Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

Так как причт не отвечал на его иронический вопрос, да и ответ был ясен, то отец Родион больше не спрашивал, а прямо заявил:

– Завтра же еду к преосвященному… Завтра же! Что он тут мутит? По миру нас пустить хочет? Надо его подрезать!

Но тут возникло одно затруднение. Для того чтобы поехать в город, надо было не то чтоб отпроситься, а просто заявить об этом настоятелю. Отец Родион до того был озлоблен против Кирилла, что ни за что не хотел идти к нему и даже встречаться с ним. Он решил написать ему. Вынесли на двор чернильницу и бумагу, и он тут же, в присутствии причта и вдобавок еще матушки, которая вышла вся красная от негодования, написал:

«Почтеннейший и достолюбезнейший отец Кирилл! По домашней моей собственной надобности имею неотложную нужду в отлучке в губернский город. О чем почитаю себя обязанным уведомить ваше благословение. С почтением иерей Родион Манускриптов».

Письмо было запечатано в пакет огромной сургучной печатью и, по надписании полного титула, отправлено Кириллу с церковным сторожем. Прочитав это послание, Кирилл посмотрел на него как на простое извещение; ему и в голову не пришел тайный смысл этих простых слов. Сам он чрезвычайно был рад участию, которое приняла помещица в нуждах причта, и ему лично пятьдесят рублей в месяц казались прекрасным содержанием. Зато как он ликовал при мысли, что теперь уже в его приходе не будет торговли церковными требами и – что самое главное – причт не будет иметь никаких поводов к претензиям! Он решил предварительно поговорить об этом с отцом Родионом и объявить о новом положении прихожанам в церкви в ближайшее воскресенье.

На другой день, едва стало светать, отец Родион выехал со двора. Утро было холодное, дул изрядный ветер с севера. Отец Родион был в теплой касторовой3636
  Касто́р – сорт сукна.


[Закрыть] рясе с приподнятым воротником, который сверху был повязан темно-коричневым гарусным3737
  Га́рус – род грубоватой шерстяной пряжи.


[Закрыть] шарфом, в высокой, вроде бобровой, шапке и в глубочайших калошах, на теплой подкладке, совсем по-зимнему. Он выехал парой, рассчитывая к обеду быть в городе, отдохнуть, собраться с мыслями, а завтра к архиерею. Из-за высоко приподнятого воротника видны были только круглые глаза с надвинутыми густыми бровями, сурово смотревшие прямо в спину кучеру. Собираясь к архиерею, отец Родион всю ночь не спал, сильно волнуясь и обдумывая ту речь, какую он смиренно поведет… «Положим!.. я не учен, – рассуждал он, – но я стар и ни в чем дурном не замечен. Должен он обратить внимание на мои слова».

В городе он остановился у своего старого приятеля дьякона купеческой церкви, Авксентия Лучкова. Они были товарищами по семинарии, обоих их изрядно секли в старой бурсе3838
  Бурса – общежитие при духовном учебном заведении, где учащиеся содержались на казенный счет. В просторечии употреблялось по отношению к духовному училищу. До реформы в бурсах применялись телесные наказания.


[Закрыть] за леность и ради этого же порока обоих разом уволили, когда они, посидев по два двухлетия в философском классе, собрались воссесть там же на третье. Отцу Родиону удалось, впрочем, скоро пролезть в иереи, а Лучков очень скоро потерял жену, вследствие чего остался вечным дьяконом. Это был очень длинный и очень тонкий человек с красным лицом, на котором было убийственно мало волос. Отец Авксентий, в качестве вечного вдовца, сильно выпивал с горя, но имел настолько благоразумия, чтобы пить только две недели в месяц, когда бывали не его седмицы.

