Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

– Куда это наш батюшка так бежит? – с недоумением спрашивали друг у друга встречные мужики. – Может, что случилось такое? И бледный какой, точно смерть, и глаза как горят!..

Кирилл не заметил, как прошел три версты. Он сильно дернул калитку сада, прошел садовой аллеей и не обратил внимания на свирепый лай цепной собаки, которая, несмотря на то что часто его видела, не могла никак примириться с его рясой. Он поднялся на крыльцо и вошел в переднюю. Тут ему встретилась горничная.

– Где Надежда Алексеевна? – спросил он и, не дожидаясь ответа, прошел в столовую.

Надежда Алексеевна только что села за обеденный стол. Рядом с нею, на высоком стуле, сидел мальчик с подвязанной под самую шею салфеткой. Взглянув на Кирилла, она оставила ложку и поднялась. Вид его был до такой степени необычайный, что она и не подумала пригласить его обедать, а прямо обратилась к нему с тревожным вопросом:

– Что случилось? Говорите скорей! Что-нибудь с Марьей Гавриловной, с Гаврюшей?

– Нет, нет! Голод! Люди мрут от голода! – возвышенным голосом отвечал он и, подняв руку, медленным жестом указал по направлению к деревне: – Там! – прибавил он.

Его тон, голос и движения были величественны. Как бы почувствовав призвание, он в эту минуту не мог говорить просто, а мог только призывать, будить, проповедовать. Те слова, которые он скажет сейчас, полчаса назад показались бы ему напыщенными, а этот величественный жест – театральным.

– Где – там? – спросила Надежда Алексеевна.

Ей было известно, что на селе не ждали урожая, в ее собственной экономии было тоже оскудение, хотя далеко не в той степени, потому что было много земли и кое-где все-таки уродило. Но она не подозревала, что дошло до голода.

– На деревне! – ответил Кирилл прежним голосом. – За мной только что приходили – хоронить; умерла Терпелиха от мякинной похлебки! Значит, уже есть совсем нечего. А мы с вами вот вкусно и сытно обедаем и всячески наслаждаемся жизнью. Послушайте, Надежда Алексеевна, я отдам все что имею, но это ничтожные крохи. Помощь нужна существенная! Вы можете помочь и должны, должны, и поможете. Ведь у вас хорошее сердце!..

Никогда он не решился бы сказать ей это в обыкновенную минуту. Он счел бы это навязчивостью, вмешательством в чужие дела, даже попрошайничеством, хотя бы для других. Но теперь ему не было дела до этих тонкостей житейского обихода; он смотрел прямо на дело и видел перед собою факт – ужасную смерть от голода. Его бледное лицо дышало суровым вдохновением, горячие взгляды западали глубоко в душу. Перед Надеждой Алексеевной стоял не тот скромный священник, который иногда даже стеснялся высказать свои взгляды, а если воодушевлялся, то, видимо, старался подавить в себе порыв и высказаться мягко. Перед нею стоял вдохновенный пророк, в длинной библейской одежде, с бледным лицом аскета, с выражением глубокого страдания мученика.

Она была потрясена и его рассказом, и его видом, и манерой. Она почувствовала, что и ее охватывает возвышенное настроение, что и ею овладевает неотразимое желание сделать вместе с ним хорошее дело.

Охваченная этим чувством, она взяла его руку и крепко пожала ее и затем быстро вышла в другую комнату. Через две минуты она возвратилась и, подойдя к Кириллу, подала ему небольшой сверток ассигнаций.

– Здесь немного, – сказала она суровым и дрожащим голосом, – всего около трехсот рублей. Но в городе у меня есть еще… Могу взять! Позвольте, – прибавила она, приложив руку ко лбу, как бы что соображая, – мне надо поговорить с приказчиком!..

Позвали приказчика. Этот старик, с длинной бородой и умными, проницательными глазами, служил еще при покойном Крупееве и происходил из крепостных. В качестве приказчика или, как его называли, эконома он пережил безалаберное управление молодого Крупеева и пьяный режим теткина сына, а теперь руководил всем хозяйством.

– Есть у нас запас хлеба? – спросила его Надежда Алексеевна.

