Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

Она молча, порывисто напяливала свитку и платок и надевала башмаки.

– Едем! – крикнула она, и земляки расступились перед ней и дали ей дорогу.

Пять телег, нагруженных мужиками, мчались по направлению к городу. На передней сидела Степанида. Она молчала, и никто не решался заговорить. Земляки понимали уже, что Ковалиха находится в каком-то особенном состоянии исступления, что «на нее нашло». Каждый боялся своим неосторожным словом «привести ее в рассудок». Вот уже видна слободка, и Степанида видит, что в одной из землянок слабо мелькает огонь. Она припоминает частые описания Панаса и решает, что это, должно быть, и есть Параскина хата.

– Там! – говорит она совсем тихим голосом, словно боится, что этот звук долетит до землянки и предупредит Панаса. Телеги остановились, и пятеро мужиков пошли на огонек.

Нужно же было именно в эту ночь Панасу прийти ночевать к мамке. Он сидел за столом в своем франтоватом наряде; бабы уже расположились на кроватях. Когда запертая дверь с треском разлеталась и перед ним словно из земли выросли пять знакомых лиц – и все это были дюжие молодцы, Панас не только не струсил, а даже рассмеялся. Трусить или предпринимать что-нибудь было поздно. Бабы даже не крикнули, а как-то бессознательно спрятали головы под подушки и, притаив дыхание, замерли.

– Нашли-таки! Надыбали! – с стоическим равнодушием промолвил Панас и с деланным достоинством дал связать себя канатом.

Во все время, пока его вязали, он старался показывать полное равнодушие и презрение к опасности, ожидавшей его.

– А-га! Не бойтесь, узнали, что́ такое Панас! Ха-ха! Шкуры заболели! Я вам показал себя!.. А тогда все набросились, как на паршивую собаку!.. Ха-ха!..

Но такие благородные речи не мешали лицу его быть мертвенно-бледным, а голосу дрожать. В сущности, он знал, какая пытка ожидает его, и ясно представлял себе весь ее ужас. Мужики делали свое дело молча, а когда привели его к товарищам и усадили на заднюю телегу, то замолчал и Панас. Здесь он окончательно упал духом, его покинула вся напускная храбрость.

Еще бешенней помчались кони в обратный путь, словно чуяли, что везут для возмездия своего кровного врага.

Верстах в двух от Панычева, среди необозримой степи, мужики слезли с возов – и началась расправа. Повозка, на которой сидела Степанида, стояла в стороне, и Панас не видел своей милой. А Степанида жадными, пылающими глазами следила за всем, что происходило. Всякий случайно взглянувший на нее в этот момент не затруднился бы сказать, что она – безумная.

Она видела, что появилась мазница8484
  Мазница – посудина для дегтя.


[Закрыть] с дегтем, что между Панасом и земляками происходила отчаянная борьба, слышала потом частые удары батога, отчаянные крики Панаса и неистовые ругательства земляков, в которых припоминались все преступления Панаса, все изъяны, какие он нанес вскормившему его селу; припоминалось и то, что он «опозорил и бросил молодицу, которая была примером прочим».

– А-га-га-а! – раздался среди ночной темноты бешеный женский крик, и Панас, несмотря на удары, ругательства и страшную боль, услышал этот крик и оглянулся.

В темноте ему почудился образ Степаниды, вся ее фигура во весь рост, стоящая на телеге. Он сжал кулаки и заплакал от злости, потому что понял все, понял ту роль, которую играла его любовница в этой истopии.

Но Степаниды уже не было на телеге. Путаясь в собственном платье и спотыкаясь на каждом шагу, не видя впереди ничего, кроме своего позора, который, наконец, ее собственным предательством был доведен до последнего предела, она мчалась туда, где берег Днепра был наиболее высок и каменист и где внизу нельзя было различить ничего, кроме грозного шума вечно катящейся волны. Добежав до берега, она остановилась только на одно мгновение для того, чтоб осенить себя крестом, и тотчас же вместе со своим позором похоронила и себя в днепровских волнах.

