Текст книги "Бухарские миражи"

Виды ремёсел

Мозаика бухарской керамики

Вообще-то, строго говоря, тема народных ремесел – это совершенно отдельная и большая глава, охватить которую невозможно в рамках беглого репортажа. Об этом написаны десятки рефератов, книг и научных статей такими видными учеными-востоковедами, как В. Бартольд, А. Кун, Е. Бертельс, А. Арендс, О. Сухарева, Г. Пугаченкова, Л. Ремпель и многими-многими другими литераторами и исследователями Востока.

Нам лишь, остается поверхностно пробежаться по самой малой части того богатого наследия, что нам оставила Средняя Азия и в частности Бухара. Только теперь мы начинаем осознавать, какая это была великая и в то же самое время скромная и уникальная цивилизация.

XIX век в Бухаре был ознаменован расцветом художественных ремесел – чеканки и производства ювелирных изделий, ткачества, вышивки и золотого шитья, резьбы и росписи по дереву и ганчу.

Гончарное производство, занимавшее в других районах Средней Азии, в Бухаре было развито значительно слабее. И – тем не менее… Среди прочего, в изготовлении гончарных изделий можно упомянуть о мастерах выделки чаш («косагари») и глиняных печей для выпечки лепёшек («танўрсози»). Значительное место среди керамистов занимали кирпичники, их обжигательные печи («хумдон»), как правило, находились за чертой города.

Немало профессий было задействовано в обработке древесины. Здесь можно выделить прежде всего: токарное дело («харроти»), выделка мелких предметов для быта и сельского хозяйства – вилы, сита, посуда («согутароши»), производства детских люлек («гаворасози»), гребней («шонатароши»), изготовления сундуков («сандуксози»), различного рода шкатулок и пеналов («куттисози»), производства арб («аробасози»).

Отдельно стоит упомянуть о производстве мыловаров («собунгари») и изготовителей свеч («шамърези»).

Существовало довольно немало кварталов, названия которых были непосредственно связаны с конкретным производством, например, «Собунгарон» (квартал мыловаров), «Бўрёбофон» (плетельщики циновок), «Сўзангарон» (квартал игольных дел мастеров) и т. д. По всей вероятности, это связано прежде всего с тем, что ремесленники одной специальности, жившие компактной группой, унаследовали своё традиционное местожительство с далёких времён.

Кузнецы и слесари концентрировались в основном в двух местах. Первое находилось в центре города – в квартале Амири – и в близлежащих кварталах Сўзангарон, Мухаммад-ёр-Атолык и Магоки-Кўрпа. Именно в этом районе в средние века находились «Ворота кузнецов» («Дари оҳангарон»).

Литейщики жили в одном месте – квартале «Дегрези», медники проживали компактно в небольшом квартале «Арроки Мисгарон», большая часть которого была занята их торговыми рядами. Литейщики же бронзы жили в разных кварталах, концентрируясь в компактную группу лишь в квартале «Зангўлясози, сразу же за Каракульскими воротами.

Токари по дереву занимали преимущественно специальный квартал – «Харротон», хотя отдельные семьи могли проживать и в других кварталах по соседству.

Совершенно особое место отводилось кожевенникам, которые жили в кварталах, расположенных на окраине города. Обуславливалось это прежде всего спецификой их производства. Лишь шагренщики жили и занимались производством в самом центре города – в квартале «Кемухтгарон». Шорный промысел отмечен в тех же районах, где проживало большинство кожевенников.

Сапожный промысел был отмечен в 32 кварталах.

Многообразные промысли по изготовлению одежды увязывались с определённой территорией. Так, например, шитьём тулупов были заняты жители двух кварталов, носивших по этому промыслу своё название – «Пўстиндўзон». В соседнем квартале – «Дўст-чурогоси» – проживало немало мастеров и торговцев меховыми шапками.

Различные отрасли по производству съестных продуктов размещались в зависимости от характера производства и сбыта продукции. Несмотря на сугубо городской характер жизни бухарцев, вплоть до революции внутри города производились размол муки и выработка растительного масла.

Изначально ремесленники работали в собственных мастерских (дўконах). Для защиты своих узких интересов они объединялись в цехи, схожие с теми, какие существовали в средневековой Европе и на Руси. Но уже во второй половине XIX в.   ремесленники начали быстро разоряться. Местная торгово-ростовщическая буржуазия, не развивая промышленности, насадила полумануфактурные производства, дополнением  которых стали  и домашние промыслы.