– Не много, что с прошлого лета осталось! – ответил тот. – Ежели для продажи, так даже не стоит пачкаться: пудов до ста пшеницы, да жита четвертей сорок. Ячменя пудов триста будет, да самим надобно. Да и всего, при нынешнем урожае, пожалуй, самим не хватит.

– Ладно, ступай себе…

Но приказчик не уходил, а очевидно что-то хотел сказать.

– Барыня! Там четверо мужиков просят хоть по мерке жита отпустить… Не дадите, говорят, с голоду помирать придется.

– Выдать сейчас же! cию минуту!

– Слушаю-с!

И приказчик ушел.

– Теперь пойдемте! – сказал Кирилл.

– Пойдемте! – ответила она и, наскоро сделав распоряжение насчет сына, очень быстро собралась. И ему и ей почему-то казалось, что надо непременно идти пешком, что ехать в экипаже туда, где голод и смерть, непристойно, оскорбительно. И они пошли большой степной дорогой. Опять прохожие с недоумением останавливались, видя священника и помещицу, поспешавших на деревню с взволнованными и встревоженными лицами. Они шли молча. Надежда Алексеевна едва поспевала за Кириллом.

Смерть Терпелихи была только вывеской несчастья, постигшего Луговое. Терпелиха умерла случайно, потому что с голоду набросилась на мякинную похлебку и съела ее слишком много. Но голод поселился уже в половине хат огромного местечка. Хлеба в этих хатах совсем не было, а отрубей прошлогодних осталось немного, то, чего не доели свиньи. В некоторых домах пробовали убивать на мясо скот, но несчастные животные были до такой степени худы и измождены, что убой почти не достигал цели. Дети вяло играли во дворах, бледные, с опухшими животами. Кирилл и Надежда Алексеевна начали с крайней хаты, и с каждым двором их отчаяние росло. Почти во всех хатах оказывались больные, которые валялись на печках без всякого присмотра, потому что остальным было не до них. Мужчины пытались ходить на заработки, но идти приходилось слишком далеко, потому что во всем уезде был неурожай. Притом плата за рабочие руки до того понизилась, что не стоило работать. Было очевидно, что формальный голод длился уже несколько недель, и теперь последствия его должны обостриться.

– Почему же вы таили? Почему никто не обратился за помощью ко мне? – спрашивала Надежда Алексеевна.

Но на это ей отвечали молчанием. И ей почудилось, что даже и теперь ее помощь принимали они неохотно, с недоверием. «Пожалуй, если бы со мною не было священника, они не пустили бы меня в дом», – думалось ей, и все это казалось ей естественным и понятным. Сколько лет она жила здесь бок о бок с деревней и не интересовалась тем, что здесь делается, что думают и как живут эти люди. Она затворилась в скорлупе своего презрения к людям и занималась любовью к своему сыну. Но разве эти люди вызвали в душе ее презрение? Нет, другие, а она уклонялась и от этих, и ее видели только по большим праздникам в церкви, из которой она спешила домой и опять затворялась одна в своем полуразрушенном замке, окруженном садом. За это равнодушие они платили ей недоверием.

Они ходили до поздней ночи и пришли в церковный дом совершенно усталые. Мура была в ужасном беспокойстве. Она не могла понять, куда девался Кирилл, и вообразила Бог знает что.

– Ах, если бы ты могла видеть, что там делается, – восклицал он, – ты оставила бы все и пошла туда. Голодные и больные – и ниоткуда помощи!.. Какая ужасная судьба захолустья! Пока все благополучно, живет оно себе изо дня в день, кое-как перебивается и ничего не требует. Но чуть стряслась беда – тут и оказывается, что оно вполне одиноко, точно на острове среди океана! Боже мой: сколько в столицах и городах толкается людей с умом, с образованием и сердцем, но без дела или даже с глупым делом! Да идите же сюда, идите в это темное захолустье! Здесь вас томительно ждет живая работа! И какая жестокость! Подлинно – homo homini lupus est4242
  Homo homini lupus est (лат.) – человек человеку волк.


