Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

Блудный сын
Очерк

I

К большому четырехэтажному дому на одной из широких улиц губернского города подъехал экипаж чрезвычайно странного вида. Это был длинный ящик, выкрашенный в зеленую краску, до половины накрытый кожаной палаткой и напоминавший цыганскую кибитку. Толстые оглобли и грубая тяжелая дуга прямо указывали на свое деревенское происхождение, и это подтверждалось тем, что ящик был щедро набит свежим, еще зеленоватым сеном, прикрытым ряденцами, да еще тем, что на передке сидел и правил парой лошадей косматый хохол в серой свитке и барашковой шапке. Колеса были желтые, а рессоры отсутствовали.

Кибитка подъехала к воротам, и из кожаной палатки выглянула голова в широкополой черной шляпе, из-под которой нависали длинные прямые волосы, серые от дорожной пыли.

– Стой, Михайло, стой! – крикнула кучеру голова густым, немного хриплым басом. – Кажись, тут и есть восемнадцатый нумер!

Михайло остановил лошадей; голова скрылась в палатке, но тотчас же на смену ей появилась широкая спина в темно-коричневом одеянии, затем высунулись две очень длинные ноги в высоких дебелых сапогах и при посредстве железной приступки спустились на землю, а там уж ко всему этому присоединилась и голова в длиннополой шляпе, и в результате – на мостовой стояло духовное лицо огромного роста, широкоплечее, с небольшим брюшком, с лицом загорелым, темным, обросшим роскошной черной бородой.

Духовное лицо повернуло голову к воротам дома и еще раз внимательно вгляделось в кружок, на котором была написана цифра 18.

– Нумер-то восемнадцатый, да все же надо бы спросить! – сказало духовное лицо и затем обратилось к человеку в белом фартуке, вышедшему из подворотни. – Послушайте, вы дворник здесь?

– Я дворник! – отвечал тот, неизвестно чему усмехаясь. По всей вероятности, его развеселил общий вид косматого Михайлы, цыганской кибитки, набитой сеном, и духовного лица в поярковой шляпе. – А что вы желаете, батюшка?

– Живет ли в этом доме помощник присяжного поверенного Василий Леонтьич Ливанский?

– Ливанский? Адвокат?

– Ну да, именно адвокат!..

– Как же, живут! Только их нету дома теперь, они еще по делам ходят!

– А в котором нумере?

– Номер пятьдесят четвертый. Как пройдете первый двор, то будут ворота, а пройдя ворота, возьмете вправо, по лестнице, четвертый этаж…

– Ну, вот и ладно! Ты, Муся, посиди тут, а я сперва справку наведу! – обратилось духовное лицо внутрь кибитки, а в ответ ему оттуда послышался мягкий женский голос:

– И посижу!

Батюшка вошел во двор, прошел его, встретил другие ворота, потом другой двор, повернул вправо и стал подыматься по узкой и не слишком чистой лестнице.

– Высоконько, высоконько! – ворчал он себе под нос, пыхтя и отдувая щеки. – Высоконько живут господа адвокаты!.. Пф!.. Этак задохнешься, пока достигнешь!

Но он таки достиг четвертого этажа и позвонил в ту дверь, на которой стояли 54-й нумер и визитная карточка помощника присяжного поверенного Василья Леонтьича Ливанского.

Ему отперла дверь толстая дама, лет, как ему показалось, под сорок, с широким краснощеким лицом, слегка подпудренным.

Он спросил, дома ли Ливанский.

– Он скоро придет, – ответила дама. – А вы по делу, батюшка?

– Не то чтобы… Но и не без дела!.. – ответил батюшка.

– Так, может быть, подождете?

– Да уж не знаю… Меня там лошади ждут! – промолвил батюшка, почему-то вспомнивший о лошадях и позабывший упомянуть о матушке, сидевшей в кибитке. – Я из деревни! – прибавил он.

– Вы, может быть, родственник Василья Леонтьича?

– А как же не родственник? Да я же его родной брат!

