Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

За вытиранием стекол последовала чистка экипажа; потом мытье тарелок, затем нужно было напоить лошадей и принести им сена, потому что Степка в это время был занят починкой возка. В конце концов Панас не заметил, как прошло время до обеда, и обедал с таким аппетитом, какой видел вчера у Еремы.

– Ну что? понравилось? – спросили его на кухне.

Он промолчал. После обеда опять закипела работа, и замечательно, что сама матушка ни на минуту не оставалась без дела. То возилась с солеными огурцами, которым нужно было сделать новый рассол; то лечила курицу от постигшего ее типуна. В этот день (так как это было за два дня перед праздниками) матушка даже не спала после обеда. Панас исполнял все ее приказания, и она одобряла его.

– С него будет толк! Будет толк! – повторяла она. – Как бы только он не стал воровать по старой привычке…

После обеда Панас ходил уже в сапогах.

На следующий день пришла записка от помещика. Молодой человек, катавшийся на коньках (он приходился двоюродным братом помещице), просил батюшку прислать к нему на два часа того оригинального мальчика, которого вчера вытащили из проруби. Матушке это не понравилось. Мальчик так нужен, а они отрывают его от работы для каких-то там глупых затей. Однако отказать было нельзя. Батюшка еще на прошлой неделе выпросил у помещика стог сена. Это было бы с его стороны крайнею неблагодарностью. Панас отправился «во двор».

Помещичий дом находился менее чем в полуверсте от батюшкиного.

Он состоял собственно из двух домов: большого каменного о двух этажах – в нем жил сам помещик с семейством – и маленького деревянного, стоявшего особняком. В этом обитал тот самый молодой человек, который носил пальто с шнурами и которого звали Феденькой. Панаса повели прямо к нему, Феденька занимал три небольшие комнатки, уставленные беспорядочной, разнокалиберной мебелью. Невысокие стены были густо увешаны картинами без рамок. Сюжеты картин отличались бесконечным разнообразием, начиная от Самсона, потрясающего колонны храма, и кончая собирающейся купаться женщиной, в самой откровенной позе. На окне валялись кисти и краски; среди комнаты стоял мольберт, а на нем – полотно с начатой работой. Панас с изумлением и крайним любопытством рассматривал жилище Феденьки, а Феденька, в свою очередь, вытаращил на него глаза.

– Как? Это ты? – воскликнул он.

– Я! – ответил Панас, не понимая, почему могло возникнуть сомнение в его личности. Художник Феденька сидел в мягком поместительном кресле, закинув ногу на ногу и посасывая сигару. На нем была коротенькая куртка с зелеными отворотами и с шнурами на груди; очевидно, он был особенно пристрастен к шнурам, потому что все его сюртуки, кроме фрачной пары, были снабжены ими. Куртка была сильно измазана красками разных цветов.

– То есть кто же это ты? – продолжал допытываться Феденька.

– Я? Панас!..

– Гм!.. Что ж я с тобой стану делать? Мне с тобой нечего делать, мой милый!..

Панас ровно ничего не понимал. Зачем это с ним необходимо было что-нибудь делать?

– Разве ты тот самый мальчик, которого вытащили…

– Из ополонки! – докончил Панас.

Феденька изумился.

– Но тогда ты был совсем другой!.. Ты был нищий, я именно хотел списать с тебя маленького нищего… Это тебя матушка переодела… Ах, досадная дама, эта матушка!.. Ты поди попроси ее, чтоб тебя одели во вчерашнее платье, и тогда приходи!.. Слышишь?

