Текст книги "Бухарские миражи"

Юренев Сергей Николаевич (1896—1975)

Юренев Сергей Николаевич

Исламовед, историк, этнограф, специалист по музыкальной этнографии (особенно чувашским песням); впоследствии исследователь архитектуры и материальной культуры Средней Азии.

Родился в селе Заскарки Лепельского уезда Витебской губернии, в дворянской семье. Окончил МАИ; оставлен при институте в качестве научного сотрудника. С 1920 заведующий кабинетом церковной археологии при Витебском отделении МАИ. В том же году вся семья Юренева была выслана в Тверь. Работал здесь в различных учреждениях (в т. ч. инструктором политпросвета, председателем экскурсионного бюро). Собирал материалы по этнографии и музыкальному фольклору народов СССР (в частности, чувашей).

В конце 1929 после ареста братьев, перед угрозой неминуемого ареста уехал из Твери в Среднюю Азию. В 1931—34 преподавал в различных вузах Узбекистана (Фергана, Бухара). Затем в связи с болезнью матери вернулся в Калинин (Тверь). Участвовал в организации Калининской картинной галереи. Во время немецкого наступления на Москву в октябре 1941 вынужденно остался в Калинине с больной матерью на руках; возглавил брошенную бежавшим музейным начальством Калининскую картинную галерею, лично спрятал наиболее ценные экспонаты, спас все музейные ценности.

По освобождении Калинина в декабре 1941 работал преподавателем местного педагогического института. Вскоре по доносу арестован; обвинён в «сотрудничестве с врагом». 11 августа 1942 осуждён Военным трибуналом гарнизона г. Калинин на 10 лет ИТЛ (ст. 58—1а УК РСФСР). Освобождён 24 ноября 1951 по отбытии срока с зачётом рабочих дней из мест лишения свободы Горьковской области.

Впоследствии жил в ссылке в Бухаре, в келье (худжре) одного из средневековых медресе, исследовал архитектурные памятники, вёл раскопки, собирал коллекции древностей, частично переданные им в Эрмитаж и МГУ, а также по завещанию – в Бухарский музей. В 1952—58 гг. штатный археолог специальных научно-реставрационных производственных мастерских; затем вышел на пенсию, но по собственной инициативе, без какого-либо вознаграждения, продолжал деятельность археолога, краеведа и неофициального гида. Знаток народных ремёсел, открыл ряд талантливых бухарских мастеров-усто, сделав их творчество известным общественности. С его помощью началась в областной газете «Советская Бухара» серия публикаций «Архитектурные памятники Бухары». Реабилитирован в 1989 году. В 1995 имя Юренева присвоено правительством Узбекистана одной из улиц Бухары.

Когда один из соавторов данной книги был ещё совсем маленьким ребёнком, окружавшие взрослые, часто играя во всякие игры, порою, заходили к нему сзади и, плотно приложив свои ладони к его ушам, крепко обхватывали за голову и, приподнимая совсем юного мальчишку высоко над землёй, произносили, при этом, ставшую потом такой родной и привычной фразу: «Хочешь увидеть Алексея-бобо? Во-он он!» Ребёнок смеялся вместе со всеми и пытался рассмотреть: где-же этот загадочный Алексей-бобо, но никого перед собою не видел.

Так звали известного на всю Бухару русского учёного, этнографа, археолога и просто, прекрасной души человека, отличающегося своим высоким ростом, удивительно добрыми живыми глазами и проживавшего в маленькой келье в одном из медресе, стоящих друг напротив друга и именуемых как Кош-мадраса. Почему Сергея Николаевича Юренева звали «Алексей-бобо», так никто толком и не объяснит. Да это и не важно.

Сейчас, по прошествии стольких лет, часто вспоминая свои детские впечатления, я очень сожалею, что ни разу так и не встретился с этой уникальной личностью. А ведь он жил совсем рядом с нами! И мне было 18 лет, когда не стало Юренева. В таких случаях принято говорить «не судьба».

