Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

– А, в морду? – продолжал между тем фельдшер. – Ты хотел дать мне в морду? Так я ж тебе еще прибавлю: а недоимку с Голоновских крестьян кто два раза получил? а?..

Тут старшина не выдержал и вмешался в разговор.

– Да ну же, господин фершал… Ге… Охота вам!.. Видите, он будто бешеная собака взбеленился… Дайте ему спокой!..

Слова эти были сказаны вполне добродушно, с искренним желанием водворить мир. Но мог ли простоватый старшина предвидеть, к чему поведет его замечание? А вышло Бог знает что такое. Писарь Антиохов моментально, как мяч, выскочил из-за стола и очутился среди горницы.

– Я бешеная собака? я бешеная собака? – хрипел он таким голосом, словно его давили за горло. – А-а! Так и ты на меня идешь, пан старшина! Так вот же тебе! Пущай и об тебе знают: Явдохиного-то сына мы с тобой вместе спровадили в солдаты и деньги, полтораста рублей, от Швеця – пополам разделили: тебе семьдесят пять и мне семьдесят пять… Да-а! Нет, нет, не качай головой. Еще ты на эти деньги пару волов купил на ярмарке, и до сих пор они у тебя есть, эти волы, да, да-а! Пущай знают! Чего глазами заморгал?

– Знать не знаю, ведать не ведаю, честна́я компания, что он такое говорит! – промолвил старшина дрожащим, испуганным голосом. – Это все он выдумал!

– Выдумал? А недоимку тоже выдумал? – продолжал писарь, уже не помня себя от злости. – Недоимку-то, я думаю, мы тоже пополам поделили! И еще ты мне тогда, прохвост этакий, шесть рублей и восемь гривен недодал, зажилил! Обещал на Покрову отдать, а с тех пор уже четыре Покрова прошло… Ха!.. Да что-о? Я еще скажу! Кто водкой подпаивал мужиков, когда выбирали старшину? а? Нет, ты меня задел, так я уже не замолчу… Нет! я ничего не прощу!..

Фельдшер вытирал платком лоб, очень довольный, что писарь оставил его в покое и напал на старшину. При этом он взглянул на Андрона и выразительно подмигнул ему, как бы говоря: «Каковы молодцы! А ведь это я их вывел на свежую воду!». Андрон ответил ему левым глазом. Он с жадным любопытством слушал спор между старшиной и писарем. Ничего в свете так не любил Андрон, как подобные сильные столкновения, и одного только от души он желал – чтобы спорщики наконец подрались. Это было бы для Андрона настоящим блаженством. Он боялся, чтобы пожар как-нибудь не потух, и находил, что старшина слишком слаб и мало кипятится. Он обдумывал, как бы его разжечь, и в этих видах заметил, подмигивая со всем свойственным ему лукавством:

– Ого-го, пан старшина, как он вас не хвалит… Что ж вы ему спускаете?

– А ты, дяче, лучше уже молчи… Ге!.. Лучше, говорю, молчи!.. Не мешайся! – отрывисто и глядя на него исподлобья ответил старшина.

– A мне чего молчать? – немножко обиделся Андрон, потому что старшина обратился к нему на «ты» и вместо «Андрона Андроновича» сказал «дяче». – Мне чего молчать? Мне же из недоимки ничего не досталось…

– А может, из другого чего досталось… ге!.. Так ты уже помалчивай!..

Андрон вышел из себя и стукнул кулаком по столу.

– Ах ты, свинячье рыло! Ты смеешь мне так говорить, необразованность ты толстокожая, скимен рыкающий!.. Из чего мне досталось?

– А вот пущай тебе это Омельян Григорьевич скажет, ему лучше знать, ге!.. Он тытарь…

– Омельян Григорьевич! Из чего мне досталось? Ну-ка, скажи, из чего мне досталось!

– Нет, ты постой! – кричал между тем писарь, наступая на старшину. – Я еще вот что скажу: третьего года предписание было…

– Из чего мне досталось? Говори же, Омельян, из чего мне досталось? – не отставал в свою очередь Андрон от тытаря, который склонил было уже голову на стол.

Омельян Григорьевич махнул рукой:

– Э, что там! Охота вспоминать старое!.. Ну, там были грехи, так у кого ж их нет? Известно, один Бог без греха…

– Какие такие грехи? Я желаю знать, какие грехи? – настаивал Андрон.

