Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

– Мы тебя держали бы, да у нас у самих плохо! – прибавила Марина.

Это еще больше поразило Панаса.

«Как плохо? Когда у них такая теплая хата, есть и обед, и ужин, и кожух? А вот посмотрели бы они, каково у его мамки, там, где он жил с нею!.. Тогда бы они знали, что такое – плохо… А это хорошо, очень даже хорошо». И ему пришло в голову, что мамка, может быть, и не вернулась домой, что ее где-нибудь раздавили, убили… Куда же он пойдет завтра? Да он замерзнет на дороге. И ему стало очень страшно за завтрашний день, так страшно, что он никак не мог проглотить затирки, которая была у него во рту. Вдруг слезы закапали на стол.

Он испугался еще больше – может, здесь нельзя плакать. Вообще он несколько побаивался Еремы. С Мариной и с детьми он как-то свыкся за день, а большая голова Еремы пугала его. На его слезы, по-видимому, не обратили внимания. По крайней мере, никто не утешал его. Все молчали.

– Чуешь, Ерема! Сходил бы ты до попа, може, он возьмет!.. – сказала Марина после ужина.

– А правда! я схожу! – ответил Ерема, вытирая рот рукавом сорочки. – Надо, чтоб взял. Не пропадать же ему. Может, мамку его где-нибудь пришибли… Ведь она – шкура!..

Последнее замечание не было новостью для Панаса. Солдаты, приходившие к его матери, часто обращались к ней с этим приветствием, и так как она никогда не обижалась, то он подумал, что это слово хорошее. Должно быть, однако, этот Ерема знает его мамку! А это было бы хорошо, если бы поп взял его к себе. Что такое поп, он, правда, не знал хорошенько; он знал только, что попы служат в церкви и хорошо живут. Это он слышал от мамки. Знал также, что они ходят в длинных платьях, потому что один раз поп дал ему копейку.

После ужина все принялись креститься. Панас не знал, следует ли и ему делать это.

– А ты отчего не молишься? – спросила его Марина.

Он молчал.

– Ты разве не умеешь?

Он умел молиться, но все-таки молчал. Он уже струсил, вообразив, что его будут бить за то, что он не молится.

– Разве мамка твоя не молится?

– Нет, я не видел! – робко отвечал Панас.

– Я же говорю, что она шкура! – заметил Ерема. Он надел кожух и шапку и отправился к попу.

Скоро после его ухода в хату вошли две бабы.

Одна была старуха, с отвислой кожей на щеках, с большими, точно выкатившимися глазами, полусогнутая и постоянно опиравшаяся на палку. Другая – еще довольно молодая, вертлявая и плотная.

Обе они удивились, что видят «дьявольское наваждение» сидящим на лавке, а не лежащим на печке при последнем издыхании. Молодая высказала свое удивление звонким, крикливым голосом, старуха – шепотом: у нее совсем не было голоса, она уж лет семь тому назад, по ее словам, «порвала кишку». Звали ее Литвинкой и считали колдуньей. Страшные глаза ее поддерживали эту репутацию и делали ее пугалом.

Как только бабы вошли, Еремины дети сейчас же спрятались за печку, потому что их часто, когда они плакали, пугали Литвинкой. Даже Горпина сделала шаг назад. Бабы подробно расспрашивали Марину про Панаса и, по-видимому, убедились, что Панас – настоящий человек, а не дьявольское наваждение. Наслушавшись вдоволь, они собрались уходить; тогда молодица, как бы мимоходом, заговорила о событии на льду.

– А я, как осталась тогда простоволосая, так и домой дошла! Просто стыд и срам! Баба идет по улице, и косы распатланы.

Тогда Марина поняла, зачем пришли бабы.

Молодица была та самая, которая отдала свой платок для откачиванья Панаса. Очевидно, они пришли за платком; они боялись, что платок пропадет. «Эх, народ! – подумала Марина. – То-то жадность!» И она вспомнила, что молодица была женой зажиточного мужика, Семена Тонконога, у которого была даже своя мельница. Когда Марина достала с печи платок и подала ей, она сказала:

– Да нет, это я не к тому!..