[Закрыть]. Эти жадные лавочники сейчас же воспользовались бедой и подняли цены на съестные припасы до невероятных размеров, точно во время войны! Ужасно!

– Это очень грустно! – с искренним соболезнованием сказала Марья Гавриловна. – Но мы ничего не можем поделать… Мы ведь сами ничего не имеем!

Кирилл промолчал, но сурово нахмурил брови. Надежда Алексеевна задумчиво смотрела в окно. Она думала о том, какое это странное супружество и как мало они подходят друг к другу. Он – пылкий энтузиаст, идеалист, почти фанатик своей идеи, способный ради нее забыть обо всем на свете; она – ограниченное существо, встречающее удивлением всякую свежую мысль, всякий сколько-нибудь нешаблонный поступок. Она не понимает его нисколько, а он так мало внимателен к своему собственному положению, что, по-видимому, до сих пор этого не замечает.

Кирилл засел за письма. Он писал в самых энергичных выражениях в губернский город всевозможным властям, описывая мрачными красками положение Лугового: требовал врача, лекарств, хлеба… Затем он составил воззвание для помещения в газете, где он умолял граждан о помощи. Приготовив все это, он сейчас же снарядил церковного сторожа, взял крепкую и быструю лошадь у Крупеевой и отправил его в город. Исполнив это, он опять пошел на село. Было около трех часов утра. В деревне уже просыпались. Надежда Алексеевна потребовала из дому экипаж, съездила в усадьбу, убедилась, что сын ее спит спокойно, и тотчас вернулась в деревню.

Они неустанно работали в течение двух суток. Всюду, где была нужда, они раздавали деньги и хлеб, но главное внимание сосредоточивали на больных, которых было множество. Они старались разгадать болезнь, но не могли. Был жар и бред, и Кирилл догадывался, что это брюшной тиф, но решительно без всяких оснований, потому что он не знал симптомов. В эти дни ему пришлось похоронить троих, а Терпелиха была четвертой. На третий день к ним пристала доброволица. Это была жена местного писаря, женщина лет сорока, с совершенно изрытым оспой лицом и с добрым сердцем. Некогда она была сестрой милосердия, ездила даже в Турцию и кое-что помнила из лечебных приемов. Она сейчас же принялась растирать, ставить компрессы, горчичники и припарки и даже давала что-то внутрь.

На третий день приехал из города доктор, и этим пока ограничилась помощь губернского города.

XIV

Марья Гавриловна проводила теперь целые дни в слезах. Кирилл оставлял ее одну. Он изредка, раза два в день, заходил домой, растерянно передавал ей свои впечатления и опять уходил. Мура десять раз собиралась поговорить с ним, но это не удавалось. Однажды она насильно заставила его выслушать себя.

– Кирилл, что же ты делаешь? Что ты делаешь? – спросила она, держа платок наготове, потому что слезы лились у нее каждую минуту.

Кирилл посмотрел на нее неопределенным взглядом и как будто не понял вопроса.

– Ты посмотри на себя, на что ты стал похож?! Лица на тебе нет! ведь ты заболеешь, умрешь…

– Полно, Мура, об этом вовсе не следует думать! Это мой долг, я его исполняю!

– Ты выдумал себе этот долг! Ты забываешь, что у тебя жена и ребенок!

– Да, Мура, ты права! Бывают минуты и даже часы, когда я это забываю. Но разве можно помнить, когда перед тобой столько горя и страданий! – задумчиво промолвил Кирилл.

– Всех страданий не утолишь, всего горя не излечишь!

– Не говори так, Мура! не говори, прошу тебя! Так говорили люди, которые не хотят утолить ни одного страдания, излечить ничьего горя. Всех не утолишь – так утоли те страдания, которые видишь, сделай то, что в силах. И откуда ты набралась этой проклятой житейской мудрости, заглушающей в тебе голос сердца? Ах, Мура, если бы ты знала, как мучительно мне это слышать от тебя!.. Ведь ты моя жена, мы связаны с тобой неразрывно. И что же? Ты хватаешь меня за полу и хочешь удержать меня дома, когда я иду на святое дело милосердия и сострадания! Но ведь мы еще так молоды! Только теперь, в эти годы, человек охотно отдается благородным порывам и жертвует своим личным благом. Ведь придут года спокойной зрелости, когда и мы, вероятно, будем коснеть в равнодушии ко всему, кроме своего маленького гнезда. Зачем же спешить, Мура? Зачем спешить?