Зато, повезло второму соавтору этой книги, который на несколько лет по-старше первого и которому посчастливилось, вплотную пообщаться с этой (теперь уже) легендарной личностью. Причём, не раз и не два. Вот конкретные воспоминания…

«С Сергеем Николаевичем мне довелось общаться немало. Это была уникальная личность. Особо запомнилась его пунктуальность. Однажды мы условились с ним о встрече у него дома. А следует отметить, что «домом» ему служила одна из келий в медресе Модари-хон, в которой напрочь отсутствовали такие удобства, как газ и свет. И даже, припоминается история о том, как сам председатель горисполкома, предлагал ключи от новой квартиры с тем, чтобы улучшить жилищные условия известного учёного, на что тот наотрез отказался.

Так вот, так уж вышло, что я пришёл к нему не ровно в 10 утра (как мы, собственно, и договаривались), а значительно раньше. Сергей Николаевич не преминул заметить, в свойственной ему манере:

– Душенька, Вы пришли на 15 минут раньше, а потому, посидите тут в кресле, а я закончу свои дела.

И ровно к 10—00 он вышел мне навстречу из своей кельи.

Особо запало в память его худоба и высокий рост, которые вкупе с его деликатностью и культурным общением, дополняли его благородный образ рыцаря. Помнится, как кто-то написал про него книгу, сравнив Юренева Дон-Кихотом, на что Сергей Николаевич даже обиделся.

Невозможно не отметить, КАК к нему относились коренные бухарцы (ремесленники, мастера, учёные) совершенно разных сословий: с каким восторженным пиететом отзывались о нём многочисленные гиды, экскурсоводы и специалисты по истории и архитектуры. Особый шок у иностранных туристов вызывали его редкие экскурсии: он в совершенстве владел французским, повергая в изумление отдельных лингвистов и знатоков французского языка. По одному лишь фрагменту орнамента или осколку керамики, он с лёгкостью мог определить, к какому веку относится тот или иной артефакт.

Одним словом, мне повезло, что довелось с ним немало общаться…»

И все-же, отдавая дань его светлой памяти, мне хочется привести отрывок из книги любимого и почитаемого мною литературных авторов – И. Губермана, удивительно живописно, точно и сочно отразившего характер человека, прошедшего через невероятные лишения, но сохранившего глубокую порядочность и человечность до самого последнего своего дня.

…Был Сергей Николаевич Юренев, к которому они шли, – из дворянского рода, начинавшегося некогда в Польше, а с четырнадцатого века – широко известного на русской службе. Среди них был стрелецкий сотник, прославленный защитой Соловецкого монастыря от шведов, были полководцы, вице-губернатор, деятели искусства и сенаторы.

А в двадцатых годах прихотливые водовороты российских судеб вынесли Юренева Сергея Николаевича в город Тверь. И служить он стал в музее, попадая изредка в Среднюю Азию (читал лекции по истории живописи и археологии), где чрезвычайно полюбил Бухару, после лагеря навсегда в ней поселившись.

А на лагерь он по многим своим данным был заведомо обречён: происхождением, способностями, характером. Только миловала его судьба и обходила. Вплоть до самой войны. И ещё потом короткое время. В армию не успели его призвать, но окопы он копал все время, пока Тверь не оказалась под немцами. А тогда вернулся в музей. По нему хозяевами ходили германские офицеры. Курили в залах, приводили девок зачем-то, а однажды он услышал, как трое интеллигентного вида офицеров обсуждали неторопливо друг с другом, какие картины стоит взять себе. Вернее, обсуждали двое, третий настаивал на том, что лучше потерпеть до Москвы, где выбор будет несравненно интересней. Услыхав это, Юренев пошёл к коменданту города. И был принят. И на отменном немецком языке объяснил, что Германию, страну великую и им вполне уважаемую, такое хамское поведение её нерядовых представителей – сильно компрометирует. И был учтиво выслушан. И был похвален за визит. И был расспрошен о своём происхождении и приглашён на службу. И был понят, когда неукоснительно твёрдо это лестное приглашение отверг. И беспрепятственно вернулся в свой музей. А уже назавтра там висели немецкие таблички «не курить» и никто ничего не трогал.