Панаса оставили на воле, и только ему известно, с какими муками к утру дополз он до шатра «верного человека» – обнаженный, избитый, измазанный дегтем и укатанный в пыль, смешанную с песком, и какой обет дал он себе в ту ужасную ночь.

***

С тех пор прошла целая зима и настала новая весна, такая же молодая и зеленая, как и прежние весны. Землянка Параски стояла с заколоченными окнами и навсегда запертой дверью. Ни разу не светился в ней огонь с той памятной ночи, когда схватили и увезли Панаса. Тотчас после того, как Панаса вывели из хаты, бабы выбежали на улицу и, не помня себя от страха, ничего не видя во тьме, разбежались в разные стороны и больше уже не встречались. Фроську видели после того на балке просящей милостыню. Параску однажды нашли на улице города полураздавленную извозчичьей телегой, под которую она попала в пьяном виде. Ее привезли в участок, а оттуда отправили в больницу, где она через несколько часов отправилась на тот свет. Сонька долго блуждала по городским улицам и кончила тем, что вернулась на старое место, где некогда продала всю себя за кусок мяса и стакан водки.

Панаса уже больше никто не видел при обыкновенной обстановке. Он не появлялся даже в шатре «верного человека», чем приводил в уныние весь мирный цыганский лагерь. Но однажды его увидели в час глубокой, темной ночи эффектно освещенным ярким заревом пожара. Эффектность картины дополнялась страшным движением народа, криками, плачем, неимоверной толкотней и давкой.

В Панычеве в эту ночь было разом два пожара. Горели в одном конце сараи, скирды сена и соломы на дворе матушки, в другом – обильный ток Семена Мурашки. Все смешалось тогда в безумном движении, только багровое небо неподвижно глядело со своей далекой вышины да Панас, стоя поодаль и взявшись в бока, с невозмутимым спокойствием любовался делом рук своих, как художник, любующийся своим лучшим созданием.

Он осуществлял обет, который дал себе в ту ночь, когда, избитый и униженный, полз в шатер «верного человека». Ему не приходила в голову мысль убежать, скрыться.

Ему до боли надоело жалкое, преступное, обидное существование. Он боялся только одного – что его возьмут слишком рано, не дав доглядеть, как дотла, до последней соломинки сгорит матушкино достояние.

С невыразимым наслаждением глядел он на бесполезные усилия половины батюшкиных прихожан, без толку разламывавших крышу сарая, бегавших с шестами, с вилами, кричавших, охавших и пытавшихся при помощи ведер затушить клокочущее пламя. Вон Улита бессмысленно бегает вокруг кухни, размахивая руками и оглашая воздух дикими воплями. Вот Степка-дурак пытается вытащить из загоревшейся конюшни пару уздечек, тогда как тройка лошадей осталась там и задыхается, окруженная непроницаемым дымом, а вот одна из них бешено вырвалась из пламени и, обезумевшая, мчится сквозь толпу, сбивая с ног и раздавливая людей… Издали внимательно присматривается к пожару знакомая фигура в пальто со шнурами. Это – художник Феденька. Что-то он теперь нарисует? По двору бегают все знакомые, все панычевцы, которых он ненавидит всем сердцем. Всех, всех… кроме разве одного Еремы с Мариной и Горпиной… И что-то заныло внутри у него, когда он вспомнил об этих людях… Ни позор, ни пьянство, ни разврат – ничто, ничто не могло заглушить в нем теплого чувства благодарности к этим людям за один, всего только один в его жизни день, вполне счастливо и беззаботно проведенный в их бедной хате.

Наконец его заметили. Вся нестройная толпа, казалось, на миг позабыла о пожаре и кинулась в ту сторону, где стоял Панас. Странное дело! На него не накинулись, не прокололи его вилами, не разорвали его на части. Вид его глубоко поразил панычевцев. Они никогда не видели такого худого, изможденного, страдальческого лица, таких блестящих больших глаз, такой жалкой, изодранной одежды. Он походил на страшное привидение, и многие из панычевцев, глядя на него, дрожали, вспоминая давнишнюю рыбную ловлю и мысленно спрашивая себя – уж не был ли тогда к ним послан дьявол в образе человека?