Панас, разумеется, слышал, но все-таки не мог понять, что хочет сделать с ним этот красивый барин. Что такое «списать»? Вчера он видел, как этот барин писал по льду ногами какие-то слова, которых он, за неграмотностью, не разобрал. Но это совсем не то. Притом же у него не было ни малейшего желания опять наряжаться в рубища. Но делать было нечего; он пошел домой и изъяснил матушке суть дела. Изъяснение это было таково, что матушка ровно ничего не поняла. Во всяком случае она еще больше утвердилась в мысли, что Панаса отрывают от дела для каких-то пустяков. Когда же Панас упомянул слово «списать», то матушка догадалась, в чем дело, и скрепя сердце принялась собственноручно наряжать Панаса. Ей очень хотелось угодить помещику, поэтому она не ограничилась простым переодеваньем, а пустила в ход свою собственную фантазию. Она повыдернула из куртки старую вату, которая вследствие этого живописно торчала в разные стороны; старые штаны Панаса она привела в такое состояние, что на них трудно было найти такое место, где бы не «светилось» (по выражению матушки); ноги Панаса она обернула тряпками, предварительно испачкав их грязью; густые, жесткие волосы его она привела в крайний беспорядок и надела ему солдатскую шапку совсем на затылок.

– Ну, теперь, я думаю, останутся довольны! – сказала она, любуясь своим искусством. – И вот люди, с жиру да с гульбы не знают, за что ухватиться!.. Малюют!.. Эх!..

Панас опять отправился на барский двор. На этот раз он сильно вздрагивал и зубы его стучали, потому что просвечиванье штанов и всего прочего было доведено до крайней степени искусства, и ему было так холодно, как будто он выбежал на улицу совсем голый.

– А! это другое дело! – весело встретил его Феденька. – Ну, теперь ты настоящий… Хе-хе! Да это – прелесть что такое! Это – настоящий тип! Прелесть, прелесть! Молодец ты, брат! Mesdames, mesdames!7777
  Mesdames, mesdames! (фр., англ.) – Дамы, дамы!


[Закрыть] Зайдите на минутку! Полюбуйтесь! Вот так тип!..

Он постучал в окно, и в комнату вошли те самые дамы, что были на льду. Панас при виде дам сконфузился и неловко осматривал свой прозрачный туалет.

– Ах, какая прелесть! Как он типичен! Роскошь, роскошь! – воскликнули дамы.

Панас недоумевал – за что они хвалят его? Что за чудной народ! Да они, кажется, все сумасшедшие. Хвалят его за то, что у него штаны просвечивают!.. И еще барыни!

Когда дамы ушли, Феденька усадил Панаса на пол, по-турецки, и заставил его протянуть руку так, как будто он просил милостыню; кроме того, ему было приказано скорчить самую жалкую мину. Панас все это сделал по мере сил своих и в это время думал: «А ей-богу, этот барин сумасшедший!». Затем Феденька принялся осматривать его с различных точек зрения и под различными углами. Он часто подходил к Панасу, то подымал ему руку, то опускал голову, то сам корчил рожу, приглашая и Панаса сделать такую же, причем Панас, по неопытности, делал как раз наоборот. Наконец Феденька пригласил его сидеть смирно и принялся за карандаш. Что он там рисовал – этого Панас не видел, а только ему ужасно надоело сидеть неподвижно на одном месте и в одной, притом самой ненавистной для него, позе. Протянутая рука обомлела и упала на пол. Феденька, наконец, сам устал и после трехчасовой мазни отпустил Панаса домой.

– Скажи матушке, что я очень ей благодарен и что я еще пришлю за тобой! – сказал на прощанье Феденька.

Панас бегом пустился домой. Увы! Несмотря на честь, которую ему сделали, избрав его натурщиком, он вовсе не считал себя счастливым. Во-первых, ему было очень холодно; даже в мамкиной трущобе он не испытывал такого холода, потому что тогда он не вкусил еще кухонного тепла и теплой панычевой куртки, а также Степкина кожуха; а во‐вторых, благодаря этой чести ему предстояло частенько наряжаться в старые рубища.

В этот день Панас был героем на кухне. Его десять раз заставляли рассказывать, как его рисовал молодой барин. Некоторые решительно завидовали ему и выражали со своей стороны желание быть срисованными. Степка же, напротив, заявил, что если б ему отрезали даже руку, он все-таки ни за что не позволил бы рисовать себя, потому что это – грех.