Сотрудники музея знали, кому обязаны, и не раз об этом с благодарностью вспоминали. Но когда немцы откатились из Твери, когда на третий уже день забрали Юренева в армейскую комендатуру, ни один сотрудник не осмелился туда пойти. Десять лет получил Юренев за «сотрудничество с немецкими оккупантами», и ещё счастье, что расстрелян не был. Следователь, симпатичный молодой капитан с воспалёнными докрасна белками глаз (столько было срочной работы), сказал Юреневу, что в музее побывал, что ему все рассказали, но безусловно следует карать всех, кто с немцами вообще общался. Вот если б вы взорвали этот музей вместе с офицерами, это было бы по-нашему, сказал следователь. А то попёрся разговаривать! За это мы караем беспощадно и не вникая, в этом полная есть военная справедливость. И рука наша настигнет любого, сказал следователь, не разбирая кого, и об этом все должны знать, это секрет политшинели. Тут Юренев уж, на что был раздавлен случившимся, однако хмыкнул и следователя поправить попытался. Но капитан от лекции на тему, что такое «секрет Полишинеля», отмахнулся с презрением и сказал, что слова эти сам лично слышал от председателя трибунала, а тот – полковник. Так что секрет – он именно секрет политшинели. И отправил Юренева в камеру, благо была в Твери тюрьма, а в ней кто только не сидел за время её существования, – хрестоматия была, а не тюрьма, пособие по истории российской.

В лагере непостижимо как, но выжил слабогрудый Юренев, а после поселился в Бухаре. Здесь работал сторожем, рабочим на археологических раскопках, никуда больше по искусствоведческой части не поступал. Но с годами обильное паломничество к нему возникло: необыкновенным знатоком Средней Азии, истории её и культуры показал себя Юренев…

– Бежать мне надо, Сергей Николаевич, – умоляюще сказала белая женщина, покрасневшая от внимания. – Оставляю вам гостя, не обижайте.

– Об этом не просите даже, – свирепо произнёс Юренев. – Сейчас вернусь опять к Левинсону, перейду на такого же начальничка в Казахстане – Левитан ему была фамилия, и всю ихнюю породу низведу на надлежащее место. Вы готовы? – спросил он гостя.

– С наслаждением, – ответил Рубин, отхлёбывая чай. – Только ответствовать буду, не осерчайте.

Теперь они остались одни и помолчали, глядя друг на друга.

– Вы ведь курите, должно быть? – заботливо спохватился Юренев. – Курите, ради Бога, мне ничего уже не может повредить. А запах дыма до сих пор обожаю. Так что только обяжете меня.

И Рубин закурил.

– А хотите – и вправду продолжим? – вкрадчиво спросил Юренев.

– Мне это очень интересно, и не оскорбляйте меня подозрением в тупой обидчивости, – откликнулся Рубин, наслаждаясь сигаретой.

– Вкусно курите, – похвалил Юренев. – Замечательный это дар – от жизни удовольствие ощущать. Испаряется, к сожалению, с годами. Все никак к вашему Левинсону-Френкелю не перейду. Расслабился.

Рубин выпрямился и руку с сигаретой опустил.

– Пожалуй, что о Френкеле интересней, – сказал он. – Что-нибудь о нем знаете?

– Эк вас кинуло, – заметил Юренев насмешливо, – молодец. Только не сами ли вы проблему эту раздуваете своим интересом? Раньше русские мальчики, в трактире встретясь, о высоком разговаривали.

– Мальчики выросли, – сказал Рубин. – Повзрослели крепко. Правда, умудрённее не стали. А высокое – оно, видите ли, очень низким оборачивается в России. До предела мерзости и гнуси доходит. Я думаю, что Достоевский сейчас бы мальчиков своих тоже на эту тему перевёл.

Юренев головой неопределённо мотнул, то ли соглашаясь, то ли спорить не желая.

– Ну, о Френкеле конкретно знаю я не более, чем в лагерях болтали. Что это он, дескать, придумал пайку. Дозировать по выполнению плана, то есть как бы всю систему рабского труда сочинил. Но только это чушь собачья. Память если моя старческая не подводит, году ещё в двадцать каком-то Рыков, кажется, человек в их романтической банде не последний, делал большой доклад, что необходимо карательную политику усиливать, гайки затягивать, а принудительный труд ставить на условия, выгодные для государственного строительства. То есть на сдельщину, в зависимости от труда. Было ведь такое? Знаете?

