Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

В понедельник поехали в город. Панасу хорошо были знакомы грязные улицы губернского города. По этой грязи в былое время он часто бегал вслед за каким-нибудь пешеходом, прося милостыню, пока не замечал где-нибудь вдали городового. Тогда он убегал и прятался между двух деревянных будок, в которых евреи вели свою торговлю галантерейными товарами.

Понедельник – базарный день, поэтому в городе было много панычевских мужиков, которые, сидя на возах своих и проезжая мимо батюшки, снимали шапки. Впрочем, отца Макария знали мужики чуть ли не всего уезда, так как он славился своей святостью и к нему приезжали молебствовать в случае какой-нибудь важной беды. Вследствие такого обширного знакомства проезд отца Макария через городской базар был настоящим триумфом. Батюшка то и дело снимал шляпу и раскланивался направо и налево. Так же хорошо знали его и торговцы. Русские кланялись ему потому, что молебствовали у него, а иные (в особенности их жены) приезжали к нему даже говеть, потому что ни один батюшка в городе не исповедовал так долго, основательно и строго, как отец Макарий. Евреи же знали его потому, что, заходя к ним в лавку, отец Макарий непременно начинал спорить с ними о религии и увлекался до того, что забывал о своих покупках. Он спорил серьезно и без всяких насмешек. Так как евреям приходилось видеть это очень редко, то они за это уважали отца Макария, хотя, конечно, оставались при своих старых убеждениях.

Во всем этом триумфе невольно участвовал и Панас, так как он сидел на козлах и не без грации управлял парою лошадей. Когда они подъехали к лавке, где продавались готовые платья, Панас вместе с батюшкой пошел в лавку и с наслаждением примерил кожух и шапку. Батюшка, разумеется, отрекомендовал его торговцам.

– Это мой воспитанник! – сказал он. – Мы его подобрали на улице, когда он был еще маленьким. Теперь, как видите, он вырос!.. Сирота!.. Мать его пьяница, обокрала нас!.. Развратная женщина!..

Это объяснение Панас получил в придачу к кожуху, который пришлось свернуть и положить в бричку, потому что на дворе стояла весна. Шапку он тем не менее надел, потому что кепи слишком уже мало ему нравилось. Потом они прошли в другую лавку, где Панас выбрал себе чоботы. Батюшка и здесь не оставил его в неизвестности. Пока он примерял сапоги, до него доносились с другого конца лавки отрывочные фразы: «Его вытащили из проруби… Она унесла полдюжины ложек серебряных…». И все в таком же роде. Очевидно, отец Макарий хорошо усвоил себе то, что так часто повторяла матушка.

Когда отец Макарий бывал в городе, он не имел обыкновения заезжать к знакомым обедать. Это было в привычках матушки. Отец же Макарий всегда спешил домой, потому что его ожидали разные больные. Поэтому он ограничивался тем, что заходил в бакалейную лавку, где всегда забирал и где его очень хорошо знали, выпивал рюмку водки и съедал коробку сардинок. Совершенно так он поступил и на этот раз. Панасу же вручил монету в пятнадцать копеек, присовокупив: «Купи себе связку бубликов и ешь на здоровье». Несмотря на то что число лет, которые Панас прожил на свете, превышало на два цифру, обозначенную на вышеупомянутой монете, – тем не менее он в первый раз в жизни обладал такой значительной суммой. Правда, он был обладателем еще такого капитала, как бычок, имеющий явиться от бурой коровы, – но этот капитал ранее будущей весны никоим образом не мог быть реализован. Панаса немало затруднял вопрос, на какой именно предмет будет наиболее целесообразно употребить это богатство, так как за приобретением связки бубликов (она стоит, как известно, всего пять копеек) у него оставалось десять копеек. Он видел на базаре много разнообразных вещей, из которых каждая могла бы не без торжественности быть положена на стол в хате Степаниды. Тут были и намисты8080
  Нами́сто (укр.) – ожерелье.


