Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

И он повернул обратно в Панычево. Лицо его, раскрасневшееся от холода, казалось, повеселело. «Я покажу, что Панас – не вор! Мне не для чего воровать, ежели хорошо платят!» – мелькнуло у него в голове.

Вот и Панычево. Налево, у самого выхода из большого фруктового сада, помещичий дом – каменный, в два этажа. Через дорогу – вальковая хата под деревянной крышей; здесь живет управляющий. Сюда-то Панас и направил свои стопы. Управляющий встретил его во дворе. Это был толстенький человек, небольшого роста, с мясистыми червоными щеками, рельефно, как пара румяных яблок, выступавшими из-за черной окладистой бороды. Его небольшое брюшко, по-видимому, нимало не затрудняло его. Он носился по двору с легкостью рысака. Новый овчинный полушубок, крытый серым сукном, хорошо защищал от холода его круглое тельце. Большие ботфорты небрежно и властно попирали попадавшийся под ноги снег. Управляющий был веселый человек и потому встретил Панаса смехом.

– Что-о? Ха-ха-ха-ха! Тебя-a? Ха-ха-ха! Да что мне – не жаль панского добра, что ли? Поди ты…

Панас попытался было пробормотать что-то насчет своей невинности; он говорил, что если ему дадут жалованье, то не будет необходимости воровать. Но управляющий только хохотал. Панасу оставалось уйти.

«Нет, этому не понять простого человека! Свой, мужик – тот может понять! А эти все заодно», – утешал себя Панас.

И он пожалел, что необдуманно лишний раз напросился на обиду. Он пошел к «своему брату» – мужику. Не много было в Панычеве таких «братьев», которые нуждались в работниках. Население его почти сплошь состояло из голытьбы, которая сама не знала, как прокормиться; где уж тут думать о работниках! Из мужиков только и было двое – Воденюк, у которого засевалось ежегодно десятин за сто, да еще, пожалуй, Семен Мурашка, который вдобавок к своему наделу забирал у помещика десятка три десятин. Есть еще в Панычеве два богатых человека – это шинкари Шлема и Ицко, но эти земли не засевают, богатства их не от земли идут, и у каждого из них только по одному работнику, которые ездят в город с бочонками за водкой. К ним и ходить нечего. Панас решил начать с Семена Мурашки.

Семен Мурашка жил на отдаленном конце села. Хата его отличалась от других тем, что около нее был ток пошире, чем у соседних хат, да еще тем, что во дворе красовалась новая деревянная засека, которую Семен Мурашка не успел к зиме обнести и прикрыть камышом. Сам Мурашка был мужик дряхлый и богомольный. У него была огромная семья, причем женатые сыновья, которых было четыре, каким-то чудом уживались, не требуя раздела и не строя собственных хат. Они не хотели огорчать старика и терпеливо ждали его смерти, чтоб потом, на другой день после похорон, увековечить память его генеральной дракой из-за отцовского добра.

Семен Мурашка был в это время дома. Прием, который оказал он Панасу, сразу обещал хороший исход дела. Старик вгляделся в него и узнал.

– А! Тот, что у батюшки!.. Панас?! Я тебя знаю. Садись, парень.

Высокий рост и старческий горб на спине заставляли Семена всегда держать голову опущенной. Он с трудом подымал ее, когда нужно было рассмотреть что-нибудь. Панас не решился сесть. Он продолжал стоять у порога, вертя в руках свою сивую шапку.

– Это ты нехорошо сделал, парень, что обокрал батюшку… Нехорошо это! – продолжал Семен. Он медленно и не совсем ясно произносил слова. Ему сильно мешал единственный передний зуб, оставшийся во рту. – Оно, конечно, красть грешно у всякого… И у меня ежели украдешь – грешно… И у Трифона, моего соседа, – грешно, и у вдовы Панибратихи – грешно. У вдовы еще грешнее, потому она – вдова!.. Грешно, говорю тебе!.. А у батюшки – как же можно красть у батюшки?.. Он за всех нас душу кладет, как же можно его обижать?! Это уже такой грех, что и замолить нельзя… Так-то я говорю тебе.