Но платок все-таки взяла и потом прибавила на прощанье:

– А поп непременно возьмет его!.. У него уж есть одна сиротка… Сонькой прозывается! Вот они и будут вместе! У попа хлеба много!

Эти слова крепко засели в маленькой голове Панаса. Первое – «у попа хлеба много», второе – «сиротка Сонька». Ерема вернулся с доброй вестью. Поп принимает к себе Панаса. Батюшка сказал, что он не может отказать по долгу христианина и притом пастыря, а матушка – что у них всякому найдется работа и что мальчик без дела сидеть не будет. Эти изречения тоже нашли себе место в голове Панаса.

Все улеглись спать. Марина на дощатой кровати, рядом с нею Горпина, а около нее – люлька с грудным ребенком. Ерема, по праву главы, полез на печку, и Панас ему не завидовал, потому что у него до сих пор еще болели бока от обжогов. Детям разостлали среди хаты рядно, под головы положили Еремин кожух, и все они улеглись рядом «покотом»7373
  По́котом (укр.) – вповалку.


[Закрыть]. Тут же положили и Панаса.

Панас выспался на печке и долго не мог заснуть. Притом же в этот день он вынес так много новых впечатлений. Прежде всего его мысль перенеслась в трущобу под городом, и дрожь пробежала по его маленькому костлявому тельцу. Господи, как там холодно! И это он засыпал бы там голодный, бок о бок с мамкой, которая ругается и от которой несет водкой; а может быть еще, как раз в это время пришли бы солдаты, и его прогнали бы на улицу, и он бегал бы вокруг трущобы, дрожа всем телом. А что теперь с мамкой? Где она? Может быть, где-нибудь убили? Ну что ж, это может быть: она такая задира, ко всякому лезет.

Он думает это совершенно равнодушно, нисколько не содрогаясь от такого печального предположения. Еще бы! При мысли о мамке он непременно вспоминает о холоде, голоде, ругательствах и побоях. А теперь ему тепло, он сыт, никто не ругает, не бьет. А завтра еще к попу поведут его, у попа же много хлеба. И ему представляется широкий поповский двор, весь заваленный хлебом. Тут и булки, и книши, и бублики, и калачи. Всего вдоволь. «А работа всякому найдется, и мальчик без дела сидеть не будет!» – это сказала матушка. Какая же работа ожидает его? Он решительно не может представить себя за работой. Он ничего не умеет. Милостыню просить матушка не пошлет его, а больше он ни к чему не приучен. А батюшка, должно быть, святой – ведь он постоянно Богу молится. Но что это за особа такая – сиротка Сонька? Ее, вероятно, нашли где-нибудь в лесу либо на дороге, все равно как его в ополонке. Должно быть, такая же оборванная, как и он. А все же как-то страшно ему идти к батюшке, хотя у него и много хлеба. Вдруг заставят его Богу молиться, а он ни одной молитвы не знает. Должно быть, про эту работу и говорила матушка. Заставят по целым дням Богу молиться. Так и есть, он напал на верную мысль. Они будут вместе с Сонькой с утра до вечера стоять перед иконами и бить поклоны. Ну что ж, это вовсе не трудно, в особенности если принять во внимание, что у батюшки много хлеба. А вдруг откуда ни возьмись придет мамка – пьяная, с окровавленной мордой, возьмет его с собой и пошлет клянчить «копеецку»?! И ему опять сделалось холодно. Как же! Так вот он и пойдет. Нет, он к мамке ни под каким видом не вернется.

Он заснул с твердой решимостью приложить старание в битье поклонов и никогда не возвращаться к мамке.

III

Панас представляется своим благодетелям

– А ты не бойся, дурачок! Батюшка добрый! – усовещивал Ерема своего протеже, который, по мере того как они приближались к батюшкиному дому, замедлял шаги и, по-видимому, норовил повернуть назад. – Старайся угодить матушке, потому она… с характером… любит порядок. А батюшка ничего!