Ткацкие мастерские (дуконы шойибофи, алочабофи, адрасбофи, каламибофи и карбосбофи) рассчитаны были не более как на четыре станка. Обычно они помещались в частных домах в передней части, непосредственно за входом. Освещались верхним светом через люк и были очень скудно оборудованы. Ткацкие станки устанавливали в них таким образом, что ноги ткача опускались в яму. Мотки шерсти свисали со специальной толстой балки (фильчуб). Оборудование мастерской дополняли закрома с углем для мангала, теплившегося в зимнюю пору. Десятки таких дуконов, считавшихся номинальной собственностью ткачей, находились в фактическом владении баев, поставлявших ткачу сырье и даже оборудование и опутывавших его долгами. Так ремесленники теряли всякую самостоятельность. Из свободных мастеров (усто) они превращались порой снова в подмастерье (хальфа), зависимых от бая или от хальфакора, сбывающего их продукцию.

Торговцы халатами (ҷома-фурўши) не организовывали крупных мастерских, мануфактур. Они закупали кусками алоча (хисарскую, китабскую, каршинскую, нуратинскую, гиждуванскую, термезскую, ходжентскую, кокандскую, андижанскую, маргеланскую и кашгарскую) и раздавали ее портным на дом. Кройку халатов торговец производил раньше сам, но в последние годы, когда связь торговли и ремесла стала все более ослабевать, ҷома-фурўш привлекал закройщика (мошиначи), хорошо знакомого с фасонами. Халаты шились разного вида: «хосачи» – для правительственных чиновников, мулл и казиев, «нуғаи» («ташкентский» фасон) для горожан и другие. Халат «хосачи» требовал 12 алчин материи, нуғаи – только 9—10 алчин (кстати, салла, т. е. чалма, эмирских чиновников, мулл и казиев составляла 18 алчин, а салла горожан только 10—14).

Налобное украшение «коштило».

Известно, что в XIX в. в Бухаре было до 400 ювелиров. До сегодняшнего дня сохранился даже «Купол ювелиров» («Ток-и заргарон»), где как правило располагались многочисленные лавки и лавчонки мастеров и продавцов ювелиров. Восточный стиль отличался дробностью формы, обилием подвесок, свободных соединений, придающих изделию воздушность и легкость. Имело место использование филиграни, ажурной прорези и зерни, а также драгоценных и полудрагоценных камней. При этом следует отметить, что традиционные формы в значительной степени видоизменялись под воздействием местной моды. То есть, сказывается веяние времени, и мастера, естественно, подстраивались, внося в свои новые изделия свежие идеи и новации. Оставаясь при этом верными местным исторически сложившимся традициям.

Какие же изделия можно отнести к традиционным бухарским украшениям? Давайте, вместе с вами, попробуем перечислить и начнем, пожалуй, с головы. И это – в первую очередь – головные украшения тилла-кош, височные подвески моҳитилло (бибишак) и каҷак. Нагрудные украшения «зеби-гардан» и «нози-гардан» («гардан» – «шея»). Наконец, серьги типа «барг» («листья»), «ҳалқа» («кольцо») и другие браслеты, декорированные прорезной ажурной резьбой в стиле «ислими». Кроме того, различные пояса для знати с крупными серебряными пряжками. Особый интерес исследователей ювелирного искусства всегда вызывала проблема семантики форм, связанные с архаическими, культовыми и астральными представлениями местного населения, зачастую, уходящими в глубь столетий, задолго до пришествия ислама. Их корни теряются в язычестве и зороастризме.

В свою очередь, серьги также, имеют свои довольно специфические названия. К примеру: «алвонҷ» («качели»), «лангар» («якорь»), «се бодом» («три миндаля»), «амири» («эмирские»), «мухаммади» и пр. То же, что касаемой формы: «лўлаги», «софиги», «кундал сози»…

В любой традиционной бухарской семье, свекровь дарила невестке серьги, которые принято называть в местной среде, как «ҳалқи-шибирма».

Что же касается декора бухарских браслетов, то он интересен тем, что является более поздним по происхождению, то есть сложился в период расцвета исламского искусства. В его основе – ажурная сквозная резьба в стиле «ислими».