Манускриптов попал как раз в неседмичную неделю; поэтому сколько ни старался он втолковать приятелю, в чем заключается его горе, тот ничего не мог понять и каждые пять минут, прикладываясь к водке, спрашивал:

– Чего же ты, Родя, к преосвященному пойдешь? – А затем прибавлял: – Охота ж тебе! Я вот сколько диаконствую, а ни разу не был… Зачем? Вот теперь меня никто не замечает, и я живу себе, а ежели пойду покажусь на глаза, сейчас заметят: «Ах ты, красная рожа! подавай за штат!». Я того держусь мнения, что нашему брату надлежит стараться, чтобы его не замечали…

Но отец Родион держался другого мнения и на другой день к восьми часам утра был уже в приемной у архиерея вместе с толпой просителей. Он был в серенькой, довольно потертой ряске, чтобы вернее обратить внимание на свою бедность, и в камилавке. Старые ноги его дрожали от робости, сердце ускоренно билось. По мере приближения того часа, как должен был выйти архиерей, туман все больше и больше застилал его мысли. По временам он как бы терял из памяти суть своего дела, и ему казалось, что на обычный вопрос преосвященного: «Что тебе, отец?» – он не будет в состоянии ответить ни одного слова. Когда же в соседней комнате, отделенной от приемной шелковою темно-коричневой портьерой, послышались мягкие звуки приближающихся архиерейских туфлей, отец Родион почувствовал, что его тошнит от страха и даже слегка качнуло в сторону.

Наконец портьера раздвинулась и вошел преосвященный в шелковом светлом кафтане, в маленькой скуфье и с неизменными четками в руках. Покачивая своей седой бородкой, он начал справа и подошел к какому-то церковному старосте, который просил о похвальном листе. Отец Родион стоял третьим. Тут он заметил, что с той минуты, как архиерей вошел в приемную, у него исчез всякий страх, как это всегда бывает в самую критическую минуту. Осталось только утомление от пережитого волнения, и на место прежнего тумана выступило совершенно ясное представление о том, что он скажет архиерею.

Дошло и до него. Преосвященный пристально вгляделся в него и сказал шутливым тоном:

– Ты мне незнаком, отец. Видно, тебе ладно живется, что ко мне не заглядывал!

– Без нужды не имею обыкновения беспокоить ваше преосвященство! – твердо сказал отец Родион и прибавил: – Я священник Родион Манускриптов!

– Откуда?

– Из местечка Лугового!

– Местечко Луговое… Луговое… Что-то весьма знакомое, а не припомню. Что же тебе надобно, отец Родион Манускриптов? Фамилия у тебя хорошая, звучная!

– Из того самого местечка Лугового, ваше преосвященство, куда вам благоугодно было послать настоятелем священника Обновленского, из академиков, – пояснил отец Родион.

– Обновленский!.. Кирилл, Кирилл? – воскликнул архиерей, и лицо его оживилось приятной улыбкой. – Этого я знаю. Магистрант, умница такой и хороший христианин!

Этот отзыв сразу поверг отца Родиона в уныние. Он никак не ожидал, что Кирилл на таком хорошем счету у архиерея. Напротив, он даже был склонен думать, что его, магистранта, недаром же заслали в деревню, тогда как другие академики, и даже не магистранты, получают лучшие места в городе. Как он теперь начнет излагать свою жалобу? А преосвященный, как бы для того, чтобы окончательно смутить его, прибавил, обращаясь ко всем просителям:

– Этого юного священника я ставлю в пример прочим. Магистрант академии – и пошел по своей воле в деревню послужить единому от малых сих!

Просители сделали умиленные лица, причем каждый в душе рассчитывал, что это послужит к успеху его просьбы. Но отец Родион, который не спускал глаз с архиерея, заметил, что лицо его вдруг приняло озабоченное выражение. И преосвященный обратился к нему каким-то явно встревоженным голосом:

– Имеешь сообщить что-либо, его касающееся?

– Имею, ваше преосвященство!

– Пойдем, пойдем! Это меня интересует!

И преосвященный жестом повелел ему следовать за собой.

Отец Родион был вполне доволен. В отдельной комнате, где нет любопытных просителей, он не обинуясь расскажет все. Миновав портьеру, они прошли длинную и узкую комнату, уставленную одними стульями, потом повернули налево и вошли в гостиную с мягкой, развалистой мебелью, с изящными резными столиками, со множеством картин на стенах, как показалось отцу Родиону, светского содержания. Архиерей здесь остановился, сел и указал место отцу Родиону, который не смел ослушаться и тоже сел, стараясь, однако ж, занять как можно меньше места.

