Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

В доме все замолкло. Отец Макарий, смущенный собственной невольной нелюбезностью, предпочел не продолжать разговора. Слышно было, как он еще один раз поощрил Маланью. Наконец желанная Маланья вышла и кое-как усмирила собак.

II

– Это тут будет недалеко! – сказала Маланья, когда Крыницкий был выпущен из палисадника. – Церковь знаете? Так в церковном доме и живет дьяк.

Крыницкий знал, что церковь – в полуверсте, и был утешен тем, что это все-таки в шестьдесят раз ближе, чем к нему в Путилово.

– А он один, дьяк-то? Ведь он вдовец? – спросил он.

– Он – вдовец; только дочка у него есть.

– Дочка? Как же отец Макарий сказал, что он одинок?

– Да дочки теперь нету. Она гостит в городе у бабушки. Она в городе и учится… в монастыре. Небольшая, годков будет ей двенадцать.

В это время они шли широкой деревенской дорогой. По обе стороны дороги тянулись ряды хат с примыкавшими к ним дворами. Небо немного прояснилось и стало светлее. Крыницкий увидел церковь и церковный дом, в котором не было видно света. Большая собака порычала на них, но, узнав Маланью, сейчас успокоилась.

Маланья постучалась в дверь, которую как-то очень быстро отперли. Передняя осветилась, потому что дьяк Амвросий вошел со свечой. Высокий, худой, с узкой, коротенькой седоватой бородкой, с косичкой на затылке, в длинном полукафтане, он походил на отшельника.

– Кого это Бог принес? – спросил он.

– Да вот, доктор ночевать к вам пришли! – ответила Маланья.

– Доктор? Ах ты Господи! А я совсем-то и не узнал вас! Так милости просим! Я сердечно рад!

Aмвpocий видимо обрадовался и сказал свое приглашение в высшей степени приветливо.

– Спасибо, хозяин! – сказал доктор. – Только я должен предупредить вас, меня уже из двух домов прогнали: я прямо от двух холерных больных…

– Неужто холера пришла к нам? – озабоченно спросил Амвросий.

– Пришла. В Комисаровке и на Матвеевском хуторе…

– Ах ты Господи! Несчастье какое! Голод, а за голодом она! Ах-ах-ах!..

И Амвросий с глубоким сокрушением покачал головой.

– Так вот, я вам прямо и говорю, – сурово сказал Крыницкий, – я прямо от холерных. Ежели боитесь, так и говорите: сейчас уйду!

И он подумал в это время: «Прогонит, непременно прогонит! Вишь какую жалобную рожу сделал!».

– Батюшка вы мой! Да что вы? Я рад, я сердечно рад, что у меня будет такой почтенный гость!.. Что вы это! Пожалуйте, пожалуйте!.. Ты себе, Маланья, иди с Богом и кланяйся батюшке… Скажи, что довела… Пожалуйте сюда!

Квартира дьяка Амвросия состояла из двух комнат. Прежде у него было четыре, но когда умерла его жена и он остался один с девочкой, дьякон, живший с ним по соседству в том же доме, оттягал у него две комнаты. Он сказал: «На что тебе, Амвросий, такая пропасть? Ты почти что один, тебе даже скучно будет в четырех комнатах. А я… погляди, как размножился. Просто некуда девать их». Амвросий ничего не возразил и, приняв во внимание, что дьякон действительно страшно размножился, отдал ему две комнаты.

В одной стоял письменный стол и иконы, в другой кровать, диван и тут же посудный шкап и обеденный стол. По всему было видно, что жизнь здесь была проста и неприхотлива.

– А вот мы сейчас самоварчик поставим! – сказал Амвросий. – Садитесь-ка, гость, да папироску выкурите, коли есть свои, а я не держу… Сперва мы чайку попьем, а потом и спать ляжем…

– Нет, пожалуйста, не беспокойтесь! я уже поел и пивом запил, – ответил Крыницкий, вынул портсигар и закурил папиросу.

– Нет уж, так никак невозможно!.. – возразил Амвросий. – Да вы знаете что? Вы думаете, это я для вас хлопочу? Нет, это я для себя. Один я никогда чаю не пью. Не стоит для одного человека и самовар беспокоить. А когда кто завернет ко мне – сейчас ставлю, потому люблю попить чайку…

Против такого объяснения Крыницкий ничего не мог возразить.