– Боже мой! – воскликнула дама, всплеснув руками. – Да что же вы так сразу не сказали? А я смотрю, смотрю – кажись, знакомое лицо! А вы на Василья похожи, да и портрет ваш вон там висит в кабинете. Ну, так позвольте поздороваться! Очень, очень приятно!

Она протянула ему свою пухлую руку, а батюшка сказал:

– А вы, должно быть, теща Василья?

Но тут батюшка словно поперхнулся. Ему показалось, что дама, так любезно принявшая его, вдруг смутилась и покраснела до ушей. «Ей-богу же я, должно быть, сказал что-нибудь неподходящее! – подумал батюшка. – И всегда это со мной случается; не умею я с дамами разговаривать!»

– Н-нет, не теща, а… я жена его!.. – сказала дама.

– Да, я так и думал… А оно как-то с языка слетело – теща… Как же можно, чтобы молодая женщина была тещей… Уж вы мне извините, ради Бога… Я – человек деревенский! – промолвил батюшка, искренно желая загладить свою вину. – Так это вы, значит, и есть супруга Васильева? Брат писал, писал… На свадьбу звал даже, да куда там тащиться за пятьдесят верст зимой… Да, да, да! Очень приятно познакомиться! Надеюсь, побываете у нас и поживете в деревне… Право! У нас отлично! Воздух какой! Чудо!..

Батюшка, чтобы окончательно загладить свою неловкость, решился сказать ей все, что только мог сказать приятного. Но он в то же время думал: «Да неужто Вася не нашел себе жены помоложе? Ах ты Боже мой! Да она ему подлинно в тещи годится! Гм… женили, должно быть, обкрутили как-нибудь! Ведь он таки мямля порядочная!». Хозяйка между тем отделалась от смущения и приглашала родственника садиться.

– Да как же садиться-то, – воскликнул батюшка, – когда у меня там на улице лошади…

– Это ничего, они постоят…

– Оно так, да в дилижансе попадья сидит…

– Какая попадья?

– Да моя собственная попадья!..

– Ах ты Господи! Да что же вы давно не сказали? Ваша супруга здесь… Так почему же вы ее оставили? Да я сейчас сама схожу за нею.

– Нет, нет! Уж позвольте… Это я схожу! Мне и насчет лошадей надо распоряжение сделать!

Батюшка даже как будто немного испугался ее предложения. Он боялся, чтоб и с попадьей не вышло какой-нибудь неловкости, и потому сам отправился на улицу.

– Нашел? – спросила матушка, выставив из кибитки свое белое, совсем еще молодое лицо, обрамленное голубым вязаным платком.

Батюшка энергично махнул рукой.

– Ну и срезался же я, ух!.. Вообрази: дама встречает лет сорока, да еще с хвостиком… Я и говорю: «Вы, – говорю, – теща Васильева?». А она как вся покраснеет… «Нет, – говорит, – жена…»

– Ну?

– Ей-богу! Я так и сгорел на месте… Вот так сподобил Господь Василья-то!

– Старая?

– Бог ее знает! Может, только на вид такая!.. Ну, слезай, пойдем… Только смотри, и ты еще не сморозь как-нибудь… Я уж и то поправился, говорю, это с языка слетело, а вы такая молодая!.. Ну, и еще там разное наплел. А она толщины с меня будет, а лицо – тарелка!.. Идем! А ты, Михайло, заезжай на постоялый двор да накорми лошадей! К вечеру и домой двинемся! Да вот тебе пятак на булку!..

Михайло звонко потянул носом воздух, что означало, что он понял и принял к сведению. Матушка вылезла из кибитки и оказалась стройной женщиной среднего роста, с мягкой поступью и плавными движениями.

По дороге батюшка успел рассказать матушке все свои наблюдения, которые он сделал за пять минут: живет Василий неважно, сейчас видно, что неважно. Видно, что многого недостает. Этаж высокий – идешь, идешь, словно на башню вавилонскую. Квартира тесная и кухней пахнет. Притом и прислуги никакой не видно, сама дверь отпирает. Диванчик стоит малюсенький, потертый, стол да стулья – вот и вся гостиная… Нет, это сейчас видно, что брат в недостатке живет. И женился на старой… Непонятно! Сказать бы – деньги взял, а то нет, не видно этого…

Вторичное поднятие по лестнице было для батюшки настоящим подвигом. Человек он был тяжелый и к тому же в деревне не привык ходить по лестницам.