V

Панас оказывается совершенной бездарностью

Положение Панаса в батюшкином доме постепенно определялось. Сначала его хотели прикомандировать специально к кухне, причем на обязанности его лежало приносить с горо́да и подкладывать в печь солому, ловить кур и гусей, предназначенных к жаркому, мести кухню, выносить золу и помои, но у Панаса не оказалось таланта для этой специальности. Так, по крайней мере, объясняла матушка на том основании, что Панас однажды выронил золу и рассыпал ее среди кухни. В сущности же матушка просто сообразила, что, имея такого шустрого помощника, как Панас, Маланья избалуется и перестанет выполнять свои обязанности. Тогда его прикомандировали к Степке, но и тут Панас оказался бездарностью, потому что Степка взвалил на него свою работу, а сам заваливался спать и ночью, и днем. Тогда было решено, что у Панаса не будет никакой специальности. Но зато уже трудно было назвать такое дело в хозяйстве матушки, в котором не участвовал бы Панас. Спешная ли работа в кухне – Панас там вертится, и как угорелый мчится из кухни в погреб, из погреба в ледник, на горо́д, в комнаты, и тащит солому, муку, лед – все, что в данный момент нужно в кухне. Случится ли так, что Степку куда-нибудь ушлют, а тут вдруг у батюшки треба, – Панас, кряхтя и потея, выкатывает бричку и закладывает коня. Он еле подымает дугу и не может достать рукой до лошадиной морды, чтобы зануздать ее, – это ничего: он подставляет скамейку и при помощи ее выполняет все функции кучера и едет с батюшкой на требу. Была у него одна своеобразная специальность. Уже никто в батюшкином доме не осмеливался резать кур и всякую птицу. У Панаса была хорошая рука; под его ножом птица немедленно издыхала, тогда как у других она еще долго мучилась после смертоносной операции. Он не изведал еще одной только работы. Никогда не удавалось ему состоять при Дуньке и убирать горницы, а ему очень хотелось. Особенно интересовался он батюшкиным кабинетом, как местом, где он молится. Но это было еще впереди.

Мало-помалу Панас стал забывать о мамкиной трущобе, и мысль, что он может опять туда вернуться, казалась ему дикой, неосуществимой. Он поправился и раздобрел и, хотя не приобрел такой широкой морды, как у Соньки, тем не менее смотрел здоровым малым. Помещик остался очень недоволен наружностью Панаса, когда пригласил его на второй сеанс. Хотя матушка опять нарядила своего питомца самым «художественным» образом, но «тип» тем не менее много терял вследствие отсутствия прежней худобы. Матушка была, по-видимому, очень довольна Панасом. Она почти не подвергала его наказаниям, если не считать двух-трех случаев, когда у него ухо оказалось в крови. Принимая во внимание те способы, которыми матушка наставляла на путь истины Соньку, Панас ставил ни во что эти два-три случая. Сонька вечно ходила с заплаканными глазами, и это происходило оттого, что она по своим обязанностям постоянно вертелась «в горницах» и, таким образом, слишком часто попадалась на глаза матушке.