– Ну, делайте как хотите! – сказал он и, опершись на локоть, полуприлег на диване. Но не успел он это сделать, как Амвросий принес с кровати и подложил ему под голову подушку.

– Ножки протяните! – любовно сказал он. – Так вам ловчей будет!..

И исчез где-то в передней. Оттуда до слуха Крыницкого доносился треск лучины, потом запахло дымком, а затем Амвросий принялся, очевидно, раздувать огонь в самоваре. Земский врач, после целодневных злоключений, лежа на мягком диване и мягкой подушке и, говоря правду, в приятном ожидании чая, предавался размышлениям. Дьячка Амвросия он знал давно. Он же лечил его жену – к сожалению, неудачно. Но этот человек всегда казался ему каким-то жалким и ничтожным. Жена управляла им деспотически, в особенности во время своей болезни, командуя им, как крепостным человеком, и он сгибался перед нею, говорил тихим, смиренным голосом и из кожи лез, чтоб исполнить ее малейший каприз. «Жалкая личность!» – всегда думал о нем Крыницкий. Теперь он ждал, что, услышав про холеру, Амвросий испугается пуще Амосова и отца Макария; но вышло наоборот. Амвросий принял его с радостью, и вот он отдыхает на диване и ждет чая. Значит, во всяком случае, этому человеку свойственны мужество и благородство.

Вошел Амвросий и сел на стуле около стола.

– Кажется, Модест Степанович? Я памятью слаб!.. – промолвил он.

– Так и есть! – ответил Крыницкий.

– Так как же это вы с батюшкой не поладили, Модест Степанович?

– Да какой там не поладили! Я его даже и не видел. Он через окно объявил мне, что не впустит…

– Гм… Удивительно! Старый человек всегда должен быть готов к смерти, а он ее боится…

– Ну а вот помещики, кажется, не стары, а они, узнав, что я от холерных, чуть не выгнали меня из дому…

– Скажите пожалуйста! А образованные люди! Как же это они так невежливо? Гм… Пожалуй, теперь меня к себе не пустят…

– А вы зачем там бываете?

– Как зачем? А у нас же комитет! Мы кормим голодающих… У нас ведь больше половины села бесхлебных. Ну а я… Софья Николаевна меня называет «исполнительный орган» комитета. Да уж, без меня они шагу не сделают!..

– Вот как! – с любопытством сказал доктор. – Я знал, что они занимаются кормлением голодающих, но о вашем участии ничего не знал…

– Ну, какое там участие! Я человек бедный, я ничего не могу дать. А трудами действительно готов содействовать. Комитет составляют помещики Амосовы, батюшка и наш старшина – богатеющий мужик. Они, известно, деньгами дают, а я так… сбоку припека…

– Какие же они деньги дают? Мне известно, что им земство выдало тридцать тысяч пособия, да по газетам они собрали тысячи три. А сколько вы израсходовали?

– Тысяч до тридцати пяти…

– Ну, и выходит, что Амосовы, батюшка и старшина все вместе тысячи две своих израсходовали… Это немного…

– Позвольте! Мне известно за достоверное, что старшина две своих внес чистыми деньгами… Даже квитанции получил. Я сам носил ему квитанцию…

– Ну вот… значит, Амосовы и батюшка еще заработали пять сотенных… Так, что ли?

Доктор произнес это с заметным злорадством. Ему было приятно хоть заглазно помянуть дурным словом Амосовых и батюшку, которые поступили с ним так неделикатно. Но Амвросий перебил его:

– О нет, что это вы! Как можно! Разве могут такие люди?.. Что вы!

– Ну да! Толкуйте, «что вы»! Молодцы!.. Ха-ха-ха!..

Дьяк Амвросий очень был смущен этим смехом, как-то замялся и объявил, что пойдет посмотреть самовар.

«Так вот каков этот дьяк! – думал Крыницкий.– “Исполнительный орган”! Знаю я, что́ такое значит в подобных доброхотных комитетах “исполнительный орган”! Это человек, который делает все, что называется, “за спасибо”. Он, в сущности, и душа всего дела, – как же это он мне казался таким жалким и ничтожным? Нет, право, он, кажется, занимательный экземпляр, надо к нему присмотреться».

Aмвpocий накрыл круглый стол белой скатертью, приготовил посуду, нарезал булки и принес самовар.