Панас терпеливо выжидал, пока Семен выскажется. Он уже почти был уверен, что его примут в работники, потому что в противном случае – зачем же с ним разговаривают, да еще приглашают садиться?

– Этот грех чтобы отмолить, надо на это дело всю жизнь положить, потому он наш молитвенник, он душу кладет! – продолжал Семен Мурашка. – А в работники, ты говоришь? В работники? В работники я тебя не возьму… Нет, нет, не возьму!..

– Не возьмете? – спросил пораженный Панас.

– Никак, никак!.. Это чтоб я твой грех на свою душу взял? У меня своих довольно!.. И так спина от них гнется! Не знаю, как и донесу их туда, перед Судию!.. A-а! Как можно, как можно, чтоб я тебя взял, паренек! Невозможно! Ты не гневайся! На старика нельзя гневаться! Грех! А я тебя не возьму!..

– Прощайте! – промолвил Панас каким-то резким, сухим голосом и почти выбежал из хаты.

Уже начинало темнеть. Кое-где на завалинках сидели бабы и вели беседу о разных деревенских делах, а больше всего о ночном событии у батюшки.

Панас шел срединой улицы, стараясь не глядеть по сторонам. Он хотел, чтоб его не заметили, и едва слышно ступал по дороге, выбирая те места, где была мягкая земля. До ушей его долетали отрывочные фразы, и он тотчас же узнавал, что везде, во всех кружках речь идет о нем, как будто во всей деревне разом пропали все другие заботы.

– Недаром он и на свет появился не по-людски! – говорили в одном месте. – Из ополонки! Чудесное дело! И тогда еще бабы сказывали – не к добру!..

Панас быстро проходил дальше, не рассчитывая услышать что-нибудь приятное. Но вот опять кучка собеседниц, и до него долетает:

– Ежели бы это матушке Бог не помог… беда была бы!.. Гляди, всю деревню растаскал бы… Уж это верно. Это так!.. Такое уже племя…

Панас ускорил шаги, но его уже догоняет из третьего места:

– А ты думаешь, он один?.. Как же! Мамка-то его, сказывают, не с пустыми руками сбежала!

– Так это, значит, у них как бы компания…

Панас, со злобой сжимая кулаки, быстро повернул к полю. Он сильно боялся, что его заметят. Чего доброго – подымут на смех, снегом закидают! О этот «свой брат» – узнал он его! Все они одинаковы! У кого есть хоть чуточку побольше собственной шкуры, так тот уже на него чертом смотрит. А не дальше как вчера – все были его приятелями. «Панас, Панас! Куда идешь?», «Панас, заходи на чарку водки!» Девки то и дело заигрывали с ним. А теперь – пройдись-ка, разве в лицо кто-нибудь плюнет! Да и он всех их ненавидит – плевать ему на них. К Воденюку он, конечно, не пойдет. К чему? Чтобы еще раз выслушать все те же обидные слова? Но куда же? Куда? К Ереме? Да если б его золотом всего забросали, так и то он туда не заглянул бы. Что может сказать ему этот добрый бедняк? Он, конечно, примет Панаса. Скрепя сердце даст ему ночлег и будет с ним ласков, обходителен. Да что он будет чувствовать? Завтра узнают соседи и скажут: «Должно быть, он с Панасом в компании состоял…». Ни за что! А как посмотрит на него теперь Горпина? Э, уж теперь она никак не посмотрит на него; отвернется, спрячет глаза свои – эти кроткие, добрые, в душу проникающие глаза, чтоб не показать написанного в них упрека.

Он шел полем, где не было дороги. Ноги его глубоко зарывались в снег, он изнемогал от холода, голода и полученных за день обид. Куда идти? Не растянуться же ему среди поля и не ждать, пока голодный волк придет и засверкает над ним своими огненными очами. А темная ночь все больше и больше спускала на землю свое тяжелое покрывало. На деревне уже не видно ни одного огонька. Все спят, только он против воли бодрствует, нося по широкому полю свой позор. Все ли? Как? Неужели и Степанида спокойно сомкнула очи и, зная, что над ним стряслась беда, не ждет его, не подходит тревожно к окошку и не выглядывает на улицу? Не может этого быть. Она не спит, не такая она. Она терзается за него.

