Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

Он всегда называл дьякона на «ты», за исключением только тех случаев, когда был недоволен им. На это ему давала право разность возрастов, да еще и то, что он очень доброжелательно относился к отцу Антонию и знал его еще мальчишкой.

Оба они смотрели на отца Антония снизу вверх, потому что наш герой отличался необыкновенно большим ростом. Если принять во внимание, что он был при этом чрезвычайно тонок, держался всегда прямо и что на его тонкой и длинной шее была посажена маленькая головка с целою кучей темных густых кудрей, торчавших как-то кверху, да взять еще безусое и безбородое лицо с мелкими, почти детскими чертами, – то станет ясно, что отец Антоний в самом деле представлял своеобразную фигуру.

Он сел, откашлялся и сказал своим нежным тенорком:

– А я увидал, как вы мимо наших окон проехали, ну и тово… взял, да и пришел вот… Не усидел… Беспокоюсь очень!

– Это вы по поводу вашей просьбы?

– Да уж конечно… Насчет чего больше, отец благочинный?

– Я виделся с преосвященным и говорил с ним… Не могу сказать, чтоб он был очень расположен…

– Не расположен? – каким-то беззвучным голосом спросил отец Антоний. – Так, значит, не расположен… – повторил он уже для самого себя.

– У него, у преосвященного, странный характер, – продолжал благочинный, – вообразите, что он вас любит!

– Любит?! – тоном горького скептицизма промолвил отец Антоний.

– Да, представьте себе, какой странный характер! Когда я сказал ему о вашем желании и доложил ваше прошение, он промолвил: «А, этот длинный? Знаю, знаю, он славный малый и не безграмотный человек! Знаю». – Как же, говорю, ваше преосвященство, он школой церковноприходской занимается, сам все устроил и отлично, говорю, дело ведет, за недосугом настоятеля! – Я должен был это сказать, – прибавил благочинный, обратившись к отцу Панкратию, на что тот кивнул головой в знак того, что ничего не имеет против. – Да-с, так это я говорю. А он: «Вот видишь, видишь? Я всегда на него надеялся… Этот длинный всегда мне нравился…». Ну, я думаю, значит дело в шляпе! Ан не тут-то было. «А все-таки, – говорит, – я его священником не сделаю…»

– Что же так? – спросил отец Антоний все с тою же горечью в голосе, так как от объяснения ему никак не могло сделаться легче.

– Да представьте себе, в чем причина. «Он, – говорит, – в тон попадать не умеет. Когда, – говорит, – я служил в Предтеченском монастыре и он – то есть вы, отец Антоний, – был вторым дьяконом, так он, – говорит преосвященный, – никак в тон не попадал. Певчие в фа, а он в соль-бемоль, и такая, – говорит, – резня выходила, что хоть уши затыкай…» Было это или нет, скажите, пожалуйста?

– Это было, отец благочинный! Но разве я виноват? Я никогда не служил с архиереем, а меня поставили прямо вторым дьяконом, и хоть бы репетицию какую-нибудь сделали, а то прямо – одевай стихарь и служи. Понятно, я оробел. Где ж тут в тон попадать! Так это ж совсем особь статья. А так вообще устав я знаю как свои пять пальцев, и сам владыка меня экзаменовал…

– Вот, вот, он и вспомнил. Он, говорит, и устав хорошо знает, и вообще, владыка вас любит и священником сделает, только надо повременить. Вот он и сказал: «Пускай, – говорит, – в тон попадать научится. Он еще молодой человек…».

– Эх, эх, эх, эх! – вставил до сих пор молчавший отец Панкратий. – Хорошо ему рассуждать, коли у него детей нет, а вот как у отца Антония их шестеро, так не то что в тон не попадешь, а и рясу наизнанку иной раз наденешь.

– Да, если бы не дети! – со вздохом промолвил отец Антоний. – Если бы не дети!..

Разговор на этом оборвался. Принесли закуску и водку. Отец Панкратий сейчас же вошел в роль хозяина и начал предлагать благочинному и дьякону выпить и закусить. Благочинный объявил, что голоден, и принялся за рыбца, а отец Антоний отказался и с какою-то грустью следил за челюстями благочинного – теми самыми челюстями, которые только что сообщили ему такую неприятную весть, а теперь работают над рыбцом.