Как только он вновь увидел хозяйку, то тотчас же сообразил, что она успела подправиться. На ней была теперь светлая кофточка, она привела в порядок прическу и воткнула в волосы гребенку с гранатовой спинкой. Шея у нее была открыта, а на лицо была положена свежая пудра. От всего этого она сделалась моложе, и теперь по крайней мере можно было сказать, что не так еще давно, лет пять тому назад, она была очень недурна.

Родственники уселись в гостиной и разговорились. Был августовский солнечный день. Яркие лучи солнца обильно освещали комнату, и от этого неказистая мебель казалась еще менее привлекательной. Лидия Павловна тотчас же пленила их своею любезностью. Она сама развязала матушке платок и сняла его с головы. Нежное белое лицо матушки стало еще милее, и Лидия Павловна не замедлила высказать свой восторг.

– Ах, вы такая молоденькая, что мне рядом с вами и сидеть страшно! – воскликнула она и тут же поведала, что она на пять лет старше Василья, но что это ничего, потому что за ним надо смотреть, как за малым ребенком.

«На десять!» – подумали одновременно батюшка и матушка, но надо сказать, что простота и любезность Лидии Павловны значительно смягчили их, и они теперь уже как бы примирялись с ее возрастом.

– А видно, заработки Василья плоховаты! – брякнул батюшка, вообще всегда говоривший без предисловий и неожиданно.

Матушка, которая, напротив, всегда держалась дипломатических приемов, посмотрела на него с ужасом.

– Что ты, отец Гавриил? Разве мы можем это знать? – воскликнула она.

– Нет, что ж, видно!.. Я что вижу, то и говорю!.. По-родственному. Чего скрываться? Им известно, что я от доброй души…

Лидия Павловна слегка покраснела, но нисколько не обиделась.

– Не скрою, – сказала она, – Вася зарабатывает немного…

– Вот то-то и оно!

– Отец Гавриил! – укоризненно произнесла матушка, но отец Гавриил не смутился.

– Да ведь я по-братски! – ответил он. – Чужому бы не сказал, а своему отчего же?..

– О, разумеется! – ободрила его Лидия Павловна. – Но вы знаете, Вася только недавно начал свою карьеру. Он только два года помощником… Будет присяжным поверенным, тогда и дела станут лучше…

– Нет, не станут! Никогда не станут!.. – решительно объявил батюшка, чем на этот раз смутил и Лидию Павловну.

– Отчего же вы так думаете? – спросила она, слегка даже обидевшись.

– Оттого, что Василий – мямля, вот отчего! В этаком деле, как я понимаю, надо, чтобы человек был на все руки, и в огонь и в воду, разбитной, бывалый, бойкий – там ухватить, здесь помешать, там напутать, здесь распутать… Я так понимаю. А Василий – мямля, где ему! Я же знаю его…

– А, это есть, это есть! – с грустью подтвердила Лидия Павловна. – Ему недостает… как бы это сказать?.. Предприимчивости!..

– Ну, я же и говорю! – подхватил отец Гавриил. – Я же это самое и говорю. И ведь вот что обидно: когда еще он семинарию кончал и, задравши кверху нос, в университет стремился, я ему говорил по-братски: эй, Василий, подумай о том, что делаешь! К чему тебе университет? Чем ты будешь? Адвокатом? Так из тебя такой же адвокат, как из меня, например, танцовщица балетная… Ах, говорю, оставался бы ты в духовном звании, надел бы рясу, да и жил бы себе у Христа за пазухой!.. А он это: «Фрр… брр… Молчи, – говорит, – ты закоснел в материальных привязанностях, а у меня, говорит, стремление к высшим интересам…». Тогда, знаете, линия такая была, что все наши бурсачки к высшим интересам стремились, ну и иные, действительно, достигли… Например, Подольский теперь прокурором, или Семибратов, например, химическим заводом заведует и уже свой хутор имеет… Но это же немногие. А Василью никогда этого не добиться… Потому у него духа такого нет… Вы извините, я прямо говорю, по-братски… И тогда говорил, и теперь говорю! Василью лучше всего попом быть! Чего ему? Жизнь спокойная, всего вдоволь… благодатная жизнь!.. Не так ли я говорю, Муся?