Так он же и пойдет к ней! Нет, уж, видно, не в добрый час сошлись они… А вместе и страдать как-то легче.

V

Теплая хата

Степанида с утра еще узнала о событии, случившемся у батюшки на горо́де. Она шла по воду, когда ей встретилась Сонька.

– Тетка! А у нас беда, – сообщила ей Сонька и при этом боязливо оглянулась по сторонам.

– Какая там у вас беда? – небрежно и не останавливаясь спросила Степанида.

– Беда с Панасом… Его поймали!..

Степанида чуть не уронила коромысло с ведрами. Она кинула злобный взгляд на Соньку, уверенная, что та опять хочет издеваться над нею.

– Тетка Степанида, я не смеюсь, я взаправду… И вы меня не бойтесь! Потому хоть я и знаю, а пусть мне голову отрежут – никому не скажу…

– Что знаешь? Что ты знаешь? – задыхаясь, прохрипела Степанида. Они уже спустились к Днепру. Степанида с шумом швырнула ведра на каменистый берег. – Что же ты такое знаешь? – повторила она.

– Знаю я то, что видела. И на балке по ночам, и про зимние ночи… Говорю – не бойтесь, тетка… Пускай живьем закопают – не скажу!..

– Не скажешь! – сквозь зубы процедила Степанида и ухватилась за ведро, но сейчас же опять швырнула его.

– А Панаса поймали! – продолжала Сонька.

– Где поймали? Что ты такое городишь? На чем?

– Ночью сегодня… Сама матушка… Он тащил мешок на плечах… Всякое добро там… ворованное…

– Ворованное?! Панас воровал?!. Ты брешешь, должно быть, проклятая! Хочешь разбесить меня…

– Побей меня Бог на этом самом месте! Чтоб я в камень превратилась, если тут есть брехни хоть одно слово!.. Он давно уже таким манером… И кожух свой, и хомут новый, и сало, и жито, и овес, и гусей…

– Панас?! Панас?! – бледнея, спрашивала Степанида.

– Панас! – ответила Сонька убитым гробовым голосом, как будто закончила надгробное слово и собиралась бросить последнюю горсть земли на могилу Панаса. – Он все это к мамке своей носил, к Параске!..

– A-а! к мамке!..

Теперь Степанида совсем поверила. Для нее вдруг стало ясно, почему Панас в последний год так редко бывал весел и почти никогда не говорил ей о своей мамке; почему в его глазах так часто читала она тревогу, и он отворачивал голову, когда она всматривалась в эти глаза. Все поняла Степанида и допустила, как ни горько было ей допустить это про своего милого. Какой жестокий удар получило ее исстрадавшееся сердце! А тут еще эта Сонька бросает ей в лицо напоминание о летних ночах на балке и о зимних свиданиях у нее в хате. Она клянется, что никому не скажет. Да разве этому можно поверить? Разве она не такая же баба, как все прочие? Разве баба может удержать на душе то, что узнала про соседку? От нее еще надо ждать самого худшего. Недаром же она подглядывала, недаром ходила за Панасом, как верная собака.

– Его уже прогнали! – продолжала свои сообщения Сонька. – Пошел степью куда-то… Ох, что-то с ним теперь будет?!. Тетка Степанида!.. А я так прямо сбегу от нее… Мочи нет!..

Степанида с трудом поднялась на гору. Ей казалось, что все вокруг нее движется и шумит, что ведра с водой валятся с плеча ее на землю, что Сонька, убежавшая вперед, чтоб их не видели вместе, скалит теперь зубы и гогочет на все село.