Как уже было отмечено выше, анализ семантики ряда бухарских ювелирных изделий связан еще с до исламскими представлениями, а потому бытование привело к утрате изначально заложенного в нём смысла. Что, тем не менее, нисколько не умаляет их эстетической красоты и самобытности. Однако стойкость форм дает возможность выявить тот первоначальный смысл, который был присущ этим замечательным произведениям искусства.

Бухарские серьги  «ҳалқи-шибирма»

Ещё один из распространённых видов народного ремесла, без коего трудно представить Бухару – это, конечно же, кузнечное искусство. Его истоки теряются в глубокой древности, с тех самых пор, когда человек впервые стал приручать к своим нуждам твердый и непокорный металл.

О древнейшем происхождении кузнечного ремесла свидетельствуют археологические находки из железа, найденные на территории Бухарского оазиса.

Важную роль в этом процессе играют такие интересные источники, кaк рисола («трактат»). Изучение текстов рисола позволяет раскрыть вопросы, касающиеся специализации ремесленников. Так, в «Рисола-и охангари» перечисляется более сорока профессий кузнечного ремесла. Это один из немногих случаев выделения специализаций в ремесле.

Бухарские кузнецы занимались изготовлением булатных сабель и ножей, медицинских инструментов, маникюрных, слесарных и швейных принадлежностей, которые ценились среди купцов Великого Шелкового Пути.

Под мерные удары молота о наковальню рождаются удивительной красоты предметы домашнего быта бухарцев, завораживающие наблюдателя своими причудливыми узорами.

Кузнецы, как и многие другие ремесленники, были объединены в цех, имеющий своего покровителя Дауда (библейский Давид), а также особый устав. В XIX веке в Бухаре насчитывалось несколько десятков кузнечных мастерских, которые впоследствии прекратили свое существование.

С обретением независимости в стране народное ремесленничество возродилось.

Одним из направлений государственной политики является сохранение культурного наследия со всеми свойственными ему специфическими особенностями и тем высоким художественным уровнем, который сформировался усилиями многих поколений мастеров.

В Бухаре наиболее известны две потомственные династии кузнецов – Икрамовы и Камаловы. Основателями этих династий были братья Усто Камол и Усто Икром, потомки которых продолжают традиции семейного дела.

Усто Шокир Камалов был рожден в семье потомственных кузнецов и с детства увлекался кузнечным делом. В 1965 году Шокир стал учеником своего отца – Уста Шарифа Камалова, продолжив семейное дело в 5 поколении. По его инициативе в Бухаре около торгового купола «Телпакфурушон» создана кузница, в которой на протяжении всей жизни он занимался возрождением и развитием кузнечного ремесла. В кузнице, так же работает «Музей истории кузнечного ремесла», основанный Усто Шокиром, в которой представлены экспонаты 16 – 20 веков. Это кузнечные инструменты, солдатская кольчуга, средневековые уставы Кузниц, а так же фотографии самых известных бухарских кузнецов. С 1995 года кузнец является обладателем сертификата «Знак качества» ЮНЕСКО.

Изделия усто Шокира высоко оценивались на выставках Узбекистана, США, Германии, Греции, Франции, Швейцарии и России.

В настоящее время, кузнечное дело продолжают его сыновья – потомственные кузнецы в 6 поколении.

Ремесло кузнеца и на текущий день считается самым престижным и уважаемым. В древние времена кузнецам даже приписывались знахарские и магические способности.

Украшение различного рода предметов из дерева, камня, металла, своими затейливыми орнаментами и рисунками всегда привлекало покупателей и туристов, которые с легкостью готовы расстаться с некоторой суммой с тем, чтобы приобрести на память сувенир или забавную игрушку.

Данное искусство порой являлось единственным декоративным элементом в украшении дверей, ставен, ворот, потолочных балок, колонн на крытых террасах. Резьба по дереву также широко применялось в изготовлении предметов обихода, подставок, сундучков для складывания одеял, шкафчиков, шкатулок, пеналов, нарядных низеньких столиков хан-тахта, национальных музыкальных инструментов, а также декоративных многогранных столиков, тумбочек, пользовавшихся большим спросом у европейского населения городов во второй половине XIX и в начале XX вв.

Для резьбы в Узбекистане используются лучшие местные породы деревьев орех, чинара (платан), карагач (разновидность вяза), арча (можжевельник), шелковица, тополь, абрикос и др. Современные мастера используют также привозные породы, главным образом бук, дуб, сосну.

