Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

Сонька молчала, потому что еврей стоял очень близко, и она боялась его.

– Ну? Говорю – просто прелесть! Веселое местечко! – нетерпеливо продолжал он. – Хочешь?

– Нет! – ответила наконец Сонька. Она не понимала, о каком местечке говорил еврей, но ей просто было страшно.

– Отчего нет?

– Нет! – повторила Сонька.

Еврей сделал кислую мину и исчез во мраке. Он больше не возвращался. Сонька очень плохо проспала ночь. Проснулась она до зари и поспешила уйти, боясь, чтоб ее не застали торговки. В этот день голод страшно мучил ее. На базаре то и дело попадались на глаза съестные и притом, как ей казалось, неимоверно вкусные предметы: бублики, колбасы, копченая рыба, жареная печенка; вид их почти вызывал у нее слезы. Напрасно она заглядывала в лицо всякому прохожему, ни один из них не был Панасом. Хотя бы Параску встретить, но и Параска тоже не являлась. В этот день она уже с трудом ходила и после полудня бессильно опустилась на каменную ступеньку у большого магазина. Голод терзал ее. Вчерашний еврей медленно дважды прошелся мимо нее и кинул ей два-три взгляда. Она разглядела его. Он вовсе не был страшен, а скорее – жалок. Худое и до невероятности бледное лицо с выдававшимися скулами, ввалившимися щеками; длинная бородка прекомично виляла из стороны в сторону при малейшем дуновении ветра; согбенная спина; длинные руки с бледными, вытянутыми пальцами находились в постоянном движении. Нет, куда ему обидеть! Он сам чуть не валится от ветру. Но на этот раз он не подошел к ней и не сказал ни слова. Опять наступила ночь. Сонька еле добрела до места вчерашнего ночлега. Она чувствовала, что в эту ночь может умереть с голоду, и во всяком случае завтра едва ли в силах будет подняться. А тонкая фигура была уже здесь.

– Н-ну? – кратко спросил еврей.

Сонька машинально поднялась и молча последовала за ним.

– Я есть хочу! – сообщила она ему по дороге.

– Будет! – отвечал еврей. – О, еще как хорошо! Говядина, говядина! а?

Сонька вздрогнула при напоминании об этом вкусном, питательном блюде. Они шли пустыми улицами, часто поворачивая в узкие, грязные и косые переулки. Вон вдали замелькали два больших фонаря и осветили фасад одноэтажного каменного дома.

– Это! – сказал еврей, указывая на освещенный дом.

Фонари помещались у крыльца. Сквозь полурастворенные окна слышались музыка, пенье, крики. Сонька смутно предчувствовала, в чем дело. Она только не знала этому имени. Она не то что испугалась, но ей показалось как-то дико – войти в этот дом, где так много людей, и притом веселых и сытых людей. Ее засмеют с ее жалкой одеждой и широким лицом. «Говядина, говядина!» – явственно повторилось у нее в ушах, и словно что-то толкнуло ее вперед. Они не вошли через крыльцо – еврей повел ее во двор.

В этот вечер она была сыта и пьяна.

VII

Носильщик

Пристань на Днепре, где останавливались мелкие торговые суда и буксирные пароходы, была самым оживленным местом в целом городе. Эта пристань поддерживала значение города, так как она служила остановочным пунктом для всех судов, направлявшихся с верховьев Днепра в море. Здесь происходила перегрузка товаров с барок и мелких судов на пароходы и большие суда или паровые баржи, потому что кое-как сколоченные барки не годились для морского плаванья и, разобранные по частям, служили предметом груза в виде дров для топки и строевого леса. Не будь этой пристани, город давно исчез бы с географической карты, поэтому граждане справедливо гордились ею.

Самая оживленная работа шла здесь весной и летом. Тогда перегрузка производилась непрерывно, и с раннего утра до поздней ночи раздавались крики носильщиков и шум ломовых телег. Но и зимой здесь далеко не было затишья. Капризная южная зима научила судовладельцев всегда быть наготове. Иногда среди зимы, после крепкого мороза, вдруг настает полная оттепель, и Днепр приходит в движение. Тогда на пристани подымается суета. Там нагружают товары, здесь подвозят и цепляют к готовым судам буксирный пароход, который, натужась и пыхтя, медленно тащит среди плавающих льдин целый ряд барок и суден, пока не привезет их в море. А в море – раздолье. Там нет льда, и приходится ждать только попутного ветра.