В этот день она не хотела выходить из хаты, но ее тянуло на село – послушать, что говорят бабы… Боже! Чего только не наслушалась она в этот день!.. Панаса поймали в тот момент, когда он прокрадывался в кабинет батюшки к ящику, где хранились деньги. В то же время не забывался и знаменитый мешок, в который воображение рассказчиков насовало столько разных объемистых предметов, что для помещения их потребовался бы целый корабль. Ходил даже слух, что Панас увел бурую корову и бычка. Слух этот произошел, вероятно, оттого, что не были ясно расслышаны матушкины слова. Оставался только нерешенным вопрос – куда относил Панас свою добычу? Ицко и Шлема, обладатели кабаков, честью уверяли, что не получили от Панаса ни одной вещицы. Ну, да этому народу нельзя верить! Еще бы они сказали, чтоб нарваться на суд! Таковы были известия, которыми бабы порадовали Степаниду. Поздней разнеслись слухи, что Панас ходил наниматься к помещику и к Семену Мурашке. Нужно было видеть благородное негодование мужиков и баб, когда они узнали о такой неслыханной дерзости Панаса. Как? После того, как он выкрал чуть не все хозяйство у батюшки, он может думать, что кто-нибудь возьмет его к себе! Да кому же не жаль своего добра?! Вот после этого и выкармливай, отогревай этаких щенков! А что он такое был, когда его вытащили из проруби? Недаром тогда говорили, что это – дьявольское наваждение. Так оно и оказалось.

Когда на дворе стемнело, Степанида вернулась в свою хату. Она зажгла «каганец» и с напряженным вниманием прислушивалась к малейшему стуку на улице. Она боялась, что придет Панас, но в то же время хотела, страстно желала, чтоб он пришел. Что она скажет ему? У нее не было наготове ни одного упрека, ни одного горького, обидного для него слова. Она только хотела верить, что Панас не так виноват, как думают бабы, что, не будь у него отчаянной крайности, он никогда не решился бы на такое дело. Но отчего он никогда не говорил ей об этом? Неужели боялся, что она выдаст его? Или, может быть, его удерживал страх, что она отшатнется от него, перестанет дарить ему свои ласки?! Э, он так не подумал бы, когда бы заглянул в ее сердце и узнал, до чего она дошла. Да кажись, если б ей сказали, что Панас – грабитель, что его видели на большой дороге в ночную пору, – и то она не была бы в силах оттолкнуть его, выгнать из своей головы постоянную мысль о нем и все о нем…

Тихий стук в окно заставил ее одним прыжком очутиться у двери. Когда она открыла дверь, слабый луч света упал на лицо Панаса. На этом лице лежал отпечаток всех тех обид и мучений, которые испытал он в этот долгий день, начавшийся с полуночи. Ни быстрая ходьба, ни мороз, ни злоба – ничто не могло вызвать в лице его румянца: оно было бледно.

– Не пожалел тебя… пришел! – хриплым голосом промолвил Панас и остановил на лице Степаниды свой тревожный взгляд.

Степанида поняла, что он голоден, и в одну минуту, не произнеся ни слова, поставила на стол миску с похлебкой и кусок житного хлеба. Панас был очень голоден и, не медля ни минуты, принялся есть. Оба они молчали, и Панасу, по-видимому, было приятно это молчание. Степанида сидела у другого конца стола, опершись на стол локтями и закрыв лицо обеими ладонями. Вдруг Панасу показалось, что она плачет. В один миг он отшвырнул от себя миску с похлебкой и сидел уже рядом с Степанидой.

– Степанида, голубка моя, не надрывайся! – дрожащим голосом говорил он, стараясь отнять ее руки от лица и заглянуть ей в глаза. – Не верь ты им, этим чертовым бабам!.. Я не такой еще злодей, как говорят они!.. Ты же знаешь Панаса! Знаешь?.. А что я не говорил тебе, так это от жалости… Жалел тебя, Степанида! И боязно было. Что, думаю, как она отшатнется? А? Больно дорога ты мне… А я все расскажу тебе!..