– Берите, земляки! Будет с меня! Э-эх! Теперь хотя бы опять в ополонку! – промолвил Панас сухим, беззвучным голосом.

Многие отвернулись, другие, сами не зная отчего, заплакали, а третьи крестились, но нашлись и благоразумные люди, которые подошли к Панасу и взяли его.

На этот раз он был передан властям.

В этом же году на одной из художественных выставок столицы появились две картины, принадлежавшие кисти Феденьки. Одна называлась «Нищий», другая – «Поджигатель». В чертах лица героев той и другой публика находила сходство. Картины привлекли общее внимание, автора называли молодым талантом, подающим большие надежды.

Жены
Рассказ

I

Отец Харитон вернулся от вечерни в очень приятном настроении. Положим, он и вообще принадлежал к людям, которым земля кажется самым лучшим местом во всей вселенной, а жизнь на земле – самой удачной выдумкой, к людям, которые вполне довольны нынешним днем и потому никогда особенно не заботятся о завтрашнем, к людям, относительно которых никак нельзя разобрать, почему они никогда не делают вреда ближним: потому ли, что они добры, или потому, что им лень поднять для этого руку.

Солнце только что зашло, но было так светло, словно его на минуту заслонило мимолетное облачко. Начался длинный летний вечер – с шумливым говором птиц, прилетавших с поля и торопливо рассказывавших друг другу свои дневные приключения, рассаживаясь в то же время по гнездам на ночлег, с прозрачно-розовыми клочками облаков на западе, постепенно темнеющими и незаметно сливающимися с цветом ночного неба, с тихо загорающимися звездами, с прозрачно-сероватым воздухом, пропитанным пряным ароматом полевой зелени, почуявшей вечернюю прохладу после знойного дня, когда она вся изнывала и млела затаив дыхание и вдруг принялась теперь дышать дружно и свободно. Чудный летний вечер!

Посреди небольшого дворика, чистого, только что выметенного церковным сторожем Трифоном, который с одинаковым искусством владел трезвоном и метлой и таким образом, как сам он выражался, угождал и Богу, и мамоне, то есть служил церкви и матушке, – стоял четырехугольный столик, два стула и простой табурет. На столе была чайная посуда, сдобные коржики и сливки, а на табурете в то самое время, когда батюшка входил во двор, появился шипящий самовар. Здоровая, краснощекая Олена, в работе не отличавшаяся слишком большим рвением и торопливостью, всякий раз, когда несла впереди себя кипящий самовар, почему-то мчалась полной рысью, причем переливавшийся через верх кипяток попадал ей прямо на босые ноги, а это действовало на нее так, как будто сзади хлестали ее кнутом, и она еще больше прибавляла прыти.

Поставив с разгону самовар на табуретку и увидав отца Харитона, который стоял уже у крыльца, сняв рясу и расстегнув кафтан, – она побежала к нему тем же стремительным шагом и с таким видом, словно собиралась и его схватить под руки и, как самовар, снести к столу и швырнуть на стул. Но она ограничилась тем, что взяла у отца Харитона рясу, шляпу и палку и унесла все это в дом. Отец Харитон сказал ей вслед:

– Кликни матушку! Скажи, что я пришел.

Затем он не спеша направился к чайному столику, сел подле него и довольно благосклонно посмотрел на шипящий самовар, на сдобные коржики и на жирные сливки.