– Не понимаю я этого, не понимаю, Кирилл, и вижу только одно, что ты меня вовсе не любишь! Ты всех любишь больше, чем меня и нашего сына!..

– Полно, Мура! Что ж, это правда, я всех людей люблю, а тебя и Гаврюшу люблю особо. Что же мне делать, если я не могу иначе?.. Нет, нет, Мура, – с приливом бодрости и почти весело прибавил он и при этом подошел к ней, взял ее руку и поцеловал ее в голову, – не говори этого, не останавливай меня! Ты здорова и сын наш здоров, вы теперь не нуждаетесь в моих заботах, а там – если бы ты знала, если бы ты видела, как там в этом нуждаются!..

Он ушел, а Мура опять принялась плакать. А тут еще явилась Фекла со своими причитаньями.

– Что это делается, совсем даже понять нельзя! – восклицала она, вытирая слезы передником. – Как посмотрю я на вас, матушка, несчастненькая вы, как есть несчастненькая! Вот даже покушать вам как следует нечего… яичко да сметанка, словно монашенка какая?

Мура действительно питалась теперь сухоядением. Кирилл раздал прихожанам все августовское жалованье, и они довольствовались тем, что доставала Фекла в долг у лавочников.

Фекла продолжала:

– День и ночь одна-одинешенька, с малюточкой маленьким, словно не мужняя жена, а вдовица сирая! А он, муженек-то, батюшка-то наш, там с панной этой… Господь его знает!.. Я не говорю, чтобы что, Боже сохрани, как можно! А все ж таки, Господь его знает!..

Мура смотрела в окно, чтобы спрятать лицо от Феклы. Но последние слова как-то надорвали ее, и она громко зарыдала.

В окно она видела, как Кирилл шел по деревенской дороге, как он встретился с маленьким, толстеньким господином – она знала, что это доктор, присланный из города; потом их нагнала коляска, в которой сидела Надежда Алексеевна; Кирилл и доктор сели в экипаж, и они втроем поехали на другой конец деревни. Мура отвернулась от окна. Было ли это следствие расстройства нервов, или на нее повлияли намеки Феклы, но она в эту минуту ясно почувствовала неприязнь к Надежде Алексеевне.

Какой-то неопределенный гул в церковной ограде заставил ее вздрогнуть. Она вытерла слезы и выбежала на крыльцо. Когда она увидела подъехавший к самому крыльцу экипаж, сердце у нее страшно забилось и дыхание сперлось. Через две секунды она лежала без чувств в объятиях Анны Николаевны, а старый дьякон Обновленский дрожащими руками поддерживал ее.

Муру внесли в комнату и положили на диване; она лежала в обмороке. Пока принимали кое-какие меры, Фекла шепотом успела вкратце познакомить их с положением дела.

– И поверите ли, милая матушка, что они терпят, так даже уму непостижимо; день деньской одна с младенцем! Кушать, поверите ли, кушать нечего! Отец Кирилл все с панной этой по хатам…

И все до малейшей подробности. Старый дьякон слушал, повесив голову и чувствуя себя виноватым за сына. Его нарочно выписали из Устимьевки и взяли в Луговое для того, чтобы он своим отеческим внушением образумил сына. Хотя он очень хорошо знал, что это ему не удастся, тем не менее не смел ослушаться приказания соборной протоиерейши и поехал.

– Не чаяла я застать здесь что-нибудь доброе, – со слезами говорила протоиерейша, – но таких дел я от твоего сына не ожидала, нет, не ожидала!

А дьякон все сидел с опущенной головой и положив руки на колени. Он знал, что скажет ему сын. Он скажет: «Ведь это, батюшка, по-евангельски; я самарянин, взявший на плечи болящего и омывающий его раны!». И старик ничего не найдется ответить ему.

Мура пришла в себя и встала с дивана.