И поток воспоминаний неудержимо полился из его уст. Он припомнил все до мельчайших подробностей, начиная от глубокого детства и кончая своим позором. Но и там, в детстве, разве не было позора? Разве не позор – полуобнаженному, голодному униженно протягивать руку за милостыней первому встречному? И вся жизнь его была соткана из обид и унижений. Это шлянье по чужим людям, это постоянное напоминание о благодетельстве, о даровом жалованном хлебе! Не проходило дня, чтоб кто-нибудь не намекнул ему, что его мамка – негодная, низкая женщина. И он видел эту мамку и должен был сознаться, что ниже уже нельзя опуститься. Пьянство, нищенство, воровство и разврат – вот в какой компании видел он ее постоянно… И разве мог он спокойно смотреть на это, когда другие живут по-человечески и когда у него есть здоровые руки, чтоб заработать, как всякий другой работник? Он воровал у матушки – это правда. А разве она не воровала у него его каторжный труд? Разве он не косил ей летом, когда косарь получал по два рубля в день? Разве не на его плечах лежало все ее хозяйство и разве этому хозяйству не отдавал он все свои силы? За это хорошие хозяева платят работникам по сотне рублей в год, а она что дала ему? Пускай дадут ему время оправиться, и все увидят, что Панасу не для чего воровать, когда за его труд платят по-человечески. Только к ней, к матушке, он уже не пойдет, нет! А если и пойдет, то разве для того, чтоб напакостить ей. О, она его допекла! Всегда допекала, а в этот день еще опозорила. Созвала полдеревни, все приготовила, все подстроила, чтоб увеличить его позор!.. Ну, она дождется своего! Этот долг навсегда останется за ним, пока он не выплатит его сполна.

– Что ты сделаешь? Что ты хочешь сделать? – с испугом спросила Степанида.

– Ничего!.. Что я могу сделать? У меня отрезаны руки!.. Ничего не сделаю! А что я сделал бы?.. Знаешь, Степанида, мне сегодня приходило в голову… спалить ее, проклятую… с четырех сторон!..

– Ох, Господи!

– Не бойся! Я не стану пачкаться!.. Ничего я не сделаю. Пускай уже Бог разберет ее и меня!.. Что-то там теперь мамка делает? Должно быть, с голоду околевает… Знаешь, Степанида, я не пойду к ней… Что идти с пустыми руками? Прежде потолкаюсь между людьми, не сыщется ли где работа. Пойду в город на пристань – мешки таскать… Я видел, как их таскают. Гнется человек, натужится, кряхтит, словно из него душу выпирает… А все таскает, таскает… потому – жрать надо!.. Вот и я пойду туда! Ничего, не сдохну! Мне надо убраться от тебя пораньше: не ровен час какая-нибудь соседка-сорока углядит, так тебе и житья не будет!.. Э, не тужи, моя голубка! Что плакать! Вот погляди на мои руки – крепкие как железо! Вывезут! Еще как вывезут! О-го-го!

Петухи прокричали в первый раз, когда Панас заторопился. В хате давно уже был потушен огонь, чтоб не обратить внимания людей. Сердце у Степаниды билось спокойно. Он утешил ее своими долгими, тихими сердечными речами и горячими поцелуями. Все пройдет, все поправится, и нечего тужить. Он будет заглядывать к ней в темные, ненастные ночи. То-то сладко будет пригреться ему у горячего сердца своей милой! И она на прощанье прижала его с таким нежным спокойствием, как будто все уже было улажено и завтра они увидятся при самых лучших обстоятельствах.

Панас неслышными шагами пробирался далекой, обходной дорогой. Когда село осталось совсем позади него, он обернулся и остановился на минуту.

– Прощай, Панычево, и ты, Степанида! Приведет ли еще Бог свидеться? И ты, Горпина, и ты, Сонька! – мысленно проговорил он. Потом лицо его перекосилось от злобы. – Ну, прощай же и ты! – прибавил он, потрясая в воздухе своим могучим кулаком и представляя пред собой величественный образ матушки. – Только дай тебе Бог не свидеться с Панасом!..

И он быстро зашагал по направлению к городу. Ночной холод подгонял его. Вот уже небо просветлело и видна слободка, вон – Параскина лачуга… Но он прошел мимо и взял путь через город прямо к пристани. Здесь с рассветом началась работа, и его руки и спина пригодились.