– Знаете, что я вам скажу? – обратился отец Панкратий к обоим. – По-моему, все это чепуха, ей-богу – чепуха! Я так полагаю, что если бы секретарь консистории захотел да шепнул бы архиерею то, другое, третье, так все это дымом разлетелось бы. Так я полагаю.

– Н-не думаю! – сказал благочинный, но таким неуверенным тоном, что, очевидно, он именно так и думал.

– А я так даже уверен. Вы меня извините, отец благочинный, вы человек еще молодой и этого знать не можете. А я-то знаю, и даже очень хорошо знаю! Необходимо надо к секретарю съездить, но, разумеется, съездить умеючи…

– Чего не знаю, о том умолчу, – дипломатически заметил благочинный и, выпив третью рюмку, сделал естественный переход от рыбца к сардинам.

– А я вам прямо говорю и не скрываю, что вот так точно я маялся, когда просил для сына место в Духовке5454
  Духовка (сленг) – Духовная консистория, в которую о. Панкратий просил устроить на службу своего сына.


[Закрыть]. Чего только ни говорил архиерей: и молод, и неопытен, и легкомыслен – это сынок-то мой… А я взял да поехал к секретарю. Так и так, мол, рассказал дело, к вашему влиянию прибегаю, а чтобы вы как-нибудь не позабыли, изложил в письменной форме и вот в сем конверте имею честь представить. Он не дурак и сейчас же понял и конверта при мне не распечатал. «Хорошо, – говорит, – мы посмотрим». Ну ладно, думаю, мне только и надо, чтобы ты посмотрел, а уж там что дальше будет – известно. И что же вы думаете? Послезавтра прихожу: уж доклад сделан и резолюция готова: назначить!

Благочинный считал своим долгом не поддерживать подобный разговор и до сих пор делал вид, что даже не слушает. Но как раз в это время выпил четвертую, и язык его сам, против его воли, завертелся и спросил:

– А много дали?

– Этого не скажу! Всякий по своим средствам дает. Одно могу сказать, что я переплатил. Он за дешевле это сделал бы. Ведь ловкий человек, этот секретарь! У, ловкий, я вам скажу! Вот я двадцать лет бьюсь, собственными руками, ногами и головой работаю, а в результате каких-нибудь шестьдесят тысчонок (отец Панкратий никогда никому не объявлял действительной суммы), а он, секретарь, за двенадцать лет двеститысячный дом нажил! Разве не ловок?

– Да, я вам доложу, отец Панкратий, я лучше знаю! – вдруг заговорил благочинный, утративший всякую волю над своим языком. – Два студента семинарии метили на одно место – хорошее место. Пришел один к нему и оставил пакет, а через час пришел другой и также оставил пакет. Он принял оба, а место-то дал, разумеется, одному. А штука-то в том, что один дал двести, а другой триста; ну, этому последнему и место досталось.

– А двести возвратил?

– И не думал! Ха-ха-ха-ха! Даже и не подумал!

– Да чего же архиерей смотрит?

– Архиерей? – продолжал благочинный уже веселым тоном. – Архиерей много ли может видеть? Тоже ведь надо войти в его положение! Он наблюдает наш мир греховный или у себя в приемной, когда сей мир является в качестве просителя, и уж конечно в самом благочестивом виде, или из окна кареты, когда мир мелькает перед ним, а он его благословляет, или на парадном обеде, когда мир является во фраке и большею частью со звездою, или, наконец, когда он по епархии ездит и его встречают чистенькие, принарядившиеся духовные лица… А жизнь-то настоящую, мирскую жизнь, архиереям трудно видеть.

– Правда, отец благочинный, истинная правда! – с убеждением сказал отец Панкратий, а дьякон только глубоко вздохнул.

– Да разумеется правда! Да знаете ли, кто мне это сказал? Сам архиерей, ей-богу, сам сказал. Он так именно думает. «И ничего, – говорит, – мы не можем против этого зла поделать, потому такое наше положение. Когда бы мы, – говорит, – были мирские люди, то и мир могли бы знать» – вот что он сказал, архиерей-то!..