Преобладающий люд на пристани – носильщики. По внешнему виду это – самые грязные и неуклюжие существа в мире. Холщовые рубашки и такие же штаны по десяти раз в день меняли свои цвета, смотря по цвету товара, который переносили спины носильщиков. Мука, краски, каменный уголь, известь – все это поочередно оставляло на них свой след, делая их лица то смешными, то страшными. Привыкнув постоянно гнуться под тяжестью, они и в свободные часы ходили с полусогнутыми спинами; грязь, ежечасно пристававшая к их рукам, западала глубоко в трещины мозолей и никогда не отмывалась, поэтому ладони их – широкие, тяжелые и неуклюжие – казались как-то нелепо татуированными. Люди эти жили между собой дружно, но никогда не говорили друг другу о своем прошлом, и никто из них не спрашивал об этом у своего соседа, потому что почти у всех них в прошлом было темное пятно. Труд носильщика – самый тяжелый и бедно оплачиваемый. Поэтому сюда идет тот, кому больше некуда деваться.

В часы работы они смотрят угрюмо и мало разговаривают. Разговоры их состоят из коротких фраз, почти всегда ругательных и притом состоящих из таких ругательств, которые созданы здесь, на пристани, и которых в другом месте не услышишь. Но в часы отдыха эти люди становятся веселей и разговорчивей. У пристани стоит обширный и грязный кабак, который существует почти исключительно для носильщиков. Здесь они большой компанией проводят все свободные часы, пропивая весь свой заработок, шумя и крича, болтая и ругаясь и часто кончая дракой. Это их клуб, в котором они забывают о всех своих связях житейских. Иногда здесь появляются женщины – грязные и жалкие представительницы самого низменного, самого дешевого разврата. Иногда выпадает счастливый денек, когда к вечеру у них особенно болят спины, а в карманах звенит мелочи больше, чем обыкновенно. Тогда они расширяют поле своей деятельности, идут в город и посещают трактиры низшего разбора.

После пятимесячного пребывания в этой компании Панас уже ничем не отличался от своих товарищей. Он был так же грязен, так же груб, и речь его была уснащена такими же ругательствами, как у прочих. Он не отставал от товарищей и в пропивании своих заработков. За неделю в кармане у него оставался свободным какой-нибудь полтинник, который он относил мамке. За пять месяцев он всего два раза побывал у Степаниды. Когда она увидела его в первый раз, на нее нашел столбняк: так груб и дик был его вид. А речь его, уснащенная отборными словами, вырывала из груди ее тяжелые вздохи. Но она по-прежнему прижалась к нему, не слыша ни запаха водки, ни отвратительных ругательств (он сыпал их на голову не одной матушки, а и всего Панычева); ей представлялся другой Панас – нежный, застенчивый юноша, красивый и статный, которого она знала когда-то. О, как она страдала, когда глаза ее видели другого – грубого, развращенного ругателя, пропитанного запахом спирта.

– Что мне? Кого мне жалеть? – хриплым голосом говорил ей Панас, ударяя кулаком по столу. – Мамку? Ге! Все равно ее теперь не оторвешь от водки! Хотя ты ее в золото одень – все пропьет! Тебя? А ты разве пошла бы со мной куда глаза глядят? Как же?! Придет муж – небойсь, про Панаса и помину не будет! Ха-ха! Как же, знаю я вас! Все на один лад. А ей, ей (он указал кулаком в ту сторону, где был дом матушки)… ей – я это так не оставлю. Заплачу, дай только крыльям вырасти… В Сибирь пойду, а заплачу… Да и всех этих панычевцев я живьем в землю закопал бы. Тут только и есть две души – твоя да Еремина…

Степанида не осмелилась возражать, пугаясь его страшного взгляда и лица, налившегося кровью. Теперь она отдалась бы ему из одного страха, если б даже не любила в нем прежнего Панаса.