Художественная чеканка: изделия бухарских мастеров

Художественная чеканка – одно из самых древних ремесел мира. На территории Центральной Азии своего наивысшего расцвета этот утонченный вид искусства достиг в XV веке – в эпоху правления Тимура и династии Тимуридов.

До XV века мастера-чеканщики для работы использовали обычную бронзу, а для более ценных изделий бронзу, сплавленную из семи металлов: меди, олова, цинка, серебра, золота, железа и свинца. В ту эпоху это был дорогой металл. Со временем на смену бронзе пришли медь и латунь.

Мастера изготавливали множество видов чеканных изделий – от бытовых предметов до сосудов для исполнения религиозных обрядов. Среди них кувшины для омовения, сосуды для чая, различные чаши, подносы, шкатулки, курительные приборы-чилим (кальян), чернильницы, пеналы, масляные светильники, курильницы для благовоний, подсвечники, украшенные чеканным орнаментом. Эти традиционные формы и сегодня входят в ассортимент произведений чеканщиков.

Естественно, здесь я не удержался и вновь заснял на свой смартфон кусочек этого своеобразного мира традиционных ремесел Бухары. Тут тоже, как выяснилось в ходе разговора с «усто» («мастерами»), выработались и сложились свои определенные стили. Кроме того, бухарская чеканка представляет собой различные приемы гравировки. К примеру, существует так называемая глубокая гравировка именуемая «кандакори». В противоположность которой выступает плоская – «накш». Помимо гравировки мастерами употребляется прорезная чеканка – «шабака». В зависимости от используемой техники и орнамента, можно вычислить происхождение, область и регион, в котором было выполнено то или иное художественное изделие.

Множество видов чеканных изделий можно встретить и сегодня в традиционном бухарском доме, где они используются по назначению. Возвращаясь в своё относительно недавнее прошлое, я вспоминаю, как мы – маленькие дети – плескались друг на друга водой из «офтобы» (сосуд для мытья рук и лица), за что получали нагоняй от бабушки. Как я впервые в жизни, с удивлением уставился ещё на одну «офтобу» (специальный кувшин для омовения), который находился в туалете. В отличие от парижан, бухарцы не пользовались туалетной бумагой, а промывали свой зад водой. Причём вода в офтобе была не холодная и не горячая, а исключительно теплая! Ведь, сколько бы ты не елозил (пусть самой совершенной и наинежнейшей) бумагой по своей – простите – заднице, с водой ей всё равно не сравниться.

Лепёшечник Наим

Бахромов Наимҷон – потомственный лепёшечник

Лепешка… Как много в этом слове! Лично у меня, сразу же всплывает ассоциативный ряд: дом, бабушка, мама, тесто, тепло, тандыр… Впрочем, в наше не совсем простое время, когда духовные ценности и ориентиры давным-давно уже сместились в чисто материальную и прагматическую плоскость, мои ностальгические воспоминания могут вызвать у определенной части современников лишь снисходительную улыбку. И это в лучшем случае…

Сегодня, когда валяющиеся на земле сухие корки хлеба дают повод современной молодежи, лишний раз «погонять в футбол», я невольно возвращаюсь в своё относительно недавнее прошлое и вспоминаю, с каким трепетом и почитанием мы – вчерашние школьники – подбирали редкие кусочки хлеба и три раза поцеловав зачерствевший огрызок, отставляли его в сторону, чтобы – не дай Бог! – кто-нибудь нечаянно на него не наступил. Говорят, привычка – вторая натура. И я ничего не могу с собой поделать: всякий раз, когда вижу валяющийся на земле хлеб, стараюсь незаметно для окружающих поднять его и переложить в безопасное место. Правда, уже не целую как прежде, боясь, что меня могут неправильно понять окружающие.

Память – скверная штука. Иногда она возвращает меня в то щемящее до боли прошлое, когда я вместе со сверстниками, гонялся по узким бухарским улочкам, предаваясь своим детским играм и шалостям. Это происходило в выходные, когда мои папа и мама собирались навестить своих родителей – моих дедушек и бабушек. Благо, дома их находились по соседству, в одном квартале.

Вряд-ли, я сумею донести до своего читателя атмосферу и дух того времени: этого невозможно передать словами. Есть вещи, которые человеческий язык бессилен описать и передать. Может, это и к лучшему… Как и верна пословица, гласящая «невозможно войти в одну и ту же реку дважды». И – тем не менее – я рискнул. А что из этого вышло, судить уже вам.