Тут отец благочинный почувствовал, что он начинает говорить лишнее, и мгновенно замолчал. Как ни упрашивал его отец Панкратий выпить пятую рюмку, он не согласился.

Отец Антоний поднялся.

– Что же, отец благочинный, по вашему мнению, мне теперь делать? – спросил он, кротко смотря с своей высоты в веселые глаза благочинного. Тот ничего не ответил, а только развел руками и сделал мину недоумения и неведения.

– Да что же делать? – ответил за него отец Панкратий. – Одно – ехать в город и побывать у секретаря. Так и сделайте, отец Антоний!

Отец Антоний не выразил своего мнения по поводу этого совета, попрощался и вышел.

«Вот она, справедливость-то! – думал он дорогой. – Школу, – говорит, – устроил, и устав знает, и все такое, а только в тон не попадает… Шестеро детей ведь, Господи ты Боже мой! Ваше преосвященство, вонмите!

Гм… Поезжай к секретарю! Да с чем же ехать? Разве он поймет, ежели я ему скажу, что у меня шестеро детей и жена больная? Где там? Ведь он, наверное, каменный, все они там каменные.

А что я Натоньке скажу? Ведь она ждет, бедняжечка, не дождется, чтобы радостную весть получить, а тут на тебе! Ох, горе мое, горе, что я ей скажу, бедняжке? Правду сказать невозможно – расстроится, заплачет, жизнь проклинать начнет…

Грубая баба эта Аксинья, без всякой деликатности. Что ей в голову пришло? У Натоньки чахотка!.. С чего? Господи Боже мой, как людям ничего не стоит жестокое слово сказать! И как прямо! Грубая баба и только».

Он решил во всяком случае правды не говорить Натоньке.

Ребятишки вертелись около самой церковной ограды. Они возвели из снега огромнейшую бабу, и Василько, чтобы укрепить голову на плечах, взбирался на табурет, вынесенный из дому. Только Маринка отсутствовала; оказалось, что она в кухне укачивает Сашу.

Отец Антоний снял рясу в кухне и, стряхнув сапоги, подошел к печке, в которой лениво горел кизяковый кирпич домашнего изготовления. Здесь он хорошенько обогрелся и только тогда решился войти в комнату.

Натонька дремала, но сейчас же при его входе открыла глаза.

– Что же сказал благочинный? – спросила она. Очевидно, все это время она только об этом и думала.

– Да ничего, Натонька, ничего такого… «Архиерей, – говорит, – к вам благосклонен».

– Значит, сделает?

– А, разумеется, сделает… «Только, – говорит, – чуточку повременить надобно…» Ну… тово… чтобы, то есть, сам себя ему лично показал… Повидать желает…

– Архиерей-то?

– Ну да, архиерей, а то кто же больше?

– Экие чудеса! Что он, не видал тебя, что ли, не нагляделся?

– Должно быть, что не нагляделся, Натонька… Да пускай смотрит, коли ему хочется, не убудет меня от этого…

И отец Антоний, чтобы окончательно развеселить Натоньку, рассыпался мелким смешком доброй дружеской шутки. А на душе у него в это время была страшная горечь. С чем пойдет он? Ни занять негде, ни продать нечего. Разве клячу свою единственную да корову? Что же за них дадут! В конце зимы, когда корм у всех на исходе и вдвое вздорожал, дадут гроши. Да и как оставить семейство без молока и лошаденки? Нет, из этого ничего не выйдет, и он только напрасно обнадеживает Натоньку.

Но Натонька торопилась.

– Коли надо показаться, то поезжай немедля. Надо ковать железо, пока горячо.

– Ладно, ладно, Натонька, я и пойду! Вот только из Тягинки сестру Дуню вытребую.

И он, решительно не зная, с какими шансами поедет и что будет делать в городе, сел и написал Дуне, чтобы скорее приезжала. Больше всего на свете он боялся теперь, чтобы Натонька не раздражалась, не начала бы проклинать жизнь и говорить жестокие слова.