Отец Харитон столь же благосклонно смотрел не только на эти заведомо вкусные вещи, но и на все на свете. Об этом можно было догадаться уже по одной его наружности. У человека с мало-мальски тронутой печенью никоим образом не могло быть такого дивного цвета лица, каким обладал отец Харитон, из чего следует заключить, что печень у него была превосходна. В самом деле, его пышные круглые щеки походили на две большие розы, и не было на них ни морщин, ни каких-либо подозрительных припухлостей или складок. Сочные розовые губы, казалось, были созданы для того, чтобы вечно благодушно улыбаться из-под густых черных усов, что они и делали очень часто. Смолистого цвета борода, недлинная, но пышная и кудрявая, так хорошо оттеняла нежность кожи; темные глаза смотрели таким тихим, спокойным, незлобивым взглядом, а густые черные брови дугой нимало не придавали этому взгляду суровости. Небольшой, но зато совсем открытый лоб, а над ним – черные кудри, длинные, шелковистые и всегда старательно расчесанные, хотя это и представляло собою немалый труд. Ясно, что репутация красавца досталась отцу Харитону не с ветру, и совершенно понятно, почему никто не хотел верить, что ему было сорок лет. Одного только недоставало ему – высокого роста, который так шел бы к его львиной голове с голубиным взглядом. Рост у него был только средний, благодаря чему его довольно умеренная плотность приобретала такой вид, будто он был толст, между тем как при высоком росте это казалось бы как раз в меру.

Матушка вышла из дома и, остановившись на пороге, сладостно потянулась, заложив обе руки за голову в виде кренделя.

– А я прилегла на минутку, да нечаянно и вздремнула! – промолвила она каким-то смутным голосом, свидетельствовавшим, что очарования сна еще и теперь не покинули ее, и тихими, плавными шагами подошла к столику и села. – Не знаю, – прибавила она, – дал ли кто-нибудь без меня корму птице… Эта лентяйка Олена только и делает, что спит… Ты со сливками, отец Харитон? – спросила она, приступив к разливанию чая.

– Пожалуй, и со сливками! – сказал отец Харитон, вместе со стулом придвинувшись к столу.

Он получил стакан чаю со сливками, захватил с полдюжины сдобных коржиков и с сосредоточенным видом принялся за питание. Матушка занималась тем же, и оба они, наслаждаясь этим здоровым и совершенно законным удовольствием, молчали, пока не осушили до дна – батюшка свой стакан в мельхиоровом подстаканнике, а матушка – свою большую чашку. При этом количество коржей на тарелке значительно уменьшилось, что также было вполне естественно.

– Вот я говорю, Симочка, как судьба, говорю… тово… удивительно! – промолвил батюшка басистым, но в то же время мягким и, так сказать, воркующим голосом.

– А? – спросила матушка, которой лень было сказать что-нибудь подлиннее.

– Как, говорю, судьба, – продолжал ворковать отец Харитон, – разбросает людей в разные стороны – того сюды, этого туды, а там и опять, говорю, сведет…

– Ну? – продолжала матушка быть лаконичной. Сонная нега еще не окончательно отлетела от нее, и она, несмотря на подкрепление в виде чашки чаю со сливками и коржами, еще потягивалась и позевывала.

– Вот, например, говорю, сейчас бумага получена… К нам в Чурбановку второго назначили на место покойного отца Досифея…

– Как? уже назначили? Скажите пожалуйста, как скоро!.. – воскликнула матушка с живым интересом. Известие это, очевидно, затронуло ее глубоко, разогнало все остатки сна и оживило ее лицо и голос. – А неизвестно кого?

– Вот я и говорю, как судьба, например… – объяснял отец Харитон, – мы с отцом Нилом на одной скамейке сидели и общие нам книги казенные на двоих выдавались… Кончили курс и – в разные стороны, говорю. Пятнадцать лет не видались, а теперь судьба, например, опять свела… Вот оно что!

– Какой это отец Нил? Я что-то не помню никакого отца Нила.

– А ты и не можешь помнить его, Симочка… Ты его не знаешь. Отец Нил Благонравский, говорю!.. Мы с ним на одной скамейке и общие книги!.. А теперь вдруг судьба… Вот удивительно! Налей-ка мне еще стакан, Симочка, только без сливок. Жирные очень сливки… Да!.. Нил Благонравский! Вот судьба, говорю!..

– Как же он назначен?.. То есть в каком качестве? Не настоятелем же он будет! Если ты говоришь – вместе кончили, так, значит, равные. А как мы здесь раньше были, то следственно…

– Следственно – ничего!..

– Как ничего?

– Так, говорю, ничего. Об настоятельстве в бумаге не сказано, но тут, например, может быть разное.