Спустя почти полвека, я вновь очутился на той же самой улочке моего детства. То же самое медресе Рахмонкули-хана, с порядком осыпавшимися квадратиками майоликовой мозаики; та же самая суфа родного дома моих предков, правда, с обновленной дверью; наконец, та же старинная квартальная мечеть XVI-го века «Дуст чурогоси», расположенная прямо напротив нашего дома. А несколько далее, вдоль узкой улицы, скромненько приютилась незаметная мазанка каркасного типа, с единственным окошечком. Это местная лепешечная, хозяином и единственным работником которого является Наим.

Бахромов Наимҷон, 1962 года рождения – один из моих друзей детства, с кем мы босиком гонялись наперегонки по раскаленному асфальту, мечтая когда-нибудь стать космонавтами. И вот, спустя почти полвека, мы вновь встретились на той же самой улочке, на территории мечети, где он арендует скромное помещение, зарабатывая себе на хлеб в поте лица.

Встреча произошла совершенно случайно. Я просто, заглянул в уголок своего детства, дабы вспомнить и воскресить в памяти те далекие картинки беззаботного прошлого и уже собрался было повернуть обратно, как неожиданно столкнулся с юным продавцом лепешек (как выяснится чуть позже – учеником моего товарища). Лепешки были горячими, а аромат, исходивший от них настолько вскружил мне голову, что я не удержался и решил приобрести сразу четыре штуки.

– Остались две последние. – расстроит меня юный продавец, но тут же поспешит успокоить, указав на маленькое окошечко в стене. – Сейчас, я мигом донесу остальные.

– Разве, тут есть лепешечная? – в свою очередь удивлюсь я и поинтересуюсь – А кто там работает?

– Ака-Наим – уважительно произнесёт мальчик имя своего Учителя, после чего, мои ноги автоматом последуют за юношей, и вскоре я окажусь в небольшой уютной хибарке, добрую половину которой будет занимать объятый пламенем тандыр.

Надо ли говорить о том, что встреча вышла теплой и эмоциональной. Постепенно, по ходу дружеской беседы, Наимҷон поведает мне о своих горестных мытарствах по России, в качестве гастарбайтера. О том, как от отчаяния и безысходности, готов будет согласиться за унизительную плату на тяжелую физическую работу, в ходе которой простудится на морозе, получит воспаление легких и чуть не отдаст концы за три-девять земель от родного порога. Удивительно, но всё это он рассказывает улыбаясь, совершенно беззлобно, как бы извиняющимся тоном. Словно, во всём, что с ним произошло, виноват лишь он сам. И в заключение, с горечью подводит:

– Как видишь, космонавта из меня не получилось. В итоге, вновь вернулся к своему старому ремеслу, к тому, чем занимались мои предки. Деньги небольшие, правда, но – чистые и честно заработанные.

Я с восхищением смотрю на товарища, который по ходу сердечного откровения, буднично разминает подошедшее тесто, ловким отработанным движением разделывает его на заготовки, после чего, обминает в так называемые «завола», накрывает специальной скатертью и оставляет на некоторое время, с тем, чтобы испечь затем очередную партию лепешек.

А тем временем, смышленый малый, зачищает большую ванну, подготавливая всё необходимое для очередного замеса теста. Я завороженно смотрю за шустрыми действиями маленького работника. Товарищ, перехватив мой взгляд, добродушно поясняет:

– Это Миразиз – мой ученик – соседский мальчишка. – и снизив голос, шёпотом резюмирует. – Толковый мальчик, трудолюбивый. А главное – с добрым нравом.

– Сколько ему лет? – интересуюсь я.

– Тринадцать… – улыбается наставник и тут же, видимо вспомнив своё детство, заверяет. – Нормально: я в его годы, проделывал не меньшую работу. И потом, чем труднее сейчас, тем легче будет потом.

Приемственность традиций: наставник и ученик

Постепенно освоившись и привыкнув к тусклому освещению, я поднимаю глаза кверху, с почтением рассматривая старинные почерневшие от копоти балки и перекрытия. Такое ощущение, будто время остановилось. Словно, я вновь очутился в той самой дореволюционной Бухаре, отголоски которой (по косвенным признакам) застало ещё моё детство. Сейчас, где-то за дувалом истошно заорёт ишак, и в окошке промелькнёт фигура вездесущего ходжи Насреддина. Я стараюсь по-глубже вдохнуть в себя это застывшее мгновение, все эти запахи, знакомые с детства, озираясь по сторонам, в поисках чего-то родного, знакомого, но утерянного давным-давно. Наконец, прислушиваюсь к себе и вскоре успокаиваюсь.