VI

Карьера Соньки

История Панаса долго еще служила неистощимой темой разговоров для панычевцев. Когда несколько баб собирались где-нибудь на завалинке в праздничный день после обедни для разговоров о разных деревенских событиях, они непременно переходили к истории Панаса, в сотый раз повторяя всем уже известные подробности. В конце беседы, перед тем как разойтись по домам, две-три из собеседниц, понижая голос и подмигивая, прибавляли очень определенное замечание насчет Степаниды:

– Жалко Ковалиху… Загубит она себя с этаким разбойником… Муж придет – убьет ее… Ох-ох-ох!..

Мало-помалу история Панаса сошла с репертуара деревенских бесед. Про Панаса как будто совсем позабыли; к лету о нем уже не упоминали. Но зато на сцену явилась новая, свежая тема, которую подарил панычевцам не кто иной, как Сонька.

В тот день, как Панас, по награждении рублем «на первое время», был великодушно выгнан из батюшкина дома, матушка увидела себя в беспомощном положении. Точно вместе с Панасом вынули из-под ее дома фундамент, и дом грозил каждую минуту обвалиться. Все держалось на Панасе. Не говоря уже о том, что никто не умел так хорошо содержать лошадей, как он, на нем лежала высшая забота о всей птичне, игравшей в хозяйстве очень важную роль. Он и один только он знал счет гусям, индейкам и курам и характер каждой из них. Он же и пахал, и косил, жал камыш. Словом, в хозяйстве он был все, и матушка поняла это, а вместе с тем и свою ошибку уже через три месяца после ухода Панаса, то есть тогда, когда начались полевые работы и когда она совсем убедилась, что Панас не вернется к ней с униженной просьбой, чтоб она «вила из него веревки». Тогда она поняла, что дело велось не так, как следует. Панасу следовало платить жалованье и зорко следить за ним – и из него вышел бы редкий работник. Все это матушка поняла, но даже себе самой не захотела сознаться в этом. Напротив, ее ненависть к Панасу возросла теперь до неимоверных размеров, и она не могла себе простить, как тогда отпустила его на волю. Нет, его нужно было связать и предать суду. Пусть бы посидел в остроге.

Как бы то ни было, а без работника оставаться не приходилось. Время между тем было такое, когда порядочный работник ни за что не наймется на год, а если и наймется, то запросит такую сумму, которую матушка считала решительно неприличной для работника. В это время Степка, успевший уже вкусить сладости семейного счастья, пришел к матушке просить работы. Он был голоден, худ и оборван. Жинка его, Гапка, начала уже пухнуть от голодовки. Был у него и сынишка, но этого Бог прибрал к Себе. Тяжело было матушке сдавать свое образцовое хозяйство на руки этого неумелого, глупого и ленивого раба, но она все-таки сдала, удвоив собственную энергию. Разумеется, Степка не получал жалованья, работал за хлеб, который делил с Гапкой. За него матушка, по крайней мере, не боялась, что он станет воровать. А если и станет, то сейчас попадется, потому что глуп, как стадо индюков.

Но ни на ком так не отразился уход Панаса, как на Соньке. Никогда прежде она не была охотницей до работы, за что и принимала ежедневно казни от руки матушки. Но она, по крайней мере, делала вид, что занята, «у нее была хоть совесть», как определяла матушка; теперь она «ходила как очумелая» и, «потеряв всякую совесть», вела себя так, как будто была у матушки в гостях. Сядет себе где-нибудь в укромном уголку и вздремнет тут же, а в это время, глядишь, самовар уже вскипел и поднял целую бурю.

– Эй ты! Солоха! – вдруг изо всей силы толкнет ее матушка в бок.

Сонька вскочит, обведет комнату взглядом и опять присядет, не понимая или не желая понимать, в чем дело.

– Самовар готов! Ступай сними трубу! Приготовь стол! – вразумляет матушка, подкрепляя свои доводы пинками.

– Сейчас! – рассеянно бормочет Сонька и тем не менее вновь погружается в дремоту.

Тогда матушка, очень ловко прицелясь, обеими руками хватает ее за волосы и таким манером тащит ее через двое сеней во двор, где стоит разгневанный самовар.

– Вот тебе! Видишь? – и тут еще прибавляет несколько эпитетов.