Матушка принадлежала к почтенному роду людей, у которых при виде человека босого, или несущего метлу в руках, или вообще выполняющего черную работу, – начинают чесаться руки. В село Панычево она переселилась с батюшкой в дни своей молодости, когда панычевцы были еще крепостными людьми помещика Гуляева. Покойный Гуляев был человек набожный и оказывал почет духовным особам. Он не мог придумать бо́льшего одолжения для батюшки, как отдать в его пожизненное распоряжение четыре души – две мужских и столько же женских. Эти четыре души несли на плечах своих все матушкино хозяйство. Матушка, несмотря на то что не была столбовой дворянкой, а лишь дочерью деревенского дьякона, умела обращаться со злополучными «душами» так, как будто она была кровная помещица. С утра до вечера грозные приказания перемешивались с тумаками и пощечинами; «души» работали и выли, ругались и молились. Напрасно батюшка, знавший наизусть половину Писания, всякий раз увещевал ее, приводя разные подходящие к случаю тексты, – матушка не могла уняться, потому что у нее расходилась рука. И так мучились злосчастные «души», как будто они обретались в чистилище для искупления своих великих грехов. Но вдруг объявили волю, и матушка осталась в самом безвыходном положении. «Души» первым делом разбежались. Напрасно матушка сейчас же предложила им жалованье, стала называть их «вы» и вместо презрительных «Сашка», «Машка» величественно произносила «Александр», «Мария». Тогда матушка претерпела много мук. Пришлось нанимать городскую прислугу и обращаться с нею мягко, почтительно. А у нее между тем руки неистово чесались, и подчас она чувствовала такую же потребность дать кому-нибудь пощечину, как потребность каждый день обедать. Тогда она ловила на месте какого-нибудь сомнительного преступления дворовую собаку и отпускала ей удар, после чего чувствовала облегчение. Но так не могло тянуться долго. Матушка болела и расстраивала свои нервы благодаря невозможности удовлетворять своим старым привычкам, да и, кроме того, ее просто тошнило при виде этой неженки – городской прислуги, за которою нужно ухаживать больше, чем она ухаживает за матушкой. Жажда неограниченной власти искала выхода и, наконец, к величайшему благополучию матушки, нашла его. Матушка вдруг возгорелась человеколюбивыми чувствами. Она вспомнила о долге истинной христианки и придумала взять к себе сиротку для воспитания. Батюшка искренно обрадовался возможности совершить доброе дело и беспрекословно согласился. Результатом этого было появление в батюшкином доме маленькой Соньки, воспитанием которой матушка энергично занялась по-своему. То же сознание христианского долга заставило матушку взять к себе Степку, которого вся деревня, в том числе и матушка, считала дурачком. Наконец, к этим «сироткам» присоединился Панас, что для матушки представлялось новым шансом заслужить райское блаженство.

Из всех этих счастливцев Панас более всех прочих радовал матушку. Он оказался вполне восприимчивым к тем нравственным правилам, которые матушка внушала своим питомцам. Шустрый и подвижный по природе, он плохо чувствовал себя, когда ему приходилось сидеть без дела. Впрочем, это случалось очень редко, потому что дела всегда было довольно. После того как его признали неспособным к какой-нибудь определенной специальности, он оказался совершенно пригодным для всех специальностей одновременно.

Не прошло и четырех месяцев, как Панас обретался на воспитании у матушки, а он уже сделался необходимым. В особенности это обнаружилось с того времени, как началась весна и домашняя птица занялась продолжением своего рода. Матушка никогда еще не собирала так много яиц, как в этом году, и причиной тому был Панас. У него была какая-то особенная способность сыщика по птичьим делам, и он доставал яйца из таких потайных мест, куда даже зоркий глаз матушки ни разу не проникал. Хитрые куры, не желая рисковать своим потомством (в том смысле, что оно прежде появления на свет пойдет на яичницу), вырывали ямки среди густого колючего бурьяна, прятались в глубь скирды сена, забирались на чердак – и там вели уединенную семейную жизнь, несли яйца и собирались тайком высиживать цыплят, уверенные, что перехитрили матушку. Но Панас проникал во все эти потайные места, накрывал злонамеренную курицу на месте преступления, отбирал у нее яйца и торжественно нес их к матушке в погреб; виновную же наказывали, обливая ее холодной водой, что для нее представлялось не только адской мукой, но и оскорблением. Вообще по птичьему делу у него был особенный талант, поэтому ему почти бесконтрольно был поручен надзор за птицей. Но такое пустое занятие не могло, конечно, считаться специальностью, поэтому оно не лишало Панаса удовольствия помогать на кухне, возиться с лошадьми, телятами, коровами и проч., и проч.

