Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

– Он хворает, ваше высокопревосходительство! – ответил Вертоградов, подумав при этом: «Коли врать, так уж и губернатору врать».

– Гм!.. И что же, серьезно хворает?

– Нет, не то чтобы, а так, ваше высокопревосходительство…

– Гм!.. Как жаль, как жаль!.. У него такой приятный голос… И это, знаете, придает, так сказать, благолепие… Вот что: я попрошу своего доктора зайти к нему… Он где живет?

Вертоградов прикусил язык. Обычная находчивость изменила ему, и он не знал, что сказать. Но вдруг его осенила мысль:

– Ваше высокопревосходительство, это не поможет… Он просто, как бы сказать, с похмелья, что называется…

– А он разве пьет?

– Случается, ваше высокопревосходительство…

– Как жаль, как жаль!..

Губернатор отошел, а Вертоградов, поднявшись, почувствовал, что у него все лицо мокро от пота и красно. Тут он мысленно проклял Шакалова за все огорчения, какие ему сегодня пришлось испытать из-за октавы. Но это было еще не все. В скорости после разговора с губернатором его потребовали в алтарь к самому архиерею. Тут его спросили строго: «Почему нет Шакалова?». Но Вертоградов в такой степени уже привык к своей собственной выдумке, что почти верил ей, и он ответил архиерею без запинки и притом голосом, в котором слышалось соболезнование:

– Не так-то здоров, ваше преосвященство!

Архиерей, не слишком доверявший словам регента и ценивший в нем только музыкальные сведения, пытливо посмотрел на него, но ввиду того, что время было молитвенное, не расспрашивал и отпустил его. Это объяснение так легко досталось Вертоградову, что он даже не вспотел и вышел из алтаря с легким сердцем. И думалось ему, что все главные лица удовлетворены по части октавы, а между тем его ждало еще настоящее огорчение.

После всенощной, когда он уже сошел с возвышения и направился к выходу, имея в виду догнать в церковной ограде Марфу Ильиничну и без конкуренции проводить ее до дому и попить у нее чайку, – к нему подошел почтенный мужчина купеческого вида, в котором он тотчас узнал торговца сеном и соломой, Онучкина.

– Я имею к вам дельце, господин Вертоградов! – сказал Онучкин, отводя его в сторону, где меньше было народу. – Завтрашний день, вечером, моя дочь имеет венчаться с купеческим сыном Вьюшкиным, знаете, который на Рыбной держит торговлю вяленой и сушеной рыбой… Так этот самый… Желательно, чтобы архиерейские певчие пели.

– Что же, – ответил Вертоградов, – мы с полным удовольствием…

– А какая будет цена? – спросил Онучкин.

– Цена обыкновенная: ежели с двумя полными концертами, кроме «Гряди, гряди»6666
  Имеется в виду свадебный партесный концерт «Гряди, гряди от Ливана, невесто», который по обычаю поется на венчании как «встречное невесте».


[Закрыть], которое и так полагается, то пятьдесят рублей… А ежели без концертов, а с одним «Гряди», то сорок…

– Так мы за этим не постоим. Мы желаем на пятьдесят, чтоб все было как следует. Только условие…

– Какое же, собственно?

– А то, чтобы непременно октава была… Потому без октавы и венчанье как бы не полное…

– Гм… Вы желаете октаву?..

– Обязательно. А ежели без октавы, то больше двадцати пяти рублей никак не могу дать, потому никакой полноты нет… Как, например, сегодня. Притом же октава должна апостола выносить… За это, само собою, будет особая плата… Так по рукам, господин Вертоградов?

– Гм… Да… По рукам, по рукам!.. Само собою!.. – пробормотал Вертоградов, а сам в это время думал: «Октава, октава! А где я тебе возьму октаву, если этот бык упрется и завтра! Вот напасть! Хорошо еще, что он не знает, что за него лишних двадцать пять рублей дают. Тогда бы окончательно с ним не сладить…».

Так был огорчен Вертоградов, что, несмотря на редкий случай отсутствия конкуренции, не пошел даже чай пить к Марфе Ильиничне.