Ему приходилось сильно напрягать свой охрипший голос, потому что между ним и Омельяном Григорьевичем сидел старшина, на которого летели бешеные стрелы Антиохова. Этот перекрестный огонь буквально потрясал низкие своды горницы.

– Да оставьте, Андрон Андронович, охота же вам, – лениво отнекивался тытарь, которому хотелось спать, – за грехи перед Богом отвечать будем…

– Да ты не юли, ты говори прямо! – Андрон уже чувствовал, что его какая-то сила подмывает на бой. Должно быть, это была сила дюжины рюмок. – Ты меня уже оконфузил! Какие-такие грехи? Я, брат, свечами церковными не торгую, и вино церковное не покупаю, и муку для просвир не доставляю, так мне не из чего наживаться… Вот что! А? скушал?

После этих слов Андрона с Омельяном Григорьевичем сделалось нечто страшное. Он выскочил из-за стола с лицом багровым, с налившимися кровью глазами. Он даже не кричал, а ревел и бил себя кулаком в грудь, и при этом почему-то глаза его наполнились влагой.

– Ты… ты мне говоришь? Ты меня бесчестишь? Вино? М…муку? с…вечи? Я – хозяин… Я – всему селу звестен… у меня по… похвальный лист!.. А ты, ты что? Я – тытарь… я – четвертое трехлетие… выбран миром… а?.. А ты что? Ты – метла церковная, ты… нет, ты докажи, докажи!.. Вино? какое вино? где оно?

– Ха-ха-ха-ха! похвальный лист! Ха-ха-ха-ха! четырех индюков отвез благочинному, вот тебе и похвальный лист! Сам я тебе и посоветовал, ха-ха-ха-ха! А вино? Да вот оно самое и есть! Разве это не церковное вино? Сладенькое, все ж пробовали!..

Андрон схватил со стола бутылку с красным вином и потряс ею в воздухе. Омельян Григорьевич поднял кулаки и замахал ими над своей головой. Его всего трясло и передергивало.

– Честна́я компания! – торжественно обратился он ко всем гостям. – Я молчал, потому как сам я хозяин и обязан… А теперь не могу. Сил моих нету… Он говорит – вино… может, и было когда, что бутылку какую взял… грешный человек… А он, Андрон, это мне вот как известно, – с начасточки ворует… Он, то есть, просвиры пишет, и ежели, к примеру, баба дает за упокой душ сродников четыре копейки, так он две на часточку, а две в карман… это я по чистой совести говорю! А когда они с батюшкой с крестом по хатам ходили, так он самую лучшую колбасу, которую Скороход пожертвовал, в своем собственном кармане от батюшки утаил и меня еще тою колбасою угощал… Вот вам!

В одно мгновение Андрон сделал кошачий прыжок и вцепился пальцами обеих рук в бороду тытаря, который, ради обороны, тузил его кулаками по спине. В это же самое время старшина восстал во весь свой могучий рост и своей огромной лапищей теребил густые черные кудри Антиохова. Антиохов пищал и царапался, как обозленный котенок. Бабы повскакивали со своих мест и принялись уговаривать и разнимать врагов. Все смешалось в какую-то безобразную кучу. Где-то раздавался сиплый голос Андрона, повествовавший о какой-то кадильнице с серебряными бубенчиками, которые будто бы оказались медными, а покупал-то кадильницу Омельян Григорьевич. Антиохов, точно откудова-то из глубокой ямы, пищал о шести рублях и восьми гривнах, недоданных ему старшиной при дележке таинственной недоимки. Бабы плакали.

V

Урядник окинул собрание строгим начальническим взглядом и властно подошел к полю битвы.

– Постойте! – сказал он своим звонким благородным тенором. – Драться я не могу дозволить!

И при этих словах он стал обеими руками раздвигать кучу.

– Что-о? – послышался чей-то голос, уж нельзя было и разобрать чей, – а ты кто такой?

– Я кто такой? я урядник… я – власть! Драться не могу дозволить! Это беспорядок… это нapyшение тишины и спокойствия…

– Да ты не очень-то здесь хорохорься… Ге!.. я сам тоже власть! и про тебя кой-что… Ге… кой-что знаем!.. с Абрамки четыреста рублей взял за открытие кабака… В незаконном сожитии с девкой Аришкой находился и по cиe время состоишь… При живой жене… ге!.. Тоже!.. Власть!..

– А? как ты смеешь? А? мне? уряднику? Ах ты… м-мужичье!.. М-мазепа ты неумытая!..

