещё темно. Отец с мамой о чем-то тревожно перешёптывались, собирая в узел какие-то вещи. Какая-то тяжёлая и мрачная атмосфера царила в доме и на душе мне было неприятно. Потом, уже в дедушкином доме, я помню множество знакомых и незнакомых мне людей со скорбными лицами. Помню женщин в белых платьях с белыми же косынками (традиционный траурный цвет), стоящих и причитающих в отведённой для них части дома. Помню, как я со страхом подошёл к окну, за которым лежал завёрнутый в саван мой дед. А ещё очень хорошо помню, как бабушка подойдя ко мне, всё говорила: «Плачь, твоего дедушки больше не стало. Плачь, ну почему же ты не плачешь?»

Мне было стыдно, что в такой день я не плачу вместе со всеми. В горле стоял какой-то большой ком и мешал мне плакать. И ещё один фрагмент стоит перед глазами: когда дедушку опускали в могилу, отец, вытирая платком слезы, как-то сосредоточенно смотрел, словно отмечая для себя – правильно ли кладут могильщики тело деда и удобно ли будет последнему там лежать.