Ночь он спал плохо. Уж он всячески раскидывал умом, придумывая средство умилостивить Шакалова, но ничего не мог придумать. Так и на обедню он пошел с повешенным носом.

Но какова же была его радость, когда в тот самый момент, когда протодьякон вышел из алтаря, чтоб начать службу, позади клироса послышался густой сочный кашель; весь хор оглянулся, и все увидели Шакалова, шествовавшего на клирос. Федор Игнатьевич смиловался и приехал.

Отлично пели в этот день обедню архиерейские певчие. Шакаловская октава звучала как-то особенно густо и вкусно, очевидно, укрепившись на свежем воздухе предместья. Прихожане перестали тревожиться, а ободренный Вертоградов думал:

«Ну и приударю же я теперь за Марфой Ильиничной! Вдвойне! И бакалея будет-таки моя!»

А Марфа Ильинична стояла неподалеку от клироса и молилась с совершенно успокоенным сердцем.

Деревенский роман
(Из хроники южнорусской деревни)
В двух частях

Часть первая

I

Дьявольское наваждение

В том месте, где среди гладкого, обнаженного поля большим оазисом раскинулось село Панычево со своей миниатюрной церковью, с огромным барским домом, окруженным великолепным фруктовым садом, с широким полутораверстным кладбищем, своими размерами свидетельствовавшим о гибели многих поколений, с двумя – на разных концах села – каменными зданиями, с вывесками на фасадах: «Распивочно и на вынос», – Днепр, приближаясь к устью, разлился широкой полосой. Село Панычево высилось на крутом берегу, так что с реки можно было разглядеть только последний – над самым берегом – ряд мужичьих хат с камышовыми крышами да природную скалистую стену берега с протоптанными там и сям тропинками для спуска, а среди этих тропинок высеченную лопатами и топорами широкую, отлогую и удобную для езды дорогу, по которой спускались к Днепру и подымались наверх крестьянские телеги. Стоял морозный декабрьский день. Солнце щедро испускало свои яркие, холодные лучи, превращая в блестящий, играющий разноцветными огнями кристалл гладкую бесснежную поверхность Днепра.

На реке было сильное движение. Здесь собрались чуть не все панычевцы, исключая самых немощных стариков и старух да грудных младенцев. Желтые овчинные тулупы, засаленные от долголетнего употребления, лоснились на солнце, а которые были поновей, те шуршали и издавали сильный, тяжелый запах. В воздухе стоял шум и гам от сотни здоровых, звонких голосов; парни налетали на девок, с криком и свистом захватывали их широчайшими полами своих кожухов и, разогнавшись, скользили по гладкому льду, пока не наталкивались на препятствие в виде другой такой же пары, мчавшейся с другого конца. Девки визжали для доказательства своей скромности и протеста против насилия, но в то же время, тщательно кутаясь в кожухи похитителей и дрожа всем телом, прижимались поближе к парням. Вон там какая-то бесшабашная пара, неловко поскользнувшись, полетела навзничь и продолжает скользить по льду в позе, которую публика находит романической и потому неистово гогочет, выражая этим свое удовольствие. Некоторые из парней вооружились коньками местного производства, а может быть, даже и изобретения. Это просто-напросто – пара обломков от ребра издохшей лошади или коровы. Молодые панычевцы умудряются водрузить на них широкие подошвы своих чобот и выделывают на льду такие штуки, каким позавидовал бы любой мастер этого дела.

По средней линии реки степенно двигались два ряда рыбалок6767
  Рыбалка (от малорос. риба́лка, м.р.) – рыбак, рыболов.


[Закрыть], прикрепивши свои лямки к канату, два конца которого выходили из огромных прорубей. Края этих прорубей, как края переполненной чаши, были окаймлены водой, которая разлилась по льду сажени на три кругом. Костюм рыбалок состоял из кожаной куртки, неразрывно посредством шва соединенной с кожаными штанами, к которым плотно прикреплены огромные сапоги из толстой кожи, вооруженные особого рода острыми подковами. В этом костюме рыбалка может входить в воду, не боясь промокнуть.