– Вот только по части съедобной у меня никакого запаса нет! – с сожалением сказал он. – А то, если вам угодно, я у отца дьякона что-нибудь раздобуду.

Крыницкий уверил его, что он совершенно сыт, и они принялись пить чай. Дьяк подробно расспрашивал о холере в Комисаровке, касался даже медицинской части и очень был огорчен тем, что медицина не знает никаких средств против холеры.

– Как же это так? – говорил он. – Самая гибельная болезнь, и против нее ничего нет!.. Ее-то и надо бы приструнить! Примерно – лихорадка или больной живот… с ними я могу прожить пятьдесят лет… У меня вот живот постоянно заболевает; чуть что съел лишнее где-нибудь на поминках, так сейчас и зудит… И лечить я его давно перестал, ничего – живу… А уж это такая болезнь, что надо бы постараться… Сколько народу губит!.. Вот и к нам пришла… И у нас будет косить… У нашего народа животы тощие. Вот она их и скрутит!..

– Скрутит! Непременно скрутит! – подтвердил доктор вполне спокойным тоном, но Амвросия от этого заявления передернуло.

– Так как же так? Ведь жаль человечества!.. – сказал он, и в голосе его в самом деле слышалась жалость.

Дьяк больше и больше заинтересовывал доктора, но усталость начала брать свое, и его потянуло ко сну. Амвросий сейчас же заметил, что у доктора глаза служат неверно, и захлопотал насчет постели. У него нашлось и чистое белье, и запасная подушка, и одеяло. Через две минуты доктор разделся и с удовольствием растянулся на мягком, длинном, широком диване. «Мог ли я ожидать, что найду здесь, в церковном доме, не только приют и постель, но интересного собеседника в лице дьяка Амвросия? – размышлял Крыницкий, лежа на спине. – Надо с ним познакомиться поближе».

Дьяк погасил свечу и на цыпочках ушел в кабинет. Там перед образом горела лампада, и доктор уже в полудремоте заметил, что Амвросий долго там оставался. «Творит молитву!» – подумал он и тотчас же заснул.

Когда на другой день он проснулся часов в восемь, дьяка уже не было в постели, но зато тотчас появился самовар, и на этот раз с молоком и маслом. Очевидно, все это Амвросий достал для гостя у дьякона.

III

Через день Крыницкий снова был в Козляевке, но не по доброй воле. За ним прислали. Оказалось, что бабу схватила холера, настоящая холера; баба умерла на глазах у доктора, и Крыницкому оставалось только «констатировать» это.

Он отправился в волость и велел старшине созвать мужиков. Когда собралось обывателей с сотню, Крыницкий объявил своим зычным голосом:

– Братцы, не стану закрывать вам глаза на правду! Холера появилась у вас в Козляевке!

Мужики сняли шапки и перекрестились. Крыницкий подробно изложил им, как нужно вести себя, что можно есть, чего нельзя, какие меры надо принимать, послал гонца в уездный город в земскую аптеку за лекарствами и за карболкой. Мужики разошлись мрачные. «Теперь пойдет косить!» – говорили они и все крестились и крестились, глядя на церковь.

После сходки доктор зашел к дьяку Aмвpocию. Он вспомнил о приятно проведенной у него ночи, и его потянуло туда. Но дьяка не было дома. Как раз в это время он хлопотал в бараке, где происходил общий обед. Дьяк всегда сам присутствовал при этом, сам выдавал провизию и следил за порядком. Крыницкий растянулся у него на диване и ждал. Ему хотелось непременно повидаться с дьяком. Ведь это теперь был предмет его наблюдения. А интересно было видеть, какое впечатление на него произведет известие о появлении холеры в Козляевке и что он на это скажет. «Уж на этот раз, я думаю, и он струсит и попросит меня переодеться! – размышлял доктор. – Но нет, что поделывает теперь Амосов? Воображаю, какие там страхи! Хотел бы я это видеть!»

Дьяк наконец пришел.

– Ах, дорогой же гость у меня! – воскликнул он. – Вот спасибо, вот спасибо!

– Да я, батюшка, к вам прямо от холерной бабы!.. – заявил Крыницкий. – Слыхали?

Дьяк тяжело вздохнул.