– Ну, ну, расскажи, расскажи, отец! Очень меня занимает этот юный пастырь! – сказал архиерей, и его пухлые руки машинально занялись бесконечным перебиранием четок.

– Не могу ничего доложить утешительного вашему преосвященству! – начал с сокрушением отец Родион, как будто сердечно жалел именно о том, что должен разочаровать архиерея.

И он по порядку, самым подробным образом, изложил, в чем дело, изложил добросовестно, ничего не прибавив и не преувеличив. Преосвященный слушал с глубоким вниманием. Но лицо его не выражало ни сочувствия, ни порицания. Когда же отец Родион горестно описал последний эпизод с назначением жалованья от помещицы и остановился, преосвященный вдруг встал и задумчиво заходил по комнате. Отец Родион тоже поднялся и стоял, следя за прогулкой архиерея не только взорами, но и всем туловищем. Но вот преосвященный остановился.

– Так, так!.. – произнес он вдумчиво. – А скажи мне, но по чистой совести, иерейской совести, скажи, не внушает ли он прихожанам чего-либо такого смутного? Например, противного властям предержащим?

– Нет, ваше преосвященство, нет! – поспешно и даже с жаром ответил отец Родион. – Этого греха на душу свою не приму. Чего нет, о том прямо и говорю: нет!

Опять лицо архиерея прояснилось. Он подошел к отцу Родиону и, положив руку ему на плечо, сказал простым, почти приятельским тоном:

– Тебя я понимаю, отец Манускриптов, понимаю, ибо сам я грешник. Но надо и его уметь понять. Удалились мы с тобой от апостольского жития, а он, этот юный пастырь, приблизиться к нему хочет. Ну, рассуди – с духовной точки зрения – худо ли он поступает? Нет, не худо, а хорошо. Помещица тоже благородная женщина, и ей надобно благодарность послать. А по-миpcкомy, конечно, ты обижен – признаю, признаю. Большое имеешь семейство?

– Шесть дочерей, ваше преосвященство! – ответил отец Родион.

– Шесть дочерей?! – с удивлением и даже с некоторым оттенком ужаса воскликнул архиерей. – Благословил же тебя Бог! Нечего сказать!

И они опять заходили по комнате.

– Да, да, да! – говорил он как бы сам с собою. – Столкновение двух начал: плотского и духовного! Ему бы в монахи пойти! Так нет, не пошел, жажда деятельности, с людьми хочет жить, на миру. Миссионер из него был бы чудесный. Да, да, да!.. Ну, чего ж ты, собственно, хочешь? а? – спросил он наконец, остановившись.

– Как вам заблагорассудится, ваше преосвященство! – смиренно ответил отец Родион.

– Ишь, хитрец! как заблагорассудится. Я тут ничего не придумаю. Не могу же я ему предписать: оставь благие начинания и поступай дурно! Ведь это дурно, что духовные лица торговлю святыней производят, дурно ведь; но смотрим сквозь пальцы, потому что средств больших не имеем, а между тем – плоть немощна. Что же я с тобой поделаю?

– Ваше преосвященство! Он, то есть отец Кирилл, говорил: если будет угодно его перевести в другой приход…

– Нет, этого я не могу сделать! Это было бы похоже на наказание; а наказывать его мне нет причины. Разве вот что: могу тебя перевести!

При этом предложении отец Родион опустил голову и ответил убитым голосом:

– Не смею указывать вам, ваше преосвященство!

Тут архиерей взглянул на часы и сказал, что он заболтался. Отец Родион ушел, получив приказание ехать домой и дожидаться перевода. Хотел он замолвить слово о дьяконе Симеоне и о дьячке Дементии, но подумал, что не стоит мешаться не в свое дело.