В одну из осенних ночей, когда в ожидании первых морозов на пристани была спешная нагрузка судов и у носильщиков в карманах звенело много мелочи, огромная компания, напившись предварительно в своем клубе, отправилась по городским кабакам. Когда перевалило за полночь, они пошли к окраинам города и стали стучаться в дома, освещенные парой фонарей. Они были так страшны, что их не хотели впускать даже в эти неразборчивые дома. Но они шли напролом и врывались туда силой. В одном из таких домов Панас встретил Соньку. Это была очень странная встреча. Панас широко раскрыл глаза и в первые мгновения ничего не мог сказать.

– Вот где она! – наконец промолвил он.

А Сонька стояла перед ним и покатывалась от смеха. Она была в ярком наряде из светлого ситца. Грудь ее была почти обнажена. Она нетвердо держалась на ногах, потому что в этот вечер много выпила.

– Хохочет! – сердито процедил сквозь зубы Панас.

Однако она увлекла его в отдельную комнату. Здесь она была совсем уже другая. Ее подвижность и смешливость исчезли, и на лице выразилась крайняя усталость. Она долго не спускала глаз с Панаса.

– Какой ты стал! – тихо промолвила она.

– Да! Не таким еще станешь! Потаскала бы мешки на пристани! – угрюмо ответил Панас. – Как это ты сюда попала?..

– Попала! По тебе заскучала, ха-ха! Думала – приду в город, а тут и Панас навстречу. А Панаса с собаками не найдешь!.. Два дня бродила, да с голоду сюда и пришла!.. Уже два месяца!..

– Что ж? Пойдем со мною! Тут гадость!..

– Ха-ха! мешки таскать? Чего мне? Мне тут хорошо!

– Хорошо? – пытливо поглядел на нее Панас.

– Преотлично! Видишь? – и она указала на свой костюм.

– То-то ты и пьяна, как… как моя мамка!

– А ты, небойсь, трезвехонек?! Ха-ха! – захохотала Сонька.

– И чего она хохочет? Дура! – рассердился Панас, которого коробил этот глупый смех. – Должно быть, обоим нам одинаково хорошо!..

– Не пойду я с тобой! Зачем тогда не взял, когда ушел? – продолжала Сонька, но уже совершенно серьезно.

– Ха! Да ты думаешь – я стану гоняться за тобой?! «Не пойду! Зачем не взял!» А не пойдешь, так и черт с тобой! Кисни тут… все одно как в тюрьме!.. Что, думаешь, мне любовь твоя, что ли, надобна?.. Я так, по дружбе, потому вместе натерпелись от нее, от проклятой, – чтоб ей никогда никто добра не сделал!.. А она: «Не пойду!» – Не ходи!

Панас поднялся и хотел уйти. Сонька подбежала к нему и обвила его шею обнаженной рукой.

– Панас, голубчик, останься! – молящим голосом произнесла она. – Я это так тебе сказала. Надоело мне здесь, вот как надоело (она провела рукой по своей шее). Противно. Все чужие, незнакомые, пьяны! Дерутся, ругаются! Я пошла бы, да не пустят. Я вся в долгу!

– Уже! А много? – спросил Панас.

– Карбованцев с тридцать!

Панас сел и задумался. Он решил в душе своей, что Соньку необходимо выкупить. Ему почему-то хотелось оказать ей большую услугу. В ней было для него что-то родное. Вот он встрепенулся и откинул назад волосы.

– Э, будут! Умру, а будут! – решительно сказал он, и в одно мгновение в голове его возник дикий, смелый, решительный план.

– Э! все равно – пропадать! Так уж пусть будет за что! Хуже моей славы не наживешь! – и он сильно тряхнул головой, как бы в знак того, что ему нисколько не жаль этой самой головы.

В эту ночь Панас отстал от своих товарищей.

Когда он расстался с Сонькой, их уже не было. Он не пошел на пристань. Охваченный теплотой южной ночи и отуманенный винными парами, он чувствовал позыв к какому-нибудь решительному, опасному делу. Он пошел за город и, дойдя до слободки, повернул к Параскиной лачуге. Там было тихо и темно.