– Слыхал! Пришла-таки, не минула! Что ж, несчастье, Господнее наказание! Ну что ж, будем ведаться с нею! Ведались с голодом-батюшкой, повидаемся и с холерой-матушкой!

– Ну, оно, знаете, лучше бы с нею не ведаться!.. Да как вы с нею ведаться-то будете?

– А уж это вы нам скажите! Это ваше докторское дело!

Амвросий присел к столу и принял позу человека, собирающегося вступить в серьезный, деловой разговор.

– Оно и кстати, господин доктор, что вы ко мне пожаловали! – сказал он. – Как я человек комитетский, то ко мне весь народ за всяким пустяком обращается. Так уж вы научите меня всему этому…

– Чему же вас научить, батюшка мой?

– Как при ней быть, при холере, какие способы в ход пускать…

– Способы? Один только способ и есть: хоронить мертвых…

– Что вы! Неужто так-таки ничего и нет? – с ужасом спросил Амвросий.

– Да, по совести говоря, eй-богу, нет. Или, по крайней мере, вам того достать нельзя, что есть…

– А что бы такое, например?

– А вот что: как только кто заболел в хате – сейчас его вон оттуда да в отдельное помещение, чтобы оно было подальше от деревни и чтобы никто с ним не соприкасался. Ну, можете вы это?

– Нет, – с грустью сказал дьяк, – невозможно!

– Хорошо-с. Далее – надо, чтобы все пили только переваренную воду и умывались такой водой и вообще совсем сырой воды не употребляли. Это возможно?

– Где там! Разве уследишь!

– Превосходно-с. Затем надобно, чтобы никто не ел сырых овощей и фруктов и вообще тяжелой пищи, как то: соленых огурцов, селедок, рыбцов, гороху и чтобы вообще пища была легкая, питательная и удобоваримая…

– Ох, Господи, Господи!

Дьяк встал и взялся за голову. Лицо его выражало отчаяние.

– Ничего этого нельзя сделать, и даже как раз все наоборот!.. Да что же вы за доктора такие, Господи, прости меня, грешного! – почти гневно воскликнул он. – Все-то вы знаете, да то, что вы знаете, никуда не годится…

– А вы не сердитесь!.. Это правда, что знаем мы если не все, то много, – и все это никуда не годится… Вы это верно сказали! Да… К сожалению, это так…

Дьяк качал головой и ходил по комнате.

– Ну а все же какие-нибудь способы есть, а? – спросил он.

Крыницкий посмотрел на него с величайшим вниманием.

– Да из чего вы-то волнуетесь, скажите пожалуйста? – спросил он, не спуская с него любопытного взгляда.

– Гм… Вот еще! Есть же у меня сердце-то!.. Жаль смотреть, я думаю, когда человек как дичь подстреленная падает… У всякого человека есть жалость в сердце!.. – ответил Амвросий.

Доктор помолчал, подумал и потом вдруг сказал:

– Послушайте, вы мне чертовски нравитесь… Как вас по батюшке-то?

– Евлампиевич, – ответил дьяк.

– Так вот что, Амвросий Евлампиевич: скажите мне, Бога ради, как это вы так сохранились? Откуда у вас эта младенческая чистота сердца?

– Вот тебе и раз! – с удивлением промолвил дьяк. – Что такое человек говорит! Такой я, как и все!

– Нет, не такой! Ведь я вас давно знаю. И признаюсь вам откровенно, прежде я был о вас совсем другого мнения. Помните, как ваша покойница жена была больна, а я ее лечил, ведь вы так себя вели – как будто у вас своей собственной души нет. Ей-богу! Она вами помыкала, как пешкой, а вы как угорелый бежали исполнять ее приказания. Вы мне казались жалким, бесхарактерным, тряпкой… Чем же объяснить, что вы тогда были такой, а теперь другой?