Совершенно естественно, что руки урядника, простершиеся было в толпу, чтобы водворить тишину и спокойствиe, оказались в бороде старшины. Бабы, потеряв всякую надежду унять расходившиеся страсти, принялись отчаянно выть.

Учитель Сиромахин в сильном волнении шагал взад и вперед по земляному полу горницы, между дверью и печкой. В голове его, разгоряченной хмелем, мысли перепрыгивали одна через другую, а в груди клокотало новое чувство, которого он и сам еще не понимал хорошенько. Всего двадцать один год жил он на свете и видал немного. Случалось ему видеть пьяных людей, изредка приходилось и самому выпивать, – люди веселились, смеялись, подчас и плакали; бывало, что и ссорились и дрались, но никогда еще он не слышал, чтобы люди с такой откровенностью рассказывали про себя и про других – им в лицо такие истории. И ведь это ясно как день, что все эти истории достоверны, и те, кому они приписывались, даже не отрицали их. Так что же это выходит? Выходит, что вся эта «честна́я компания» – воры и взяточники; тот ворует церковное добро, другой – общественное, третий лицеприятствует, взятку берет, четвертый злоупотребляет своей профессией… И со всеми этими людьми он, Сиромахин, считающий себя честным человеком, живет, компанию водит, руки им жмет, хлеб-соль с ними ест и считает их лучшим обществом в селе…

Пока еще шли одни только разговоры, он вслушивался и недоумевал, никак не будучи в состоянии признать, что это говорится не в шутку и что все это правда. Но когда слова перешли в дело, он возмутился, вскочил со своего места и, движимый клокотавшим в нем чувством, бешено зашагал по комнате. Он не знал, как ему быть. Разнимать их, усовещевать – не сто́ит. Взять пальто и шапку и уйти – недостаточно. Ведь они тогда подумают, что он просто струсил и убежал от драки. Нет, он уйдет из этой компании, но прежде покажет им свое глубокое возмущение. Они должны знать его мнение о них. Он должен им высказать его и тогда уйдет.

И Сиромахин действительно подбежал к столу и крикнул таким гневным и зычным голосом, какого и сам в себе не подозревал:

– Послушайте! Все вы мерзавцы и подлецы! Всех я вас пре-зи-ра-ю!

– Ишь ты, нашелся святой… – попытался было ему кто-то ответить среди продолжавшейся всеобщей драки. Но он не остановился:

– Под суд вас всех отдать следует… Под су-уд!

И, подкрепив свое возмущение громким и презрительным плевком, он схватил пальто и шапку и стремглав вылетел из горницы в сени, а потом на улицу.

Словно удар молнии с громом ворвался в хату Омельяна Григорьевича и попал в самый центр свалки и коснулся каждого из принимавших в ней участиe. Все отшатнулись в разные стороны и как бы опешили.

«Под суд!» – еще носилось в воздухе полное горячего возмущения и гнева восклицание учителя Сиромахина и каждому ударяло в ухо и сверлило где-то в мозгу. «Под суд?! А что ежели и в самом деле под суд?..» – мелькнуло у каждого в голове, и мигом прошел хмель, и все стояли неподвижно, смущенные, боясь поднять глаза и посмотреть друг другу в лицо.

Первым пришел в себя Андрон. Он поправил рукой косичку, сбившуюся с затылка на самое темя, и промолвил каким-то особенным благолепным голосом:

– Наваждение!.. Воистину наваждение бесовское!

Старшина развел руками и сказал:

– Ге!..

– А нуте ж бо выпьем по тринадцатой! – любезно проговорил Омельян Григорьевич, усердно почесывая левой рукой затылок. – Да забудем это… Ей-богу!..

– Забудем!.. – промолвил кто-то ему в ответ.

Андрон налил в рюмки водки, и все молча выпили по тринадцатой.

Было уже за полночь. В маленькое окошко видно было, как хлопьями падал снег и ветер разносил его по воздуху и в разных местах нагромождал целые горы. Рослая писарша благочестивым голосом завела разговор о том, что надо ждать урожайного года, по причине обилия снега. Писарь Антиохов тяжело дышал и сопел, изнывая от расходившегося «страдания печенки». Разговор тянулся вяло. Об учителе Сиромахине никто не заикнулся ни единым словом, как будто его и не существовало на свете…

Игра слов
Очерк

Дьяка Арсентия звали в два места. Батюшка еще утром, после обедни, сказал ему:

– Приходи к нам вечером, Арсентий! Ты человек неженатый, тебе негде… И матушка будет рада!