«Должно быть, заснули голодные, – подумал Панас, – и выпить было нечего!» – прибавил он, и ему стало жаль мамку и Фроську, потому что им нечего было выпить.

Он постучал в окно. Вышла Фроська.

– Мамка спит? – шепотом спросил Панас.

Фроська кивнула головой.

– Слушай! – и Панас стал быстро говорить ей что-то почти на ухо. Фроська только кивала головой и принимала к сведению.

– Смотри же! У старой мельницы. Раньше зари! Я сейчас иду. Он верный? – спросил Панас в заключение.

– О! Все одно как ты сам для себя! – ответила Фроська.

Она была бледна и дрожала. Хоть она и была готова на все, но это уж было нечто очень крупное и опасное.

– Смотри же! Потому – я пропаду, так и тебе несдобровать. Да и все вы тогда прахом пойдете!..

Панас сделал уже шаг, чтоб идти, но в это время Фроська пошатнулась и отскочила в сторону, точно отброшенная какой-то посторонней силой. Панас почувствовал, что чья-то рука вцепилась в его руку. Он оглянулся и увидел Параску.

– Ой, Панас! Не ходи! Голубчик, не ходи туда! – шептала она, в то время как Панас делал усилие вырваться.

– Что вы, мамка? Спятили, что ли? Пустите! – грубо отвечал Панас.

Но Параска, по-видимому, решилась употребить все силы, чтоб удержать его.

– Не ходи, Панас! Я знаю, куда ты идешь! Вы тут шептались, думали – я сплю! А я все слышала! Ой, не ходи, не ходи! Послушай свою старую, пьяную мамку!.. Пана-ас!

Панас порывисто двинулся вперед и сделал несколько шагов; Параска свалилась с ног и, не выпуская его руки, тащилась за ним. Тогда Панас остановился и злобно оглядел ее.

– Пустите, мамка, а не то… – и он занес над ее головой правую руку, энергично потрясая кулаком в воздух!..

– Ну, убей, ей-богу, убей! А только не ходи! – с отчаянием шептала Параска. – Чуешь? Не ходи! Потому – там тебе конец будет!.. А я все же таки мать! Пьяная, а все-таки…

Но в это время Панас рванулся вперед с такой силой, что Параска со стоном отскочила в сторону.

– Не хо-ди! Пана-ас! – прохрипела она вслед ему, но он уже не оглядывался.

– Пьяная дура! – сердито проворчал он. – Жрать нечего, а туда же лезет! – и он скорыми шагами направился к белевшей невдалеке большой дороге.

Он шел хорошо знакомой дорогой, в Панычево. Вон внизу показались панычевские плавни; вон виден помещичий сад, а вон и батюшкин дом с обширным горо́дом, и Панас зашел со стороны горо́да. Когда он подошел к воротам, к нему свирепо кинулась стая собак, но в ту же минуту, не успев издать ни одного звука, они узнали своего прежнего повелителя и завиляли хвостами. Барбос с восторгом кидался к нему на плечи и лизал ему щеки. Панас остановился и принялся разглядывать, что делается на горо́де. По его соображениям, в теплую осеннюю ночь кони не должны были оставаться в конюшне. Им место было на дворе, под открытым небом, у скирды свежего сена. Тут же неподалеку должен спать Степка, в качестве сторожа. Но Панас очень хорошо знал, что́ это был за сторож. Проснуться среди ночи его заставишь разве раскаленным железом. Он прошел на горо́д. Все оказалось так, как он рассчитывал. Тройка лошадей мирно жевала сено у скирды, из-за которой таинственно раздавался счастливый храп Степки. Добыча сама лезла в руки. Панас, как хозяин, отвязал лошадей, но увидел, что на них нет уздечек, а только «обротьки»8383
  Обротка, оброть – конская узда без удил; недоуздок.