Видно, Ерема принял большое участие в Панасе, если сказал ему такую длинную речь. Было часов семь утра. Зимнее солнце только что встало и уже обещало за день распустить и тот скудный снег, который лежал на земле и на крышах. Утро походило на весеннее и не имело в себе ничего декабрьского, хотя это было в декабре, за три дня до Рождества. Они дошли до поповского дома. Из открытых ворот с лаем вылетело полдюжины огромных собак и набросились на фалды Еремина кожуха. Из двора выбежала девочка лет десяти и закричала на собак. Панас подумал, что это, должно быть, Сонька. Какое же у нее некрасивое лицо! Широкое, с большим носом, смуглое. У Горпины лицо гораздо лучше. Они вошли во двор. Панас увидел, что двор был широкий, чистый и вовсе не был завален хлебом, как он представлял вчера. Через двор был протянут канат, а на канате цепь, на которой бегал и заливался неистовым лаем мохнатый пес. Все это сильно напугало Панаса. Как он будет жить здесь, среди этой стаи собак, из которых каждая больше его? Как уйдет Ерема, они его разорвут. Во дворе, у крыльца, стоял стул, а на стуле сидел батюшка. Было тепло, и он наслаждался воздухом. Батюшка был худощав и довольно стар. Длинная борода его была почти белая. Лицо у него было бледное, постническое, но доброе и как бы вникающее, вдумчивое. На нем была черная ряса, на голове теплая меховая шапка, а в правой руке тяжелая, толстая палка из кипариса. Ерема сейчас же снял шапку и подошел к батюшке под благословение. Панас же стоял неподвижно. Так как батюшка размахнулся, чтоб и его благословить, то произошло маленькое недоразумение.

– Он этого не знает! – сказал Ерема.

– Подойди, мальчик, не бойся, – ласково сказал батюшка. Но Панас не двигался с места.

Тогда Ерема насильно притащил его к батюшке, и тот благословил его.

– Так тебя зовут Афанасием? – спросил батюшка. Мальчик с недоумением раскрыл глаза. Вовсе его не так зовут. Такого имени он никогда и не слышал.

– Панасом! – ответил он.

– Ну, это все равно. Афанасий или Панас – это все равно. А кто твоя мать?

– Шкура! – ответил Панас с большой уверенностью, полагая, что этим он дает самый точный ответ.

– Ты очень испорченный мальчик! – строго заметил батюшка. – Разве так можно говорить про свою мать?

Панас был поражен этим замечанием – что же он такое сказал? Разве не вчера еще Ерема сказал то же самое, да еще два раза. Он молчал, а на глазах у него навернулись слезы.

– Это ничего, ничего! – утешил его батюшка. – Мы тебя исправим!.. Конечно, ты, должно быть, жил в развратной среде, твоя мать, как видно, женщина порочная… Здесь ты будешь иметь хорошие примеры. Нужно только, чтобы ты сам захотел исправиться, потому что в Писании сказано: «Без меня Бог не может спасти меня…».

Ерема сообразил, что проповедь, вероятно, затянется, а у него дома ждала работа.

– Так я уже пойду до дому! – сказал он, низко кланяясь.

Панас возвел на него умоляющий взгляд. Хотя в Ереме не было ничего такого, что особенно привлекало бы его, но в его хате он провел лучший день в своей жизни. Ему сделалось страшно с глазу на глаз с батюшкой, который к тому же замышлял исправить его. Но Ерема не видел этого взгляда и довольный, что его отпустили, сейчас же ушел, отбиваясь от поповских собак. Батюшка продолжал:

– Ты сирота, Афанасий! Мать твоя покинула тебя, оставила на произвол судьбы; заботиться о тебе некому, кроме Бога… Вот Он, как видно, о тебе и позаботился; ты не умрешь на улице, а будешь жить у добрых людей. Главное – слушайся старших, никому не говори грубостей… Даже Степку слушайся… Это ничего, что он дурачок… А ты все-таки его слушайся, потому что в простых сердцах Бог почивает… «Буия Бог избрал, да посрамит премудрыя…»7474
  Ср.: 1 Кор. 1, 27.


[Закрыть] Ну, чего же ты плачешь? Кажется, я тебя не обижаю!..