На это Арсентий, конечно, поклонился, не сообразив всех обстоятельств дела, и обещал непременно быть.

Но когда уже вышли от обедни и весь народ расползся по селу, и Арсентий направился из церковной ограды в церковный же дом, на пути ему встретилась здоровая краснощекая дивчина в цветном шерстяном платке на голове, в городской ватной кофте и в высоких сапожках. Эта встреча произвела на него такое впечатление, что у него щеки зарделись и глаза заблистали. Он приподнял свою черную поярковую шляпу, которая так шла к нему, что он даже в морозы не решался заменять ее шапкой, и сказал, весь почему-то сияя:

– Доброго здоровья, Горпина Игнатьевна!

– А вы приходите к нам вечерять! – вместо приветствия ответила ему Горпина. – И батька просил, и мамка наказывала!

В первую минуту он не сообразил, что́ из этого может получиться, но вдруг вспомнил, что он дал слово батюшке. Он хотел было возразить, обернулся, но Горпины уже не было: юркая как кошка, она уже исчезла.

Арсентий взялся за голову и почувствовал в ней боль, что с этой головой случалось всегда, когда в ней заводились «трудные» мысли.

Дьяк Арсентий… Не следует, однако, представлять его непременно в узеньком кафтане, с жиденькой бородкой, с тонко заплетенной косичкой на затылке. Ничего подобного не было. Это был дьяк новой формации, не носивший ни кафтана, ни косички, ни даже бородки, а одевавшийся совершенно по последней моде, разумеется, той моде, какая была в Збрыдловке и даже в уездном городе. Он брил то место, на котором у него не хотела расти борода, а росло Бог знает что, любил носить пестрые галстуки и отлично умел завязывать их морским узлом и вообще одевался настолько франтовато, что отец Зиновий, очень строгий в своих приговорах, называл его «вавилонской блудницей», намекая этим на пристрастие Арсентия к деревенским дивчинам. Но Арсентий был молод, ему было всего каких-нибудь 25 лет, и конечно, такое пристрастие ему можно простить.

Но среди дивчин, к которым у него было пристрастие, все же он выделял Горпину, и не потому, чтобы она была пригожей других, – Боже сохрани, в его глазах все дивчины были хороши, – а единственно потому, что у ее батьки, Игната Шины, было две мельницы – одна на горе, а другая на ровном месте, – и соответственно этому всякого добра много. Арсентию надо же было когда-нибудь жениться, как и всякому другому человеку, – мало ли что может случиться. Ну, вдруг захотят его дьяконом сделать, а две мельницы, да даже и одна мельница, – вещи не вредные. Что же касается Игната Шины, что же еще может быть более лестного для солидного хозяина, как выдать дочку за дьячка и таким образом породниться с лицом духовного звания. А уж о Горпине и говорить нечего. Она спала и видела себя дьячихой…

Ну, так вот какое положение. Когда Арсентий вошел в сени церковного дома, то окончательно понял, что сделал непоправимую ошибку.

– Ах ты, доля моя горькая! – воскликнул он вслух. – Ну и голова же у меня! Недаром еще в семинарии говорили, что это не голова, а бочонок с квасом!

Эти слова он произнес, не замечая, что за столом у него сидит и смотрит на него с бесконечной иронией, прищурив левый глаз, гость.

– А ты на это дело наплюй, Аря! Да возьмись за ум! – промолвил гость, почему-то звонко щелкнув пальцами.

– Викеша! Ты откуда? – радостно воскликнул Арсентий, увидев своего неизменного друга и почуяв в его голосе что-то ободряющее. Это был Викентий Продумченко, человек с очень длинным носом, длинными ногами и со столь же длинным титулом «исправляющего должность учителя приходской школы». Лицо у него было рябое и безволосое, хотя он и не брился. Дружба его с Арсентием завязалась еще в семинарии, где они оба вместе и общими усилиями ленились. Разница между ними была та, что в то время как у Арсентия в трудные минуты жизни ум неизвестно куда прятался, Викентий в таких случаях проявлял необычайную находчивость, а также и в том, что Викентий не признавал франтовства, одевался грязно, а Арсентия называл за его приличный вид «кавалером», и в том, наконец, что Арсентию свойственна была любовь к жизни и ко всем ее радостям, а Викентий говорил, что все это медного гроша не стоит и что если бы ему объявили, что завтра его повесят, он только попросил бы позволения выпить последнюю рюмку водки. Поэтому любимым его словом было слово «наплевать», которое он произносил с таким выражением, что всякому присутствовавшему при этом тотчас хотелось плюнуть.