Сильно наклонившись вперед, они двигались медленно и бесшумно, а вместе с тем по дну реки подвигался невод, запутывая в своем лабиринте попадающуюся по пути добычу. Два ряда рыбалок двигались параллельно на протяжении полуверсты; но по мере того, как с каждым новым шагом тяга становилась чувствительней, они стали сближаться, сводя концы каната к одной огромной проруби, из которой должен был показаться невод. Иногда который-нибудь из них апатично замечал своему соседу:

– Эй, Охрим! заснул, что ли? Гляди, лямка как у тебя болтается! – и замечтавшийся Охрим налегал на лямку, которая опять натягивалась как струна.

Бабы, в ожидании добычи, степенно бродили по льду с «лантухами» (мешками) в руках. Лантухи эти были такого размера, что немало рыбы поубавилось бы в Днепре, если бы их все наполнить доверху. Ребятишки в странных костюмах кружились около матерей, наталкивались друг на друга, падали, ревели и гоготали. Тот волочил позади себя полы кожуха, который вчера еще носил батько и в который можно было упрятать половину его сверстников. Другой своими детскими ножонками едва подымал огромные батьковские сапоги и старался высвободить глаза из-под слишком поместительной сивой наследственной шапки; третий закутал голову в старый материн платок и походил на девочку. Всем им, по-видимому, доставляло самое веселое наслаждение осторожно ходить вокруг проруби и «хлюпаться» ногами в разлившейся по льду воде.

По одной из тропинок скалистого берега робко спускалась к реке маленькая темная фигурка, на которую никто не обратил внимания. Дойдя до реки, она остановилась и, по-видимому, не решалась двигаться дальше. С виду это был мальчик, потому что на нем были узкие штанишки, обернутые внизу какими-то тряпками, которые вместо башмачков окутывали ступни ног. Голова его была повязана грязным платком, поверх которого была надета фуражка военного покроя, а туловище защищалось от холода старой, изорванной женской кофтой; в рукава этой кофты он тщательно прятал свои маленькие, сильно раскрасневшиеся руки.

Он сделал два шага и очутился на льду. По-видимому, он не был знаком ни с местностью, ни с людьми, потому что смотрел робко и рассчитывал каждый шаг. Он дрожал от холода, и его сильно подмывало присоединиться к толпе ребятишек, чтоб размять члены и погреться. Но он боялся. Он издали присматривался к лицам сонно бродивших по льду баб, как бы отыскивая между ними знакомое. Вот к нему подбежала куча ребят. Он робко посторонился; его толкнули, он поскользнулся и покатился по льду; через него полетели другие: все это кружилось и шумело, и, увлеченный этим потоком, он уже кувыркался по льду в общей куче ребят, толкая других, сам падал и с наслаждением «хлюпался» в воде близ большой проруби, довольный, что согрелся. На него никто не обращал внимания, и дети играли с ним, не спрашивая, откуда он пришел.

Со стороны помещичьего дома к реке сошло небольшое общество, которое резко отличалось от всей панычевской публики. Здесь было несколько дам в изящных шубках, в белых меховых шапочках и два господина: один – солидный чернобородый, внушительного роста; другой – помоложе, подвижно́й, вертлявый и изящный, с пучком длинных кудрей, выглядывавших из-под черной барашковой шапки. Этот был одет в короткое пальто несколько фантастического покроя, с шнурами на груди. На ногах красовались ботфорты.

Это «паны» вышли погулять, посмотреть на рыбную ловлю. Одна из дам поднесла к глазам бинокль и начала осматривать публику. Она уверяла прочих, что это чудесная картина, напоминающая ей народную сцену из какой-то оперы, и убеждала молодого человека с шнурами взять рыбную ловлю сюжетом для одной из своих картин. Молодой человек, который, по-видимому, был художник, соглашался с нею, что это – прекрасный сюжет для картины, и в то же время подвязывал себе коньки. Проходившие мимо мужики издали снимали шапки, а которые были подальше – тихонько делали на их счет замечания.

– Это она в прозорную трубу смотрит! – объяснил кто-то, указывая взглядом на даму, глядевшую в бинокль.

– В ее, я чула6868
  Чу́ла (укр.) – слышала.


[Закрыть], можно и звезды видеть! – прибавила баба, взмахнув мешком по направлению к небу.

– Днем? – спросил один из наиболее любопытных.