– Н-да!.. Вот что, вот что! – сказал Амвросий и сел на прежнее место. – В экое вы место прицелились!.. Н-да! – и он призадумался, как бы мысленно переживая все то, что напомнил ему доктор. – Как вам сказать? – начал он тоном человека, собирающегося сказать многое. – Это действительно так было, что покойница мною орудовала… Только это от других причин. И удивительно это! Отчего это, когда человек по доброте уступает и, скажем, гнется и умаляется, – всегда говорят: он жалкий человек! Отчего это? Вот и вы, да и покойница – восемь лет со мною прожила, – а все так думала. – Он немного придвинулся к дивану и продолжал: – Как уже вы задали этот предмет, то я вам скажу: жизнь моя с покойницей была страдательная. Хорошая она была женщина, и я любил ее всем сердцем, да только болезная от самого первого дня нашего сожития. Еще как у отца и матери жила, болезнь ее ела. Заедешь, бывало, к отцу дьякону в городе (это ее родитель-то) и видишь ее: бледная, скучная, глаза такие печальные, лицо худое. И отец дьякон смотрит на нее и жалуется: «Вот, – говорит, – наказание мне Господь послал. Двадцать седьмой год девке, а никто не берет… И другим, – говорит, – мешает. Вон сестры помоложе, и женихи им сыскивались, да не могу отдать, потому старшая есть… Неловко, постыдно!». А отчего ее никто не берет, так это я вам скажу: был у нее, у покойницы, недостаток. В боку у нее что-то было не на месте, ребро ли сломано, или как, не могу вам сказать. И ходила она как-то все бочком-бочком, бедняжка… Посмотрел я, посмотрел, взял, да и женился на ней… Жалко ее стало, да и отца дьякона – он человек хороший и куча детей у него – освободить хотелось. Она мне нравилась, покойница. Лицом была пригожа, и слова, хоть редко она говорила их, но уж непременно умные скажет. Дьякон-то меня лобызал: «Все, – говорит, – мое семейство ты спас. Она, – говорит, – девица добрая, только, известно, с пороком кто возьмет». Вот мы и зажили. Первый год моя Машенька весела была, просто не узнать ее, как переменилась… А как родила дочку, тоже Машенькой назвали, – так сейчас и пошла вся на убыль. Первое дело – эта боковая болезнь у ней страдательно заныла. Кричит моя Машенька, плачет, даже самому больно было глядеть; а второе – невры проявились…

– Нервы! – машинально поправил Крыницкий.

– Ну да, да! Невры!.. Уж это я всегда перевру! Стала она как бы припадочная. То слезами по целым суткам истекает, то смехом заливается, то в обморок впадает. И при всем том чуть что не по ее – сейчас раздражительность и страдание в боку. Пошутит ли кто, дверью хлопнет, чай не горяч, борщ холоден – сейчас вся задрожит и за бок возьмется и заплачет. И вот с того времени началась моя страдательная жизнь. Я так себе сказал: ты один около ней, от тебя зависит, чтобы меньше она страдала, ну, и твори так. Вот и было оно так, как вы говорите. Принижался я, уничтожался и всякое ее дыхание ловил, только бы облегчить… Что мне? Я человек здоровый, я все снесу, мне ничего. А она болезная с малых лет… Одно только, что другие скажут: жалкий, мол, человек, подбашмачный! А пускай говорят, лишь бы моя совесть молчала. Вот и вы так подумали, а теперь вот передумали… Обидно мне только было, что и покойница говорила: тряпка ты, а не человек; никакого у тебя форсу нету, даже противно! Не понимала она, значит, что это я так для ее пользы… И всю жизнь не понимала. За три года до смерти ноги у ней отнялись, еще капризнее стала, а я еще тише да мельче сделался. Не было у меня ни своей воли, ни своего желания, ни своей жизни… Все только на нее смотрел да ей угождал. А когда ее Бог прибрал к Себе, я себе подумал: хотя и много ты страдала в жизни, а все же, может, я хоть на каплю сбавил твоих мук! И за то слава Богу! Так-то. Как кому, а мне так истинная отрада, ежели кому-нибудь сбавлю горя! После покойницы осталась мне дочка Машенька, великое мое утешение в жизни.

– А где ваша дочь теперь? – спросил Крыницкий.

– В городе, у отца дьякона, у деда то есть. Скучно ей тут. А только придется взять ее теперь.

– Зачем же?

– Все под Богом. Теперь болезнь ходит. Стариков-то она прежде всего валит; может, и меня свалит. Кто же мне глаза-то закроет? Да вот в воскресенье пойду в город и возьму ее. Уж тогда вас не приму ночевать. Негде будет! – прибавил дьяк с улыбкой. – А теперь извините, пойду в бараку. У меня вторая партия обедать будет.

– Ну, идите. Только вот что, батюшка: заезжайте-ка вы ко мне, мы с вами еще потолкуем насчет способов!.. – сказал доктор.