В тот же день отец Родион Манускриптов возвращался на своей паре в Луговое со своими мрачными думами. Ехал он в город с надеждой отвоевать свое прежнее благополучие, а вышло Бог знает что. Пятнадцать лет он мирно процветал в Луговом; обзавелся большим хозяйством, построил прочный и просторный дом, и вдруг все это приходится бросить и идти на что-то новое и неизвестное, на старости лет вновь обзаводиться. И всему этому виной этот сумасшедший магистрант, который вдобавок каким-то чудом попал в милость к преосвященному. Не понимал он и не одобрял этой милости. Много лет он живет на свете, а не слыхал об этих новшествах, без которых все хорошо обходятся.

Дома он застал поджидавший его причт.

– Добился я того, что меня переведут в неведомые места! – коротко и мрачно объяснил он им.

– А нам что выйдет? – спросил Дементий.

– Вам? Надо полагать, что ничего не выйдет!

Причетники сейчас же ушли. По дороге они рассуждали о том, что своя шкура дороже всего.

XI

Луговская зима была длинна и скучна. С конца ноября выпал снег и окрасил всю окружность в белый цвет. Низкие мужицкие хаты утопали в снегу, который окутывал их чуть не до крыш. Но в декабре вдруг повеяло теплом, снег растаял, и дороги, и поля, все превратилось в грязь, в которой вязли и люди, и животные, и телеги. К Рождеству опять ударил мороз крепкий и сухой. Началась настоящая южная зима – бесснежная, ветреная, не столько суровая сама по себе, сколько кажущаяся такой южанину, привыкшему к долгому и жаркому лету. Мороз с короткими перерывами простоял до февраля, а там наступила ранняя оттепель, и кое-где из-под земли выглянула зеленая травка.

В церковном доме, где жил настоятель, было тепло. Дом был построен солидно, а топливо – камыш – было дешево. Вдовая Фекла то и дело таскала его в комнаты связку за связкой, а печи глотали его один за другим; камыш таял в них как снег.

Марья Гавриловна коротала дни однообразно, испытывая страшную скуку. С Крупеевой она познакомилась, но не сошлась. Для Надежды Алексеевны она оказалась слишком простою. Два-три вечера, проведенных вместе, и уже было высказано все, что могли они сказать одна другой. Надежда Алексеевна с первой же встречи отнеслась к ней с формальной предупредительностью, о которую разбилось горячее стремление Муры сойтись поближе с «живым образованным человеком». Наивная дочка соборного протоиерея в глубине души своей делила людей на два лагеря: «образованных» и «простых» – и была уверена, что достаточно двум людям принадлежать к лагерю «образованных», чтобы тотчас же сойтись по душе. Но «образованность» обеих женщин до такой степени была различна, что они почти не понимали друг дружку! Мура кончила гимназию и прочитала десяток книг, про которые ей сказали, что это хорошие книги и что их непременно надо прочитать. Всю жизнь она была на попечении родителей, и замужество было ее первым самостоятельным шагом. Надежда Алексеевна прожила жизнь оригинальную, полную разнообразных впечатлений, многому научилась из книг и из жизни, а главное – составила себе определенные взгляды на жизнь и на людей. Поэтому она не могла отнестись к Муре иначе, как с холодной любезностью, а Мура к ней – с некоторым удивлением и даже робостью.

Тем не менее раз в неделю, большею частью по субботам, к церковному дому подъезжал экипаж, в котором сидела Надежда Алексеевна со своим мальчиком. С неизменно любезной улыбкой она, не выходя из экипажа, звала Марью Гавриловну, усаживала ее рядом с собой и увозила к себе. Они вместе обедали, а после вечерни являлся Кирилл, начинался разговор, который тянулся до полуночи. Во время этих разговоров Мура молча сидела, слушала обоих и скучала.

С января Марья Гавриловна начала готовить приданое своему будущему наследнику. Это наполняло ее дни. Протоиерейша прислала ей ручную машину, на которой она шила без конца.