[Закрыть], которыми нельзя зануздать. Безмятежный сон Степки, приятельская встреча с собаками и остатки хмеля – все это породило в нем какую-то преувеличенную храбрость. Он вновь привязал коней, направился в конюшню, захватил пару уздечек и вернулся на горо́д. Все это он делал с толком, не спеша, не как вор, а как человек, желающий совершить свое дело основательно. Среди двора, съежившись, спала какая-то баба, должно быть, Улита. Она проснулась и подняла голову, но потом опять опустила ее и продолжала спать. Очевидно, она приняла Панаса за Степку. Еще бы! Какой же вор станет так смело расхаживать по двору? Да никому это не пришло бы и в голову. Панас снял «обротьки» и на место них надел уздечки и тихо повел пару коней в ворота, которые выходили в поле. Из-за скирды же продолжал раздаваться безмятежный храп Степки. В степи он взлез на одного из коней и, искусно намотав на руку конец уздечки другого, помчался безлюдной степью несколько наискось от города.

«Ха-ха! – смеялся он. – Ну, сторожа же! Ха-ха! Попробовал бы кто это сделать, когда я был у нее!.. Взял бы, как же! Да я бы ему обе руки оторвал, а не дал бы!..»

И Панас всю дорогу издевался над Степкой по поводу того, что тот не оторвал ему рук.

У старой мельницы, что без всякого дела торчала на север от города, на расстоянии версты от него, Панас передал свою добычу «верному человеку». «Верный человек» по всем признакам принадлежал к цыганскому племени, члены которого целым лагерем палаток раскинулись за городом, занимаясь днем кузнечным мастерством, причем, кажется, по целым неделям ковали все одну и ту же подкову, потому что никто не давал им работы, – а ночью воровством, чем, собственно, и питались. «Верный человек» был крупный и плечистый детина, с курчавой головой и длинными усами на темном лице. Когда он смеялся, два ряда белых как молоко зубов его поражали своей красотой. На нем был длинный синего цвета кафтан и черная барашковая шапка. Панас молча передал ему коней.

– Я тебя видел, – сказал «верный человек», – у Фроськи! Ты выходил, а я входил!..

– А-га! – рассеянно ответил Панас. – Дело верное?

– Как то́, что мы с тобой в первый раз разговариваем! Дай Бог, чтоб не в последний! Барыши пополам!

И «верный человек» сел на коня и исчез во мраке.

Панас шел по направлению к Параскиной хате.

VIII

Панычевские события

Панас уже больше не заглядывал на пристань. Трудно было сказать, где находилось его постоянное местопребывание.

Его можно было видеть на базаре, в Параскиной лачуге, в кабаках и публичных домах, а если приглядеться попристальнее, то и среди степи в ночное время, бешено скачущим на лошади. Он не имел ни постоянного пристанища, ни определенного источника доходов. Но источники тем не менее у него были, и притом очень капризные, как о том свидетельствовал его внешний вид. То он являлся в Параскину землянку в новом кафтане из темно-синего сукна, в больших сапогах и даже в сорочке с манжетами. Тогда он походил на заезжего купца, приехавшего издалека скупать товары местного производства. И этот костюм очень шел к его смуглому лицу, кафтан плотно стягивал его талию и выпрямлял спину, привыкшую гнуться под тяжестью кулей на пристани. В другой раз на нем висели жалкие остатки холщовой одежды носильщика, потому что свой купецкий костюм он закладывал в кабаке. И в этой грязной одежде он ходил, не смущаясь, до тех пор, пока новая удача не позволяла выкупить из кабака кафтан и сапоги. Знакомства его сосредоточивались преимущественно в том месте, где цыгане раскинули свои шатры. Во многих палатках он проводил время как свой человек, но больше всего водился с «верным человеком», потому что он действительно оказался верным и добросовестно делил добычу пополам, принимая на себя весь риск предприятия. Сонька была выкуплена, но неизвестно, получился ли от этого какой-нибудь толк. Она хотела жить с Панасом, следовать за ним по стопам, разделять его участь, но это было невозможно. Ремесло Панаса заставляло его не иметь определенного пристанища, да и Панас вовсе не имел желания повсюду таскать ее за собой. Пришлось поместиться ей у Параски.