II

Село Бутищево было большое, но бестолковое село. Люди здесь размножались быстро и лепили хату к хате, а больше землянку к землянке, но почему они именно здесь селились, а не на другом, более удобном месте, этого они и сами не знали. Земли у бутищевцев было мало, раздробили ее на кусочки, и никого уже не могла она прокормить. В прежние времена речка кормила, бутищевцы забрасывали сети и ловили окуней, судаков и карпов, но лет пятнадцать тому назад, когда имение от коренного владельца Бутищева перешло к купившему его мещанину Скрыдлову, вдруг оказалось, что речка со всею ее рыбой и с окружающими ее камышами принадлежит ему, Скрыдлову, и стал он за право поймать окуня и срезать сноп камыша брать страшные деньги. Тогда мужики сжались на своих раздробленных наделах, живя впроголодь и расширяя пределы Бутищевки новыми землянками. Довольно сказать, что даже кабатчик Иeceй нашел для себя невыгодным пускать дальнейшие корни в Бутищевке и, по здравым размышлениям, перенес свое «заведение» за десять верст, на хутор Чиркин, где было всего десятка три хат, но зато хат богатых, где жили мужички хлебосольные, пьющие водку большими порциями. Таким образом ко всем бедам бутищевцев прибавилась еще новая: надо было бегать за водкой десять верст, что, разумеется, нисколько не отрезвило бутищевцев. Некоторые даже находили, что так лучше. «Оно даже довольно приятно – с проходкой!»

Но большинство сожалело о перенесении «заведения» на Чиркин хутор. Ведь это было единственное веселое место в Бутищевке, и без него как-то сумрачно жить стало. Многие даже вступали в переговоры с Иесеем, уговаривая его вернуться, но из этого никакой пользы не вышло, ибо Иесей действовал не зря, а на основании политико-экономического закона – спроса и предложения. В Чиркине хуторе был большой спрос на водку, вот он и понес туда свое предложение. При таком положении дела, само собою разумеется, в Бутищевке не было ни одного благодетеля, у которого отец Антоний мог бы перехватить что-нибудь для своего путешествия. О новом помещике, мещанине Скрыдлове, нельзя было и думать. Он только и делал, что ходил да придумывал, что́ бы еще превратить в копейки, и очень скорбел, что все уже, до последней камышинки, превращено и больше превращать нечего. Оставалось отцу Антонию одно: пойти к отцу Панкратию и просить у него взаймы. Ведь все-таки отец Панкратий знает его и должен иметь к нему довepиe.

Это было дня через четыре после свидания с благочинным. Снег стаял, и по всему видно было, что больше уж его не выпадет. Река покрылась водой поверх льда, и обыватели не решались не только ездить, но и ходить по ней – лед стал хрупок. Конец февраля принес с собою теплые лучи почти весеннего солнца. Кое-где из-под земли вылезла ранняя травка, птицы защебетали бойчей. Отец Антоний сказал Натоньке, что понесет метрическую книгу настоятелю, но в действительности дело было не в книге, и он чувствовал, что совершает великий шаг. Ежели отец Панкратий откажет, то и все дело пропало: больше не у кого просить. Были, однако ж, некоторые предзнаменования, которые он считал для себя благоприятными.

Вчера только у отца Панкратия был хлебный скупщик Авдей Дракин и закупил у него всю прошлогоднюю пшеницу. Отец Панкратий должен быть рад и тому, что продал хлеб, и тому, что стойко выдержал и дождался хорошей цены. А главное, он получил задаток и, следовательно, никак не может сказать, что денег при себе нет.

Ввиду таких добрых предзнаменований отец Антоний и отправился к настоятелю. Это было в воскресенье, после обедни. Отец Панкратий пил чай и принял его ласково.

– Чайку не хочешь ли, отец дьякон?

– Нет, пил уже, спасибо! Я к вам по делу, отец Панкратий.

– По делу, так дело и говори, а я буду слушать.

– Да все о том же, отец Панкратий, о моей судьбе…

– Гм… что же я могу поделать в твоей судьбе? Когда бы я был архиерей, так верь, что я тебя соборным протопопом сделал бы.