– Вот сказал! Днем! Какие же звезды бывают днем?!.

– Хе-хе-хе! – осмеяли все простака. – Днем, говорит, звезды!.. Хе-хе!.. Это разве ежели в пьяном виде!.. Так тогда, бывает, и средь ночи солнце увидишь!.. Хе-хе!..

– Так это что ж ночью? Ночью я и без трубы всякую звезду увижу. Чего мне труба? – защищался осмеянный.

– Увидишь, да не так… В другом виде!.. В эту ежели в трубу, так ты ее наскрозь можешь!..

Парни конфузились и при господах не решались налетать на девок. Публика вообще как-то притихла и разговаривала робко. Только ребятишки, увидев панов, сперва было опешили, а потом продолжали свое занятие.

Молодой человек с шнурами принялся поражать присутствующих своим искусством. Он держался молодцевато, очень искусно кувыркался и писал ногами разные слова, преимущественно имена сопровождавших его дам. Грамотные ребятишки бегали за ним и по складам прочитывали: «А-нн-а Е-го-ров-на», «Марья Се-ме-нов-на», но перед одним словом стали в тупик, потому что оно было изображено по-французски. Мужики не могли надивиться сугубой грамотности молодого человека.

– Тут рукою еле-еле выведешь: «Мо-ceй Я-год-ка», а он тебе ногами валяет!.. – удивился Ягодка, очень почтенный мужик, в сивой шапке и новом кожухе.

– Да уж их столько учат, что… – Господи, прости!.. – не токмо ногами, а… и всем прочим запишешь!..

– А вот я – так ни ногой ни рукой! И ежели мне расписку, либо там что, так прямо крест ставлю! – откровенно сознался один из рыбалок.

В это время вдали на реке показались сани, запряженные доброй тройкой. Кони красиво изгибали набок шеи, звеня бубенчиками и испуская густой пар.

– Это откупщики едут! – послышались голоса.

– Чтоб им в воду провалиться! – пожелали другие, потому что появление откупщиков лишало их возможности поживиться крупной рыбой.

Откупщики заберут ее, а панычевцам останется мелкота, да и ту придется брать с бою. Но зато как прояснели лица рыбалок, тянувших лямку! Они увидели свой труд превращенным в кредитные рубли.

Сани с разгону остановились, и из них вышли два молодца в волчьих шубах, в высоких сапогах с подковками. У них были здоровые, красные лица и русые бороды. Они очень походили друг на друга и обладали настолько сходными голосами, что трудно было отличить – когда говорил один и когда другой. Манеры у них были развязные и властные. Братья-откупщики смотрели на толпу свысока и отвечали кивком головы, когда рыбалки сняли перед ними шапки.

– А что, Остап Егорович, тяжела? – спросил откупщик, обращаясь к одному из рыбалок, шедшему впереди всех. Мужик этот был высокого роста, с худым скуластым лицом, с густыми и длинными, совершенно седыми усами. Среди рыбалок он был «атаманом», поэтому со всякими сделками обращались к нему.

– Не легка! – отрывисто ответил Остап Егорович. – Попробуйте, коли хотите!..

– Вижу, вижу! Ишь как нажимает! Судак больше?..

– Судак!.. Ну и… не без коропа6969
  Ко́роп (укр.) – карп, сазан.


[Закрыть] тоже! Короп – он-то и нажимает!.. Он завсегда норовит книзу.

Рыбалки в это время еще больше нагнулись вперед. Некоторые на лицах своих изобразили, что им почти уж невмоготу – так тяжела добыча. В этом, собственно, они хотели убедить откупщиков. По-видимому, они этого достигли.

– А сколько за глаза? – спросил откупщик.

– За глаза?.. Да нам нету выгоды! – с видом полнейшего равнодушия ответил атаман. – Этакая тяга когда-никогда случится!..

Помолчали, а затем атаман продолжал тем же равнодушным тоном:

– Сто пятидесяти карбованцев да ведерко… Этак еще куда ни шло, рискнуть можно!.. За судака, да за коропа… Ну, нехай и лещ ваш будет!.. А мелкота, известно, бабам!..