– Это что кому по душе… – дипломатически ответила матушка, – одному то приходится, а другому это… Так нельзя говорить, отец Гавриил…

Отец Гавриил нетерпеливо тряхнул головой и всколыхнул при этом всю свою кучу волос.

– Да я не о том! – возразил он. – Я насчет жизни. Я говорю: наша жизнь с тобой разве не благодатная?

– Жизнь, слава Богу, хорошая… Не могу сказать, чтобы что! – снисходительно ответила матушка.

– Ну, вот я это самое!.. Например, извините… Имя, отчество не знаю…

– Лидия Павловна!

– Например, извините, позвольте спросить, вы хлеб покупаете?

– А как же? По шести копеек за фунт, а ржаной по три…

– Так-с! – батюшка насмешливо улыбнулся в сторону матушки. – Хлеб покупают, да еще на фунт!.. А курицу, позвольте справиться?

– Как курицу? – с удивлением спросила Лидия Павловна.

– Курицу? Да очень просто – курицу на жаркое или, например, утку или гуся?..

– Разумеется, покупаем! Кто же даром дает?

– Ну вот, кто же! А мы своих разводим… Ну, и топливо покупаете, да, может, еще на фунт?

– Само собою!

– Так какая же это жизнь? Ведь это на все надо иметь расчет: того купи, этого купи… От одного этого голова заболит. Где ж тут покой? А у нас истинный покой. Землица есть. Топим соломой и камышом, а это – свое, хлеб имеем от панихид, худобу держим, и никаких забот. Служи себе и живи спокойно!..

– Неужели никаких забот? – с горячим любопытством спросила Лидия Павловна.

– Ну, как сказать! Служба как служба! Иной раз и ночью подымут, ежели, например, причастить больного или соборовать. Но это редко, притом же знаешь, что этим утешение человеку приносишь, и никому обиды, – оно и спокойно. Это не то что адвокат. Он дело выиграл, одного утешил, а другому насолил, да не всегда и выиграл. Да и с народом-мошенником иметь дело приходится, а мы – с простотой. Нет, это я вам истинно говорю, что Василью самая настоящая дорога была – в попы!..

Лидия Павловна задумалась. Мысль о том, чтобы ее муж мог сделаться духовным лицом, а она – попадьей, никогда не приходила ей в голову. Сама она никогда не имела никаких отношений с духовными лицами, совсем не знала этого мира и не задавалась вопросом, как он живет. Слыхала она, что в деревнях попы живут хорошо, едят кныши и толстеют, но до этого ей не было дела. С Васильем Леонтьичем она познакомилась, когда он уже кончил университет. Он жил у ее матери на квартире, она сильно засиделась в девицах и, разумеется, окружала квартиранта вниманием и заботливостью. Ливанский свыкся с нею и, после двухлетнего квартирантства, обвенчался, больше по лености, не желая менять обстановки, к которой привык. Поженившись без увлечения, они, однако ж, были довольны друг другом и дружно боролись с житейскими невзгодами, которых было множество. Дела Ливанского шли плохо. Он уже второй год бегал по мировым судьям, выбиваясь из сил, тратя время на грошовые дела, и никак не мог добиться успеха. В то время как товарищи его подчас на лету хватали бойкие дела и зарабатывали изрядные куши, он еле сводил концы с концами, жил на втором дворе и не мог порядочно обставить квартиру. Нередко они вдвоем обсуждали свое положение и задавали вопрос: почему это так? И отвечали, что Василью Леонтьичу не везет, но при этом надеялись, что в будущем ему повезет.

И вдруг отец Гавриил с первого же знакомства, как молнией, осветил все ее недоумения. «Мямля!..» Так и есть! Василий – мямля, это несомненно, и адвокатура – не его дорога.