[Закрыть], и платочки разных цветов, и крестики, и башмаки – и Панас подходил к торговцам, брал все это в руки, осведомлялся о цене и с ужасом узнавал, что он владеет слишком ничтожным капиталом. Тогда его разобрала злость, потому что мысль о поднесении подарка Степаниде сильно засела у него в голове. Он положил свой гривенник обратно в карман, проговорив сквозь зубы: «Выслужил, нечего сказать». И в эту минуту опять вспомнил об имеющем появиться на свет бычке и о лежащем в бричке кожухе.

Батюшка благополучно доел свои сардинки, не было более никаких препятствий к отъезду в обратный путь, – и бричка покатила за город. Уже вечерело. Заходящее солнце обливало красноватым светом гладкую, бесконечную степь, на которой там и сям показалась уже ранняя зелень. В трех верстах от города широкая дорога пересекалась балкой, которая тянулась на расстоянии нескольких верст и, густо усаженная садами, казалась благодатным оазисом среди гладкой равнины полей. На этой балке, в том месте, где она пересекала дорогу, торчало покосившееся набок строение с реденькой крышей и с вывеской: «Распивочно и на вынос». Неподалеку от трактира, почти у самого колодца, постоянно сидел какой-нибудь седобородый слепец, читавший наизусть и выкрикивавший во все горло целые кафизмы из Псалтири, или женщина с изувеченными ногами, которые она старалась выставить на вид, чтобы этим тронуть сердца проезжих. Проезжие изредка останавливались и клали копейки в небольшие деревянные посудины, которые были в руках у нищих. Отец Макарий всякий раз на обратном пути из города останавливался на этом месте и посылал кучера с подаяньем. На этот раз он вручил Панасу пятак, и когда тот приблизился к женщине, протянувшей к нему руку, то онемел от изумления, потому что в этой женщине он узнал свою мамку – Параску.

– Молчи! – чуть слышно проговорила Параска. – Я на старом месте!..

Панас машинально вынул из кармана свой гривенник и присоединил к батюшкину пятаку. У него дрожали руки. Ему хотелось расспросить Параску о ее житье-бытье, но он понимал, что нужно молчать.

– Я приду! – прошептал он и, кинув глубокий, выразительный взгляд на Параску, быстро повернул к бричке.

Все это произошло моментально, и батюшка, конечно, не подозревал, что́ происходило в душе Панаса, когда он, встряхнув своей новой шапкой, натянул вожжи и крикнул лошадям:

– Гей-гей! Чего заснули? – и при этом пронзительно свистнул.

XII

Старые друзья

– А тебя, должно быть, в городе добре угостили, хлопче! Или, может, галушки тебе не по вкусу?..

Это восклицание принадлежало Улите, заменившей в матушкиной кухне Параску совершенно так, как последняя некогда заменила Маланью. Впрочем, нельзя сказать «совершенно так», потому что матушка далеко не была довольна Улитой, тогда как в Параске она не находила ни одного недостатка, разумеется – до известной катастрофы. Улита более походила на предшественницу Параски: она была такая же «вялая», неповоротливая и отличалась от Маланьи только тем, что имела очень маленькое, тщедушное туловище и глядела на оба глаза. К этому нужно еще прибавить, что она обладала веселым нравом и никогда не говорила спроста, а всегда имела в виду поддеть кого-нибудь своим двусмысленным словцом. Наконец, чтоб сказать о ней все существенное, необходимо еще добавить, что из нее батюшка никогда не изгонял беса, так как бес никогда не избирал своим местопребыванием Улиту. Ко всему этому Улита не считала себя сиротой (у нее был женатый сын, который служил у помещика при коровах), и никто не допускал, чтоб она была от природы слабоумна (а даже совершенно напротив). А потому у нее не было основания служить батюшке даром, и она получала по три рубля в месяц. Может быть, именно вследствие этого матушка и была менее довольна ею, чем двумя ее предшественницами.

Ее восклицание, обращенное к Панасу, было, как и все, что она говорила, преисполнено тонкой иронии, которая заключалась в допущении, что Панасу могут не прийтись по вкусу галушки.