– Ах, молоко испортилось! – сказала она. – Чем я покормлю Гаврюшку?!

На расспросы матери она сперва отмалчивалась, но потом рассказала все. Анна Николаевна решительно объявила, что больше она не потерпит этого посмеяния и проучит его так, что он сразу опомнится. Она велела Муре cию же минуту собирать узлы и укладывать вещи, Фекла вполне одобряла это и деятельно помогала.

– А так, так, голубушка-матушка! И поверьте, что он, батюшка, образумится! – говорила она.

Мура испугалась этого решения, просила подождать, подумать, но протоиерейша была неумолима.

– Если он любит тебя и сына, то поверь, что сейчас же прилетит за вами; а не любит, черт с ним! – решительно заявила она, и дьякон, который слышал это, не мог вынести такого отзыва и вышел. Он пошел на село искать сына, чтобы предупредить его о грозящей беде. Но пока он искал Кирилла, узлы были увязаны, и Мура, обливаясь слезами, уехала в город с матерью и сыном.

Доктор определил в Луговом эпидемию брюшного тифа.

Это был на вид смешной человек – небольшого роста, толстенький и плечистый. Ходил он мелкой, но ужасно твердой походкой, подчеркивая каждый шаг и при каждом шаге выдвигая то одно, то другое плечо. Лицо у него было красное, с широкой, но не длинной четырехугольной бородой русого цвета с рыжеватым оттенком, нос, вздернутый кверху, глаза серые, большие, а волосы на голове густые, остриженные ежом. Одет он был в серую парусину, с парусиновой же фуражкой, козырек которой торчал перпендикулярно к большому лбу.

Он приступил к делу энергично и сразу стал обращаться с Кириллом и Крупеевой как со старыми знакомыми. Звали его Аркадием Андреевичем Сапожковым.

– Вы бы, барынька, выспались хорошенько, а то вы вместо рта в ухо лекарство льете! – говорил он Надежде Алексеевне.

Это было преувеличено. Надежда Алексеевна очень внимательно исполняла обязанности сестры милосердия; но в тот день, когда приехал доктор, она действительно была страшно утомлена бессонницей. В течение двух суток она не смыкала глаз. Кириллу он сказал, что из него могла бы выйти прекрасная сиделка, а писареву жену похвалил за ловкость, только убедительно просил не ставить горчичников. У него был один большой недостаток: на каждом шагу он бранился в самых энергических выражениях.

– Зачем вы это делаете? – кротко спрашивал его Кирилл. – Неужели нельзя без этого?

– Положительно немыслимо, батюшка, положительно немыслимо! – отвечал тот. – Вот-с, например, я довольно ловкий лекарь: видите – люди выздоравливают. Но отнимите у меня право выражаться по душе, клянусь честью, вся моя ловкость к чертям пойдет!.. Это, знаете, помогает, ужасно помогает! Надо вам знать, батюшка, что я десять лет тому назад, в бытность мою молокососом, в военном лазарете упражнялся, там и научился этому…

Он прибавил, что присутствие женщин всегда стесняет его, потому что при них надо прикусывать язык.

– Но вы, батюшка, меня удивляете! – говорил он Кириллу. – Много я в своей жизни батюшек видел – и молодых, и старых, и важных, и скромных. Но все они большею частью запирались в клеть свою в подобных случаях. Страшно боялись заразиться. А вы храбрый батюшка!

Сапожков работал неустанно, и ему удалось значительно ослабить эпидемию. Это было тем легче, что теперь уже ни в одной хате не ели мякину, а везде был хлеб. Узнав, что торговцы подняли цену на съестные продукты, Сапожков полетел на базар, где было здание вроде гостиного двора, в котором разместились еврейские лавки. Здесь он разыграл грозное начальство и поднял страшный крик.

– Ах вы сякие-такие! – кричал он и топал при этом ногами. – Да я вас… Знаете ли, что я могу сделать? Я могу всех вас в тюрьму засадить, ежели вы только не станете сию же минуту продавать по-человечески! Могу сейчас же из города вызвать роту солдат! Слыхали?

И в доказательство своего могущества он прибавил несколько очень крепких слов.