Но Кирилл не скучал. Прежде всего он был рад, что остался на приходе один. Отца Родиона перевели на другой приход через месяц после его визита к архиерею. Но архиерей очевидно не спешил с назначением. Кирилл не тяготился массой работы и благополучно справлялся со всеми требами. Каждая треба служила ему поводом познакомиться с какой-нибудь стороной мужицкого быта. Он никогда не отказывался от приглашения остаться на похоронном обеде, явиться на закуску по поводу крестин и т.д. Здесь было столько случаев высказать перед прихожанами свой взгляд на тот или другой предмет. Мужики привыкли к этому и слушали его без того формально внимательного вида, который позволяет сейчас же забывать слышанное. Проповедей в церкви он не говорил. Он считал этот способ беседы малоудобным. Проповедь выслушивается при исключительной обстановке; для прихожанина она является не простой беседой пастыря с ним, а одним из моментов обедни, которую он выслушивает более или менее формально. Он искал беседы на житейской почве, при вполне житейской, обыденной обстановке.

Кириллу казалось, что работа его приносит плоды. Уже одно то его утешало, что торговля требами была совершенно искоренена. Прихожанин только заявлял о том, что у него в доме смерть, или родины, или свадьба, – и без всяких разговоров совершался церковный обряд. Заметил также Кирилл, что на обедах и закусках, где он присутствовал, хозяева не решались угощать больше, чем двумя рюмками водки, а гости и по второй пили, как бы слегка совестясь.

Конечно, он знал, что в его отсутствие они угощаются по-прежнему и что кабаки в Луговом все-таки прекрасно торгуют, но эта совестливость при нем все-таки утешала его; он рассчитывал на привычку.

Кроме неустанной работы по церковной службе, Кирилл отдавал много времени школе. Он посещал ее почти каждый день и очень скорбел по поводу того, что учитель относился к делу холодно и не любил своего занятия.

– Зачем вы сделались учителем, если это дело вам не нравится, если у вас нет призвания к этому? – спрашивал его Кирилл, когда тот в сотый раз высказывал перед ним недовольство своим существованием.

– Призвания? – отвечал тот. – У всякого человека есть призвание кушать хлеб, батюшка!

Кирилл принимался возражать против этого взгляда. Он горячо доказывал, что так жить нельзя, что такое рассуждение годится, пожалуй, для сапожного ремесла, но не для дела обучения темного человека. Он говорил, что так относиться к живому делу нечестно.

– Эх, батюшка! – возражал ему учитель. – Вот эти самые слова и я говорил восемь лет назад, а теперь пожил и вижу, что это чепуха. Жизнь – одна скука. Одно только и есть средство – жениться, взявши десятин двести земли, да заняться хозяйством.

Учителю, Андрею Федоровичу Калюжневу, было лет тридцать. Происходил он из городской чиновничьей семьи средней руки, учился в гимназии, но при переходе из шестого класса в седьмой споткнулся и бросил. Года три он все готовился и собирался то в военную службу, то в университет, то на фабрику в качестве рабочего. Но кончилось тем, что он пошел в сельские учителя, так как это оказалось самым простым и легким. О деревне он не имел понятия, но отправлялся туда не без идейной загвоздки. Кое-что слышал он и о народе, и о бескорыстной службе на поприще просвещения меньшего брата, и ему, тогда еще очень юному, пришлись эти идеи по душе. Но действительность оказалась скучной; идеи, как взятые с ветру, скоро и выветрились, и Калюжнев с течением времени превратился в работника из-за куска хлеба, не понимающего своего предмета, скучающего своим ремеслом и ищущего перемены.

Кирилл охотно посещал помещицу. Надежда Алексеевна всегда принимала его с живостью и даже с увлечением. Она всегда искала в жизни чего-нибудь выдающегося, а этот сельский священник, настолько образованный, что с ним можно было вести теоретические споры, священник, ведущий борьбу с теми самыми пороками, которые отталкивали и ее от духовных лиц, священник, стремящийся воплотить в жизнь идеи, которые и ей казались симпатичными, был для нее целым открытием. Сначала она отнеслась к нему как к явлению только интересному, но смотрела на него подозрительно и все ждала, когда же, наконец, он попросит у нее даровой зимовки для своих коров, или десятину плавни для выкоса сена, или вообще какое-нибудь даяние, к чему приучили ее отец Родион и его прежний товарищ. Но Кирилл ничего не просил. Однажды она даже спросила его, не нуждается ли он в чем-либо по хозяйству, и предложила свои услуги.