Панас сидел за столом рядом с Сонькою. Тут же присутствовала и Дунька. Панас, кажется, не слышал обращенного к нему восклицания. Может быть, он не видел и стоявшей посредине стола миски с галушками, а вместо нее представлял себе мамку, сидящую на балке с протянутой рукой.

– Нет, он нынче и смотреть не хочет на галушки! – продолжала иронизировать Улита. – Что-то значит съездить в город!.. Он теперь паном уже стал!.. Панас! Эй, Панас!..

Очнувшийся Панас схватил ложку и впопыхах набросился на галушки с таким рвением, как будто это были не куски обыкновенного ржаного теста, сваренные в воде с солью, а, например, гречневые вареники с сыром и сметаной, плавающие в масле, или какие-нибудь коржи с маком, приправленные свежим, душистым медом. Впрочем, убедившись, что это ни то и ни другое, он сейчас же умерил свой пыл.

– Это он оттого, должно быть, загордился, что ему купили новый кожух и шапку, да еще и чоботы!.. – позлобствовала со своей стороны Дунька.

– А чтоб она подавилась тем кожухом, шапкою и чоботами! – ответил на это Панас, причем все знали, что «она» была, конечно, не Дунька, а матушка.

– Не-эт! Это он заскучал! – промолвила Сонька настолько многозначительно и с таким явным лукавством, что ее замечание никак не могло не вызвать вопроса.

– По ком? – одновременно спросили Улита и Дунька.

– По стирке!.. Что-то давно у нас не стирают!..

– Вот оно что-о!..

– А ты, должно быть, хочешь, чтоб я тебе этой самой ложкой нос раскровянил?! – спросил Панас у своей соседки и при этом подарил ее таким взглядом, который заставил ее замолчать.

Да, в этом взгляде было так много зловещей решимости, что и другие собеседницы замолчали, и уже больше не было сказано ни слова, пока Панас не надел свою новую шапку и не ушел в конюшню.

Глупые кони, конечно, не подозревали, какая работа происходила в эту ночь в двух шагах от них – в голове Панаса. Эта образцовая, но сильно запущенная мастерская получила заказ на разрешение некоторых немаловажных вопросов.

Вопрос первый: «Каким образом уйти?» – разрешался очень просто. Запереть конюшню извне и отправиться, а к утру возвратиться. Вопрос второй: «С чем пойти?» – получал менее благоприятное решение, потому что нельзя же было считать благоприятным такой, например, ответ: «С пустыми руками», или в таком роде: «С теплым словом». А Панасу приходили в голову именно такие ответы. Это значит – прийти к мамке, полюбоваться на то, как она голодает, и уйти назад. Этак лучше не ходить. Попросить у матушки? Сказать: для мамки, мол, мамка нашлась? Так она ее сейчас к суду притащит: «Давай ложки!» – скажет, и все другое. Но ведь он, кажется, заработал же что-нибудь? Слава Тебе, Господи, день и ночь топчется, и из этого толк выходит!..

Ничего не придумал Панас, чтоб ответить на свой трудный вопрос, даром что целую ночь работала его голова. В эту ночь напрасно чуть не до света в хате Степаниды горел тусклый огонек. Дверь ее хаты ни разу не скрипнула, и в нее не вошел тот желанный гость, которого там ждали. До того ли ему было, чтоб возиться с бабами, когда у него в голове царил образ мамки и решение во что бы то ни стало сделать так, чтоб мамка перестала нищенствовать. Надо же ей когда-нибудь успокоиться! Уже и старость подходит. Что же он за сын, коли не может прокормить своей мамки, которая у него одна! А еще парнем называется!..

А, проклятые бабы! Что сказала эта толстомордая Сонька вчера за ужином? «По стирке заскучал!» Значит, она знает. А если уже знает одна, то будут все знать, уж это так всегда на свете бывает. Что же тогда станется со Степанидой? Увязался парень, смотри – как бы беды не вышло! Смотри, парень, в оба! Это ничего, что в конюшне темно, как на дне глубокой ямы! Ты смотри! Вон уже собрались бабы в очипках и стрекочут, как стая шпаков8181
  Шпак (укр.) – скворец.