Панас действительно плакал навзрыд, а отчего – этого он и сам не знал. Испугали ль его неведомые ему раньше батюшкины слова, в которых упоминался какой-то неизвестный ему Степка-дурачок, или так сильно повлиял на него уход Еремы, – но он чувствовал себя ужасно несчастным. В это время Сонька с бичом в руке погнала через двор три пары телят. Панас подивился, какая она толстомордая, здоровая, цветущая. Должно быть, ей хорошо здесь. Это уменьшило его грусть. Послышалось трепетное шуршание женского платья, звук тяжелой поступи, и на пороге показалась высокая женщина, гигантского сложения, с бледным лицом, когда-то красивым, а теперь морщинистым. На ней было простое платье из темной фланели, а на голове шерстяной платок, но Панас сейчас же догадался, что это не мужичка. Это, должно быть, матушка.

– Вот, душа моя, мальчик, которого вчера вытащили из проруби! – обратился батюшка к ней, и тогда Панас окончательно понял, что это была матушка.

Матушка пристально оглядела его с ног до головы.

– Какой он несчастный! Кожа да кости… Сонька! – крикнула она.

Сонька в одно мгновенье уже стояла перед нею, точно из земли выросла. Она преглупо смотрела прямо в глаза матушке.

– Там, в горнице, отыщи старые сапоги паныча, в маленькой хате висит его куртка, знаешь – с заплатой на рукаве… Да еще поищи в грязном белье парусиновые штаны; их прежде нужно заштопать. Они, правда, летние, да все же хоть что-нибудь… А то у него вместо штанов какая-то бахрома… Вишь, отовсюду светится… Да постой еще! Что ты вертишься, словно тебя на кол посадили?.. У него и шапки тоже нет… Ну, хороша же у тебя мамка! Должно быть, таскается с солдатами, а тебя посылает милостыню канючить!.. Вишь, у него и шапка солдатская, вдвое больше его головы!.. Отыщи там панычев картуз прошлогодний. Ну мамка – нечего сказать!.. Да и он, должно быть, сокровище! Воровать умеешь? – заключила матушка, обращаясь уже прямо к Панасу.

У матушки был громкий голос, и она не щадила его. Она говорила всегда с большим увлечением, с разнообразными интонациями и в сильных метких выражениях. Панас был совершенно уничтожен ее речью. Главное, что она все угадала про мамку: и что она с солдатами таскается, и что посылает его милостыню просить. Грозный образ матушки, ее могучий голос, ее прозорливость – уничтожили его. Он не смел даже плакать. На вопрос матушки он не ответил, ответила сама матушка.

– Еще бы не умеет! Я думаю – мамка только этим и живет!

Но это уже обидело Панаса. Он никогда не замечал, чтоб мамка занималась воровством. С солдатами таскалась – это так, а чтоб воровать – этого еще не бывало.

– Нет, мамка не ворует! – решился выговорить он.

– Ишь ты каков! Да он шустрый! Ему пальца в рот не клади!.. Только у меня ты посмирнеешь! – предрекла матушка.

– Видишь, Афанасий, – мягко сказал батюшка, – ты уже теперь грубо отвечаешь матушке! Это нехорошо!..

– Э-эх! – вдруг набросилась матушка на батюшку. – Афа-насий… От земли его не видно, а он А-фа-на-сий! Еще – чего доброго – Афанасий Иванович, или как там его станешь звать?.. Тебя как по отцу-то?

– Я не знаю!..

– Ну, так и зовись Фанаськой, и все тут… Чего там еще афанасничать!..

Панас готов был зваться чем угодно, хоть барбосом, если б того захотела матушка, – только бы его перестали терзать. В сущности, это было большое терзание – стоять перед матушкой и выслушивать от нее презрительные замечания насчет мамки и насчет его самого. Положим, о мамке он не особенно печалился, но надо же правду говорить, она никогда не воровала и его не учила воровать. Его занимал вопрос: что же они с ним в конце концов сделают и когда все это кончится?