Здесь, в Параскиной лачуге, произошли большие перемены. Землянка была заново вымазана извне и изнутри. В окна на место сахарной бумаги были вставлены настоящие стекла. В самой хате пол был тщательно вымазан желтой глиной, и на нем появилась мебель: стол, лавка, две кровати, кой-какая посуда. В исправленной печи каждый день топилось и варилось, и Панас мог утешиться, что идеал житья, которого он искал для мамки, осуществился. И как же весело было в этой хате! Чуть только успело закатиться солнце, хата наполнялась гостями. Это были по преимуществу люди военные, в числе которых заседал и Заковырка со своим приятелем. На столе появлялся штоф, а в запасе имелся другой. Была тут и закуска. И вот начиналась попойка, кончавшаяся к утру, когда гости и хозяева, охрипнув от криков, ругательств и песен, потеряв сознание, сваливались в общую кучу и засыпали, слабо отличая мужчину от женщины. Сонька как нельзя больше вошла во вкус такого времяпрепровождения и находила, что веселей этой жизни нельзя сыскать. Она даже нисколько не претендовала на Панаса за то, что тот не обращал на нее внимания, и скромно довольствовалась Заковыркой. Панас же между тем никогда не присутствовал на этих попойках. Он теперь боялся многолюдного общества, находил другие, более безопасные места, где не менее весело, чем Параскины гости, проводил время, а неизменным компаньоном его был «верный человек», который никак не хотел выпустить его из рук и ради этой цели предоставлял в его распоряжение и свой шатер, и свою жену, и свою черноглазую дочку.

Один только раз собрался он к Степаниде. Это было осенью. В глубокую осеннюю ночь он пробрался в Панычево и постучался к ней. Как она была поражена его видом! Сначала она было не узнала Панаса в его молодецком кафтане, в панской сорочке и с большим серебряным перстнем на руке. Но потом она быстро сообразила, что произошло нечто недоброе. И вдруг к ней вернулся тот страх, который она впервые ощутила, когда он явился к ней носильщиком.

– Не узнала? – спросил Панас. – Это – матушкины кони! Что? Побледнела? Трясешься? А-га!..

– Матушкины?! – тихо переспросила Степанида. – А может, и помещичьи, и Мурашкины, Воденюковы?.. А?

– А может и… может. А ты помалкивай! – грубо произнес он и кинул в ее сторону сердитый взгляд.

В последние два месяца действительно были уведены кони у помещика, у Мурашки и у Воденюка.

– Где ж ты живешь теперь? – спросила Степанида.

– Где я живу? Нигде! Разве такому, как я, полагается?.. Хе! Так, где случится!.. На слободке, все там!.. Хату подмазали! Ничего, веселей стало! Пьянствуют!..

Панас замолчал и принялся что-то обдумывать.

– А ты, Степанида, не бросишь? – спросил он.

– Кого?

– Хату свою, и Панычево, и всю эту дрянь? Ишь, они, должно быть, грызут тебя, окаянный народ!.. Вон какая ты стала! Смотреть больно!..

Степаниду действительно «грызли». В селе уже открыто говорили, что она живет с Панасом, что Панас заходит к ней по ночам и что, чего доброго, она помогает ему укрывать ворованное добро. И Панас говорил правду, что на нее больно было смотреть, – так она постарела и похудела за эти последние недели.

– Нет, не брошу! – тихо ответила она.

– А я бы тебе в городе славную хату нашел!.. Часто заходил бы… Бросай, Степанида!.. Чуешь?

– Не брошу я!.. Знаешь, Панас!.. Не ходи ты ко мне!.. Позабудь!.. Или брось это дело поганое!.. Лучше брось!.. Ей-богу, брось!.. Тогда я пойду с тобой куда хочешь! На край света пойду!..

Панас встал и выпрямился во весь рост.

– Боишься, значит?! – злобно промолвил он.– «Брось и иди мешки таскать!» Ха! ха! Н-нет, я не брошу! Не для чего мне бросать! Все равно  теперь нигде не примут! Уже обесславили Панаса на всю губернию!.. А кто обесславил? Свой же брат-мужик! И еще когда я ему никакого зла не сделал!.. Нет, они меня еще не знали, а узнают! Я покажу им, что́ я такое! Ежели кричат они всюду про Панаса, что он – вор и разбойник, так пускай же так оно и будет!.. Прощай, Степанида!.. Пускай тебе Бог даст всякого добра!.. Не буду я больше бесславить тебя!