Рубин кивнул нетерпеливо.

– Не более чем исполнителем он был, ваш Френкель, – брезгливо сказал Юренев. – И перемене моей позиции не удивляйтесь. Потому что ручку этой мясорубки вся страна крутила, славу эту исключительно себе не присваивайте. Впрочем, вы сказать что-то хотите?

– В книге Солженицына глава о Френкеле кончается страшной фразой, – Рубин волновался отчего-то, – страшной. Вот такого типа: дескать, думаю, что он ненавидел эту страну.

– Эк он возвеличил Френкеля, мразь эту! – презрительно поморщился Юренев. – Россию, батенька, её Чаадаев мог ненавидеть. Русский гений. Потому что право имел. Обожал потому что. А эта ваша мелюзга дворовая, этот пёс цепной, он её ненавидеть никак не мог, не по душевному чину это ему, он её мог разве что понимать. Только, извините, не в том смысле, что у Тютчева. А понимать, как жить в ней устроиться, как сытней и как безопасней. Вот и все. А то у вас тут, у евреев, какая-то скособоченная, уж извините, мания величия проявляется. Злодейского, но величия. Эка хватил: Френкель. Это для обывателя удобный миф, уютный весьма, мелкий очень, оттого и годится. Для аристотелей с конторским мышлением, которым главное – на кого вину спихнуть. Не умея постичь, не смея вину на себя взять – с радостью взять, ибо великая вина! – ищут они козла отпущения. А тут уж никого и не найдёшь удобней, чем еврей привычный. А трагедия – она ещё когда началась! С той гордости она началась, что необыкновенные мы, что, косясь и постораниваясь, дают нам дорогу другие народы и государства. И так далее. Узнаете? С гордости, что мы – Русь-тройка, это всё началось, если хотите.

– Не понял, – признался Рубин. – Пока не понял.

– Прочитал недавно, – пояснил Юренев, – замечательную статью в провинциальном журнале. О писателе Юрии Олеше. Очень тонкий там один пассаж: дескать, не заметили мы, в чаду и угаре нашей гордости той борзой тройкой, что мчалась она не просто, а заложена была в бричку, а в ту бричку, в свою очередь, был заложен Чичиков. Вот он, дескать, в наш век примчался, вылез, огляделся и за дела принялся. Белинков фамилия автора. Тоже, мне рассказывали, много просидел.

– Я читал, – сказал Рубин недоуменно. – Только не пойму, о чем вы?

– А не спешите, мы довольно мчались, – ответствовал Юренев нарочито медленно и долил чая в пиалы. – Образ этот, наблюдение, верней, – очень уместно для сегодняшнего времени, когда все жрут, и снова хватают, и опять воруют, даже прожевать не успевают как следует, разве что чавкают по возможности негромко, чтобы внимание к себе не привлечь. В этом смысле замечательно точно вставлено про Чичикова в статье. Только раньше этого, батенька, с самой тройкой чисто гоголевское преображение произошло. Страшное и колдовское, если хотите.

Юренев сидел выпрямившись, высоко возвышаясь над столом, кисти рук его с длинными пальцами, загорелые, а может просто старческой желтизной отливающие, ровно лежали на клеёнке, неподвижное и мятое худое лицо озарялось очень живыми серыми глазами. Он вот так и лечит, должно быть, подумал Рубин, и попробуй не поверить ему.

– Превратилась эта тройка российская, страну влекущая с неодолимой силой и очарованием скорости, – в тройку особого совещания! ОСО! Слышали, небось, такое?

– Разумеется, – хрипло отозвался Рубин.