А кончилось это так. Его отослали в конюшню, куда Сонька принесла все предметы, о которых упоминала матушка, кроме, впрочем, сапог, которые еще не были отысканы. Здесь он стал переодеваться. В конюшне стояла тройка лошадей с очень довольными мордами и полными боками. Очевидно, их кормили хорошо. Здесь же на четырех подставках были положены доски, на них разостлана солома, прикрытая рядном, а на рядне лежал парень в ситцевой сорочке, босой, с высоко подкатанными штанинами. У парня была кудрявая голова, по-видимому, очень мало знакомая с гребнем; эта голова бросалась в глаза своими малыми размерами, в особенности по сравнению с головой Еремы. Лицо у парня было сухое, неподвижное, на нем не было ровно никакого выражения; серые глаза казались сонными. Парень, увидев Панаса, ухмыльнулся.

– Это тебя вчера вытащил Яшка? – хихикая, спросил он.

– Меня! – отвечал Панас.

– Так ты будешь жить тут? – продолжал парень и опять захихикал.

– Буду!

– Ну ладно! Зададут тебе перцу!..

После этой фразы парень залился хохотом, но каким-то тихим, прерывистым. Панас вздрогнул от этого смеха. Он тут же решил, что это, без сомнения, и есть Степка-дурачок, о котором говорил батюшка и которого нужно слушаться.

– Какой же ты, однако, плохенький! Ты, должно быть, три дня ничего не ел! – прибавил парень уже без смеха, рассмотрев маленькое костлявое тельце Панаса, когда тот снял свои рубища, чтоб надеть другую одежду. Тут парень заметил еще, что у Панаса совсем нет белья и что он надевает куртку на голое тело.

Из конюшни Панас вышел совершенно преображенным. Куртка была длинновата, но по крайней мере цела; штаны отличались весенней легкостью, но сквозь них не «светилось». Гимназическая фуражка была почти по голове Панаса. После переодеванья его отправили на кухню завтракать. Кухня помещалась отдельно от «горниц» и представляла самостоятельную постройку. Здесь собралась чрезвычайно разнообразная и несколько странная публика. Председательницей по старшинству была, без сомнения, почтенная кухарка Маланья, особа лет пятидесяти, своими размерами напоминавшая матушку, но лишенная одного глаза, который сама себе выколола в припадке беснованья; она явилась сюда из соседней губернии, и батюшка изгнал из нее лютого беса. С тех пор она перестала беситься и только во время новолуния чувствовала какой-то необычайный прилив энергии, вследствие чего ей хотелось кого-нибудь побить. Но так как мужа ее здесь не было, то она от этого воздерживалась. В благодарность за лечение она осталась у батюшки кухаркой. Рядом с нею помещался Степка, который теперь не хихикал, а вел себя очень солидно, что с ним всегда бывало во время еды. Тут же помещалась широколицая Сонька. Эта, напротив, в отсутствие матушки отличалась чрезвычайно веселым нравом и вечно показывала свои большие зубы. Очень скромно сидели два бледнолицых субъекта – это больные, приехавшие к батюшке лечиться от нечистой болезни, которую батюшка с успехом изгонял. Они привезли батюшке по два мешка пшеницы каждый и за это пользовались у него столом, а также квартирой в сарае, где стоял экипаж. Они все время вздыхали и произносили какие-то молитвы. Была тут еще Дунька, матушкина горничная, единственная прислуга у батюшки, служившая за плату. Она очень ценилась, потому что умела хорошо гладить белье, и это обстоятельство давало ей право относиться к остальной прислуге немного свысока. У нее было молодое, цветущее лицо, с массой веснушек, и здоровая, вечно колыхавшаяся грудь. Остальные были бесплатны. Кухарка Маланья – из благодарности, Сонька – по сиротству, Степка – по глупости и, наконец, только что присоединившийся Панас – по случаю того, что его вчера вытащили из проруби.