– А есть? – с глазами, просиявшими от надежды, спросил Амвросий.

– Поищем. Пороемся в книжках, подумаем… Приезжайте!.. Должны же вы отдать мне визит!..

– Всенепременно приеду! Возьму у отца дьякона лошадь и приеду!.. – ответил дьяк.

«Нет уж, я тебя не выпущу из виду, – подумал Крыницкий, – прелюбопытнейший психологический экземпляр».

IV

Через несколько дней, когда Крыницкий опять приехал в Козляевку, Амвросий пригласил его к себе.

– Зайдем ко мне, доктор! – сказал он. – Покажу вам свою дщерь!

– Как? вы ее привезли? – спросил Крыницкий, у которого почему-то при этом известии что-то кольнуло в сердце. «Не любит он ее, что ли? – думал он. – Ведь сам говорил, что она – единственное утешение ему в жизни, и как неосторожен! Другой бы упрятал ее подальше, а он выписал».

– Сама теща приезжала! Хотела назад увезти, да не могу! Может, мои последние дни… как же я расстанусь?..

Доктор промолчал. Он не хотел направлять его мысли в мрачную сторону.

Они прошли в церковный дом. Пришлось пройти через двор, который был общим для обоих причетников. Куча ребятишек, принадлежавших дьякону, в самых невозможных костюмах бегала по двору и производила шум. Трое из них держали в руках дыню и с остервенением грызли ее зубами. На пороге стояла дьякониха, худая, бледная дама в засаленной кофте.

– Здравствуйте! – сказал ей доктор. – Зачем вы им позволяете есть дыню, да еще, кстати, сырую? Вы знаете, как это теперь опасно!

– Э, – промолвила дьякониха, махнув рукой, – ежели и убудет их, не велика беда!.. Этого добра довольно Бог посылает…

Крыницкий осмотрел ее фигуру, которая свидетельствовала, что в скором времени Бог еще «пошлет ей этого добра», и таким образом подтверждала ее слова.

– Это она так… Вы не верьте! – сказал дьяк в сенцах своей квартиры. – Это один только разговор. А как прошлой осенью умер у них младший сынок, она страшно убивалась. Она добрая женщина. Конечно, нужда… А вот и моя дочка! Глядите: вся в покойницу!..

В комнате на диване сидела (а при их появлении встала) девочка лет двенадцати. Она была худенькая, длиннолицая, черноглазая, с робким ученическим взглядом. На ней было коричневое форменное платье с пелеринкой и черным передником. При рекомендации Амвросия она покраснела.

– Очень приятно познакомиться! – сказал доктор. – Мы с вашим папой большие приятели!

– Да, – сказал дьяк, – приятели сделались. А посмотрите: правда, похожа на мать как две капли воды!

Доктор сразу заметил, что между девочкой и покойной дьячихой, насколько он ее помнил, не было никакого сходства. Скорей она походила на Амвросия. Но дьяк находил это сходство. Может быть, оно утешало его и было ему дорого. Поэтому Крыницкий подтвердил.

– Да, да! Есть сходство! – сказал он. – Только отчего она у вас такая худенькая?

– Монастырка! Там при монастыре у них корпус устроен такой. Ну, известно, взаперти держат, только по воскресеньям к бабушке пускают, а пищу дают скудную. Притом же и наук у них страшная пропасть, даже по-французски учат… Оттого и худа!.. Да там они все такие! И не понимаю я, зачем духовной девице такое множество наук знать? Ведь все одно: либо попадьей будет, либо дьяконшей. А тут наука простая: детей своих няньчить да смотреть за хозяйством… А она крепко учится! Отметки какие привезла! Все пятерки да четверки!.. Только вот по французскому тройки с плюсом. Ну, да это Бог с ним… В четвертый класс перешла. Мечтательница! «Я, – говорит, – папа, когда кончу курс, в учительницы пойду, тебя кормить буду, а ты будешь отдыхать от трудов». Умница. А зачем мне отдыхать, когда я вовсе даже и не уморился!.. Вот какая она умница!..

Доктор заметил, что на лице дьяка, когда он говорил о дочери, было какое-то радостное сияние. А девочка, слушая его похвалы, краснела и, наконец, выскользнула из комнаты…

– Ишь, удрала! Стесняется, что хвалю! совестливая! – заметил тихо дьячок и потом переменил разговор. – Как же мне теперь с горохом да с пшеном быть? На послезавтра мне не из чего похлебки сделать!.. Как оно будет?