– И конечно же, как при всяком нечистом преображении, расплодилась эта тройка на всю страну. Сотни миллионов жутких лагерных лет она дала десяткам миллионов людей. Размах вы слышите?! Жизнь человеческая умещалась на клочке бумаги папиросной, из которой и цигарку не свернуть. И текст простейший: слушали – там фамилия, постановили – там срок. Вот в какую тройку обратилась гоголевская знаменитая и всю Русь за собой поволокла. И мы летели, упоенные и зачарованные. А когда опомнились и страшно стало, то поздно уже – мчимся по инерции. Предрешено было России самоубийство такое, и давно его готовили наши деды и прадеды. Наши, заметьте, – коренные российские. Запрягали-запрягали – и понеслись.

Остановившиеся, застывшие глаза старика смотрели мимо Рубина сквозь стену и оттуда медленно вернулись, обретя опять усмешливость и теплоту.

– И вот тут-то, – сказал он, – когда все с ума посходили, то обезумевшей империи понадобились для ведения ее безумного хозяйства… понадобились… – Юренев щёлкнул пальцами, ища слово.

– рачительные рабовладельцы, – подсказал Рубин осторожно.

– Совершенно так, – согласился Юренев и тут же спохватился: – Нет! Рачительные надсмотрщики! Потому что тоже из рабов, что самое страшное.

– У древних евреев даже такое проклятие было, – торопливо согласился Рубин, – самое свирепое проклятие, хуже пожелания оспы, чумы и саранчи – чтоб вы были рабами у рабов.

– Это красиво и точно, – одобрил Юренев, – обожаю точные слова. Все-то вы меня к евреям толкаете, а я к ним сам перехожу. Пожалуйста: рачительные рабы-управляющие, рабы-распорядители, рабы-надзиратели. Об одном и том же говорим. Тут вот и появились ваши левинсоны и френкели. И вам тут нечего стыдиться, а нам вину свою – грех перекладывать. Потому что у нормальной великой нации свои должны быть способные, энергичные и жестокие подлецы-служаки. Только мы своих поубивали, – сказал Юренев со вздохом, и Рубин было засмеялся, но сообразил, что собеседник очень серьёзно об этом говорит, без капли иронии. Рубин закурил, и старик долгим взглядом проводил тающее кольцо дыма.

– Ещё в гражданскую войну мы начали самоубийство, а там и дальше понеслись свой лучший семенной фонд уничтожать, – продолжал он медленно, – крупные личности оттуда только и берутся. Душители тоже в том числе. Из способных, из энергичных, из породистых. Забили всех: дворянство, офицерство, купечество, духовенство, крестьянство лучшее… Интеллигенцию всякую – из них тоже такая крупная мразь получается, что не приведи Господи, это мы уж из немецкого опыта больше знаем. Собственное генеалогическое дерево подрубила матушка-Россия почти под корень, самые плодоносящие ветви безошибочно порушила. Геноцид был в чистом виде, да ещё с отбором лучших пород. Так откуда же взяться тогда крупным людям? Поколения теперь нужны, чтобы племя восстановить, скотоводы – и те знают это отлично. Так что евреи просто пустоты наши заполнили, за что ни вам стыда, ни нам чести. Тоже не Бог весть какие пришли, кстати сказать. Просто средний рост гвардейским стал в этом стаде, где только карлики уцелевали, а со средним ростом вообще у вас богаче. А для чего все это было? Во имя чего? Исключительно из-за гордыни вековой, право слово. А кончится когда? Один Бог это знает, неисповедимы пути Его…

Муртазаев Каюм Муртазаевич (1926 – 1982)

Муртазаев Каюм Муртазаевич

Муртазаев К. М. родился 14 августа 1926 года в городе Канибадам Таджикской ССР.

Окончил среднюю школу в Фергане и поступил в педагогический институт на физико-математический факультет. В институте занимается общественной работой, и после получения диплома его берут на работу в горком комсомола.

В 1952 году с поста первого секретаря областного комитета ЛКСМ его переводят в ЦК комсомола, а в 1958 году его избирают секретарём ЦК ВЛКСМ. В 1960 году первый секретарь ЦК КП Узбекистана Рашидов обратился с просьбой в Политбюро ЦК КПСС о переводе Муртазаева К. М. на партийную работу в республику, и весной 1960 года он был избран первым секретарём Ташкентского горкома партии.