Здесь Панас узнал много новых для него и отчасти неожиданных вещей. Прежде всего подтвердилось его предположение, что батюшка – святой. Это единогласно утверждала вся кухня. Относительно матушки этого никто не решался утверждать. Несмотря на ее высокий сан, по общему мнению, ей предназначалось угодить в ад, а Сонька высказала это даже в виде пожелания. Все находили, что от матушки им житья нет, что она не доставляет никому из них ни минуты отдыха, а Сонька при этом обнажила правое плечо и показала синяк. А сколько сам батюшка терпит от нее, так это и рассказать нельзя. Она его грызет, а он знай себе Богу молится. Кроме того, она скупа как дьявол (почему-то все присутствовавшие были уверены, что дьявол скуп). Вот и теперь: вчера батюшка ходил с молитвой и привез домой две повозки всякого хлеба, а в погребе стоит целая бочка селедок. Между тем они едят квашеную капусту с житными сухарями. Эти отрывочные сведения, сообщенные Панасу как бы для первого знакомства, разумеется, не могли особенно поднять его дух, но нельзя сказать, чтобы они слишком опечалили его. Право же, все это было гораздо лучше, чем голодная и холодная жизнь в трущобе с пьяной мамкой и беганье за милостыней.

Тем не менее Панас все-таки не узнал хорошенько, какая предстоит ему роль на новом месте. Впрочем, это не заставило долго ждать себя.

IV

Матушка принимается за воспитание Панаса

Вечером того же дня выяснилось, что Панас будет спать в конюшне вместе со Степкой. Оказалось, что это было удобно по двум причинам. Во-первых, потому что у Степки был овчинный кожух, под которым спать было очень тепло; во‐вторых, потому что сам Степка едва успевал опуститься на доски, как уже храпел богатырским сном и всю ночь лежал как дубина, не переменяя положения. Панас проспал эту ночь с удовольствием, но без всякого удовольствия он проснулся, когда услышал сильный стук в дверь, запертую изнутри. Сперва ему почудилось, что он в трущобе и что Степка – это его мамка, к которой пришли солдаты. В конюшне было так же темно и холодно, как и в трущобе, в особенности явственно он почувствовал холод, когда выскочил из-под теплого кожуха. Стук повторился, но на этот раз сопровождался громким восклицанием:

– Эй вы! лежебоки! Четвертый час! Вставайте!..

Панас узнал голос матушки. Тон, которым были произнесены эти восклицания, не заключал в себе ничего грозного.

– Я уже встал! – несмело ответил Панас.

– Ну, так ты за это молодец! – похвалила матушка. – И всегда нужно рано вставать! Разбуди же того дурня!..

Панас принялся будить дурня, но дурень только мычал, не подавая никакой надежды на пробуждение.

– Ну что? – спросила матушка за дверью.

– Спит! – ответил Панас.

– А ты его за волосы! Тащи, сколько силы есть! Это ничего! А то он будет спать до вечера.

Панас сильно колебался. Ему еще никогда не приходилось таскать за волосы такую почтенную особу, каков был Степка. Однако, во исполнение приказания матушки, он ухватил Степку за чуб и начал тащить к себе с такою осторожностью, как будто желал сделать это по секрету от Степки. Это подействовало.

– Караул! – закричал спросонок обладатель кудрей и пустил такой поток отборных ругательств, что Панас начал опасаться за его и свою жизнь в случае, если услышит матушка.

– Тише! матушка здесь! – прошептал Панас, и Степка немедленно смирился и сейчас же отпер дверь конюшни. Тогда в конюшню упал луч света от фонаря, при свете которого матушка свершала свою ночную распорядительность; а вместе со светом в конюшню ворвался поток свежего холода. Кони вздрогнули и подняли уши. Внушительная фигура матушки с закутанной в платок головой, с фонарем и ключами в руках произвела впечатление на Степку; он принялся почесывать затылок с явным смирением.

– Тебе бы все спать! – нравоучительно обратилась к нему матушка. – А небойсь, и не подумал о том, что у коней в яслях нет ни крохи сена!..

– Чего еще им! Успеют еще нажраться! У меня у самого еще ни крохи во рту не было! – с добродушной улыбкой ответил Степка.

– Он у нас дурачок! – обратилась матушка к Панасу, указывая на Степку и нисколько не смущаясь его присутствием. – У него не все дома…

Степка нимало не обиделся по поводу такой рекомендации. Он сам о себе был совершенно такого же мнения.

– А ты ступай на горо́д7575
  Горо́д (укр.) – огород.


[Закрыть]. Там Маланья уже подоила коров; так ты забери телят и отгони их на водопой! – обратилась матушка к Панасу. – Да смотри у меня – ворон не считать! Слышишь?