– Нет, я насчет вот чего: вы тогда сказали – поезжай к секретарю! А к секретарю с пустыми руками ехать нельзя…

– А это уж само собою разумеется. Что ж ему визит твой нужен, что ли?

– Я ж это самое и говорю. А у меня ничего нет…

– А коли ничего нет, тогда и таскаться нечего! – чрезвычайно резонным тоном заключил отец Панкратий.

«Не понимает», – подумал дьякон, и в эту минуту он уже, собственно говоря, почувствовал, что толку от отца Панкратия никакого не добьется. Но надо было идти до конца.

– А я думал… – начал было отец Антоний, но ему показалось, что он не так начал, и он остановился.

– Что же ты думал, отец Антоний? – спросил хозяин, но и в этом вопросе, и в лице и глазах его дьякон опять-таки не прочитал ничего, подающего надежду. А отец Панкратий взял, да еще прибавил: – Ты думал, должно быть, что деньги тебе с неба свалятся? Так на небе, брат, и денег-то вовсе нет…

– Нет, я хотел попросить вас… Может, вы смилостивились бы и дали бы мне заимообразно… А я бы постом Великим поправился и отдал бы…

– Нету, брат, у меня денег! – коротко сказал отец Панкратий и больше никаких объяснений этому обстоятельству не дал.

– Нету? – печально переспросил отец Антоний и тоже замолк. Его всегда поражало, и он никак понять не мог, как это люди умеют просто отказывать.

Деньги у него в кармане лежат, вчера только получил, свеженькие, и все это знают, и сам он этого не скрывает, даже хвастался перед церковным старостой: вот, мол, денежки получил; покрепился зиму с хлебом и целую тысячу на том выиграл, а он, нимало не смущаясь, говорит: нету денег. Будь у него, у отца Антония, в кармане деньги и попроси у него кто-нибудь, и, положим, он почему-либо не хотел бы дать, так он путался бы полчаса, деликатно извиняясь, объясняясь, а в конце концов, надо полагать, все-таки дал бы. Но что скажешь на «нет»? – ничего. Надежда, значит, разлетелась как дым. И теперь отец Антоний ясно видел, что надеяться не имел никакого основания. Разве он не знал, что у отца Панкратия правило – никому взаймы не давать? Бывали случаи, что мужик перед ним в ноги падал, плакал, прося дать ему тридцать рублей на лошадь, – ему пахать было нечем, – обещал отработать. Но отец Панкратий отвечал одно: нету денег! Это у него был такой принцип. Дело в том, что отец Панкратий, при своем обширном деле, которое во всяком случае было некоторым уклонением от церковнослужительских обычаев, избегал всего, что могло набросить на него дурную тень. Его богатство доставило ему множество завистников и врагов. Малейший повод раздули бы и сделали бы из него ростовщика и кулака. Потому он поставил себе за правило раз навсегда: никому денег ни под каким видом не давать, а отвозить их в банк, где им спокойнее лежать.

Отец Антоний знал все это, но думал, что для него, как для сослуживца, отец Панкратий сделает исключение. После довольно продолжительного молчания отец Панкратий сказал:

– Ты вот что, дьякон, обратись ты к моей дочке, Марьяне Панкратьевне, у нее подчас случаются деньги… может, и даст!..

– Марьяна Панкратьевна? – спросил отец Антоний. – Крутые они очень, Марьяна Панкратьевна.

– Ну уж это, брат, не мое дело… Это уж там как знаешь… Может, она для тебя помягчее будет… Попробуй! Да вот, коли хочешь, и сейчас можно. Она как раз идет сюда.