Степанида неслышно плакала, закрыв лицо руками, но у нее не хватило сил остановить его. С замирающим сердцем глядела она ему вслед, когда он выходил из хаты, и слышала скрип запирающейся двери. Она поняла, что все кончено, кроме позора, который навсегда останется связанным с ее именем. Поняла она и то, что теперь уж не нужна была Панасу. И по мере того, как в ее душу проникало это сознание, в сердце подымалась и закипала злость. Гигантски-быстро вырастала эта злость, и вот она уж охватила ее всю и мигом высушила слезы на ее глазах. Нет, она уже не могла плакать. Всеми силами души своей она теперь ненавидела Панаса, ради которого так легкомысленно опозорила свое доброе имя и который теперь выбросил ее как ненужную, истершуюся тряпку.

А позор ее был велик. Все проклятия, вызванные несчастьями последнего времени в Панычеве, сыпались на ее голову, потому что ее голова была ближе, чем виновная голова Панаса. На нее указывали пальцами, с ней не хотели разговаривать.

А события в Панычеве приняли угрожающий характер. Началось это с батюшкиной пары. Матушка ни на минуту не сомневалась, что это была «Панасова штука». Кому же больше? Кто так хорошо знает ее домашние порядки, характер Степки и даже помещение уздечек? В особенности уликой Панасу служило смелое похищение уздечек из конюшни. Наконец, кому бы позволили ее собаки беспрепятственно увести коней? Все знали, что это были за собаки. Попадись им – в клочья разорвут. Итак, было ясно как день, что кони уведены Панасом. Не прошло и двух недель, как не стало тройки в помещичьей конюшне, и всякие розыски оказались безуспешными. «Слава Богу, мужика не трогает», – утешались промеж себя панычевцы и были несколько поражены, когда исчезло по паре коней сначала у Мурашки, а потом у Воденюка. Тогда панычевцам оставалось только одно утешение: Мурашка и Воденюк были мужики богатые. Но вот разносится слух об исчезновении лошади у одного хозяина средней руки, потом у другого, у третьего… Очевидно, вор уже больше не хотел отличать богатого от бедного. Тогда в Панычеве поднялся вопль. Озлобление увеличивалось еще вследствие того, что в числе пострадавших не было ни Ицки, ни Шлемы, и почтенные кабаковладельцы, по-видимому, даже не боялись, что их ожидает общая участь. Их клячи стояли в ночное время на горо́де под открытым небом без всяких сторожей и оставались неприкосновенными. Между тем у мужиков уводили последнюю лошадь из-под носа. «Э, проклятые иуды! Должно быть, у них тут руки не чисты!» – говорили мужики и зорко следили за кабатчиками, но ничего не уследили.

С легкой руки матушки решительно все были уверены, что эти недобрые дела принадлежат Панасу. Мало-помалу начали сговариваться о мерах сообща и однажды собрали даже для этой цели сход. На сходе выяснилось, что к поимке Панаса нет никаких путей. Больно уж ловко он обделывал свои дела. Уж, кажется, и стерегли, и запирали в сараи, и дежурили по ночам, – а он все таскает да таскает. Самое большое зло в том, что он – свой человек, что в Панычеве он вырос и знает все закоулки и порядки. Его знала и жаловала вся деревенская псарня, так что собаки не только не оказывались сторожами, а, можно сказать, помогали вору. И сход ровно ни к чему не пришел бы, если б не выступил из толпы один из самых бедных мужиков, и притом недавно самым бесчеловечным образом ограбленный. У него увели лошаденку, которая была единственным его достоянием и с потерей которой у него опустились руки. Звали его Яковом Майбородой. Это был мужик средних лет и среднего роста, костлявый и некрасивый, с лицом пепельного цвета и жиденькой, белявой бородкой. Он глуповато щурил свои маленькие глаза и сильно заикался. Выйдя из толпы, он поманил рукой, словно подзывая к себе земляков для секретной беседы. Потом он нервно закивал головой, что делал всегда, когда хотел что-нибудь сказать, и наконец вымолвил:

– Ст… Ст… Степ-панида!..