Начался торг. Откупщики давали сотню, да притом хотели отбить себе и мелкоту, а бабам оставляли только раков. Но атаман на это никак не мог согласиться. Бабы самого его съедят вместо рыбы, если он это сделает. Это уж так исстари ведется, что бабам идет мелкая рыба. Наконец сошлись на ста двадцати рублях с ведерком, а откупщикам в придачу к судаку с карпом и лещом дана была щука. Ударили по рукам, и атаман получил половину условленной платы.

Вот уже из большой проруби стали показываться верхушки невода. Кругом все стихло. Все с нетерпением ожидали результата. Бабы молили Бога, чтоб не было ни судака, ни карпа, ни леща, ни щуки, а все была бы мелкота одна; откупщики лелеяли как раз противоположные желания. Изредка стал появляться случайно запутавшийся в крыльях невода окунь, потом к окуню присоединилась щука, наконец показалась «матня», полная рыбы, между которой было довольно и судака, и леща, и карпа, и всякой всячины. Все это вываливалось на лед несколько в стороне от проруби, и из огромной кучи стали отбирать долю откупщиков. Потом напустили баб на оставшуюся мелкоту. Произошла давка. Каждая старалась набрать побольше, но стоявший тут же атаман бесстрастно посылал к черту и отталкивал всякую бабу, набравшую, по его мнению, достаточно.

– Держи! Спасай! Карау-ул! – вдруг раздалось среди этой свалки, и все в одно мгновение оглянулись в ту сторону, где была прорубь. Рыбалки кинулись туда с канатами и шестами. Толпа обступила прорубь.

– Запуска-ай! Тащи-и! Канат! Эй, кто там?! – орали со всех сторон. – Хлопченя, а может и дивчинка, кто его знает! Ишь, барахтается!

В проруби действительно барахталось и боролось со смертью маленькое существо. Трудно было определить пол его; да и не до того было. Оно изо всех сил глупо и совсем нецелесообразно размахивало ручонками, опускалось и вновь подымалось, чтоб опять погрузиться. Напрасно к нему протягивали шесты и забрасывали канаты; оно не понимало, в чем дело, и не знало, за что ухватиться. Вся беда была в том, что никто не решался подойти к самой проруби, из боязни попасть в нее. Но вот маленькое существо видимо ослабевает. Оно уже не машет ручонками, только голова его делает страшное усилие остаться на поверхности, но туловище тянет книзу – и вот уже, кажется, нет надежды. В это время молодой безусый парень с веселым, счастливым лицом порывисто сбрасывает с себя кожух и, крепко ухвативши зубами конец каната, с разгона кидается в прорубь. Несколько секунд не видно ни его, ни маленького существа. Толпа замерла в тяжком, мучительном молчании, где-то вырвался вздох; многие крестятся и шепчут молитву: «Господи! две души христианские!..». Все ждут, а рыбалки тихонько подтягивают кверху канат, конец которого остался в зубах у парня. Появляется голова, плечи, и парень выбрасывает на лед недвижное полуокоченевшее существо. Его самого сейчас же вытаскивают. Вырывается общий крик неистового восторга: «Яков! Яков! Яшка! Ай да Яшка!». Повсюду прославляется имя парня.

Маленькое существо пролежало с минуту на льду без малейшего движения, пока вытаскивали парня. Потом кто-то поднял его на руки:

– Эй, бабы! у кого платок побольше?

Какая-то баба сняла с головы платок. Маленькое существо положили на платок и принялись откачивать. Качали с такой энергией, что оно взлетало на воздух, но это не помогало.

– Три! что есть силы три!

Тогда началась терка. Ему терли уши и виски, затылок, и щеки, и лоб. Не помогало. Маленькое существо не обнаруживало никаких признаков жизни. Молодой человек с шнурами на груди подлетел на коньках к толпе и подал изящный пузырек с жидкостью.

– Это спирт. Потрите им виски и дайте ему понюхать! – сказал он.

– Да чем нюхать-то будет, когда оно не дышит?! – возразили ему.