Выражение «считать ворон» означало у матушки – зевать по сторонам. Панас этого не понял и, вообразив, что матушка разумеет настоящих ворон, очень удивился – с какой стати придет в голову считать ворон. Ему дали бич и поставили его в ариергарде маленького стада телят. Тут оказалось, что он не знает, что́ с ними делать, куда гнать их и где этот самый водопой.

– Ну, я вижу, что с тебя мало будет толку, когда ты этого не знаешь! – решила матушка. – Эй, Сонька, покажи ему, где водопой.

Из комнат вышла Сонька, распатланная и заспанная. Один глаз у нее еще был закрыт, и она делала неимоверные усилия, чтобы открыть его.

– Господи! И когда этот народ выспится… – с негодованием воскликнула матушка. – Я, кажется, хозяйка и к тому еще матушка, а встаю раньше вас всех!..

Тут матушка забыла про одно обстоятельство – именно, что она позволяла себе отдыхать часика два-три после обеда, чего «этот народ» не мог делать.

– Покажи ему водопой! Да смотри – не разлягся там где-нибудь под деревом.

В этом случае матушка опять-таки не приняла в расчет, что дело происходило в декабре, когда лежать под деревом было не так-то удобно. Панас вместе с Сонькой погнал телят на водопой. Было еще совсем темно. Ночное небо закуталось в темно-синие облака, надулось и обещало быть сердитым в продолжение дня. Сонька спала на ходу, спотыкаясь на каждом шагу и рискуя вывихнуть ногу. Панас шел по ее следам, стараясь разглядеть места, чтоб в другой раз обойтись без помощи Соньки. Они дошли до крутого берега. Вниз к реке вела широкая дорога. Место показалось Панасу знакомым. Телята смело бежали вниз. Тогда и им пришлось бежать, и благодаря этому Сонька совсем очнулась.

– Чтоб ее черт подрал с ее телятами! – промолвила она.

– Чего ты ругаешься? – спросил Панас.

– Погоди, ты еще не так будешь!.. Никогда не даст выспаться, ведьма долговязая…

– О-го! Как ты ее! – удивился Панас.

– А то как же? – мрачно продолжала Сонька. – С того дня, как я живу у нее, я еще ни разу не выспалась!.. Вот так и ходишь все, точно угорелая!.. И на кой только черт она меня взяла?!

– А ты где была прежде? у мамки?

– Гм! у мамки!.. Никакой у меня мамки не было!

– Как никакой?

Панас совершенно искренно удивился. Он понимал, что может у кого-нибудь не быть батьки, как у него, например, но чтоб мамки не было – это уж как-то странно.

– Никакой! – повторила Сонька. – Я жила в городе, в приюте… Там много детей живет. Меня туда подкинули, когда была я еще маленькой. Там все такие. Там я и выросла. А они взяли меня воспитать…

– А разве там было лучше?

– Не знаю. Везде скверно, когда нет ни батьки, ни матери.

– А вот у меня есть мамка!.. Только она пьяница… Я думаю, что тут лучше будет!..

В это время они уже спустились к реке. Стало светать. Панас увидел себя на том месте берега, откуда вчера он сделал первый шаг на лед. Вон посредине реки та самая прорубь, в которой он болтался. Она стала уже примерзать. На берегу тихо пробивалось множество маленьких ключей. Все они легкой кристальной зыбью несли свою прозрачную воду в реку, вследствие чего некоторая часть реки у самого берега не замерзла. Телята принялись тянуть воду своими мордами. Сонька вздумала «скользаться». Панас не мог этого сделать, потому что у него не было сапог, а босыми ногами ходить по льду не очень-то приятно. Телята уже давно напились. Панас кричал, что пора домой, но Сонька увлеклась и не высказывала желания спешить. Наконец они поднялись на гору.

– Задаст же она мне, – совершенно равнодушно сказала Сонька. – Все косы оборвет!..

– Отчего у тебя такая широкая морда? – вдруг спросил Панас.

– Такую Бог дал!.. А тебе завидно?

Этим окончился их разговор для первого знакомства. Соньке действительно «задали», то есть просто оттаскали ее за волосы, но она, как привычная, вынесла это хладнокровно. Панасу заметили, чтоб он в другой раз не засиживался.