Матушка очень боялась, чтоб Панас не зазнался, и поэтому не только никогда не хвалила его, а, напротив, от времени до времени находила поводы обличить его в какой-нибудь неисправности и оттянуть ему ухо или чуб – в видах благодетельного поощрения к дальнейшему усовершенствованию, думая в то же время про себя: «Из него выйдет золотой работник, ежели не изворуется». А что он должен извороваться – это матушке казалось неизбежным.

К началу весны Панас отлично познакомился как с местностью, так и с обывателями села Панычева. Его часто посылали на деревню – в кабак ли за водкой, или в лавку за гвоздями. Тогда он не пропускал случая завернуть к Ереме. Что-то тянуло его туда. Вероятно, это было воспоминание о единственном дне его жизни, который он провел вполне спокойно, в тепле, среди добрых людей, ни о чем не заботясь. Он редко заставал дома Ерему и Марину. Зато Горпина всегда была дома и возилась с детьми. Она сильно подросла за эти месяцы, лицо ее вытянулось и из круглого превратилось в продолговатое. Панасу она бывала рада и принимала его, как настоящая хозяйка. Жаль только, что ему нельзя было засиживаться, потому что это противоречило бы тем нравственным правилам, которые внушала ему матушка. А то они затеяли бы игры в «бабки» либо строили бы хаты из песка и грязи, и Панас с удовольствием просиживал бы там целые дни. Хата Еремы представляла для него нечто вроде дома родственников, куда изредка отпускают благонравных школьников.

Раз как-то, когда Панас шел по селу с пустою бутылью под мышкой, направляясь к кабаку, по дороге ему встретился парень, лицо которого было ему совсем незнакомо, а между тем парень пристально смотрел на него.

– Ишь, собачья дытына! – промолвил парень. – И не признается! Как попал на поповские хлеба да разжирел, так и смотрит в сторону. Кабы я это знал…

– Да я вас и не знаю!

– Ты разве забыл, как барахтался в ополонке? А?

– Не забыл!

– Ну а знаешь ты, что не будь там Яшки Моргуна, то, может, ты и по сей день барахтался бы?

Панас согласился с этим, но все-таки не понимал, чего, собственно, добивается от него парень.

– Да я ж и есть тот самый Яшка Моргун!..

– Ну?!

Панас сконфузился. В самом деле, какая это с его стороны неблагодарность! Но ведь он тогда ничего не видел и не слышал.

– И то правда! – сообразил наконец Моргун. – Я и позабыл, что ты тогда был все равно как мертвый!.. Ну, так знай же, что я тебя спас!

Панас обещал, что отныне он будет знать это.

– А вот гляди – это хата моего батьки, тут и я живу… Ты заходи когда-нибудь, – прибавил парень.

В это время к ним присоединилось несколько парней.

– Эге! Да это тот самый поросенок, который тогда чуть было не нырнул на тот свет! – восклицали парни.

Мало-помалу вокруг Панаса собралась изрядная кучка народа. Тут были и парни, и бабы, и старики, и девки. Все с любопытством осматривали его костюм. В особенности была почтена вниманием гимназическая фуражка. Все находили, что Панас поправился и немножко вырос. Многие старались определить, сколько ему лет. По росту ему давали около девяти, но проницательные бабы читали на лице его много опыта житейского и уверяли, что ему не меньше двенадцати. Панас, окруженный толпой, нисколько не смутился. Он уже давно перестал робеть и был, напротив, очень развязен. Его спрашивали, как ему живется у матушки. Он совершенно просто отвечал, что матушка больно прижимает, а батюшка – святой.

– Ишь как рассуждает! точно большой! а?! – говорили бабы. – А какое было тогда несчастное! Кажется, ногтем раздавила бы, а теперь – поди-ка поговори с ним!..

Однажды, когда батюшка с матушкой пили вечерний чай, поставив стол среди двора, Панасу случайно удалось подслушать их разговор. Надо сказать правду, что Панас, несмотря на строгие принципы, постоянно внушаемые ему матушкой, услышав две-три фразы, далее не подумал уклониться от столь предосудительного поступка, как подслушивание. Напротив, он приставил руку к левому уху, чтоб не проронить ни одного слова. В извинение ему можно сказать, что разговор отчасти касался его.