[Закрыть], налетевшая на вишневое дерево. Они говорят то, что было, а еще больше то, чего не было. Посмотри, как они косятся на ободранную хату, стоящую особняком, при круговой дороге, как мигают на развалившуюся кузницу. А вон по улице идет молодица с бледным лицом, с опущенным взором… И они отступили от нее, как от чего-то нечистого, преступного. А еще не то будет. Придет солдат – и ему все расскажут. Уж он непременно придет, потому что так уже всегда бывает: он не являлся, когда баба изнывала по нем, когда с каждым днем бледнели, опадали ее щеки и тускнел взгляд… А придет, непременно придет, когда можно в гроб уложить ее…

Так нет же! Он всем докажет, что этого никогда не бывало. Он всем им заткнет рты, он всех их проведет, надует… Что за беда! Еще не поздно. Теперь они только гадают и станут присматривать. А что если с этой минуты он ни разу не пойдет в хату Степаниды? Что, видали? Что, взяли, стрекотухи? А он ведь на это решился, и уж будьте покойны, не отступит.

В этот день Панас обнаружил страшную неблагодарность и крайнюю загрубелость чувств. Он совсем не был любезен с матушкой, которая пришла будить его по обыкновению в четвертом часу, с фонарем в руках. Она была предупредительна, говорила с такою мягкостью, с такой, можно сказать, материнской ласковостью, что другой на месте Панаса считал бы себя в это утро счастливейшим человеком в миpе.

– Ну что, Панасушка, не пора ли коней напоить? – нежно раздавался голос матушки, насколько, разумеется, ему была доступна нежность.

«Панасушка! Фью-у! до чего дошло!» Да после этого Панасу следовало схватиться, кинуться к матушке и излить перед нею свою благодарность за кожух, шапку и чоботы, так как вчера он не успел этого сделать. Панас же медленно поднялся, почесал затылок и посмотрел на матушку таким мрачным взглядом, как будто матушка обидела его. А о благодарности даже и не подумал.

– Ну что – хорошо пришелся кожух? – спрашивала матушка, желая навести его на истинный путь.

– Н-ничего, хорошо! – сурово ответил Панас, надевая уздечку на морду гнедого коня.

– А шапка и чоботы?..

– Пришлись! – нисколько не любезнее ответил Панас, и ни слова благодарности.

Матушка было вскипела, но удержалась и не сказала ни слова.

«Что-то есть, что-то есть! – мысленно повторяла она. – Надо держать ухо востро».

Панас же повел коней на водопой и у реки встретил Соньку, которая возилась там с телятами.

– Ты что это вздумала брехню распускать, кобыла поповская? – очень нелюбезно спросил он ее.

– Какую брехню?

– А про стирку?

Сонька порывисто захихикала. Но Панас послал ей такой выразительный взгляд, что она вдруг словно поперхнулась и перестала смеяться.

– Смотри! Дохихикаешься! Тоже еще с ласками лезет! – прибавил Панас.

Сонька пошла домой с видом собаки, которую заставили поджать хвост.

Когда Панас возвращался с водопоя, сидя на гнедом коне с видом человека, которого посадили туда ради наказания, – его вдруг осенила мысль.

«А кожух! – неожиданно воскликнул он. – На кой черт он мне? Что я буду делать с ним весну и лето?» А до зимы еще, Бог знает, Панас наймется куда-нибудь в работники да и заработает на кожух!

И он так хватил гнедого обеими ногами, обутыми в новые чоботы, что тот подскочил на месте. Когда он на всем скаку въезжал в ворота поповского дома, у него было веселое лицо, и он чуть не вслух произнес:

– Отнесу мамке кожух! За него дадут xopoшие гроши!..