Когда она слушала описание спокойной деревенской жизни, где все под рукой, всего вдоволь, где не надо гоняться за куском хлеба, где концы с концами сами собою сходятся, у нее явилось какое-то ощущение тепла и уютности. Ведь, в сущности, она всю жизнь нуждалась. При отце, весьма маленьком чиновничке, жили скудно, а без него, в качестве содержательниц меблированных комнат, еще того хуже. Вот, наконец, и замуж вышла, и хорошо вышла, не за мелкоту какую-нибудь, а за адвоката и порядочного человека, а все нужда осталась с нею. Тут поневоле заслушаешься, когда тебе начнут напевать сладкие речи про тихую, спокойную, довольную жизнь… Но она спохватилась и встала.

– Ох, что же это я заговорилась и ничем вас не угощаю! – воскликнула она. – Надеюсь, не откажетесь кофейку выпить, а потом будем завтракать, когда Вася придет!..

Гости, разумеется, отказывались, но хозяйка настояла и пошла в кухню хлопотать.

Когда батюшка с матушкой остались глаз на глаз, они многозначительно переглянулись, но взгляд каждого из них выражал различные мысли. Взгляд батюшки говорил: «А что? Напел я ей! Кажись, и во вкус вошла! Вишь, как глазки затуманились!». Взгляд матушки говорил: «Как тебе не стыдно, отец Гавриил! Можно ли так задевать человека?». Отец Гавриил поднял брови и обе руки, дескать: «Что ж поделаешь, когда это правда, а я люблю резать правду!». Матушка покачала головой. Потом они оба как бы задумались. Первый поднял голову отец Гавриил и, указав взглядом в сторону кухни, тем же самым взглядом выразил следующую мысль: «Ну, как по-твоему – старовата? а?». На это матушка сложила в трубочку губы, прищурила глаза и тихонько утвердительно покачала головой: «Стара, мол, не стара, для чего уж так обижать человека? Но и не то чтобы первой молодости». Тут отец Гавриил пустил в ход такой выразительный взгляд, который прямо говорил: «Ну, и сколько же ей, по-твоему?».

– Мало тридцать пять! – прошептала матушка, наклонив к нему голову.

Раздался звонок, и через полминуты вошел Василий Леонтьич. Родственники целовались, восклицали, выражали удовольствие, хлопали друг друга по плечу. А Лидия Павловна в это время из сил выбивалась и ломала голову над вопросом, как бы из купленного на сегодня полутора фунта мяса устроить завтрак, за который не было бы совестно перед деревенскими гостями.

II

Василий Леонтьич искренно обрадовался брату, которого он не видал года три. Они всегда жили дружно, вместе терпели нужду в доме своего отца, деревенского дьячка, вместе учились в семинарии, где Гавриил шел на два класса старше, и только немного разошлись, когда Василий, кончив богословие, вдруг объявил о своем намерении бросить духовное звание и идти в университет. Отец Гавриил, бывший уже на приходе в селе Варваровке, получив об этом известие, счел своим долгом приехать в город и образумить брата. Но эта поездка кончилась для него грустным разочарованием. Он не узнавал брата, он словно встретил в нем другого, чужого ему человека.

И когда Гавриил стал рисовать Василию заманчивыми красками всю прелесть духовной карьеры, очень долго останавливаясь на обеспеченности, спокойствии, довольстве, то Василий не понял его, потому что рассматривал жизнь совсем с другой точки зрения. Со своей стороны и Гавриил не понял Василия, когда тот, в ответ на его увещания, сказал возвышенным, почти торжественным тоном такую речь: «Брат Гаврюша! Не стану тебе много говорить, потому что ты не поймешь меня! Хотя ты всего на три года старше меня, а по семинарии на два курса, но, тем не менее, ты –  человек другого закала и другого направления. Твои стремления не идут далее материальных благ – как бы поудобнее да потеплее устроиться, обеспечить старость и тому подобное. Мы же, я и мои товарищи, хотим достигнуть высшего, мы желаем быть полезными гражданами и работниками на пользу родины! А потому – оставь это, брат Гаврюша! Живи по-своему, а я буду жить по-своему!».