– Ты их не слушай! Ни Соньки, ни Степки, никого – слышишь? Только меня слушай.

Панас сильно затруднялся, как с этим приказанием совместить совет батюшки – слушаться всякого, даже Степку-дурачка. Ему дали в руки метлу, и он принялся выметать двор к празднику. Тут он сделал еще одно знакомство. Барбос, бегавший на цепи и все утро ворчавший на него, вдруг почувствовал к нему нежность и стал вилять хвостом, выражая тем свое расположение. Успел ли он приглядеться к Панасу или переменил свое отношение из уважения к панычевой куртке, которая была на Панасе, это осталось неизвестным, но он уже больше не ворчал на Панаса, и с этих пор у них завязалась трогательная дружба. Матушка возилась на дворе с птицей. Сонька бегала как угорелая, выполняя ее приказания, а Панас мел и мел до тех пор, пока у него не заболела спина. Тогда он остановился отдохнуть.

– Эге, хлопче! Этак ты за три дня не выметешь! Чего пристал? – заметила ему матушка, которая каким-то чудом видела одновременно все, что делалось в кухне, на огороде, в конюшне, во дворе и даже в комнатах. Панас налег на метлу. В это время во двор зашла жена церковного старосты – особа низенького роста, пожилая, бойкая и имевшая вид человека, который любит выпить; к матушке она всегда заходила с единственною целью – пожаловаться на своего супруга, церковного старосту, который не хотел уступить ей первенства в деле выпивки и которого она поэтому называла пьяницей.

– Это тот, вчерашний? – указала она на Панаса.

– Да, это – Фанаська… Мы eгo взяли на воспитание… Он – бедный сиротка! Надо же кому-нибудь пригреть его! – с чувством отвечала матушка.

Панас в это время сильно налегал на метлу и действительно «пригревался», потому что с него лил пот. А матушка продолжала:

– Мамка у него развратная, с солдатами таскается, ворует… Ах, этих женщин я бы всех перевешала… Он тоже, я думаю, не лучше… Морока с ними! Только грех на душу берешь!.. Я бы не взяла, да так уж – для спасения души собственно… Вот и Сонька тоже. Была совсем почти голая, когда мы ее взяли… По неделям морды не мыла, вши прямо заедали ее, с голоду опухла… А теперь посмотрите, как ее разнесло! Одета, обута и сыта, а что с нее толку? Так и норовит отвильнуть от работы! От этого народа не жди благодарности, нет!.. Вишь, который уже раз он отдыхает. Метнет раз – и отдых!.. А жрут, я вам скажу, каждый за троих!..

Старостиха, пособолезновав и пожаловавшись на «своего старика», удалилась, а на смену ей явилась супруга главного помещичьего приказчика. Эта, по своей дородности, оставляла позади даже матушку. Она была, правда, не так толста – по причине своей молодости (ей было с небольшим тридцать), но у нее зато было много здоровья по той же причине. Она пришла позаимствовать полдесятка сельдей.

– Где это вы взяли такого франта? – спросила она, указывая на Панаса.

– А это сиротка, которого вытащили вчера из проруби! – ответила матушка. – У него мамка – мошенница, занимается разбоем на большой дороге и развратничает с целым городом… А я его пригрела… Если б вы видели, каким он пришел!.. Как есть голым… У меня за одну ночь поправился…

Панас слышал все эти разговоры и мигал глазами от удивления. Одна за другой потом являлись еще – головиха7676
  Голови́ха (укр.) – жена головы (председателя).


[Закрыть], супруга фельдшера, супруга младшего приказчика, – и всем им матушка представляла его, рекомендуя его мамку в самых сильных и неожиданных выражениях. Ему стало больно от этих рекомендаций. С какой стати все смотрели на него как на какого-то маленького воришку, когда он ничего еще не украл? Он кончил мести двор.

– Теперь возьми-ка вот эту мокрую тряпку и вытри хорошенько все стекла в окнах! Приучайся ко всему! – ласково скомандовала матушка, и он, не отдыхая, принялся исполнять новое поручение.