– Наимҷон, сколько лет этому помещению? – осторожно осведомляюсь я у своего товарища. – Помнится, в детстве, мы сюда частенько забегали… Эти худжры… я хорошо помню. А – конкретно – этого помещения что-то не припоминаю.

– Всё, слава Аллаху, осталось нетронутым… – успокаивает меня Наим. – Так, кое-где подреставрировали только… А здесь, если ты помнишь, находилась сторожка.

Ветхая захудалая пристройка, служившая ранее каморкой дарвозабона – сторожа мечети. Несколько лет тому назад, городские власти согласились переоборудовать её в лепёшечную. Плату за аренду помещения великодушно было решено не взыскивать, но в обмен, лепешечник обязался следить за сохранностью древнего памятника и порядком, на вверенной ему территории. А это очень не простая задача, особенно, в нынешних условиях, когда отдельные представители современной молодёжи, напрочь лишенные каких бы то ни было понятий нравственности и морали, могут свободно превратить пустующие помещения исторического памятника в «священный вертеп». Тут нужен глаз да глаз. И следует отдать должное, до настоящего времени Наим с этой задачей прекрасно справлялся. Тем не менее, на днях, власти пересмотрели договор с тем, чтобы хлебопек отстёгивал в государственную казну определенную плату. Остается лишь, полагаться на волю Всевышнего и надеяться, что взносы эти будут разумными и не лягут тяжким бременем на плечи моего друга.

Тем временем, внутренние стены тандыра разогрелись настолько, что готовы принять в себя очередную порцию готового теста.

– Эта печь уже совсем старая. – как бы оправдывается Наим и обращает моё внимание на большой тандыр, расположенный у самого входа. – Скоро установим новый, вот тогда будет намного легче и веселей!

Перед тем, как отправить полуфабрикаты в печь, мастер обдаёт водой по всему внутреннему периметру раскалённого тандыра. Для этого, он смачивает руки и стряхивает с них воду на глиняные стенки печи. Не прерывая беседы, Наим легко и ловко превращает пышные колобки в плоские лепёшки, пройдясь по центру каждой специальной «наколкой», именуемой в среде лепешечников как «нон-пар». Затем, посыпает их семенами кунжута, предварительно замоченными в воде. Даёт возможность, выстояться немного, после чего, укладывает заготовку на круглую «подушечку» («рафида»), слегка смачивает подсоленной водой тыльную сторону будущей лепёшки и с помощью «рафиды» профессионально прихлопывает полуфабрикат к стенкам горячей печи. И тут же, возвращается к следующей заготовке. За раз, в тандыре могут разместиться порядка пятидесяти лепешек среднего размера (диаметром в 30 – 35 см).

– Э-э… – смущенно протягивает мой друг, заметив, как я, достав из кармана фотоаппарат, фиксирую производственный процесс. – Это же простые лепешки. Прости, но я не знал, что ты будешь снимать, иначе бы оделся по-приличнее… да и лепёшки…

– Дорогой Наимҷон! – прерываю я товарища. – Если б ты только знал, как я терпеть не могу заранее спланированных сюжетов и прилизанных постановок, от которых разит мертвечиной и неестественностью! Ты себе даже не представляешь, какое это счастье, что я застал обычный рабочий день простого лепёшечника… со всей его будничностью и без всякой показухи: я должен молиться и благодарить за это Аллаха!

В который раз в своей жизни жалею, что я не фотограф и у меня нет профессиональной камеры! Ведь, кто его знает, как долго ещё продержатся эти «островки» традиционного быта бухарцев?! Тут всё ещё сохранилось в том первозданном виде, каким я это помню по своим детским ощущениям. Словно, непостижимым уму волшебным образом, заботливое Время сумело уберечь кусочек уголка того родного и старого, что безвозвратно кануло в Лету. Здесь нет места искусственности, нет того показного лоска, что так раздражает меня в последнее время. Тут всё настоящее: только реальность и традиция, которая невидимыми нитями связывает наше некогда богатое прошлое с настоящим.