После такой речи, в которой все было туманно, а для отца Гавриила даже непонятно, он только развел руками и сказал: «Как знаешь, Вася, как знаешь! Только… чтобы не сожалеть потом… Я, как старший брат, говорю… То, что ты сказал, конечно, очень высоко для меня, но все же подумай: с нашими ли крыльями парить в такую высь!.. Подумай, брат!».

И, сказав это, обнял брата и поехал в свой приход. С тех пор братья видались раз десять, но кратко, когда отец Гавриил приезжал по своим делам в губернский город. Старший брат помогал младшему деньгами, но большой помощи оказать не мог, потому что и свое семейство увеличивалось, и он привык видеть Василия бедно одетым, но всегда по-студенчески веселым и довольным своим положением. Но после того, как Василий кончил курс, братья не видались, и для Василья Леонтьича эта встреча была приятной неожиданностью.

Братья расспрашивали друг друга о делах. Василию не пришлось много рассказывать. Стоило только взглянуть на его обстановку, чтобы понять, как плохи его дела. Поэтому он, сказав несколько общих фраз, поспешил задать брату кучу вопросов. У них было множество духовной родни, и отец Гавриил принялся повествовать, а хозяин внимательно слушал.

Они сидели в той же комнате, которая за полчаса перед этим была гостиной, – теперь ее превратили в столовую, накрыв стол белой скатертью и поставив на него приборы. Матушка заметила, что в кухне шевелилось еще какое-то живое существо, но оно к гостям не вышло. Она тотчас же решила, что это, должно быть, мать Лидии Павловны, «но такая какая-нибудь замухрышка, что ее стыдно людям показать».

Лидия Павловна поддерживала разговор с матушкой, но при этом внимательно рассматривала обоих братьев, сидевших рядом. Отец Гавриил решительно поражал ее своими размерами, розовыми щеками, внушительным голосом, великолепным аппетитом, решительными движениями и прямым, смелым взглядом. Но она также внимательно рассматривала Василия, как будто видела его в первый раз, как и старшего брата. И это сравнение изумляло ее. Вася был не что иное, как тень отца Гавриила. Чем больше она всматривалась в них, тем более поразительное сходство находила между ними. Одинаковый большой рост, те же черты лица – нос, губы, подбородок, лоб, те же кapиe глаза, такие же густые темные волосы, и даже одного качества голос. Но у отца Гавриила черты лица оживлялись здоровой полнотой и ярким румянцем, глаза его смотрели уверенно и твердо, как у человека, знающего себе цену и спокойного за свою будущность, а лицо Василия было бледно и худо, бородка на нем росла скудно, а волосы на голове как-то беспомощно торчали в разные стороны, вся фигура его согнулась, как у человека, обремененного заботами, а взгляд выражал не то грусть, не то боязнь, не то равнодушие. Лидии Павловне пришла в голову странная мысль, что Василий Леонтьич есть как бы общипанный отец Гавриил. Ей казалось, что если бы на отца Гавриила вдруг навалились со всех сторон тяжкие заботы или жестокая болезнь несколько месяцев продержала его в постели, то он после этого был бы таким же, как Василий. А главное – «мямля, мямля», так это и сквозило во всех его словах, во всех движениях. До сих пор она этого не замечала. Он только казался ей тихим, спокойным и, пожалуй, бесхарактерным человеком, а теперь, когда она увидала их рядом и разглядела энергичное, самоуверенное лицо отца Гавриила, она ясно поняла, что Василий – мямля, «круглая мямля», как она мысленно выразилась.

Затем, когда она стала думать, отчего это произошло, ей припомнился разговор с отцом Гавриилом, и мысли ее приняли странное течение. Она смотрела на Василия и воображала его другим. Ей представлялось, что он надел рясу и стал попом. Это была такая же темно-коричневая ряса, как у отца Гавриила, с широкими рукавами, из-под которых выглядывали узенькие рукавчики полукафтанья. Это смешно, но ничего, к этому можно привыкнуть. При этом Василий на ее глазах видимо толстеет и розовеет, у него густо отрастает борода, волосы смелыми прядями спускаются с головы на плечи, взгляд перестает быть жалким, подавленным, приобретает смелость, твердость, уверенность… Да нет же, это недурно, это очень недурно. Длинная ряса нисколько не портит дела; по крайней мере – мужчина как мужчина. Это хорошо. А тут еще полезли в голову заманчивые рассказы отца Гавриила о том, как у них всего вдоволь, ни о чем не надо заботиться, жизнь спокойная, блаженная. Да ведь это – то, о чем она мечтала всю жизнь! Ведь это, и только это, и есть настоящая жизнь – успокоиться, перестать мучительно думать о завтрашнем дне, упрочиться…