В 1965 году Муртазаев К.М избирается первым секретарём бухарского обкома партии и 12 лет работает на этой должности. В 1977 году его назначают министром труда и социального обеспечения.

Умер Муртазаев К. М. возрасте 56 лет – 25 мая 1982 года.

Нелегко писать о человеке, который не оставил после себя никаких документов, научных трудов, многотомных собраний сочинений. Словом, ничего, кроме доброй памяти. Той, что и по сей день жива в народе. Именно она, на мой взгляд, является той самой лакмусовой бумажкой, которая и определяет – каким являлась в истории та или иная личность.

Так уж получилось, что моему поколению выпало на долю зацепить все «прелести и ценности» как бывшей – советской, – так и нынешней «демократической» жизни. Причём, по полной.

К сегодняшнему дню мы пришли с немалым багажом знаний, с десяток раз наново переписав истории своих республик (простите, я хотел сказать «независимых стран»), подчистив и убрав все «лишнее и ненужное», прозрев, при этом, не меньшее количество раз. И всякий раз, оборачиваясь в наше собственное прошлое, брезгливо передёргивали плечами и недоумевали: «Господи! Да неужели я был одним из них?» Однако, постепенно, по мере «укрепления демократических процессов» и становления общества «правовым», мы вдруг почему-то все чаще и чаще имели обыкновение, вновь и вновь оборачиваться в это самое прошлое, находя его уже не столь ужасным и отвратительным, но даже, в какой-то мере, и привлекательным.

Вот и я всё чаще стал ловить себя на мысли, что, собственно, не так уж, плохо-то, мы жили. И всё это вовсе не оттого, что в советскую эпоху нам действительно жилось хорошо, а потому, что так уж устроен человек, что привык сравнивать свой материальный достаток, своё экономическое положение, своё моральное и душевное состояние относительно недавнего прошлого, и результаты этих выводов красноречивее всяких слов и прочей демагогии свидетельствуют о реальном положении дел, в котором находится общество. Как тут не согласиться с точным определением Б. Немцова: «Да, жить стало лучше, но – противнее…».

С возрастом, когда человек, набив немало шишек, набирается жизненного опыта, его всё труднее становится развести: он уже не поддаётся на до боли знакомые речи; его уже не завлечёшь красивыми фантиками или пёстрой мишурой; не купишь никакими подачками.

Народ уже настолько поумнел, что когда политики начинают проявлять чрезмерное усердие и заботу о простых людях, то это не просто настораживает последних, а сразу же ввергает их в уныние: уж, кто-кто, а они-то, прекрасно знают – что за этим последует и к чему следует готовиться. Вспомнив про другого классика: «Стали говорить о патриотизме – значит опять, сильно проворовались»

Вот почему, глядя на сегодняшних политиков и невольно сравнивая их с государственными мужами прошлого, мне становится грустно и тоскливо. Как сказала бы тётя-Соня – старая и умудрённая буфетчица, всю свою жизнь проработавшая в «Интуристе» и повидавшая многое на своём веку – «Да-а, мелковато слишком…»

А когда мельчают политики и не остаётся более государственных мужей, способных мыслить масштабно и проявляющих действительную заботу о народе на деле, только тогда постепенно начинаешь осознавать всё величие и значимость скромных людей, которым в относительно недавнем прошлом была доверена судьба этого самого народа. Одним из которых и являлся Каюм Муртазаевич Муртазаев.

Любая власть, как правило, ассоциируется в сознании народа с той личностью, которая эту власть олицетворяет и представляет. И, как мне пришлось убедиться в этом позже, такая бесхитростная народная оценка намного точнее и правдивее иных прочих «круглых столов», за которыми серьёзные дяди умно обсуждают, а затем и оглашают свой суровый вердикт той или иной личности. Так вот, если отталкиваться от этих народных критериев, то период, связанный с правлением К. Муртазаева, можно смело назвать созидательным периодом, когда практически во всех сферах жизнедеятельности бухарского общества кипела активная и интенсивная работа, направленная, главным образом, на подъем и благоустройство проживающего населения.