– Как разное? Не тебя к нему, а его к тебе назначают, ну…

– Разно, говорю, может быть. Ты не понимаешь этого, Симочка. У меня, например, набедренник и скуфия, а у него, может случиться, камилавка есть либо наперсный крест. Ну, вот он и старше, а следственно, и настоятель…

– Да этого не может быть, отец Харитон! Как я не понимаю? Я отлично понимаю. Кончили, говоришь, вместе, так отчего же ему быть старшим? Отчего ж, я не понимаю? Ежели у него камилавка, так это очень просто: возьми трех самых лучших индюков и свези к благочинному – вот тебе и камилавка!.. Не может он быть старшим, этот твой отец Нил… А ежели и назначат его настоятелем, так это – несправедливость, и я к его матушке все-таки не пойду, пока она ко мне не придет!..

– Э, что там загадывать?! Еще ничего не известно, а она уж тово… А по мне пускай он не только настоятелем, а хотя бы игуменом назывался, мне все единственно. Я себе служу и свою часть получаю, а часть – одинакова, поровну, говорю. Чего же мне?

– Еще бы! Тебе все – все единственно, отец Харитон. Такой уж ты уродился – безобидный какой-то… А я так не могу: у меня гордость есть!

– Э! – и отец Харитон махнул рукой. – Не стоит даже говорить об этом. А я так весьма рад назначению отца Нила Благонравского. Весьма, говорю, рад… Потому мы с ним на одной скамье и общие книги… Да, весьма рад!..

В это время по двору прошла, направляясь из погреба в кухню, Олена, но при этом у нее так тенденциозно отдувалось что-то под фартуком, что матушка начала пристально следить за нею взглядом.

– Что-нибудь стибрила! Либо кусок сала, либо тараньку! – подозрительно проговорила она, поднялась и пошла по следам Олены.

II

Несмотря на то что бумага, извещавшая о назначении в Чурбановку отца Нила Благонравского, состояла всего из двух четвертушек и препровождалась в обыкновенном «казенном» конверте из скверной серой бумаги, а отец Нил тянулся на новый приход с женой, тещей, двумя малолетними детьми и множеством хозяйственного скарба, – вышло так, что бумага прибыла всего лишь на несколько часов раньше отца Нила, и чурбановские обыватели в тот час, когда на небе уже горели все звезды и когда, следовательно, вся деревня должна была отправляться на покой, видели, как по направлению к церкви тянулись возы с мебелью, сундуками, посудой, вилами, граблями, словом, всем тем, от чего так пахнет хозяйственностью и домовитостью. Подобное необычное в ночное время явление могло бы удивить мирных обывателей Чурбановки, если бы церковный староста Лаврентий Гончар не сообщил одной бабе, что ожидается новый батюшка, а баба не оповестила все село. Таким образом, хотя ни на одном из возов со скарбом не сидело ничего, сколько-нибудь похожего на духовное лицо, все, кто сидел на завалинках и видел движение возов, в один голос сказали:

– Это новый батюшка прибыл.

В доме отца Харитона узнали об этом тотчас же, как только возы приехали к месту назначения. Это легко было понять по шуму от передвигаемой рухляди и по говору подводчиков, потому что дома обоих чурбановских священников помещались рядом, и то, что делалось во дворе одного, было видно и слышно на дворе другого.

И вот в тот момент, когда отец Харитон пошел в кабинет, чтобы совершить полагающиеся перед воскресной службой молитвы, а матушка в спальне расстегнула уже корсажи, тогда как мягкая широкая постель со свежим бельем манила ее в свои объятия, – в комнату вошла Олена и объявила, что новый батюшка приехал.

– Ну, вот еще что выдумала! Чего ему по ночам ездить?! – недоверчиво возразила матушка.

– А ей-богу же приехали! Самих еще не видно, а подводы уже здесь. Четыре подводы и добра, добра сколько, не приведи Бог! – убеждала матушку Олена.

– Удивительно! Первый раз вижу, чтобы люди по ночам переезжали со скарбом, – сказала матушка с некоторым оттенком презрения в голосе, – а впрочем, мне что за дело, хотя бы и в полночь! Уходи себе, Олена, я спать хочу!