Базар струсил и понизил цены до нормальных. Этот маленький доктор вообще действовал крайне решительно. Он видел, что у его добровольных помощников не хватает сил, да и число их слишком незначительно – всего трое, тогда как у него формальных больных насчитывалось десятка три. Поэтому он разыскивал старух, тащил их к больным и заставлял их быть сиделками.

– Все равно даром только воздух портишь! – говорил он при этом. – Что? Боишься заразы? Смерти боишься? Эка важность! Ну, умрешь, похоронят, сгниешь, черви съедят, и все тут! Ступай! Нечего мешкать!

Мужики были от него в восторге; особенно им нравилось, что он употребляет крепкие словечки.

– Могу вас уверить, что многие из них от одного этого выздоравливают! – говорил он Кириллу. – Услышат родное словечко, и дух возрадуется и воспрянет!..

Дьякон Обновленский нашел Кирилла, по указанию мужиков, на другом конце села. В хате, куда он вошел, было темновато. На него сразу повеяло каким-то больничным воздухом. Он заметил две группы. Одна, в которой были доктор и Надежда Алексеевна, возилась у высокой кровати. Тут под овчинным тулупом лежала пожилая женщина, откинув голову назад и закрыв глаза. Доктор возился с термометром. Дьякон прищурился, стараясь разглядеть Кирилла, но не нашел его. Тогда он обратил внимание на другую группу. На низком припечке4343
  Припечек – место перед устьем русской печи; шесток.


[Закрыть] лежал мальчуган лет десяти, прикрытый какой-то женской кофтой. Кирилл держал его за руку. Дьякон подошел к нему. Взглянув на сына, он испугался худобы и бледности его лица. Кирилл сам походил на больного.

– Кирилл! – тихо сказал он над самым его ухом, и когда Кирилл поднял на него глаза, дьякон покачал головой. Кирилл оставил руку больного и встал. Он поцеловал отца в губы.

– Видите, батюшка, что у нас делается! Ужасно! – сказал он и, обратившись к доктору и Крупеевой, прибавил: – Это мой отец! Добрейший старик!

Доктор приподнялся и подал дьякону руку. Надежда Алексеевна кивнула ему головой и пристально посмотрела на него, как бы вглядываясь в черты его лица.

– Выйдем на минутку! – сказал Кириллу дьякон.

– Видишь, я не один приехал, теща твоя тоже тут… Она гневается, и жена твоя тоже недовольна.

– А вы? – спросил Кирилл. – И вы недовольны?

– Не обо мне речь. Протоиерейша, Анна Николаевна, хочет увезти жену твою и сына.

Кирилл на минуту задумался, как бы размышляя, хорошо это или дурно. Потом он сказал:

– Что ж, это хорошо, что они уедут. Там им лучше будет. Здесь беспокойство и недостаток. Когда это кончится, Мура приедет.

– А тебе не будет скучно, Кирилл?

– Нет, – твердо промолвил он, – не будет!..

Дьякон сел на заваленке, а Кирилл ушел в хату.

Старик оставил мысль о том, чтобы подействовать на сына. Тон, которым говорил Кирилл, не допускал никакой надежды. Видно было, что он глубоко проникся своим призванием и никакие обстоятельства, никакие личные и самые тяжелые потери не в силах оторвать его от дела, которому он отдался всем существом своим. И странное дело! Дотоле встревоженный, теперь, повидавшись с сыном, он как-то сразу успокоился, точно побежденный его подвижническим видом, его спокойною речью.

Углубленный в размышление, дьякон вдруг очнулся, почувствовав, что рядом с ним на заваленке кто-то сел. Он взглянул на соседа. Это был глубокий старик, совершенно седой, со сморщенным лицом, с мутными, выцветшими глазами. Он плакал, вытирая слезы кулаком.

– Э, дед! Что плакать? Бог милостив! – сказал дьякон, желая его утешить.

– Ах, миленький, я не об том, не об том! – дряблым голосом промолвил дед, очевидно, зрением не различая, кто рядом сидит с ним. – От радости плачу, миленький, от радости!

– Чему ж ты радуешься, дед?