Тем не менее стали тереть виски и подносить флакон к носу. В это время одна из дам – та самая, что смотрела «в прозорную трубу», – узнав, что из проруби вытащили утопленника, упала в обморок. Ей понадобился спирт, и молодой человек с шнурами отобрал флакон с такою же изящной деликатностью, с какой подал его. Так как маленькое существо отказывалось жить, а панычевцы хотели во что бы то ни стало настоять на своем, то было решено употребить последнее и самое отчаянное усилие. Постарались разнять его сильно стиснутые челюсти и вновь стали качать. На этот раз были приложены все силы; качали с каким-то остервенением, всякий старался ухватиться за угол платка, как бы рассчитывая общими усилиями – «миром» – победить смерть. Кто-то заметил, что этак и мертвого откачать можно.

– Дышит! – промолвило несколько голосов разом, и работа остановилась.

Действительно, смерть была побеждена. Всех охватил восторг, как будто это бедное, хилое, оборванное существо принадлежало всем панычевцам или было гордостью всего села. Оно дышало и даже взмахнуло рукой. Тогда стали присматриваться к нему. До сих пор все видели перед собой только погибающую человеческую жизнь и необходимость спасти эту жизнь во что бы то ни стало. А его никто не видел. Что за странное существо! Голова окутана изодранным платком (шапка военного покроя валялась в стороне); неуклюжая женская кофта с изодранной подкладкой, из-под которой торчат клочья грязной ваты. На ногах вместо сапог какие-то тряпки. Лицо худое, костлявое, почти бескровное. Губы посинели от холода и дрожат, и весь он вздрагивает, словно его мучит бес. Все присматривались и все были поражены. Никто не знал его, в Панычеве такого не было, и все видели его в первый раз. Откуда же взялось это существо? как попало сюда? и как очутилось в проруби?..

– Чье оно? – спрашивали изумленные панычевцы друг у друга, и никто не мог ответить на этот вопрос.

– Господи! Да уж не наваждение ли это?

– Приблудное какое-то! – старались объяснить бабы. – Шло, шло себе куда-нибудь, может, из города, либо с хутора какого, и заблудилось! И какое чудное на вид! Должно быть, сирота.

– Теперь его надобно на печку первым долгом! – сказал кто-то.

– Эге! Первым долгом на печку, – согласились все, – чтоб его хорошенько проняло жаром! Наскрозь чтоб!

И все стояли над ним, оставляя открытым вопрос: кто же возьмет его в свою хату и положит на печку? Никто из присутствовавших еще не ощущал в груди своей такого желания. У того у самого семья была велика, другой боялся, что это дьявольское наваждение, которое принесет дому несчастье.

– Я думаю, горчишник бы ему поставить! Это тоже горячит! – продолжали советовать.

– Горилки бы влить ему столбуху!7070
  Столбу́ха – большой кубок, чарка.


[Закрыть] Вот это действительно горячит!.. Это я по себе знаю!

А «дьявольское наваждение» все лежало на платке, который растянули на воздухе четыре мужика. Оно уже раскрыло глаза, но ничего еще не понимало. Ему было страшно и хотелось плакать, но оно и этого не смело сделать. А холод между тем пронизывал его, и оно дрожало всем телом.

– Жинка! чи у нас печка растоплена? – спросил у бабы сухощавый, приземистый мужик в старом полушубке со множеством свежих заплат.

– С утра растоплена! – отвечала баба, утвердительно кивая головой, потому что угадывала мысль мужа.

– Так бери его в охапку! – сказал мужик. – Пускай греется!

Жинка взяла «дьявольское наваждение», тщательно завернула его в платок, на котором оно лежало, и понесла к берегу.

– Эх! добрая душа у тебя, Ерема! За это тебе на том свете хорошо будет! – чрезвычайно серьезно и с большим чувством говорили мужики и бабы. Ерема посмотрел на них довольно холодно и не сказал ни слова, а только подумал: «Каково-то вам будет на том свете?».

– А у самого шесть душ голышей! И куда только он его денет? – сочувственно говорили бабы. – Вот душа-то!

– Одно к одному! Беднота к бедноте! – замечали другие. – Так уж, видно, Господь захотел!