Матушка, конечно, и сама еще не знала, что в глубине души у нее уже завелось что-то недоброе по отношению к новым соседям. А между тем это не подлежало сомнению. Что́ преступного было в том, что люди, несколько запоздав, приехали ночью? Не заночевать же им было в поле только потому, что матушке никогда не приходилось видеть людей, переезжающих ночью со скарбом? И тем не менее это простое обстоятельство искренно возмущало матушку. И потом эта прибавка: «Мне что за дело, хотя бы и в полночь», – разве она не ясно показывает, что матушке было до этого дело и что не дай Бог, если бы они еще приехали в полночь, – тогда бы они окончательно вооружили против себя матушку.

Нечего и говорить, что корсаж был вновь застегнут, матушка накинула на плечи легкий вязаный платок и пошла в кабинет. Отец Харитон еще не становился на молитву; он сидел в мягком кресле и думал о том, что пора бы ему стать на молитву. На нем уже не было кафтана, а была какая-то серая полотняная куртка, широкие штаны и высокие сапоги.

– Ты знаешь, Тоша (так иногда, особенно по вечерам, когда близилось время отхода ко сну, матушка называла отца Харитона), ты знаешь, Тоша, – прибыли подводы твоего отца Нила! – сообщила она.

– Что? Так он приехал? – спросил отец Харитон, тряхнув головой.

– Подводы приехали, а его еще нет… Какой странный этот твой отец Нил!

– А что? – промолвил отец Харитон, в простоте сердечной не замечавший ни ядовитого тона матушки, ни презрительного, дважды повторенного выражения «твой отец Нил».

– Да как же: вдруг ночью с четырьмя возами въезжает! Кто ж это ночью перевозится? Никогда этого не видала!..

– Не вижу тут странного ничего! – просто и разумно ответил отец Харитон. – Он, должно быть, приехал на чугунке в Цыбулькино, например, ну а там что же было ему делать? Он и поехал. А тут ночь застигла…

– Да… Ну а все-таки странно: переезжать – и вдруг ночью! – настаивала на своем матушка.

В это время на пороге из гостиной в кабинет появилась Олена. Уже одно то, что она решилась войти прямо в кабинет, да еще в такой час, когда, как ей было хорошо известно, батюшка стоит на молитве, показывало, что она очень взволнована и что произошло какое-нибудь из ряда вон выходящее событие.

– Ты чего? Разве я тебе не велела убираться? – спросила ее матушка, но по глазам ее было видно, что она сильно заинтересована предстоящим сообщением и что для нее не было бы большей обиды, если бы Олена сейчас же убралась, не промолвив ни слова. Батюшка, при неожиданном появлении Олены, стыдливо застегнул свою куртку.

– Приехали! – промолвила Олена задыхающимся голосом, будто сообщала о пожаре или о том, что воры увели тройку батюшкиных коней.

– Кто там такой приехал? – с рассеянным видом спросила матушка, хорошо знавшая, о ком идет речь.

– Новый батюшка приехали! И матушка, и ихные дети, и еще какая-тось старая барыня, – рапортовала Олена.

– Ну и поди поцелуйся с ними! – совсем-таки сердито проговорила матушка, словно ее чем-нибудь обидели. Олена, никак не ожидавшая, что ее сообщение произведет такой неблагоприятный эффект, моментально стушевалась, исчезнув в темноте сеней. А матушка продолжала:

– Соседство, нечего сказать, послал Господь! Куча детей, да еще какая-то старуха, должно быть, родственница… Будет шляться сюда, в горшки нос совать и разные сплетни разводить… Ты, пожалуйста, отец Харитон, вели починить камышовую стену, что отделяет наш двор от ихнего… Там свиньи проделали дырья, так уж эти мальчишки – у них, наверно, куча мальчишек – будут ежеминутно лазать к нам и всячески гадить…

– Не понимаю я, чего ты злобствуешь! – промолвил отец Харитон, довольно, впрочем, спокойно пожав плечами. – Не понимаю, говорю, причины, Симочка!.. Люди сейчас только приехали и ничего не известно, что и как, например, а ты уже и то, и другое, и третье… Может, они предобрые и прелюбезные люди?!