– А знаешь, душа моя! – говорил батюшка матушке. – Это хорошо, что мы взяли Панаса… Вот скоро приедет на каникулы Алеша… Все же ему будет веселей с этим мальчиком.

– Ну, уж это ты извини, отец Maкарий, – ответила матушка. – Фанаську отрывать от дела я не очень-то охоча! Слава Тебе, Господи, работы полон рот! А без него – знаешь – я как без рук.

Это выражение очень понравилось Панасу. Его живое воображение сейчас же нарисовало матушку, у которой с обеих сторон вместо рук висит по Панасу. Он даже тихонько рассмеялся.

– Ну, все же иногда… отчего мальчику и не побаловаться! – Батюшка очевидно смягчил свои требования.

– То-то, побаловаться! А ты не боишься, что этот мальчуган дурно повлияет на Алешу? Разве ты не знаешь, где он вырос и какие примеры он видел! Ведь это здесь ему негде развернуться… А то бы он показал себя!.. Нет, отец Макарий, тут нужно смотреть в оба!.. А когда ты посылаешь за Алешей?

– Да думаю – на той неделе…

Тут Панаса окликнул Степка, и он должен был отказать себе в наслаждении дослушать разговор. Но он узнал самое существенное – скоро приедет попович, и, может быть, позволят иногда гулять с поповичем. Остальное не было для него новостью, так как матушка частенько напоминала ему о развратной среде, в которой он вырос.

VI

Новый круг обязанностей

Попович приехал. Это был бойкий, подвижной мальчуган лет двенадцати по имени Алеша, в изящно скроенном мундире, в новой кепи, которую надевал несколько набок, как истый франт, знающий, чем можно прельстить женское сердце. У него была недурная наружность. Умные, быстрые глазенки темного цвета выдавали зародыши сообразительности и детского лукавства. Значительно подрезанные волосы (о чем он много скорбел) он ухитрялся зачесывать вверх («против шерсти» – говорила матушка), что придавало ему воинственный вид. Вообще всем своим видом он выдавал сокровенное желание – казаться по крайней мере на три года старше самого себя.

Ему устроили довольно торжественную встречу. Не говоря уже о том, что его очень любили, как надежду семьи, тут немаловажную роль играло еще то обстоятельство, что он, первый раз в жизни, умудрился перейти в следующий класс, просидев в предыдущем не два года, как это всегда делал, а только один. Такое небывалое усердие в науках глубоко тронуло родительские сердца – отца Макария и матушки. Батюшка встретил его в атласной рясе, а матушка в светлом платье (что было ей даже не по летам), точь-в-точь как встречают архиерея. Когда бричка, привезшая поповича, вкатилась во двор, все наличные обыватели батюшкина дома выбежали из своих мест и занялись рассматриваньем поповича. Некоторые видели его только в первый раз, как, например, Маланья, и им другие объясняли, что когда-то попович был «вот таким» (показывали несколько вершков от земли), и они тогда его знали, а теперь он сделался «вон каким». Те удивлялись, как будто у них существовало убеждение, что поповичи рождаются на свет в аршин ростом, в гимназических мундирах и кепи.

Прежде всего, разумеется, его угостили жареной поросятиной, которая была собственно для него заготовлена. Потом батюшка принялся извлекать из него городские новости, преимущественно расспрашивая о том, как служит в церкви новый архиерей и что о нем говорят, строг он или мягок. Алеша, однако, отвечал рассеянно. Его тянуло во двор, где в это время ярко светило летнее солнце; хотелось бежать в помещичий сад, где пахнет зеленью и поспевающей грушей. Ему также очень хотелось познакомиться с Панасом, о котором ему рассказал Степка доро́гой. Поэтому он то и дело заглядывал в окно. Наконец он вырвался и сейчас же побежал в конюшню. Лошади были его страстью – он хотел поздороваться с ними. В конюшне возился Панас. Попович слегка рассмотрел его.