– А мы тут с твоей жинкой разговорились о делах, – шутливо промолвил отец Гавриил, кончив отчет о родственниках.

Лидия Павловна встрепенулась и подняла голову.

– О каких делах? – спросил Василий Леонтьич.

Матушка насторожилась и тонким движением бровей делала отцу Гавриилу знаки предостережения. «Ведь так и ляпнет сейчас что-нибудь!» – подумала она, зная хорошо нрав отца Гавриила.

– А так, вообще!.. – сдержанно ответил батюшка, уступив мимическим увещаниям своей супруги, и при этом громко и многозначительно кашлянул.

– Что же такое вообще? – сказал Василий. – Лида, кажется, ни в каких делах ничего не смыслит…

– Нет, не скажи!.. Лидия Павловна отнеслась, как бы сказать… весьма симпатично.

Лицо матушки выразило напряженное опасение. Уже было почти несомненно, что отец Гавриил сейчас «ляпнет».

– К чему отнеслась? – спросил Василий Леонтьич, сильно заинтересованный недоговорками отца Гавриила.

Тут матушка нашла необходимым вмешаться.

– Ну, отец Гавриил всегда что-нибудь такое сочинит! – промолвила она. – Пустое что-нибудь, а он…

– Так ведь ты же не была тут, Мусечка! – осторожно отклонил ее вмешательство отец Гавриил. – Это мы с Лидией Павловной вдвоем беседовали, когда ты еще в дилижансе сидела…

Матушка покраснела с досады. Было очевидно, что отец Гавриил желает во что бы то ни стало выйти из повиновения и для этого решился даже отступить от истины. Она пожала плечами, и лицо ее выразило ту мысль, что она умывает руки и предоставляет кому угодно говорить что угодно.

– Да о чем же вы беседовали? – уже с некоторым нетерпением спросил Василий.

– А видишь, – ответил батюшка, – я вспомнил, как ты кончал курс семинарии, и я тебя уговаривал в попы идти!..

Василий Леонтьич рассмеялся.

– Ах, вот что! Ну и правда, что старину же ты вспомнил, Гаврюша!

Отец Гавриил употребил все усилия, чтобы сделать дипломатическое лицо, но, несмотря на это, на лице его можно было прочитать все его намерения.

– Оно, конечно… не вчера это было!.. – промолвил он. – Только у меня такая есть мысль, что, может, оно и теперь пришлось бы…

На эти слова Василий Леонтьич еще пуще прежнего рассмеялся.

– Это чтобы я теперь рясу надел? Из фрака да в рясу? Ну и мысли же у тебя, Гаврюша!

– Нет, что ж, бывает!.. И притом я так это… Между прочим! – сказал отец Гавриил, и разговор как-то сам собой, но, кажется, благодаря некоторым мерам, принятым со стороны матушки, принял другое направление.

В маленькой комнате вдруг раздались речи об арбузах и дынях этого года, потом перешли на проса, а кончили каким-то образом опять двоюродным братом, который нагрешил и попал в монастырь.

Было уже около четырех часов, когда матушка поднялась и объявила, что им пора ехать.

– А это именно, что пора! – подтвердил отец Гавриил и тоже встал.

Хозяева выразили было удивление по поводу того, что они не остаются у них до завтра, но так как обе стороны прекрасно сознавали, что в маленькой квартирке гостям поместиться будет негде, то эта тема не была поддержана.

– А вы к нам приезжайте как-нибудь на недельку! – любезно и, кажется, искренно приглашала матушка, обращаясь на прощанье к Лидии Павловне. – Погостите у нас, воздухом попользуетесь! Нам будет очень приятно!