Невольно, по аналогии, вспоминается моя недавняя поездка в сердце России, когда мы с супругой, спустя четверть века, решили наконец-то навестить наших родственников, проживающих в одной из глубинок Вологодчины. Постаревшая тётя Валя, позабыв про свой возраст, сразу же бросилась к русской печи, откуда извлекла горячий ароматный хлеб и горшок с янтарной пшенной кашей, обильно сдобренной крестьянским сливочным маслицем.

«Интересно, – подумал я тогда, наворачивая ложку за ложкой – а что же, в таком случае, каждое утро готовлю я, там, у себя в Мариинке?!»

– Ой, мои дорогие! – с характерным оканьем стала оправдываться старушка. – Вы меня простите, что пирогов-то не спекла… кто ж, знал-то, что вы так неожиданно… Проходите, проходите… я сейчас…

Милая тётя Валя! Как мне Вам объяснить, что не ради пирогов мы сюда ехали. Что, Ваша суета, столь свойственная простым деревенским людям, к которым нежданно-негаданно свалились на голову их городские родственники, мне дороже и ближе «сердечных» заверений иных политиков, бессовестно вещающих ежедневно с экрана телевизора. Что, ради одной только утренней зари, что предстала сегодня нашему взору из окна рейсового автобуса, и которой уж точно не встретишь в задавленном смогом столичном городе, я готов благодарить Всевышнего за то, что на свете осталось хоть что-то ещё натуральное… настоящее…

Ну, вот: кажется – я как всегда – вновь отвлёкся от изначальной темы, не удержался и пустил сопли… Прости меня, дорогой читатель: это сейчас пройдёт…

Тут я, вспомнив про своих благодарных, но щепетильных читателей и пытаясь поставить себя на их место, напрягаю свои мозги – что бы ещё такое спросить у Наима. И задаю очередной вопрос:

– Расскажи, пожалуйста, в котором часу ты встаёшь, дабы к утру удовлетворить запросы местного населения?

– Как правило, тесто я начинаю замешивать ближе к полуночи. – простодушно делится своими секретами мастер. – Часа через 3 – 4 оно подходит. Встаю затемно, где-то в половине четвертого утра. Обминаю хорошенько тесто и вновь оставляю его на некоторое время. Ну, а затем выпекаю. Так что, к шести-семи часам утра первая партия лепёшек ждёт своих клиентов.

– Сколько муки для этого требуется?

– Всегда по-разному… Иногда, хватает и мешка муки (50 кг.), а в иные дни – и двух мешков бывает маловато. В среднем, с одного мешка муки выходит порядка 220 – 230 лепёшек.

– Не устаёшь? – выскакивает из меня, и судя по его снисходительной улыбке, понимаю, что задаю совершенно дурацкий вопрос. И в следующую секунду, как бы спохватившись и оправдываясь, поясняю. – Ведь, этой такой труд. Твои лепешки – одни из самых вкусных, что есть на этом свете! Они переносят меня к истокам прошлого, к нашей истории.

– Это же, не в космос летать… – улыбается Наим, возвращая меня к нашему наивному и чистому детству, незамутнённому ничем из мира коварного и взрослого, в котором нам всем со временем придётся врать и изворачиваться. И с горечью восклицает. – Эх, не успел мне отец раскрыть всех секретов этого искусства…

Я вглядываюсь в окошко, сквозь которое виднеется дверь нашего родового дома и с горечью констатирую, что время не щадит никого. И мне остаётся лишь одно: постараться – в силу своих возможностей – как можно достовернее и правдиво донести до своего читателя тот кусочек истории, который уйдёт в небытие вместе со мной и моим другом детства.

Однако, вскоре, запахи горячего хлеба вновь возвращают меня к герою моего репортажа. И я со всей искренностью, проникаюсь к его важной и – наверное – одной из самых благородных профессий на Земле. Какое, должно быть, это счастье – найти себя и своё призвание в этой жизни! И я – как летописец – чувствую всем нутром, что должен зафиксировать увиденное, ибо мне кажется, что это очень важно.

«Для кого?» – возможно спросите вы. И я отвечу: «Не знаю… может быть, для будущих поколений».

И да простит меня мой читатель, но в заключение, почему-то, всплывает аналогия с замечательным фильмом А. Тарковского «Андрей Рублёв»? Помните:

«Вот и пойдём мы по земле: ты – колокола лить, я – иконы писать»

Что тут ещё можно добавить?