Сонька начинает возиться около самовара. Все у нее шумит и гремит. Посуду ставит она на стол с таким треском, что испуганные собаки, если им случайно пришлось быть в это время у крыльца, разбегаются. Крышка приколачивается к самовару так энергично, что потом ее нельзя снять без помощи железного орудия.

– Нет, это уж из рук вон! Девка с ума сошла! – говорит матушка, но отчего девка с ума сошла – этот вопрос оставался неразрешенным.

Однажды во время обеда, когда у батюшки были в гостях становой пристав и его письмоводитель, Сонька услышала маленький отрывок из разговора.

– Я его простила, я никогда зла не помню! – говорила матушка.

– Вот это и жаль-с! Вот этим мы и балуем народ! – заметил становой пристав. – Простили! А попадись он мне на глаза, не будь я становой пристав, если я не засадил бы его в острог! И засажу-с!..

В это время Сонька держала в руках тарелку с пирогами. Решимость станового пристава повлияла на нее так, что она выронила тарелку, которая тут же и разбилась, а пироги разлетались по разным углам передней. Матушка, разумеется, немедленно выбежала на шум, и так как дверь из столовой была открыта, то она сообразила, что Сонька подслушала разговор. Тут же она поняла и настоящую причину гибели тарелки и постыдного нахождения пирогов на полу.

– Э-э-э, девка! Так вот оно что! Так вот отчего она от рук отбилась! Страдаешь по Панасу? а? Ишь какая кобыла выросла! Немудрено, отъелась! Испугалась, что его в острог посадят? А? Ну, так что ж? И ты проворуйся! И тебя посадят! Вот и будете вместе сидеть!

На этот раз, по причине близости гостей, преступление Соньки осталось ненаказанным. Но зато с этих пор матушка пользовалась всеми случаями, чтоб попрекнуть Соньку Панасом. Когда она бранила ее, то не иначе как называя «любовницей Панаса» и другими синонимичными, менее скромными словами, но непременно приурочивая их к Панасу. Когда она таскала Соньку за волосы или просто многократно опускала на ее голову свою тяжеловесную руку, то непременно мотивировала это так: «Уж я выбью из твоей головы Панаса!».

Сонька действительно томилась по Панасу. Работа опротивела ей до такой степени, что она сознательно осуждала себя на все обиды, пинки и тасканья за волосы со стороны матушки, лишь бы только ни к чему не прикасаться. Оттого ли, что ее разнеживали постоянные грезы о Панасе, о жизни вместе с ним, – жизни, которая представлялась Соньке в самых реальных формах, причем ее чувственная натура сводила все к ночной темноте, к уединенью; оттого ли, что во все время служения у матушки Соньке приходилось слишком мало спать, но ее постоянно тянуло ко сну: стоило ей только присесть, как она уже спала. Спала она и на ходу, с открытыми глазами, и оттого, должно быть, у нее все валилось из рук. Но вдруг однажды в ней как будто проснулась какая-то новая сила, еще незнакомая ей, никогда не бывавшая в ее груди. В один день узнали, что прежней сонливой, ленивой и глупой Соньки не стало. Сонька что-то придумала, и это что-то совсем преобразило ее. Матушка узнала это самым неожиданным образом. Однажды Сонька разбила стакан. Со стороны матушки было самым естественным движением – протянуть обе руки к Сонькиным волосам и поступить с ними с обычной строгостью. Она это и сделала. Каково же было удивление матушки, когда Сонька не только не облегчила ее труд (подставив голову под ее руки), но даже затруднила, отскочив от нее на два шага! Матушка, без сомнения, последовала за ней. Но тут в глазах Соньки она увидела опасный огонь.

– А-ну, попрробуйте! – сказала Сонька, став в вызывающую позу.

– Что-о? – произнесла матушка, все еще не опускавшая рук, что придавало ей такой вид, будто она собиралась благословлять Соньку.

– Попробуйте! – повторила Сонька, отступив еще на один шаг, и лицо ее в это время было совсем не то, какое привыкла видеть матушка. Откуда появилось на нем выражение удали, задора, самоуверенности!..