Действительно, из залы вошла в столовую Марьяна Панкратьевна. На ней был клетчатый длинный капот, сильно заношенный и засаленный, и сидел-то он на ней как чужой, или словно был сшит, когда она была потолще и поокругленнее. Может быть, это так и было, потому что Марьяна Панкратьевна, проводившая скучную одинокую жизнь при отце, знала лучшие дни, когда она и телом, должно быть, была поплотней, и лицом веселей. На вид ей можно было дать все сорок, тогда как в действительности ей было на целых пять лет меньше. Это было то, что называется – сухая женщина. Со своими длинными руками, болтавшимися в широких рукавах, с тонкими пальцами, со впалою грудью, со скуластым смугло-желтым лицом, с жидкими подстриженными волосами, она действительно производила впечатление высохшей. Марьяна Панкратьевна была вдова; муж ее, священник, умер, прожив с нею три года и не оставив ей детей. Со смертью его она стала быстро стареть и сохнуть. Конечно, она ничего не имела против того, чтобы еще раз выйти замуж, и ей, разумеется, ради богатства отца Панкратия, делали не одно предложение. Но идеалом ее, прочно засевшим в ее голове, был священник. «Нет уж, – говорила она искателям ее руки, – чтобы я после попадьи да стала чиновницей либо купчихой? Это все одно, как ежели б генерала в солдаты разжаловать». Такого высокого мнения была она о своем звании. Между тем кандидатам в священники, как известно, на вдовах жениться нельзя. И Марьяна Панкратьевна отказывала всем искателям. Очень может быть, что теперь она была бы менее разборчивою и решилась бы изменить своему идеалу. Но к ней уже не сватались, и она привыкла считать себя вечною вдовицей. Жила она совсем особняком, в отдельном флигеле, и в дела отца Панкратия вовсе не вмешивалась.

У нее было свое собственное дело, именно три тысячи рублей, оставшихся после смерти мужа из приданого: она их деятельно развивала и теперь владела уже капитальцем тысяч в пятнадцать. Дорогу к ее флигелю хорошо знали бутищевские мужики, которые очень редко уходили от нее обиженными.

– Вот, Марьяна, отец дьякон имеет к тебе какое-то дело! – сказал прямо отец Панкратий. – Я не успел расспросить его, да он тебе объяснит…

Сказав это, отец Панкратий вышел, прошел залу, и затем шаги его замолкли в кабинете.

Отец Антоний поклонился, и так как ему не протянули руки, то этим и ограничился. Марьяна свысока смотрела на причетников и не подавала руки состоящим в сане ниже священнического.

– Что вам? – сурово спросила она.

– Мне? мне… тово… денег бы достать надо бы… Случай такой, Марьяна Панкратьевна… очень трудный случай…

– Денег? у меня? А что ж вы у отца не взяли?

– Отец Панкратий говорит, что у них нету!

– Ну, у меня, положим, есть…

– Есть? – радостно спросил отец Антоний, как будто это было все равно, что ему дали.

– Есть, да только вам невыгодно будет.

– Мое такое положение, что всяко будет выгодно… очень трудное положение.

– А сколько бы вы хотели?

– Да я бы… тово… рубликов полтораста всего! – отец Антоний до сих пор о цифре еще не думал и сказал эту сумму нечаянно, но он тут же распределил: сто рублей секретарю суну, а пятьдесят на расходы. «Еще Натоньке шелковый платок куплю, а ребятам гостинцы».

– Невыгодно вам будет, отец Антоний! Даже жалко мне вас, так невыгодно!

– Да сколько же, Марьяна Панкратьевна? – он уже весь проникся нетерпением и в душе решил: «Сколько бы ни содрала – возьму! Ежели священником сделают, легко будет отдать!».

– Нынче у нас двадцать восьмой февраль? Так двадцать восьмого марта отдадите. Возьмите полтораста, а принесете двести. А кроме того, запродажную на озимый хлеб…

– Как на озимый хлеб? – воскликнул отец Антоний.

– Да вы сеяли озимую?

– Сеял, семь десятин посеял.

– Ну, вот вы мне такую бумажку напишите, будто вы мне запродали жатву, что, значит, вырастет. Это на всякий случай… Мне оно не нужно. Сами знаете, я хлебом не занимаюсь.

Смотрел на нее отец Антоний и дивился, что могут на свете существовать такие женщины. «И это еще попадья и священническая дочь! – думал он. – В епархиальном училище образование получила. Господи ты Боже мой!» Впрочем, удивление отца Антония происходило больше оттого, что это случилось с ним. Он поневоле вникнул в это явление. Но и раньше он знал, что Марьяна мужикам не даром раздавала деньги. Даст одному десять карбованцев весной, а на Покрову двадцать берет. Но мужик, как обладатель собственной земли, казался ей более прочным, поэтому она не требовала у него обеспечения. А дьякона каждую минуту могут согнать с места, перевести в другой приход, и поминай как звали.