Откупщики наградили Ерему двумя лещами. Великодушный парень Яшка за свой подвиг получил судака. Он теперь грелся, плотно завернувшись в кожух и делая по льду отчаянные прыжки. От него сильно доставалось девкам. Паны ушли домой. Раздача рыбы кончилась. Рыбалки гурьбой отправились в кабак распивать откупщицкое ведро, да своих два. Публика расходилась, повторяя с недоумением:

– И откуда оно взялось, Господи ты Боже мой?!. Точно из воды, из-под коры ледяной вынырнуло!.. Чудо, как есть – чудо!..

II

Чудо разъясняется

«Приблудный» между тем лежал уже на печи. Его положили туда вместе с платком, в который он был завернут. Сначала он ничего не ощущал и лежал без мысли и без движения. Но вдруг он подскочил на месте; его сильно прижгло, печь была очень нагрета; он почувствовал боль и вместе с тем какое-то сладостное ощущение тепла.

Тогда у него явились мысли. Он огляделся кругом. Полумрак; слышится людской говор, смех и плач детей. Где он и как попал сюда? Он начинает припоминать. Вчера он вместе с другими ребятишками, такими же оборванцами, как он, бегал за экипажами при въезде в город. Они протягивали руки и жалобными голосами кричали: «Дайте копеецку! Позалейте! Есть хоцется!». И когда им кидали что-нибудь, они дрались между собой, вырывая друг у друга добычу. Потом они шли к своим матерям. Его мамка жила в какой-то темной, сырой и холодной трущобе. Она посылала его просить милостыню и, когда он приносил что-нибудь, покупала немного хлеба и доставала водки. Она почти всегда была пьяна и иногда колотила его. К ней приходили какие-то солдаты, ласкали ее, а иногда били, и она била их, а его они тогда высылали вон. Спал он вместе с мамкой, она согревала его своим телом, и ему было тепло.

В этот день мамка встала рано утром и неизвестно куда исчезла. Он ждал ее, но не дождался и захотел отыскать. Он видел, что мамка иногда ходила куда-то, по направлению реки, и сам пошел этой дорогой; но ее не встретил, а встретил село. Он никогда не видел глиняных хат с камышовыми крышами, потому что жил всегда в трущобе, близ города. Тут он увидел, что на реке много людей, и подумал: «Может быть, там и мамка!». Тогда он спустился вниз и смотрел в лицо каждой бабе, но мамки между ними не было. К нему подбежали ребятишки и стали толкать его. Ему было холодно, хотелось погреться, и он стал играть с ребятишками и согрелся. Играть было весело. Он позабыл и о мамке, и о том, что с утра ничего не ел. Ему очень понравилось болтаться ногами по воде; он не заметил, где кончается лед и начинается прорубь, и вдруг оказался в реке. А больше он ничего не помнит. Теперь ему хорошо, только бы поесть чего-нибудь, потому что его мучит голод.

– А оно, должно быть, спит еще, – слышится ему женский голос.

«Кто это – “оно”? – думает он. – Это, должно быть, я!»

– Ему надо оставить леща. Ты ему хвостик оставь, Горпина! Оно, должно быть, голодное. Пускай поест!

«А это верно! – думает он. – Я очень голоден! Должно быть, это добрые люди!»

Как бы им показать, что он не спит? Кашлянуть, сказать, вздохнуть – он боится, потому что он всего боится. Но он все-таки вздыхает…

Там же, на печке, он с наслаждением съел хвост леща, съел с костями и со всем, что у него было. Ему принесла это Горпина (так он догадывается). У Горпины маленькое лицо и сама она небольшая, так, лет десяти. Она принесла и тоненьким голоском сказала: «Ешь!».

Ну, теперь он, кажется, совсем оправился. В пору бы и с печи слезать. Печка так горяча, что он не только согрелся, а и высох, и, кажется, у него есть уже пузыри на теле. Но он не может сойти, пока его не позовут. Страшно…

– Ну, может быть, ты уже слезешь? Эй ты, хлопче или дивчина, кто тебя знает, что ты такое! – слышится тот же женский голос.

«Эге! – думает он. – Да они считают меня девочкой! Вот как!»

Он слезает с печи и довольно смело произносит:

– Я – хлопец!