Никогда еще работа не казалась ему до такой степени противной, как в этот день. Просто руки не подымались ни на какое дело, точно всякий раз его останавливала мысль: «На кой черт оно мне? Все одно мне от этого никакого проку не будет… мамке не понесешь!». И батюшкины кони имели полное право негодовать на Панаса, потому что он забывал подкладывать им сена. Он даже решился уйти со двора и с этой целью доложил матушке, что у него болит голова и что поэтому ему необходимо пойти к фельдшеру. Напрасно матушка настаивала на том, чтоб он воспользовался ее собственным рецептом и обвязал голову мокрым платком и приложил к вискам по соленому огурцу.

– Нет. Уж я схожу до фершала! – оказывал непокорность Панас. – Это у меня кровь!.. Я знаю! Может, надо кровь пустить!..

И несмотря на то, что матушка прямо запретила ему делать это, он пошел-таки, только, разумеется, не к фельдшеру. Ему решительно было все равно, куда ни пойти, лишь бы отвильнуть от работы. Поэтому он зашагал по деревенской улице в надежде встретить того-другого знакомого парня и перекинуться двумя-тремя словами. Право, он уж и не помнит, когда с людьми разговаривал; только и знает, что возится с бабами, так как у матушки вся прислуга – бабы.

Был веселый мартовский день. Солнце растопило уже весь снег, обильно лежавший на полях и на крышах мужичьих хат. Большая деревенская улица на каждом шагу пересекалась массою ручейков, которые, начинаясь далеко в степи, тончайшими струйками протекали по Днепру и, чуть слышно журча, скатывались в него по крутому скалистому берегу. Ясный, прозрачный воздух уже носил в себе тонкий аромат весны, который предвещает обильную зелень в садах, на полях, в плавнях и наполняет сердце земледельца надеждой на урожай. Это был один из самых лучших безоблачных дней, какие только бывают в деревне, – один из тех дней, когда солнце обливает влажную землю своими мягкими лучами и глядит на только что выползшую из-под земли зелень, на едва начинающие распускаться почки деревьев, на всю эту весеннюю молодежь полей и садов, – глядит так ласково, как будто и не думает через месяц-другой отобрать от земли всю ее влагу и своими раскаленными лучами окрасить в желтый цвет, преждевременно состарить и покрыть морщинами все, что теперь с наивной улыбкой юности выползает из-под земли и зеленеет.

В такой прекрасный день Панас шагал по селу, когда его окрикнул грубый, хриповатый и, как ему показалось, знакомый голос.

– Эй, Панас! Разве это не ты? – кричал голос издали, и так как он доносился с той стороны, где было солнце, то Панас напрасно делал усилие рассмотреть того, кто кричал.

– Я! – отвечал он. – А то кто ж еще?

– Гм!.. А я… разве я – не Ерема? – продолжал голос.

Ну, Панас, разумеется, понял тогда, чей это был голос. Да и не мудрено было понять, потому что сам Ерема, точно выпрыгнувший из пучка ярких солнечных лучей, предстал перед ним. Он давно уже не видался с Еремой, должно быть, не меньше года. А что до Марины с Горпиной, то их Панас уж года два не встречал.

– Э, хлопче?.. Да что я говорю – хлопче? Ты уже настоящий парень! Ну, так вот, парень, что же это ты совсем позабыл дорогу к Ереминой хате? А? А меня только вчера еще Горпина про тебя спрашивала: «Чи он, – говорит, – еще жив?». Гм!.. Ты, может, забыл уже, что на свете есть такая – Горпина? А? Не забыл Горпину?

– Не забыл я, дядя Ерема! Спасибо ей за память! Я думаю, она уже девкой стала?..

– Девка не девка, а так как будто к тому подходит!.. Хе-хе! Да много ли им надо? Растут, как печерицы!8282
  Печерица – полевой шампиньон.


[Закрыть] А я тебе рад, Панас, ей-богу, рад! Пойдем в хату!

Панас не сомневался, что Ерема рад ему. Это явствовало уже из того, что – не охотник до слов – Ерема был на этот раз красноречив и наговорил столько слов, что и не пересчитаешь. Панас принялся объяснять, почему он не заходил к Ереме:

– Некогда вырваться. С утра до ночи в работе. Матушка держит в ежовых рукавицах.

– Да… она того… с характером, – подтвердил Ерема. – Ну а все же спасибо ей!.. Приютила!