Недолго думал отец Антоний. Да что и думать, коли нужно до зарезу? И он сказал:

– Так позвольте уж сейчас получить, Марьяна Панкратьевна.

– Значит, вы согласны?

– Согласен!

– Тяжеленько вам будет! Жаль мне вас!

– Что делать? Случай трудный, очень трудный случай, Марьяна Панкратьевна.

Как ни безобразны были условия этого займа, все-таки отец Антоний боялся, чтобы она не раздумала и не отказала бы, поэтому страшно торопился, ведь от этих денег зависела его судьба.

Но Марьяна не имела в виду мучить его. Через четверть часа он был уже дома, Натонька встала с постели. В этот день она чувствовала себя хорошо. Отец Антоний старался говорить с нею спокойно и резонно, но в груди его клокотала радость, которой так и хотелось вырваться наружу. Полтораста рублей были у него в кармане, и он чувствовал себя так, как будто его сделали уже священником и дали ему самостоятельный приход.

– Когда б скорее Дуняша приезжала! Надо в город ехать! – повторял он и в самом деле часто выходил на дорогу и смотрел, не едет ли Дуняша. Но вот по грязной дороге, по которой ручьями лились весенние воды, показалась мужицкая повозка, вся забрызганная жидкою грязью. В передке, свесив ноги на воздух, так что они поминутно касались задних ног лошади, сидел мужик, а за его спиной, на сиденье из соломы, покрытой ряденцом, помещалась Дуняша. Это была рослая и стройная девушка с молодым, цветущим лицом, с звонким голосом и живыми движениями. Приехав, она тотчас же начала приводить в порядок хозяйство отца Антония. Лишенная всякого образования, эта девушка отлично постигла хозяйство и не могла ни минуты просидеть без дела.

Братья – их было четверо, и все неудачники, не выше дьякона, – считали счастьем, когда она к ним приезжала. Она и с детьми возилась, и на кухне орудовала, и коров доила, и шила – словом, это была «золотая девушка», таков был единодушный отзыв о ней всех четверых братьев. Ей было всего 20 лет, случалось немало женихов, но она не спешила замуж, зная себе цену и ценя также девическую свободу. «Я себе вольная пташка, – говорила она, – от брата к брату, словно мотылек, порхаю; а там пойдут дети, придут болезни, и прощай веселье. Насмотрелась я довольно на эту жизнь. Успеется еще». С ее приездом дом отца Антония оживился, повеселел, и даже Натонька как будто снисходительнее стала смотреть на мир Божий.

– Вот спасибо тебе, Дуняша, что приехала, –  говорил отец Антоний, – я сегодня же укачу в город.

– Сделай милость! Без тебя обойдемся! – шутила Дуняша.

Отец Антоний действительно в тот же день собрался и укатил в город. Дорога была прескверная. Худая кляча то и дело спотыкалась и падала в глубокие свежеразмытые лужи. Отец Антоний был весь серый от грязи. Ехалось больше шагом, и пришлось прошлепать всю ночь. Места те таковы, что на расстоянии сорока верст не встретишь ни одной хаты. Только под городом, когда уже зарозовела заря, начались поселки и пошли все гуще и гуще, пока не слились с самим городом. Город был велик и буквально плавал в грязи. Улицы, скверно вымощенные каким-то каменным сбродом, были сплошь покрыты жидкою грязью, которая блестела, как сталь, и маскировала щедро рассыпанные по мостовой рытвины и ухабы, благодаря которым на каждом шагу экипажи неожиданно принимали почти вертикальное положение, а лошади становились на дыбы. Пешеходы, когда собирались перейти улицу, примерялись с таким видом и делали такие ухищрения, будто хотели броситься вплавь. Все было мокро, сыро и грязно, и люди, деятельно копошившиеся в этом болоте, казались терпеливо несущими какое-то наказание.