И в этом состояла вся его речь. Всего одно слово сказал Яков Майборода, но этого было довольно, чтоб в головах всех земляков разом возникла гениальная мысль.

– Правда! Правда! – слышались тихие голоса. – Она знает! Ее надо прижучить!.. Гляди же, земляки, помалкивай!.. До ночи!..

Отрывочные замечания в таком роде переходили из уст в уста, и как-то само собой решилось и всеми было понято, что необходимо действовать через Степаниду. Земляки разошлись со схода молча, как заговорщики, и во весь этот день самым добросовестным образом избегали всякого разговора с бабами, боясь обмолвиться о мирском решении. Ведь бабе только слово скажи – как в ту же минуту весь свет узнает и то, что есть, и то, чего никогда не было и не будет.

Степанида была уже в постели, когда ей почудилось, что раздались сильные удары в дверь. Она схватилась и, впопыхах накинув на себя кое-как верхнее платье, зажгла свечу. Это, конечно, не Панас пришел. Он никогда не стучит так громко. Или, может быть, он напился и пришел за тем, чтоб окончательно нанести ей позор на всю деревню? Удары повторились сильнее. Она пошла в сени и отперла дверь. Толпа земляков ввалилась с разгону и чуть не свалила ее с ног. Они были в полушубках, с батогами и дубинами в руках. Степанида почувствовала, что у нее как будто останавливается дыхание, она онемела и не могла произнести вопроса.

– Доброй ночи, Ковалиха! – промолвило несколько голосов разом. – Вот… мы к тебе честью пришли!.. Эй, братцы! Поддержи ее!..

Поддержка была необходима, потому что Ковалиха, бледная, обессиленная, зашаталась и готова была упасть. Ее поддержали и повели в хату. Здесь усадили ее на лавку. Она оправилась и уставила глаза на гостей, словно собираясь внимательно слушать.

– Слухай, Ковалиха! Грех твой всему селу известен… Мы тебя не осуждаем и пришли, говорим, честью… Ты одна это можешь…

– Что́ я могу? – почти прошептала Степанида, не спуская глаз с говорившего.

– Можешь ты довести нас до этого разбойника, грабителя, который все село помутил… Честью мы тебя просим!..

Степанида тупо смотрела на них, как будто не понимала, в чем дело.

– Честью, Степанида, честью! – повторяли мужики.

Но Степанида не двигалась.

– А коли не хочешь честью, так и силой возьмем! – послышался громкий грубый голос из толпы.

– Силой?.. – Степанида соскочила с лавки. – А что ты с меня силой возьмешь? А? Меня?.. возьмешь! А язык, язык… можешь ты заставить его сказать слово? А?

И она гордо оглядела всех своих незваных гостей. Мужики укоризненно поглядели на своего товарища.

– Силой мы не хотим! Это он пустое смолол!.. А ты посуди: он, прямо как зверь лютый, ограбил всю деревню. У самого бедного мужика последнюю коняку увел!.. Как же он после того не вор, не грабитель? Да и тебя, Степанида, он бросит… Это ты уж поверь нам!..

– Меня?.. Уже бросил!.. – как-то непроизвольно вырвалось у нее.

– Вот то-то оно и есть!..

– А если я сама не знаю?.. Я никогда не была у него!..

– Ну, как же тебе не знать, Степанида? Не была, так он тебе сказывал!.. Нельзя же без того!.. Ты нам хотя след покажи!..

Они не замечали, что у Степаниды в это время был почти безумный взгляд. Никто из них не знал, что́ накопилось у нее в душе с тех пор, как Панас в последний раз был у нее, какая буря там клокотала и сколько раз ей приходила в голову мысль – пойти отыскать его, сдавить ему горло за то, что он опозорил ее и бросил, как ненужную вещь, – бросил так легко, будто знал ее всего один день и словно она не отдала ему свою честь, свою душу и всю себя. Обрадовался, что она сказала ему тогда: «Не ходи ко мне», точно не знал, что она не остановилась бы перед позором и всюду пошла бы за ним, если б видела, что он этого хочет. И в эту минуту в голове у нее возникла мысль – разом отомстить ему за весь свой позор, а там… Там уже конец придет сам собой.