– Христовы люди на земле проявились, вот что! Все одно как бы мученики. Примерно, батюшка: млад, а какие подвиги поднял… Ах-ах-ах!.. Восемь десятков на свете живу, миленький, а такого не видал. Истинно посланец Божий… И опять же барынька и лекарь как трудятся… Ангелы, а не человеки!.. Истинно ангелы. И знаешь, миленький: когда видишь этаких людей – и грешить стыдно… Ангелы, ангелы!..

Старик крестился и плакал. Умиленный дьякон едва сдерживал слезы.

Когда они с Кириллом возвратились в церковный дом, там было пусто. Кирилл зашел в спальню, взглянул на комод, с которого были убраны все мелкие принадлежности туалета Муры, посмотрел на детскую кроватку, на которой лежал обнаженный тюфячок, и какое-то невнятное чувство отчужденности стеснило ему грудь. «Уехать, даже не простившись! – мысленно укорил он Муру. – Как же далеки мы друг от друга!»

С отцом он говорил мало. Дьякон поскорее уложил его спать. Глядя на его горящие глаза и лихорадочно высохшие губы, он сильно боялся за здоровье Кирилла.

«Да и не жилец ты, нет, не жилец!» – с грустью думал он далеко за полночь, сидя у его изголовья. Думал он также и о том, откуда у его сына взялась такая горячая душа. Мать – озлобленная женщина, сам он – робкий, забитый человек. Вот Назар – совсем другой, да и Мефодий еще с третьего класса о хорошем месте помышляет. «В кого же ты удался, сыночек?» – мысленно спрашивал старик, не спуская глаз с бледного лица Кирилла. А Кирилл спал глубоким сном после сорока восьми часов бодрствования и работы.

XV

Был пасмурный день. Трезвон небольших колоколов луговской церкви раздавался в этот день как-то особенно торжественно. Церковь была битком набита народом, и даже в ограде было тесно. Такая толпа близ церкви бывает только в ночь Пасхи. После тяжелой недели наступило воскресенье. К этому дню на деревне уже вздохнули свободнее. Знания маленького доктора Сапожкова, энергия Кирилла, которая вдохновляла и подталкивала к работе импровизированный кружок добровольцев, и щедрость Крупеевой сделали свое дело. Кирилл служил обедню. Никогда еще прихожане не видели его таким, каков он был теперь. Сильно похудевший, со впалыми щеками, бледный, он казался в своем священническом облачении выше, чем прежде. Утомленный мучительной неделей, он ступал медленно и молитвы произносил, не спеша и вдумчиво выговаривая каждое слово. Голос его был тих, но в церкви стояла такая тишина, в воздухе носилось такое внимание, что ясно было слышно каждое его слово.

В церкви была Надежда Алексеевна. Она тоже была бледна и заметно похудела. Рядом с нею стоял и с удивлением разглядывал церковь и все происходившее вокруг нее черноглазый мальчик. Крупеева никогда не водила его в церковь. Но в этот день ей захотелось, чтобы он непременно видел, как Кирилл служит и народ молится. Дьякон Обновленский забрался на клирос и скромно подтягивал Дементию. Неподалеку от клироса стоял доктор Сапожков, который считал свое поручение оконченным и собирался в этот день уехать в город.

Обедня кончилась, народ стал выходить из церкви, но не расходился по домам, а оставался в ограде. Толпа суетилась до того, что движение должно было прекратиться. По-видимому, все чего-то ждали. Вот уже в церкви не осталось никого из прихожан. Только Крупеева и доктор ждали, пока разоблачится Кирилл, так как Надежда Алексеевна просила их отобедать у нее. Писарева жена тоже получила приглашение, но, как особа застенчивая и скромная, ютилась в полутемном углу, не решаясь присоединиться к ним. Отец Симеон и Дементий возились в алтаре, а старый дьякон ждал на клиросе. Наконец Кирилл вышел из алтаря, поздоровался с помещицей и с доктором. Тут к ним присоединился старик, писарева жена тоже вышла из своего угла, и они все двинулись к выходу.