– Ты – Фанаська? – спросил он прямо.

Панас не отрицал этого. Попович в это время гладил рукой лошадиные морды.

– Побежим в сад! – предложил он.

– А матушка!.. – несмело возразил Панас, которому давно хотелось побывать в саду.

– О, это ничего! Положись на меня! – авторитетно сказал попович.

Панас больше не пытался возражать. Они стрелой вылетели из конюшни, пробежали через двор и помчались по направлению к помещичьему саду.

– Фанаська! Фанаська! Ты куда? Вернись! Надо коней напоить! – кричала через окно матушка, видевшая их бегство. Панас невольно остановился. Но это было одно только мгновение.

– Не оборачивайся, будто не слышишь! – тихо сказал ему попович, и Панас уже больше не останавливался.

Когда прибежали в сад, попович убедился, что нашел в Панасе превеселого товарища. Панас за все пребывание у матушки впервые почувствовал себя свободным. У него на руках не было никакого дела. Им овладел такой неистовый восторг, что он просто не находил себе места. Он прыгал, как дикая коза, кричал, свистал; говорил какие-то ничего не означающие слова, которые казались ему смешными, вроде «барлы-балды», и по поводу этих слов хохотал до упаду. С ловкостью обезьяны он карабкался на деревья, срывал плоды, прятал в карманы и за пазуху что не успевал съесть. Плоды были далеко не зрелы, тем не менее он ел их не только с аппетитом, но даже с жадностью. Попович, обрадовавшийся и деревне, и дому, и садовой зелени, нисколько не отставал от него и с таким же рвением наполнял свой желудок всякой дрянью. Словом, первый день знакомства поповича с Панасом был чуть ли не самым веселым днем в жизни их обоих. Панас рассказал поповичу, как его вытащили из проруби, отрекомендовал свою мамку и приходивших к ней солдат. Попович, со своей стороны, растолковал Панасу, что́ такое гимназия. На основании этого толкования Панас решил, что попович – самый несчастный человек в целом свете. Дальше попович изобразил, какую рожу корчит учитель латинского языка, когда входит в класс; как заикается учитель арифметики, когда начнет сердиться, и т.д. Все это было изображено с несомненным талантом, и Панас хохотал от души, позабыв и о матушке, и о лошадях и курах. Он скорчил очень печальное лицо, когда попович объявил, что ему хочется есть и что потому пора вернуться домой. Панасу вовсе не хотелось есть. То есть, может быть, и хотелось, но он был в таком восторге, что не замечал этого. Очевидно, он был крайний идеалист. Когда они вернулись домой, матушка, к большому изумлению Панаса, очень мало сердилась на него и даже не прикоснулась к его ушам и чубу. Она только сказала, что не следовало так засиживаться. Это было сделано во внимание к тому, что попович перешел в высший класс, а может быть, причина заключалась в том, что по случаю приезда Алеши родительское сердце матушки размягчилось. В самом деле, даже Сонька, которая, как все были уверены, создана для того, чтоб матушка могла чесать об нее свои руки, – даже она в этот день получила только одно поощрение в затылок и совсем не плакала. Однако Панас убедился, что вся работа, которая в этот день выпадала на его долю, так и осталась за ним: кони не были напоены; телята торчали в загоне и ждали, пока жестокосердый Панас отгонит их «в череду»7878
  Череда (укр.) – стадо.


[Закрыть]; амбары не заперты – словом, у него еще было довольно работы. В этот день он копался до полуночи и только тогда, совершив все, что от него требовалось, лег спать и в ту же минуту захрапел как самый отъявленный счастливец.