Панас, не желая огорчать Ерему, не возражал и спросил, как идут дела Еремы.

– А! – махнул рукой Ерема, и в этом состоял весь его ответ, из которого Панас понял, что дела его идут так же плохо, как шли прежде.

Они вошли в хату. Здесь было все по-старому. Перемена состояла разве в том только, что наследник Еремы, который когда-то лежал в люльке и которому маленькая Горпина пела колыбельную песенку (славная то была песенка! – вспомнил Панас), теперь бегал по хате в одной сорочке и босой, а на руках у Марины лежал новый претендент на Еремино имущество; да в том еще, может быть, что сама Марина куда как постарела и сморщилась. Остальных детей не было в хате, а Горпина ушла по воду. Пошли долгие разговоры, которые внесли какую-то теплую струю в сердце Панаса. Разговоры были невеселые. Марина жаловалась (у ней лопнуло терпение, и в последнее время она стала жаловаться) на горькое житье, на непосильную работу, на боль в пояснице. Жаловался и Ерема, да и Панас не отставал от них. И несмотря на такие печальные темы, Панасу хотелось долго-долго сидеть и слушать жалобы этих простых и добрых людей.

В хату вошла Горпина. Да, ей немного недоставало, чтоб выйти из подростков. Руки ее были уже украшены мозолями, и на лице ее (оно осталось все таким же маленьким и круглым) уже появилось выражение серьезной деловитости.

– Вот ни за что не узнаешь, Горпина, что за парень у нас сидит! – обратилась к ней Марина.

Горпина недолго всматривалась в парня.

– Ох Ты Господи! Да это ж Панас! – проговорила она, всплеснув руками, и почему-то покраснела.

А Панас долго смотрел ей в лицо, как будто навсегда хотел запечатлеть ее черты. У нее были ровные, черные брови, и большие ресницы окружали ее темные глаза. Те глаза понравились Панасу, они смотрели на него прямо, так же просто и с такой же добротой, как в тот день, когда он рассказал ей свою маленькую историю и она сказала ему: «Ты бедный хлопец!». И почему-то вспомнились ему другие глаза, которые смотрят на него тоже прямо, но не так, о! совсем не так! Эти смотрят лучше. От тех у него темнеет в глазах и дрожь пробегает по телу, а эти… Такие глаза он видел в церкви на иконе, когда он говел в Великом посту и усердно-преусердно молился.

Они стали теперь припоминать тот день, когда Панаса вытащили из проруби и когда он лежал на печке. Все припомнилось: и как он соскочил с печи и сказал: «Я – хлопец», и как ел, на печке лежа, и как Горпина пела свою песенку. Все, все вспомнилось, и эти воспоминания как будто еще больше породнили его с Ереминой семьей. Эх, никогда бы не ушел из этой тесной хаты, да надо: матушка там, должно быть, всеми чертями клянет его!

– Заходи же, Панас! – сказали ему хозяева, а Горпина не произнесла ни слова, но ее глаза сказали то же самое.

XIII

Первый шаг

Что за чудная была ночь, когда Панас шел окольными тропинками, отыскивая полуразвалившийся приют своих первых дней! Луна серебрила окрестную равнину и светила так ярко, что можно было издали видеть верхушки церквей губернского города. Широкий Днепр тихо покоился в своем удобном, поместительном ложе, и на его поверхности только изредка там и здесь появлялись капризные узоры зыби, свидетельствовавшие о том, что он не спит, а только дремлет и в дремоте продолжает свою вечную работу. Вот он извернулся красивой дугой и вместе со своими камышами и десятками узеньких притоков ушел куда-то в долину и словно спрятался под землю, а там, глядишь, он опять выползает и блещет, отражая в себе все небо.