Отец Гавриил положил свою тяжелую руку на плечо брата и сказал:

– А ведь это еще не ушло, Вася, ей-ей!

– Что такое? – спросил Василий Леонтьич.

– Да вот насчет священства говорю… Только не знаю… уж извините меня, Лидия Павловна… когда брат женился, так вы девицей были или вдовой?..

Лидия Павловна вся зарделась, вспомнив о том, что речь идет о ее очень позднем девичестве. Но она никак не могла понять, зачем отец Гавриил об этом спрашивает. Она ответила:

– Девицей, а что?

– А я к тому, что ежели кто женат на вдове, то ему священство закрыто…

– Неужто?

– Истинно так… так, это хорошо, что вы девицей были… Подумай-ка, брате!

Все это, разумеется, было сказано в тоне шутки, и если Bacилий Леонтьич ничего против этого не возражал, то единственно потому, что об этом нельзя было говорить серьезно.

Когда гости ушли, Лидия Павловна сказала:

– Славный у тебя брат. Мне он очень понравился!..

– Да, – ответил Василий Леонтьич, – он добрый и простой, только часто говорит глупости!

Она вышла и из другой комнаты наблюдала, как Василий сперва задумчиво сидел на диване, а затем встал и начал шагать по комнате. Она поняла, что у него в голове беспокойные мысли.

«О чем он думает? О чем он думает?» – мысленно спрашивала она себя.

III

Bacилий Леонтьич думал о том, как это вышло.

В семинарии класс их состоял из двадцати трех человек, и жили они дружно; все как на подбор были хорошие товарищи. Был среди них юноша по фамилии Маринин; он составлял центр класса, его душу. Впечатлительный, способный, начитанный с малолетства, он никогда не был первым учеником, потому что не гонялся за этим. У него был брат студент и хорошее знакомство среди университетской молодежи. Он посещал даже одного профессора, у которого нередко собирались студенты. В предпоследнем классе можно было заметить, что Маринин подчинил класс своему влиянию. Трудно сказать, как это вышло, – он ничего не предпринимал для этого, это было простое, естественное влияние сильнейшего на более слабых. Но класс уже не галдел беспорядочно о духовных сплетнях, о слабостях учителей, о невестах и местах. На нем лежал какой-то отпечаток серьезности, вдумчивости. Маринин доставал книги, самые простые, светские книги, которые читает любой студент и гимназист, но которые для семинариста считались запретным плодом.

Начались общие чтения, горячие юношеские споры, втихомолку издавали журнал, сами сочиняли статьи и сами же читали их – словом, обыкновенная история тайного и тщательно скрываемого умственного развития в стенах заведения, где требовались только точные ответы на уроках, внешнее благонравие и обязательно дурные манеры, потому что семинарист с хорошими манерами походил на светского человека, и на него косились. Из всего этого родилось скептическое отношение к духовной карьере и дружное стремлениe скорее с нею покончить. Казалось всем, что университет – единственная дверь, сквозь которую можно пройти на поприще честного служения родине, и весь класс – все двадцать три – чуть не поклялись, кончив семинарию, поступить в университет. Так и сделали, сильно поразив этим свое ведомство.

«Почему я стал юристом? – спрашивал себя теперь Василий Леонтьич. – Почему я, например, не остался естественником, а предпочел потерять целый год ради юриспруденции? Разве у меня был вкус к юридическим наукам? Да ведь я об них не имел понятия. Или – к адвокатской деятельности? Но в те годы я не видал в глаза ни одного адвоката и очень смутно представлял себе, что это за деятельность. Но почему же? Почему?»

Да так, ни почему. Толпа молодежи валила тогда на юридический факультет. Одни, в ком незаметно тлели инстинкты приобретательности и наживы, смутно чуяли, что это самый верный путь, чтобы прожить жизнь приятно, другие увлекались наиболее гражданским колоритом этой деятельности, третьих, наконец, привлекала сама наука. А Ливанский не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим.

«Есть из нашего брата ходкие, развязные, нахальные, есть всякие, – размышлял Ливанский, – но приглядись к ним – и сейчас увидишь семинариста».