На другой день произошло очень странное совпадение обстоятельств. Попович объявил, что он не может встать с постели. Когда же стали будить Панаса, то он начал стонать и объявил то же самое. Тщательное исследование показало, что оба они страдают сильным расстройством желудков, что произошло вследствие неумеренного употребления незрелых плодов. Им дали по приeму слабительного, и это общее несчастие, как всегда бывает, уже совсем сблизило их, несмотря на неравенство их общественного положения. К вечеру они уже взлезли на скирду сена и там старались привести все в крайний беспорядок. В этот день Панас, по случаю лестного для него сходства болезни с болезнью поповича, был даже освобожден от работы.

Как ни радостен для Панаса был приезд поповича, тем не менее тягота, которую он нес на своих плечах, нисколько не уменьшалась. Матушка никак не могла допустить нарушения раз установленных правил. От этого пострадал бы порядок в хозяйстве. Поэтому Панас подымался теперь гораздо раньше солнца, несмотря на то что летнее солнце на юге отличается крайней деловитостью и подымается не позже четырех часов. Попович просыпался часов в десять, когда Панас уже удовлетворил и телят, и коней, и кухарку Маланью, – словом, исполнил все, что всегда исполнял утром, и ожидал поповича во дворе. Попович был очень изобретателен по части игр, но самым капитальным его изобретением была игра в «лошадки», после которой Панас всегда оставался в проигрыше. «Лошадки» предполагались верховые; один из играющих должен был изображать лошадь, другой – седока. Последний взлезал первому на плечи и примерно хлестал его кнутом. Нечего и говорить, что для первого раза роль лошади выпала на долю Панаса. Попович, который был половиной головы выше Панаса и значительно плотнее его, взобрался к нему на плечи и пришпорил своего коня твердыми каблуками сапог. Он залихватски накренил свою кепи набок, подставил полукругом левую руку к боку и, приняв молодецкую осанку истого наездника, хлестнул кнутом по икрам своего ретивого коня. Панас подпрыгнул и выразил нетерпение. Попович дал ему в рот довольно толстый шнур, концы которого он держал в руках и который изображал уздечку.

– Но-о! – крикнул попович, и конь-Панас помчал его по двору.

У него была осанка самого лучшего породистого рысака, он фыркал, пыхтел, топал ногами; когда же попович пускал в дело кнут, породистый рысак начинал ржать и при этом очень ловко подделывался под настоящее лошадиное ржанье. Эта выдумка произвела фурор. Все выбежали во двор смотреть, как попович катается на Панасе. Вышел даже сам батюшка. Он, впрочем, не одобрял.

– Это нехорошо, душа моя, что ты позволяешь Алеше такие шалости! – сказал он матушке. – Не следует унижать человека, хоть бы и Фанаську… Каков он ни есть, – все-таки человек от Адама… Как же можно уподоблять его лошади?!.

– Ты говоришь пустое, отец Макарий, – возразила матушка. – Алеша легонек как перышко… Посмотри – Фанаська даже и не гнется!.. Фанаське, должно быть, даже приятно, что может побегать!.. Пусть себе дети играют!..

Батюшка только возвел очи к небу и, тихо бормоча какую-то молитву, удалился в свой кабинет, чтоб не видеть, как один из потомков Адама, именуемый Фанаськой, уподобляется лошади.

– Будешь ты отвечать за все на Страшном суде, – проговорил он уже у себя в кабинете, когда матушка не могла его слышать.

Увы! он не имел никакого влияния на матушку, и его угрозы Страшным судом на нее очень мало действовали.

– Тпру! – раздалось над самым ухом матушки, и ретивый конь как вкопанный остановился у самого крыльца. Попович сошел на землю.

– Ну, теперь я буду конем, а ты садись! – сказал он, желая поступить по-рыцарски. – Твоя очередь!..

Матушка содрогнулась при таком предложении. Панас невольно взглянул на нее и прочитал в ее лице нечто очень знакомое.

– Я не хочу! – сказал он.

– Почему же ты не хочешь? Садись! – убеждал Алеша.

– Зачем же ты его насилуешь, Алеша, – сказала матушка. – Если он не хочет, так и не надо… Притом – пора уже прекратить эту игру. У Фанаськи есть работа!..