– У меня и хозяйства-то нет, – ответит Кирилл, – а если бы и нуждался, то у вас не попросил бы!..

– Вот как! Почему же?

– А вот видите, у нас с вами, слава Богу, порядочные отношения, а чуть я от вас приму материальную услугу, уж сейчас буду зависеть от вас, и вы уж непременно хоть на одну йоту станете уважать меня меньше.

Надежда Алексеевна, что называется, «занялась» оригинальным священником. В те вечера, которые они проводили втроем, где Мура являлась как бы ассистентом их беседы, она заставляла его высказывать свои взгляды на жизнь и незаметно, по частям, рассказала ему всю свою историю.

– Знаете что? – откровенно заявлял Кирилл, выслушивая от нее рассказы про московскую и заграничную жизнь. – Вы не жили еще, а только капризничали!

И он развивал ей свою теорию. Жить можно только в деревне, где и природа настоящая, и люди настоящие, и нужда настоящая. Жить без пользы для кого-нибудь – бессмысленно и обидно. У каждого найдется где-нибудь маленький уголок, где он может принести пользу. Нет надобности стремиться во что бы то ни стало сделать грандиозное дело: что-нибудь полезное сделай, и уже в твоем существовании есть плюс.

– Скажите, отец Кирилл, отчего мне иногда кажется, что вы первый вполне искренний человек, которого я встречаю в жизни? – спросила его однажды Надежда Алексеевна.

– Извините-с! Искренние люди есть на свете, я сам их встречал немало! – горячо возразил Кирилл. – Вы их не замечали, потому что смотрели на людей свысока и поверхностно. Может быть, я первый человек, которому вы сделали честь вглядеться в него как следует.

Наступила весна. В апреле Мура уже перестала ездить к Крупеевой. Ее положение сделалось серьезным. Написали в город Анне Николаевне; она приехала и привезла с собой акушерку. Едва протоиерейша переступила порог церковного дома, как сделалась мрачнее ночи. Опытным глазом она сейчас же поняла, что благосостояние молодой четы в течение почти года нисколько не улучшилось. Кое-где видны были следы бедности. Взгляд ее, привыкший останавливаться на мелочах, впился в порядочную дыру в вязаной скатерти, которою был накрыт стол. В обстановке ничто не изменилось, но в ней и не прибавилось ни одной вещицы. Все стояло так, как было устроено для первого обзаведения, то есть скудно, – ничего, кроме предметов первой необходимости, как в номере плохой гостиницы: столы, диван, кровати, комоды, несколько стульев, зеркало на комоде, стенные часы и иконы в углу. Она обошла двор, чулан, два сарая – всюду было пусто. На огороде сиротливо лежали несколько связок камыша – это осталось от зимы; в сарае не оказалось никаких признаков какого бы то ни было экипажа, хоть плохенькой брички; в другом сарае, приспособленном под конюшню, не было и тени лошади. Чулан также был пуст. Она заглянула в погреб – и там никаких признаков не только «полной чаши», а хотя бы какого-нибудь достатка.

«Ничего у них нет, ничего не нажили, – с болью думала протоиерейша, – моя дочь – нищая».

На этот раз она уже сама обратилась к Фекле с расспросами. С Мурой нельзя было говорить ввиду ее положения. Фекла окончательно убила ее своим докладом.

– Боже мой, Боже мой! – говорила она с самым искренним соболезнованием. – Что только у нас делается, даже слов не подберешь, чтобы рассказать. Все покупное: молочко стаканами покупаем, сметану, масло, все, все из лавки берем!.. Средств нету коровку завести! Помещица дарила целых две – мне это приказчик ихний говорил – не захотели: «Не могу, – говорят, – подарков принимать…». Съездить куда – у почтаря лошадей берем… Поверите ли, бедная матушка лишнее яичко скушать стесняются!.. При ихнем-то положении, сами посудите, каково это! Доходу никакого! При прежних попах, бывало, засека ломится от зерна, хлеба этого девать некуда, и курочка, и поросеночек, и теленочек, и всякая всячина. А теперь даже деньгами не берут… Вот какие порядки!.. Дьякон с дьячком прямо чуть не с голоду мрут – это я вам истинно говорю…

«Что ж это такое? Что ж это такое? – в отчаянии думала Анна Николаевна. – Такую ли судьбу я готовила своей дочери!»