– А вы сходите в усадьбу, там оно и выяснится, как будет! – сказал доктор.

– И схожу! выгонят – уйду, а может, и не выгонят!..

– Сходите, сходите, а я пойду на деревню, нет ли чего?

– Есть, есть! У коваля6161
  Кова́ль (укр.) – кузнец.


[Закрыть] старик занемог сегодня ночью… Уж я ему всадил целую кружку полынной настойки, да не знаю, что выйдет. Вот к ковалю и сходите. Старик еще работящий, трудолюбивый, хорошо подковы ковал… Жалко!..

Они вышли и разошлись в разные стороны. Дьяк издали указал Крыницкому хату коваля, хотя это было излишне, потому что ее можно было узнать по примыкавшей к ней кузнице, а сам пошел в усадьбу.

Из трубы над кузницей выходил дым; значит, там работали. Из этого следовало бы заключить, что в доме все благополучно, но доктор этого не подумал, потому что знал местные нравы. Никакая болезнь в доме не могла помешать работе здоровых, потому что кормиться семье надо было всегда.

Крыницкий зашел в кузницу. Парень лет двадцати двух стучал молотом по наковальне, на которой лежал кусок раскаленного железа.

– Помогай Бог! – сказал Крыницкий.

Парень остановился и взглянул на гостя. Он сейчас же узнал доктора, которого в Козляевке все знали.

– Покорно благодарим! – ответил он, прекратив работу.

– Как старик? – спросил доктор.

– Батько? Худо, очень худо! Дьяк Амвросий им было помогли, да эта проклятая баба все опять испортила.

– Какая баба?

– Маломузиха! До сниданка6262
  Снiда́нок (укр.) – завтрак.


[Закрыть] батько выпили лекарство, которое от дьяка… И им будто бы легше стало… Ну и как старый человек, известно… они и думают по-старинному. Нет, говорят батько, без Маломузихи не обойдется. Чувствую, что помру без Маломузихи… В прошлом годе Маломузиха как хорошо меня вызволила от бышихи!..6363
  Бышиха, башиха – рожа (заболевание).


[Закрыть] Подай им Маломузиху, да и только!..

– Да кто такая эта Маломузиха?

– Баба такая! Она лечит заговором, знахарка, значит… И пить дает… Мошенница, как есть!.. Я говорю: батько, это один обман! А они стонут и отвечают: что ты понимаешь? Какой обман? Это вы, молодые, в школе грамоте заучились и ни в Бога, ни в черта не верите. Маломузиха духом лечит… В ей дух такой лечебный есть… Позови мне Маломузиху! Что ж я могу поделать! Не могу же я перечить батьку родному! Позвали. Вот она и вылечила.

Крыницкий прошел к больному. Старик лежал на печке, прикрытый кожухом. Печка тоже была тепла, но ему все было холодно.

– Запричаститься бы! – говорил он слабым голосом. – За батюшкой послать бы!..

Доктор взглянул на него и сказал себе мысленно: «Кончено! И батюшки не дождется!».

– А зачем, старик, баб слушаешь? – спросил он больного.

– У-у!.. Проклятая… Утраила!.. – злобно прошептал старик.

– Не ругайся, не греши… Сам виноват!..

В хате стоял сын-кузнец, весь черный от кузнецкой работы; пришел и старший сын, женатый; появились какие-то родственные бабы.

Крыницкий сказал тихо старшему сыну:

– Не надейтесь! Сколотите гроб, да поскорее с похоронами-то… Медлить нельзя.

Родня нашла, что пора начинать плакать. У баб откуда-то взялись целые потоки слез. В хате раздались всхлипывания, потом рыдания. Старик все это слышал и еще более должен был убедиться, что пришла смерть. Послали за батюшкой. Доктор ушел под самым тяжелым впечатлением.

По дороге он издали увидел дьяка, возвращавшегося из усадьбы. Но странно, что он шел не из помещичьего дома, а, по-видимому, из сада. Там близко была экономия. Сказать бы, нес он горох либо пшено, – но руки его были свободны. Он шел с опущенной головой и, кажется, о чем-то задумался.