– Нет, не лежит у меня к ним сердце, не лежит! – сказала матушка. – Вот и не знаю их, никогда и не видала, а сердце не лежит, что поделаешь!

– А я так думаю зайти туда, с отцом Нилом повидаться… Все-таки пятнадцать лет не видались… Однокашники…

И отец Харитон поднялся с кресла с очевидным намерением осуществить свое желание.

– Боже тебя сохрани! Боже сохрани, отец Харитон, – с ужасом воскликнула матушка и даже всплеснула руками, – чтобы ты побежал к нему первый, как какой-нибудь мальчишка! Люди только что приехали, а ты уже бежишь… Да они Бог знает что возмечтают о себе! Удивляюсь тебе, отец Харитон; кажется, ты умный человек и не какой-нибудь недоучка, а богословие кончил; но иногда такое сморозишь, что даже уши вянут! Удивляюсь! Нет, ты, пожалуйста, этого и не думай, чтобы бежать к нему. Ни сегодня, ни завтра, ни когда там… Пускай-ка он прежде придет к тебе! Ты – старожил тут, а он – приезжий… Кажется, я знаю правила приличного обхождения. Так все делают, а мы тоже не какие-нибудь! Нет, это я тебе без шуток говорю, отец Харитон, ты и не думай об том, чтобы идти к нему… Этим ты меня так огорчишь, так огорчишь, что я и не знаю как…

Одним словом, были употреблены все те выражения, которые обыкновенно заставляли отца Харитона махнуть рукой и подчиниться. Он опять сел в кресло и опять расстегнул свою куртку. А матушка, повторив еще раз просьбу о починке камышовой стены, пошла к себе в спальню.

Подчинившись жене больше из лени, чем по убеждению, отец Харитон утешился на том, что стал размышлять обо всем происшедшем.

«Странно, – думал он, – как у этих женщин все тово… неосновательно. Так ни с того ни с этого – на тебе, да и только. С чего это Симочка вдруг, например, выдумала: не лежит сердце? Никогда в глаза не видала, и вдруг сердце не лежит… И опять – не ходи, говорит, правила приличного обхождения не дозволяют. Что за правила такие, чтобы к старому товарищу не пойти? И где это моя Симочка наслышалась об них? Кажись, живем мы с нею, можно сказать, с глазу на глаз в Чурбановке полных пятнадцать лет, и никаких таких особенных правил не было. Так, жили себе, да и только. Прямо по совести… А тут вдруг – правила!.. Удивительное дело! И любопытно знать, все ли прочие дамы такие же неосновательные или, например, только одни попадьи?.. А хотелось бы повидаться с отцом Нилом. Вот если бы он сам взял да и пришел! Славно бы было, ей-ей славно».

Да, очень хотелось отцу Харитону повидаться с отцом Нилом, но, разумеется, из этого ничего не вышло. Посидел он еще с полчаса, размышляя о неосновательности всех вообще женщин и в частности попадей, а потом стал на молитву.

III

В доме приезжего батюшки была страшная суматоха. Нечего было думать о расстановке мебели. Кое-как разложили кровати да тюфяки, вытащили самовар и еще некоторые самые неизбежные предметы и уложили детей. Дети приехали усталые и совсем сонные. Они ехали семьдесят верст по железной дороге да верст двадцать пять на лошадях. Приехав, они подняли крик и вой, и стоило больших хлопот уговорить их лечь в постели.

Немного ориентировавшись, приезжие захотели чаю. Прислуги у них не было, но какая-то баба все вертелась у них во дворе. Подобная баба всегда где-нибудь отыщется. Кажется, если бы вы были заброшены в пустыню, где нет ни жилья, ни зверя, ни дерева, и вам захотелось бы поставить самовар, то и там явилась бы баба, совершенно приспособленная к тому, чтобы ставить самовар. И эта, которую, как сейчас же объяснилось, звали Марьей, уже возилась с самоваром. Но тут же обнаружилось, что нигде нет трубы. Очевидно, труба была потеряна во время переезда.