Она хотела переговорить с Кириллом, но потом решила, что из этого ничего не выйдет.

«Я просто пойду к преосвященному, и отца Гавриила заставлю поехать. Пусть он его образумит. А нет, возьму да увезу Мурку к себе… Что это, в самом деле? Коли он святым хочет быть, зачем не пошел в монахи, зачем женился? Бедная моя Мурка!..»

С Кириллом Анна Николаевна почти не разговаривала и старалась даже не смотреть на него, а на Муру глядела с печалью и сожалением.

Роды кончились благополучно; протоиерейша прожила девять дней. Едва только Мура встала с постели, она распрощалась и уехала, взяв с собою акушерку. Она не хотела даже остаться на крестинах, только взяла с Муры слово, что она назовет сына в честь дедушки – Гавриилом. Она уехала с твердым решением действовать.

Марья Гавриловна замечательно счастливо перенесла болезнь. Вставши с постели, она уже чувствовала себя почти совсем здоровой и кормила сына прекрасным молоком. Мальчишка тоже был здоров. Его крестили и назвали Гавриилом. Кумовьями были – Надежда Алексеевна и дьяк Дементий, который, стоя рядом с помещицей, ужасно конфузился. Зато когда кончился обряд и Крупеева собралась уехать, он улучил минуту, когда на крыльце не было больше никого, и на правах кума попросил у нее одну десятинку земли под баштан. Надежда Алексеевна сейчас же согласилась, и Дементий был очень доволен.

Скоро после этого случилось событие, которого давно ожидали в Луговом. Однажды – это было в субботу перед вечерней – церковный сторож разглядел подъезжавшую к церкви кибитку, очень старого фасона, на высоких колесах и всю крытую клеенкой, вроде тех «фур», в которых ездят евреи, помещаясь в них по двадцати душ. Кибитка, запряженная парой, страшно тарахтела, потому что была без рессор. У калитки она остановилась, сбоку поднялся болтавшийся кусок клеенки и образовалось окошко. В это окошко выглянула женская головка с миловидным личиком, в шляпке, из-под которой выглядывали светло-русые завитки волос.

– А где тут дом священника отца Родиона Манускриптова? – спросила молодая женщина.

– Отца Родиона дом? – спросил в свою очередь сторож. – А на что вам этот дом, когда он стоит пустой? Отца Родиона уже с полгода как нету!

Тут женская головка спряталась, и на месте ее появилась голова мужчины в черной поярковой3939
  Поя́рок – шерсть первой стрижки от ягнят.


[Закрыть] шляпе. Лицо было смуглое, загорелое. Сторож заметил небольшие усы и бородку. Волоса были коротко острижены.

– Здравствуй, любезный! – сказал он приятным тенорком: – Ты, должно быть, церковный сторож?

– Так и есть. Я – церковный сторож.

– А я – священник, на место отца Родиона. Покажи нам его дом, мы там жить будем… Мы его купили.

Сторож не спеша снял шапку и тоже не спеша сказал:

– Пожалуйте!

Он проводил их до самого дома и тут же увидел, что по большой дороге тянутся три воза с мебелью и всяким хозяйственным скарбом. Затем он отправился к Кириллу и доложил:

– Новый священник, который на место отца Родиона прислан, прибыл.

– А, прибыл? Милости просим! – сказал Кирилл и подумал: «Теперь это уже не так страшно. Мои порядки пустили корни».

– И такие же молодые, как вы, батюшка! – прибавил сторож.

На это Кирилл ничего не сказал, но подумал, что это к лучшему. Молодой скорей поймет его, чем старый.