Отец Антоний заехал сперва на постоялый двор. Было еще рано по городскому счету – семь часов. Притом надо было почиститься и привести себя в порядок. Секретарь встает, вероятно, часов в восемь, а в десять идет на службу. Вот между этими часами и можно посетить его. Отец Антоний напился чаю, который после ночной поездки показался ему необыкновенно вкусным, и достал бумагу и конверт. На бумаге он написал прошение о производстве его в священники и, бережно сложив ее, втиснул в самую середину цельную сторублевку и все это вместе положил в конверт. Все это он делал удивительно смело и уверенно, вероятно потому, что был в номере постоялого двора и один. При этом он еще вспомнил рассказ отца Панкратия и благочинного, и это ободрило его. Ему казалось теперь это простым делом, и он ни на минуту не сомневался, что сделает все как следует, то есть как рассказал отец Панкратий. В девять часов он уже был в передней секретаря.

– Как же сказать об вас, батюшка? – спрашивала его какая-то старуха, не то экономка, не то монашенка, не то сама секретарша.

– Да как-нибудь… Все одно… они меня не знают! По своему делу, скажите!

– Известно, не по чужому! – сказала старуха и ушла куда-то в мрак длинного и узкого коридора.

Но отец Антоний ее даже не слышал. Он слышал только собственный голос, который показался ему чужим, – до такой степени этот голос был робок и тонок. И ничего такого пугающего он не встретил здесь. Передняя была как у всех: два стула, стол, вешалка, зеркало. В полураскрытую дверь он видел в зале мягкую мебель в серых чехлах, угол какого-то инструмента вроде фисгармонии. Старуха тоже не представляла ничего необыкновенного, – словом, все было так, как у людей. Но отца Антония охватила робость невероятная. Должно быть, это происходило оттого, что в кармане у него лежал большой конверт с прошением, в котором была сторублевка. Какова-то еще будет судьба этой сторублевки? Может, вывезет, а может, и навеки погубит. Старуха опять появилась из мрака и пригласила его за собой. Ему тоже пришлось пройти мрачный коридор, затем повернуть налево, открыть дверь и вдруг совершенно неожиданно очутиться в кабинете секретаря. Кабинет был очень мал, с низеньким потолком, с небольшими двумя окнами, выходившими на двор, с неуклюжим письменным столом, зеленое сукно которого истерлось и было покрыто чернильными пятнами. В углу на низеньком столике стояло множество образов и перед самым большим из них теплилась лампада. В комнате пахло гарью от лампады, которая мигала и трещала. Квартира была наемная, и ничто не свидетельствовало, что у секретаря есть дом в двести тысяч. Да, это был он. Отец Антоний видел его раза два в консистории и сейчас же узнал. Громадная фигура с большою седою головой, лицо совсем бритое и все, не исключая лба и ушей, красное, как у человека, только что выдержавшего хорошую баню; в длинном черном сюртуке, широкоплечий, порядочно сутуловатый, он всегда обдавал просителей каким-то холодом, сухостью, неприветливостью. Казалось, что ему было все равно до всех людей на свете, и он скорбел только об одном: что его потревожили. Он стоял неподалеку от двери и как-то вполоборота, точно собираясь плюнуть куда-то в сторону. Из-под густых нависших бровей смотрели большие бычачьи, совершенно холодные глаза. Отец Антоний поклонился по-монашески, то есть в пояс.

– Как ваша фамилия? – спросил хозяин каким-то мальчишеским голосом, совсем не соответствовавшим его внешности. От такой крупной фигуры ожидалось нечто вроде грома. А он еще гнусил, растягивая слова, произнося гласный немного на э и в нос. Губы его сложились в презрительную мину, словно он заранее уже презирал ту фамилию, которую ему скажут.

– Дьякон села Бутищевки, Антоний…

– Бубырко! – закончил за него хозяин и свободным жестом указал ему на стул, а сам тяжелыми шагами подошел к креслу и сел. Сел и отец Антоний.

– Точно… Бубырко! Я… отец благочинный… то есть… тово… Подавал уже один раз… тово…

– Знаю! – прогнусил хозяин.

– А владыко написал… рано, мол, написал владыко…