Панас шагает быстро – матушка научила его ходить. Еще бы ему медлить, когда нужно пройти верст с десяток да столько же обратно и притом – вернуться к рассвету. Он даже не может идти по большой дороге, а должен пробираться окольным путем, потому что в эту ночь по дороге идут земляки на базар: они, конечно, узнают его и удивятся. Кожух свой он свернул и несет на плече. Сначала он было надел его, но от быстрой ходьбы стало жарко, и он распахнул даже ворот холщовой сорочки. Уже он прошел балку, на которой тогда встретился с мамкой; до города осталось версты три. Да ему и не нужно в город. Он повернул налево. Неподалеку от города раскинулась слобода; десятка три миниатюрных землянок лепились одна к другой, как будто собираясь общими силами защищаться от опасности, грозившей им со стороны города. Здесь ютилось беднейшее население, и, как ходили слухи, эти места были не совсем безопасны для ночных прогулок мирных и обеспеченных граждан. При землянках не было ни дворов, ни огородов, ни построек, словно обитатели их приютились здесь не на всю жизнь, а лишь на несколько дней, готовые после отдыха подняться и отправиться в дальнейший путь.

Панас хорошо знал эти места. Они не напоминали ему ничего приятного. Здесь не было ни одного местечка, которое заставило бы его остановиться и предаться на минуту тому или другому отрадному воспоминанию. Здесь, в зимнюю пору, одетый в рубище, высматривал он виднеющиеся на большой дороге экипажи или повозки; здесь – в глубокой темноте осенней ночи, под ветром и дождем, дрожа и плача, бегал он вокруг этих землянок, когда к мамке приходили солдаты и его выгоняли на улицу. В таком роде были все его воспоминания об этих прекрасных местах. У одной из землянок он остановился и постучал в окно. В этом окне не было стекол; вместо них была наклеена синяя толстая бумага. Панас, однако, мог разглядеть, что в хате зажгли огонь. Он подошел к двери и услышал шелест босых ног, ступавших по земляному полу.

– Кто там?

– Панас! – нетерпеливо ответил он, потому что то был голос Параски.

Ему отперли дверь. Перед ним стояла Параска в изодранной юбке, в сорочке, не ведавшей стирки, босая и с распущенными жиденькими волосами.

– Мамка! – взволнованным голосом произнес Панас и поцеловал ее в губы – тонкие, сморщенные, старческие губы, так как Параска казалась теперь совсем старухой, хотя ей не было еще пятидесяти лет.

Из сеней они вошли в хату. Панас окинул взором свое прежнее жилище и нашел, что оно мало изменилось. Пустая хата с низеньким потолком, с темным окном без стекол, с холодной, полуразвалившейся печью, не знавшей, что такое огонь; никаких украшений, ничего такого, что хотя бы по случайному сходству могло бы назваться мебелью: ни стола, ни лавки, ни кровати. На земле (настоящей сырой земле) была настлана солома, а на ней лежала женщина в лохмотьях и, по-видимому, спала.

– А это кто? – спросил Панас, указывая на женщину.

– Это так себе… женщина! – отвечала Параска.

И она не могла дать другого ответа, потому что субъект, о котором шла речь, не имел никакого общественного положения. Это было такое же бездомное существо, как и она, жила тем же ремеслом и страдала тем же пороком, который обеим им давал возможность забывать об ужасной обстановке, который украшал и делал сколько-нибудь переносимым их жалкое существование и вместе с тем с каждым днем заставлял их опускаться все ниже и ниже.

Параска села на соломе, поставив посреди хаты свечку и протянув вперед полунагие, грязные и исцарапанные ноги. Она не выражала ни радости, ни волнения, лицо ее, казалось, утратило способность отражать на себе состояние ее духа. Панас стоял среди хаты, слегка наклонив голову, потому что она касалась потолка; он держал в руках свой кожух, которому было предназначено обрадовать Параску, – и молчал. Если бы его спросили, что он чувствовал в эти минуты, едва ли он был бы в состоянии дать ответ. Он видел только одно – что мамка его валяется в грязи и сохнет от голода, холода и всякой нужды, тогда как он – здоровый молодой парень в цвете сил, образцовый работник, – надрывается для других и ничего не может сделать для нее. В груди его закипела злоба на все прошлое (он на него теперь оглянулся), которое он с таким рвением посвящал матушке и оттого не стал ни на один грош богаче.