– Да уж там откуда ни было… – ответил Викентий на вопрос Арсентия. – А ты чего нос повесил? Наплюй, говорю, и возьмись за ум!

– Гм… – скептически заметил Арсентий, – возьмись! Было бы за что взяться! А как ты за него возьмешься, когда его нет? Откуда я его возьму?

– Откуда? А вот откуда!

И при этих словах Викентий вытащил из кармана гигантскую бутылку зеленого стекла, а из другого – бумажный сверток, и все это водрузил на стол.

– Вот он – источник вдохновения, ручей оживительной влаги! Понял? А прочее – одна игра слов!

Разумеется, Арсентий понял, что это была водка, а в бумаге – соленый огурец, как потому, что был еще пост, так и потому, что нет на свете лучше закуски после водки, как соленый огурец. Но и он, во всякое другое время способный отнестись к этому только одобрительно, теперь взглянул на это неблагосклонно.

– Э, куда теперь! Я и так ума не приложу! Ты лучше посоветуй!

– И посоветую! – ответил Викентий и, не обращая внимания на его неодобрение, разыскал две рюмки, вытер их бумагой и приготовился к пиршеству. – Садись и рассказывай!

Арсентий сел и начал рассказывать про свои затруднения. Викентий же в это время налил водку в рюмки и так выразительно чокнулся своей рюмкой с его рюмкой, что Арсентий, без всякой душевной борьбы, взял ее и выпил, а затем рука его естественным путем сама потянулась к огурцу. А тем временем рюмка была вновь полна, и таким образом дьяк незаметно для самого себя осушил их пять. Рассказ его, начатый тихим, подавленным голосом, уже сопровождался, по-видимому, ненужными ударениями кулаком по столу и такими странными восклицаниями:

– Батюшка что? Разве я его боюсь? Даже нисколько! Ежели бы в другое время, я бы и не посмотрел… Наплевать бы – и делу конец! А то ведь – кутья, понимаешь? Все одно как бы служба… Невозможно! Понимаешь ты?

Викентий только подмигивал ему и наливал вновь. Тогда Арсентий переходил к другому затруднению и высказывал тоже свободные взгляды.

– Опять же Шина… Что такое Шина? Мужик, и больше ничего. Что у него две мельницы, эка важность! Мельница? Что такое мельница? Ветер, и больше ничего!.. Ветер дует, а крылья вертятся… Вот тебе и мельница…

И он при этом губами изобразил ветер, который дует, а руками – крылья мельницы. Но крылья действовали так решительно, что зацепили лежавшие на столе огурцы и кстати – метрическую книгу, ведение которой лежало на обязанности дьяка Арсентия. И то и другое распласталось по полу.

– Ничего, – сказал Арсентий, – это не вредно.

– Наплевать! – подтвердил Викентий и налил еще по одной.

Должно быть, прошло много времени, пока зеленая бутылка совсем опустела, потому что вот уже на дворе сумерки, которые кажутся еще темнее оттого, что идет густой лапчатый снег. Арсентий ни капли уже не беспокоится по поводу своего затруднения. Он решил его так просто, как только мог решить истинный мудрец. Ему почему-то пришло на ум выражение Викентия: «А прочее – одна игра слов». Он и решил, что батюшка и матушка, и Игнат Шина, и его жена, и кутья с взваром8989
  Взвар – отвар из сушеных трав, ягод или фруктов, подслащенный изюмом и медом.


[Закрыть], и даже самая Горпина со своим приданым в виде двух мельниц, – что все это есть не более как игра слов, и что сто́ит ему только выйти из дому и пойти прямо, и он тотчас найдет все, что ему надо. А что ему надо, этого он и сам не знал.

И он вышел на улицу. Вот батюшкин дом. Знакомые зеленые ворота. Маленький палисадник, обнесенный высоким плетнем. Он весь в зелени. Цветы цветут, и от них так и веет чудным ароматом ладана, смешанного со смирной. Чудеса! Двадцать четвертое декабря, на дворе стоит мороз, снегу нападало по колено, а у батюшки в палисаднике – весна… «Ну, это игра слов, это ясно!» – думает Арсентий. А цветы зреют, зреют, и вот уже на них появляются плоды. «Какие славные просвиры! – думает Арсентий. – Как удались! Дьяконше ни за что таких не испечь! У нее все выходят какие-то приземистые, а ведь дерет по семи копеек! Где же справедливость?»