Мне очень часто везёт на встречи и знакомства с интересными и хорошими людьми. До недавнего времени я вопрошал себя: «почему» и «за что»? И только обернувшись в собственное прошлое, я вдруг осознал, что мне везло с самого детства: этот период пришёлся на мои самые лучшие годы жизни, начиная с детского сада №26 им. Ю. А. Гагарина и заканчивая учёбой в педагогическом институте им. С. Орджоникидзе. Так что моё поколение можно смело причислить к тем, кто был выпестован и взращён в той благодатной атмосфере, которую смогли тогда создать К. Муртазаев и его команда.

Мы жили поистине в относительно свободном обществе, лишённым всякой нарочитой показухи и дутых цифр, что будет значительно позднее. Без каких-либо показательных чисток и крикливых лозунгов. Не стану лукавить – идеологический отдел, конечно же, не дремал: проводились различного рода политзанятия и политинформации. Традиционно, два раза в год – 1 мая и 7 ноября – на главной площади проводились демонстрации, плавно переходящие в народные гулянья. Всё это было.

Вот чего не было, так это – чрезмерного идиотского фанатизма и показухи. Начисто отсутствовали такие качества, как пессимизм, депрессия, неуверенность в себе и страх перед тем, что тебя ожидает завтра, одним словом, весь тот набор переживаний и тревог, что присущ сегодняшнему обществу. Напротив, шла обычная трудовая кропотливая и творческая работа, плоды которой простые люди могли наблюдать и ощущать на себе ежедневно: строились ясли-сады, школы, дворцы пионеров; укреплялись старые и прокладывались новые автомагистрали; вырастали новостройки в микрорайонах, отвечающие современным требованиям своего времени и параллельно проявлялась забота о сохранении исторического наследия: в черте старого города активно велись реставрационные работы, благодаря чему многовековые архитектурные памятники обрели, наконец, свою «вторую жизнь». Словом, был отлажен чёткий механизм, работающий в конечном счёте на благо народа. В этом, на мой взгляд, и состоит талант К. Муртазаева, являвшегося своим примером и своей жизнью эталоном, образцом государственного мужа.

К сожалению, я почти ничего не знаю о его жизни, кроме того, что он оставил после себя добрую память в сердцах бухарцев, поскольку именно с этим именем ассоциируется наивысший расцвет и уровень общего благосостояния бухарского региона, в любом из его аспектов.

И ещё, из рассказов отца, которому по роду службы изредка приходилось общаться с представителями партийной элиты. Мне запомнилось, как папа до конца своей жизни восхищался организаторским талантом и человеческими качествами этой уникальной личности и при каждом удобном случае ставил его в пример. Подобные эпизоды из нашей семейной жизни очень ярко и глубоко запали мне в душу.

Насколько мне известно, в Бухаре нет ни одного памятника или бюста, посвящённого К. Муртазаеву. В краеведческом музее вы не встретите картин или портретов с его изображением. Ни одна площадь или улица не названы его именем.6262
  Тут, к счастью, я окажусь неправ: как меня поправит одна из читательниц, в Бухаре всё же есть такая улица – Муртазаева.


[Закрыть] И знаете, меня это не очень-то огорчает: мы так привыкли с лёгкостью переименовывать названия своих улиц и городов, словно от этого мгновенно улучшится наша жизнь. По крайней мере, подобная участь не коснётся доброго имени этого человека. Пускай, он останется только в нашей памяти, ибо, как показывает жизнь, память народная намного крепче и долговечнее иных мраморных монументов и изваяний. И чем дальше ты живёшь, тем больше начинаешь осознавать значимость и ценность (вернее – бесценность) этой самой высшей награды, которая только может существовать на земле. Потому, что она исходит из глубины сердца самого народа. А что может быть выше этого?

Мне остаётся только познакомить читателей с парой превосходных заметок, автором которых является его сын, Акрам Каюмович Муртазаев, – известный журналист, лауреат премии «Золотое перо России». Более известный в журналистской среде как АКМ – за его меткие и точные попадания в цель. Они помогут полнее и ближе представить себе образ его отца – Каюма Муртазаева – этого уникального человека-легенды.

К. Муртазаев с М. Архангельским и работниками партаппарата. Бухара, 70-е гг. ХХ века.