На другой день, во время воскресной службы, прихожане с удивлением расступились и дали дорогу новому священнику, который пробирался к алтарю. Он был маленького роста и крепкого сложения; лицо его дышало здоровьем и самоуверенностью. Темно-лиловая ряса сидела на нем как следует и была ему к лицу. Он ступал не быстро, сдержанной благочестивой походкой. Поднявшись на возвышение у алтаря, он ударил поклон и приложился к иконе иконостаса. Вид у него был такой, точно он собирался сейчас повернуться лицом к народу и сказать краткую проповедь или, по крайней мере, объявить: «Я – священник Макарий Силоамский, прислан на место Родиона Манускриптова». Но он этого не сделал, а вошел в алтарь через боковую дверь. Тут он ударил три земных поклона и, поклонившись затем Кириллу, который стоял у престола в облачении, благоговейно стал поодаль. Так он простоял всю обедню, причем все время обнаруживал несомненное благочестие: шептал молитвы, в надлежащих местах бил поклоны или наклонял только голову, а лицо его все время выражало молитвенную сосредоточенность. После обедни он тут же в алтаре подошел к Кириллу и вежливо взял у него благословение.

– Позвольте представиться: священник Макарий Силоамский! – сказал он.

Кирилл в свою очередь представился и пригласил его зайти к нему после обедни.

– Да, да, разумеется, необходимо переговорить, – сказал Силоамский.

После обедни он пил чай у Кирилла. Он оказался веселым и разговорчивым человеком, очень много говорил про семинарию, про учителей, ректора и инспектора. Он прошлым летом кончил курс и целый год был псаломщиком. Кирилл помнил его, когда он был еще юношей, в первом классе, а Кирилл тогда кончал семинарию.

– Когда я, перед отъездом, зашел откланяться к преосвященному, он говорил мне о вас много приятного. Сказал, что вы очень умный и что у вас все должны учиться! – сообщил между прочим Силоамский.

– Спасибо преосвященному! – ответил Кирилл.

– Так уж я надеюсь, что будем жить в мире и согласии! – сказал новый священник, поднявшись, чтобы откланяться.

– Я буду этому очень рад!

Кирилл воздержался от всяких объяснений. Все объяснится само собой.

Перед вечером Обновленские отправились к помещице. Мура посетила Надежду Алексеевну в первый раз после родов. Они сидели в столовой за чайным столом. Окна в сад были открыты. Там уже цвела сирень, и комната была полна ее ароматом. Кирилл рассказывал о своем знакомстве с новым священником и выразил удовольствие по поводу того, что он молодой и что это его первый приход.

– В него еще не въелась рутина, притом и корыстные виды еще не успели овладеть им. Молодая душа доступнее добру, и вы увидите, что он будет мне добрым товарищем!..

Надежда Алексеевна слушала эти речи со скептической улыбкой. Глаза ее, устремленные на Кирилла, казалось, говорили: «Какой ты еще наивный и чистый ребенок! Не сыскать тебе товарища, потому что ты один только и есть такой!».

В это время доложили, что приехал новый священник. Надежда Алексеевна решила принять его в другой комнате и вышла туда.

Но дверь была полураскрыта, и Обновленские могли слышать разговор.

Силоамский вошел степенно и прежде всего стал отыскивать образа. Найдя маленькую иконку в углу под самым потолком, он трижды перекрестился и поклонился в ее направлении. Затем он поклонился и хозяйке.

– Позвольте представиться: вновь назначенный священник Макарий Силоамский.

Надежда Алексеевна ответила поклоном и пригласила садиться.

– Давно прибыли? – спросила она собственно для того, чтобы был какой-нибудь разговор.

– Вчерашнего дня. Но, несмотря на это, сегодня уже почел своим долгом отстоять обедню, а также представиться моему старшему товарищу, отцу Кириллу. Засим поспешил нанести визит вам. Позвольте рассчитывать, многоуважаемая Надежда Алексеевна, что встречу с вашей стороны благосклонность.

– Я к вашим услугам!

– Нет, я пока никакой просьбой вас не обеспокою, но на будущее время случиться может какая-либо нужда. Например, заведется коровка-другая – где ее содержать? Или, например, сенца недохват – к кому обратиться, как не к благосклонной помещице?