Кирилл шел впереди. Едва он показался на паперти, как мигом с нескольких сотен голов снялись шапки, в толпе пронесся какой-то неопределенный гул, и потом вдруг водворилась тишина. Кирилл остановился, пораженный этой неожиданной сценой, за ним остановились прочие.

Тут толпа немного раздвинулась, из нее выделился высокий, тонкий, словно засушенный старик с остренькой, совершенно белой реденькой бородкой, с маленькими глазками и маленьким лысым черепом. Полусогнувшись, он опирался на толстую палку, держа на ее верхушке крестообразно ладони.

– Батюшка! – воскликнул он дребезжащим, но громким и внятным голосом, и при этом голова его затряслась. – Батюшка и вы все, господа! Посетил нас Господь, и, по бедности своей, не имеем, чем заплатить вам! А уж как мы чувствуем – вот пускай весь мир скажет, как мы чувствуем! Одно скажу: такого батюшки и господ таких, должно быть, еще и на свете не было и не будет. Вот как мы чувствуем!

Старик приподнял руку и вытер рукавом своей старой и страшно затасканной чумарки4444
  Чумарка (новорос.) – кафтанчик, казакин.


[Закрыть] набежавшие слезы.

В этот момент произошло нечто еще более неожиданное. Старик опустился на колени и ударил земной поклон. Многие последовали его примеру. Другие кланялись в пояс и твердили слова благодарности, сливавшиеся в какое-то гудениe. Несколько умиленных баб взобрались на паперть, схватывали концы рясы Кирилла и прикладывали их к губам. Почти у всех блестели слезы на глазах.

Надежда Алексеевна, потрясенная этой захватывающей сценой, прислонилась к небольшой колонке, боясь, чтобы ноги ее не подкосились. Это было уже слишком для ее утомленных нервов. Кирилл, наоборот, ощущал в груди своей невероятный прилив мужества и энергии. Он чувствовал, что именно в эту минуту между ним и его прихожанами установилась крепкая, неразрывная связь, что теперь он имеет могучую власть над этой толпой. Почувствовал он, что все то, что он говорил им раньше, были слова и слова, которые, вероятно, пропускались ими мимо ушей, но если он скажет им то же самое теперь, то оно глубоко западет в их души и отзовется в них, как неотразимое внушение. Он должен был говорить, и, подняв руку столь же величественно, как тогда, когда он призывал на помощь Надежду Алексеевну, он сказал:

– Друзья мои, слушайте, слушайте! Бог посетил нас за грехи, но кто из нас может сказать, что он и впредь не будет грешить и не заслужит того же! Подобное несчастье может повториться и опять застать нас врасплох. Так послушайте ж меня теперь, когда сердца ваши очищены умилением, дайте сейчас же клятву никогда не пить лишнего, а деньги, которые тратили на это, откладывать в общую кассу для помощи ближнему – на черный день!

– Так, так! – отвечали ему. – Мы закроем кабаки и сделаем приговор.

– Нет, нет! – возразил Кирилл. – Приговор можно нарушить. Вы закроете кабаки и будете за тридцать верст ездить за водкой. Не нужно приговора. Вы только дайте обещание мне вот здесь, на этом месте. Обещаете?

– Обещаем! – прогремела толпа как один человек.

Не успел Кирилл сойти с последней ступеньки, как почувствовал, что его кто-то обнял и целует в губы. Это был старик, говоривший речь. Целованье длилось без конца. Целовались со всеми и доктор, и Надежда Алексеевна, и даже старый дьякон, который плакал больше всех.

Надежда Алексеевна едва дошла до экипажа. В течение получаса она испытала такую массу сильных впечатлений, что нервы ее подались. Совершенно обессиленная, она велела везти себя домой.

Когда гости ее, перецеловавшись чуть не со всей деревней, приехали, она вышла к ним совсем больная. Кирилл, напротив, был бодр и оживлен и много говорил за обедом. Он восторженно мечтал вслух о том, как теперь он будет работать при совершенно новых условиях. Теперь у него с прихожанами установилась неразрывная связь, он в одну неделю приобрел огромное влияние на них. Он говорил о совершенном искоренении пьянства, о сбережениях, которые дадут возможность улучшить хозяйство, о школе для взрослых.