После этого матушка опустила руки, но не решилась произнести окончательного решения. Она просто не понимала, что такое тут делается и как это могло случиться. Это новое выражение так мало шло к Соньке, так было ей непривычно; за ней так прочно укрепилась роль глупой, безответной рабы, что допустить серьезно такую перемену не было никакой возможности.

Однако в жизни приходится допускать невероятные вещи, и матушка скоро убедилась, что Сонька не шутит. К вечеру в ее поумневшей голове решение окончательно созрело, а к утру Соньки не оказалось в Панычеве. Тогда матушка поняла вчерашнюю сцену. Она даже не удивилась и не особенно сильно негодовала. В последнее время Сонька была мало полезна и только портила ей кровь. Кроме того, матушка успела уже привыкнуть к людской неблагодарности, так как Сонька убегала уже третьим номером. Неестественным казалось только одно обстоятельство – то именно, что по самым тщательным изысканиям решительно все более или менее ценные предметы в хозяйстве матушки остались неприкосновенными. Неужели отсюда следовало заключить, что Сонька ушла с пустыми руками, не прихвативши ничего «на первое время»? О нет! Это было бы невероятно, и нет сомнения, что впоследствии окажется какой-нибудь значительный недочет. Так, по крайней мере, утверждала матушка, и утверждала не по злобе, а единственно потому, что была глубоко в этом уверена.

А Сонька направилась в город. У нее не было ни копейки денег, ни куска хлеба, ни души знакомых. Она не знала расположения улиц и домов. Когда она уходила из Панычева, у нее была единственная мысль – о Панасе. В городе она встретится с ним. Он теперь зарабатывает много денег и возьмет ее к себе, как обещал в ту ночь. Но первый шаг в городе показал ей, что здесь не так легко встретить знакомого человека, как в Панычеве. И она бродила, как в лесу. Она исходила все улицы, побывала у Днепра, видела пароход, зашла в две церкви. Но Панаса нигде не встретила. Так прошлялась она почти целый день. В час сумерек голод подсказал ей убийственную мысль, что на свете может быть положение еще худшее, чем работницы у панычевской матушки. Еще бы. Наступает ночь: Сонька голодна, и у нее нет ночлега. Когда на базаре торговки покинули свои места, заперев свои подвижные лавочки, когда возы приезжих мужиков медленно уехали за город и базар превратился в обширную пустынную площадь с одним тусклым фонарем посредине, – Сонька стала взором искать местечка, где можно было бы присесть. Ее растерянный вид и боязливые взоры сразу обнаруживали в ней существо, которое не знает, что с собою сделать. У нее не было товарищей. Бродяги и люди ночных профессий выбирали для ночлега места менее видные; она же, как нарочно, остановила свое внимание на площади. Это оттого, что ей было все равно. Она не знала ни городских обычаев, ни благодетельной внимательности городовых. Она боялась только, чтоб не занять чужого места. Когда она начала было уже приспособляться у одной из наиболее жалких лавчонок, мимо нее прошмыгнула тонкая, высокая и чрезвычайно вертлявая фигура еврея в длиннейшем кафтане и с предлинной и преузкой бородкой. Это, конечно, была не случайность, потому что очень скоро еврей возвратился, но на этот раз прошел уже медленней и поближе. В третий раз он был от нее всего шагах в пяти и уже довольно пристально оглядывал ее. Он охотился за нею совершенно так, как охотятся на дроф. Проходя в четвертый раз, он остановился в двух шагах от Соньки и промолвил тихо и чрезвычайно ласково, со своим специфическим акцентом:

– Ай, ай, ай! Бедная девочка! Она тут хочет спать!

Сонька не знала, как отнестись ей к незнакомцу – благодарить ли его за ласковое участие или ждать от него обиды.

– Ничего! – сказала она и отвернулась лицом к лавочке.

Еврей с минуту поглядел на нее и исчез. Но скоро он опять прибежал, и на этот раз уже не прохаживался, а прямо подошел к Соньке.

– У меня есть местечко!.. славное такое! Хочешь, сведу тебя? а? – шепотом произнес он.