«Любопытно, чем кончились его похождения!..» – подумал Крыницкий и пошел навстречу Амвросию.

– Что это вы, Амвросий Евлампиевич, в саду прогуливались? – шутливым тоном спросил Крыницкий дьяка, который, увидев его издали, делал ему призывные знаки.

– Ох, Господи! И смех и грех! – воскликнул Амвросий, качая головой. – Просто не знаешь, как и понимать это дело!

– Что же такое?

– А вон видите, там мужик стоит? – он указал по направлению к усадьбе со стороны реки. Шагах во ста от дома действительно стоял мужик. – Это подкучер ихний, Семен… А смотрите туда, на экономию… Там садовый сторож Парфентий… Это карантин. От самого барина приказ дан, чтобы из села ни единая душа не пролезла… А ежели что кому нужно, так Парфентий доклад сделает кухарке Марьяне, которая у калитки вон там сидит, Марьяна барыне доложит, а барыня барину… Ну, говорю я Парфентию, поди доложи своей Марьяне, что дьяк пришел насчет гороху и пшена для комитетских. Пошел, а я стою и смеюсь себе. Вот, думаю, так порядки! Совершенно как бы на военном положении. Прихожу в сад и хожу себе по дорожке. Вдруг вижу – Софья Николаевна идет одна, без супруга. На лице у нее сетка надета, на руках перчатки… Идет и кричит: «Только очень не приближайтесь! Вы с холерными обращаетесь!». Ну, я и не приближаюсь, стою себе, и она остановилась шагов за двадцать от меня. Так и беседу вели.

– О чем же вы беседовали?

– Ох, лучше бы мне и не беседовать! Теперь просто и не знаю, как мне быть! Объявила, что они с мужем завтра чуть свет уезжают в Киев, потому их дело требует: но, полагаю так, что в Киеве холеры нет. Я и говорю; а как же комитет? «А это, – говорит, – теперь будет батюшка ведать». А денег-то откуда взять? Денег у нас всего пятьсот рублей, сам батюшка говорил, а голодных не убавляется, а прибавляется. «Что ж делать! – говорит. – Нам теперь самим деньги нужны, потому дела требуют, своих не можем дать… Уж вы как-нибудь перебейтесь, а мы, между прочим, по газетам объявление пустим. Мы, – говорит, – ненадолго: может быть, на месяц…» Это ненадолго! Да за месяц у меня тут от голода полдеревни перемрет!.. «Мы, – говорит, – вас уполномачиваем все делать от имени комитета…» А? Да что делать-то я буду без денег? «У всякого, – говорит, – бывают свои дела… А затем, – говорит, – до свидания!» И ушла. Я даже опомниться не успел, как ее не стало. Ну, что вы тут скажете, господин доктор!

– Ничего не скажу! – ответил Крыницкий. – Я вам говорил, что они свиньи, вот и оказалось. Нет, вы лучше скажите, что вы будете делать? Ведь пятьсот рублей вам на неделю едва хватит.

– Именно. Что я буду делать? В земство поеду и скажу: давайте! Не помирать же людям зря! А не дадут – побегу по городу и буду кричать во все горло: дайте, дайте, дайте! В городе есть богачи; может, и дадут!..

– Вас заберут в полицию.

– Пускай заберут! Мое дело правое!

– Впрочем, поезжайте. Может, и выгорит!.. А то вот что: пока суд да дело, я… У меня есть скопленных трудом своим тысчонки три. Я, разумеется, много не дам, а пять сотенных отвалю… Только не в комитет ваш, Боже сохрани, а в ваше полное распоряжение.

– Да ну-те! Господи, что за благодетель!

Дьяк чуть не бросился целовать его, но постеснялся на улице.

– А то вот что еще, – продолжал Крыницкий, – надо сходить к старшине. Это ничего, что он уже дал. Он богатый. Теперь у него падчерица умерла, так на падчерицыну душу попросите. Надо убедить его, что падчерице от этого будет отлично на том свете…

– И пойду! И это правда, что душе ее будет облегчение! Ведь это милостыня, она помогает!..

– Ну, так я вам завтра привезу деньги. А теперь прощайте. Мне пора домой. К ковалю можете не ходить, разве что для отпеванья души его.

– Неужто?

– Верно вам говорю. Прощайте!

Дьяк снял шапку и перекрестился.