– Мамка, вот я принес вам кожух!.. Он новый!.. Вы его продайте!.. – как-то глухо произнес он, глядя в сторону, точно извиняясь перед Параской, что принес ей только кожух, а не теплую хату, в которой, как у добрых людей, стояли бы и лавки, и столы, и сундук с кое-каким добром, висели бы образа и картинки, в печи горел бы огонь, а на столе появилось бы варево.

– Спасибо, я продам! – ответила Параска.

У нее был хриплый голос, выдававший ее образ жизни. Панас поискал глазами, куда бы положить кожух, но, убедившись, что подходящего места нет, положил его в угол на землю. Он продолжал стоять молча, смутно сознавая, что молчать в этой обстановке будет самым приятным времяпровождением. О чем ни заговори – на все ответом будут самые горькие жалобы на бедность, на голод и холод. Так, по-видимому, думала и Параска, потому что она тоже молчала. Она глядела на Панаса сонными глазами, и на лице ее было такое выражение апатии, безразличия, как будто стоявший перед нею человек был слишком частым гостем в этой лачуге, и она нетерпеливо ждала, когда же он наконец уйдет. Панасу пришла в голову мысль, что если б Параска не ушла тогда от матушки, то ничего этого не было бы, или, по крайней мере, если б она тогда взяла его с собою…

– Мамка! – произнес он и вздрогнул, потому что голос его как-то дико, как в могиле, раздавался в пустой хате. – Зачем вы тогда покинули меня?.. Я пошел бы с вами!..

Параска подняла на него глаза.

– А ты думал, что у твоей мамки на месте сердца кусок гнилого дерева? а? – тихо захрипела Параска. – Разве я не знала, на какую жизнь иду? Так чтоб я и тебя взяла на эту муку – из теплой хаты да от готового хлеба!.. Я не гадюка какая-нибудь!.. А что я только вынесла и как жалела, что не сидела на месте!.. Не могла!.. Сил не хватило! Воли захотелось! Ох, воля, воля! То-то воля!

И она обвела глазами лачугу, которая олицетворяла собой эту волю. Потом она уже не могла удержать потока слов. Мало-помалу она оживлялась, голос ее словно вырастал, становился громче, крикливей; между слов чаще и чаще попадались ругательства, которые она произносила так же просто, как и прочие слова, не замечая между ними никакой разницы. Она бранила себя, бранила людей, бранила весь свет, потому что не могла найти настоящего виновника своего несчастия. Она говорила с пеной у рта, и казалось, если б у ее ног в эту минуту лежал ненавистный ей свет, она не задумываясь раздавила бы его ногой. Он, по ее мнению, стоил этого, потому что в нем нет ничего хорошего. Иногда в ее словах нельзя было найти смысла. Иногда она говорила о таких предметах, которых, по-видимому, сама не знала, и в эти минуты она походила на сумасшедшую. Ее громкие ругательства разбудили «женщину», которая повернулась лицом к Панасу и, приподнявшись на локте, стала разглядывать его. У нее было широкое, красное лицо, со свежими следами царапин на щеках; глаза казались распухшими; полуизодранная рубашка нисколько не закрывала ее сухую морщинистую грудь, и это, по-видимому, нисколько не смущало ее.

– Это сын? – спросила она у Параски грубым, почти мужским голосом. Тогда Параска как бы очнулась от своего бреда и перестала кричать.

– Какой молодец! – похвалила «женщина» и при этом показала свои изжелта серые зубы и вместе с ними бледные, почти белые десны.

– Он принес кожух! – сказала ей Параска. – Завтра продадим.

– О-о! – еще раз улыбнулась «женщина». – Это славная штука! – и она поднялась с соломы в своем ночном костюме, который существовал, по-видимому, для того, чтоб обнажать ее грязное тело. В таком виде она прошла мимо Панаса в угол и наклонилась, чтоб осмотреть кожух. – Это славная штука! – повторила она и, как бы для доказательства этой мысли, ударила себя по бедрам.

– Мне пора! – сказал Панас. – К рассвету надо быть там.