А у батюшки в доме светятся огни, значит, трапеза готова. Отлично. Он входит во двор, на него накидываются собаки. У батюшки злые собаки, огромные, мохнатые, они бегут к нему, становятся на задние лапы, падают в его объятия и целуются с ним. Но он так привык уже к невероятному, что считает его в порядке вещей.

– Однако, пожалуйте! Вас ждут! Только за вами и остановка! – вдруг раздается нежный тягучий голос матушки. Она стоит в сенях, держа свечку в руке.

Он входит в горницу. За столом сидит батюшка, по правую его руку – матушка, а по левую – мельница, не та, что стоит на горе, а другая, которая на ровном месте. Мельница машет крыльями и улыбается ему и говорит: «Я твоя!».

– Хорошо! – отвечает Арсентий. – Только как же ты моя, когда я еще не женился на Горпине?

– Это ничего! – говорит мельница. – Тебе и не надо на ней жениться, а ты женись на мне!

– Как? На мельнице?

– Ну да! что же тут такого? Разве ты не знаешь? Вышло предписание! Всем дьячкам жениться на мельницах. Ведь я сирота, у меня ни отца ни матери… И за это тебя дьяконом сделают…

И мельница заплакала. Арсентию стало жалко ее. Как же, в самом деле? Сирота, ни отца ни матери. Кто ее возьмет? И притом выгодно: дьяконом сделают и своя мельница есть.

– Хорошо! я женюсь! – отвечал Apceнтий.

– Так по рукам? – спрашивает Шина, который неизвестно каким образом оказался здесь.

– По рукам! – отвечает Арсентий. – А мельницы отдашь мне?

– Одну теперь, а другую – когда умру!

– Ладно! Ну, Горпина, поцелуемся! Теперь ты почти что дьячиха!

Он целуется, но вовсе не с Горпиной, а с матушкой, а Горпина вместе с отцом благочинным, который приехал, очевидно, делать ревизию, восседает на облаке и носится над столом.

– Однако же надо и кутьи поесть! – говорит матушка, указывая на яства, стоящие на столе. Тут и кутья, и взвар, и жареный лещ с кашей, и жидкий капустняк9090
  Капустняк – щи из квашеной капусты.


[Закрыть], и пироги с рисом. И, сказавши эти слова, матушка поднялась и всем своим грузным телом села в блюдо с пшеничной кутьей… Это было с ее стороны так странно и так нехорошо, что даже батюшка на нее покосился и сказал:

– Негоже!..

…Кадильный дым клубами подымался из всех кадильниц, певчие пели стройно и согласно, протодьякон гудел своим могучим басом. Где-то раздавалась музыка, но не обыкновенная земная музыка, а небесная, райская музыка. Вдали виден был пейзаж: зеленая поляна, по ней ручеек течет, за ручейком – горка, на горке мельница, на мельнице – крылья, а на одном крыле сидит Горпина и манит Арсентия пальцем. И слышится таинственный звон колокола…

Тогда Apceнтий стремительно бежит на средину комнаты, падает на колени и, сложив молитвенно руки, восклицает:

– Ваше преосвященство! Я женюсь на Горпине! сделайте меня дьяконом! Самым маленьким, хотя бы самым маленьким дьяконом! Ваше преосвященство!

И вдруг он получает сильнейший щелчок в нос… Кто это? Перед ним заспанное рябое лицо Викентия.

– Аря, Аря! вставай! к заутрене звонят! Сейчас батюшка придет! Народ собирается… Ну и дрызнули же мы с тобой, Аря!.. ой-ой-ой!

Арсентий осматривается. Он лежит на полу в соседстве с огурцом и метрической книгой. Над ним стоит Викентий со свечой в руке. И в самом деле звонят к заутрене. Он схватывается и начинает приводить себя в порядок.

– Фу-ты! – бормочет он, протирая глаза. – Так это, значит, была одна игра слов! Ах ты, Господи Боже мой! Кутью, значит, мы проспали! Ну, будет же мне нагоняй от батюшки, да и от Горпины!

– Наплюй! – философски заметил Викентий и, отворив настежь дверь, впустил в комнату струю морозного воздуха, чтобы окончательно привести в чувство Арсентия.