Он видит перед собой пожилую женщину небольшого роста, сухощавую. Лицо у нее доброе, так что он не боится. Около нее выстроилось в ряд четверо ребят один другого меньше, и все с любопытством смотрят на него. Один на руках женщины, совсем маленький, плачет. Около печки стоит девочка. У нее розовое личико и веселые, бегающие глазки. Он узнал Горпину. Ну, кажется, ему нечего бояться. Смотрят ласково и не собираются бить его.

– У тебя есть батько? – спрашивает его женщина.

– Не знаю! – отвечает он.

В самом деле, он не знает, есть ли у него батько. Да он никогда и не думал об этом.

– А мамка?

– Мамка есть.

– Где ж она?

– Не знаю!

– А откуда ты пришел?

– Из-под города.

– Что ж ты там делал?

– Жил!

– А как тебя зовут?

– Панас.

Женщина больше не спрашивала. «Погуляй с ребятами», – сказала она ему, но он не умел играть с ними, и они его боялись. Он сел на лавку и смотрел в окно. Когда женщина вышла из хаты, к нему подсела Горпина и стала расспрашивать. Неизвестно почему у него развязался язык, и Горпине он рассказал все что припомнил, когда лежал на печке. Горпина сказала ему, что он – «бедный хлопец». Он просидел на лавке до вечера. В это время перед ним прошло много картин, каких он прежде не видел. Горпина укачивала в люльке грудного ребенка и напевала колыбельную песенку. Вообще с Горпиной они очень сошлись. Она предложила ему развязать свои тряпки и ходить босиком. Он это сделал и нашел, что так лучше. Дети тоже бегали босиком! Мать их часто входила в хату, говорила о телятах, о каком-то квасе, который, к несчастью, перекис, а один раз пришла очень взволнованная и рассказала о поросенке, который по неопытности попал в лохань с водой и чуть было не утонул. «Точь в точь, как я в ополонку!» – подумал Панас. Дети выбежали на двор смотреть на поросенка; ему тоже очень хотелось пойти с ними, но он не решился.

Когда стемнело и в хате зажгли «каганец»7171
  Каганец – плошка с салом и фитилем; лампадка, ночник.


[Закрыть], вошел Ерема.

– Э, уже ожил! – по-приятельски обратился он к мальчику. – Ну а я думал, что тебе капут будет!

Горпина рассказала ему все, что знала про Панаса. Сели ужинать. Ерема ел затирку7272
  Затирка – суп или жидкая каша из заваренной муки, характерные для бедной крестьянской кухни.


[Закрыть] со зверским аппетитом. Панас с величайшим любопытством наблюдал, как он опрокидывал в рот ложку за ложкой, и при этом губы его издавали такой звук, будто он всякий раз обжигался. И глаза Еремы в это время как-то особенно блестели, так что по временам Панасу делалось даже страшно. Ерема всегда так ел. Он работал как вол, буквально ни минуты не оставаясь в покое, и нарабатывал гигантский аппетит, так что во время обеда или вечери уже не разбирал, что́ было в миске, и истреблял все, что ни давали ему. Если б ему положили вместо галушек кусок старой подошвы, он и то съел бы впопыхах, лишь бы только присолили хорошенько. Он любил хорошо солить. Голова у этого человека была огромных размеров и казалась еще больше оттого, что сидела на длинной шее и украшала маленькое, сухощавое туловище. Но, несмотря на свои большие размеры, эта голова, кажется, не много работала, предоставляя главенство мускулам. Ерема был неразговорчив, говорил отрывисто и нескладно и вообще слыл за мужика недалекого. Жинка его, Марина, играла очень видную роль в хозяйстве: она заправляла, а Ерема только выполнял то, что она находила благовременным. Марина свершала свою миссию спокойно, с какой-то медленной рассудительностью, сама работала не меньше Еремы и никогда не жаловалась на бедность. И так эти люди прожили уже пятнадцать лет вместе, почти молча, изредка разговаривая только о предметах, необходимых в хозяйстве. Они очень подходили друг к другу.

– Ну, уже до завтра живи, хлопче! – сказал за ужином Ерема, что сильно поразило Панаса.

«А что же завтра он будет делать? Разве его отвезут к мамке? Но там ему было гораздо хуже, чем здесь».