– Э, ничего, мы достанем! – сказала Марья и в ту же минуту перебежала во двор отца Харитона. Для этого она воспользовалась той самой дырой в камышовой изгороди, которую, согласно наблюдениям матушки, проделали свиньи. Марья бросилась к Олене и потребовала трубу.

– Да я не могу без матушки! – сказала Олена. – Узнает, не приведи Бог что подымется!

И пошла к матушке.

– Ну вот, уже началось, началось!.. – промолвила матушка, которая, несмотря на выказанное ею равнодушие к приезду соседей, почему-то не ложилась спать. – Пойдут теперь бегать!.. Дай им трубу, только гляди – не новую, а ту, дырявую… Новую непременно зажилят!..

Олена отыскала старую трубу, которую недаром матушка назвала дырявой. Она действительно вся состояла из дыр и издали могла показаться какой-нибудь изящной вещицей ажурной работы, но вблизи – просто никуда не годилась. Вручая Марье трубу, Олена, само собою разумеется, передала ей и все то, что сказала матушка, причем нечаянно от себя прибавила два-три метких слова насчет соседей, приписав и их матушке.

– Ну люди! – громко произнесла Марья, вернувшись к месту своего случайного служения. – Ну соседи, нечего сказать!..

– А что? – спросили ее.

– Да как же! Прихожу это я…

И Марья рассказала все, что передала ей Олена, вместе с ее двумя-тремя словами, но также присоединила сюда и своих полдюжины, приписав все матушке.

– Ну, что вы на это скажете, отец Нил? – произнесла теща, скрестив на груди руки и раскуривая папироску.

– А я же это предсказывала! Знаем мы этих старых товарищей! – прибавила со своей стороны приезжая матушка.

Отец Нил ничего не сказал, а только сдвинул плечами в ответ той и другой.

Отец Нил не был так красив, как отец Харитон, даже напротив, он был просто-таки некрасив, потому что лицо у него было длинное и чуть-чуть тронутое оспой, борода реденькая, волосы на голове жидкие, хотя до лысины еще было далеко; фигурой он тоже похвастаться не мог – худощав и сутуловат, и в то время как на отце Харитоне ряса сидела так, будто он в ней и родился, на отце Ниле она производила такое впечатление, словно ее повесили ему на плечи для просушки, как вешают белье на сучок высохшего дерева. Но были у отца Нила достоинства, каких не водилось у отца Харитона. Взять хотя бы глаза – небольшие, серые, умные и высокий лоб – тоже умный, тогда как у отца Харитона в глазах и в очертании лба никакого особенного ума не обозначалось. Лицо отца Нила было всегда оживленно – видно было, что этот человек жил не зря, не как-нибудь, лишь бы прожить назначенный век, а с размышлением, с толком. Опять же – послушать, как говорит отец Нил, и потом послушать, как говорит отец Харитон… Впрочем, нет, нельзя слушать отца Харитона после отца Нила. Отец Нил говорит плавно, кругло, слова у него все подходящие к делу и расставлены как следует, каждое на своем месте, и нет ни одного лишнего слова, просто любо слушать. А отец Харитон как пойдет вставлять свои любимые словечки – одно спереди, другое сзади, третье с боку, – так за этими словечками до настоящего смысла и не доберешься. Одно было у них общее: когда жены начинали настойчиво требовать от них чего-нибудь такого, что они не считали разумным, – они почти не возражали, почти не приводили разумных доводов, считая это излишним и непроизводительным трудом, и оба признавали, что женщина, а в особенности попадья, – крайне неосновательное создание.

Так точно поступил и в этом случае отец Нил. Дело в том, что еще на старом приходе, когда он узнал, что его товарищем будет однокашник Харитон Вертутенко, отец Нил выразил большое удовольствие. Он вспоминал добрые качества отца Харитона, вспоминал о том, что у них были общие на двоих казенные книги, в которые они довольно дружно старались не заглядывать, и говорил вслух: