Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

Но Алеша вовсе не был расположен прекратить игру. Он решил, что так как Панас отказался от наездника, то, значит, ему больше нравится роль лошади, и согласился пропустить его очередь. Он с прежней легкостью воссел на плечи, и «игра» продолжалась.

– Ну, тоже игра хорошая, нечего сказать! – говорила Маланья, обращаясь к Соньке.

– А меня уже, должно быть, скоро в коровы произведут! – ответила на это Сонька.

Поповичу очень понравилась игра «в лошадки», поэтому он предпринимал ее чуть не каждый день. Панас при этом обнаружил непоколебимую стойкость убеждений и роль лошади продолжал предпочитать роли наездника. Они значительно расширили пределы своего ипподрома и перешли за горо́д. Здесь расстилалась необъятная гладкая степь, по которой ретивый Панас мчал своего седока с таким искренним увлечением, что иногда они оказывались в двух верстах от села. Тут они отдыхали, беседовали, кувыркались и потом тем же способом «приезжали» домой.

В один из летних дней в доме батюшки можно было заметить некоторую торжественность настроения. Батюшка, несмотря на то что это был будний день, служил обедню с молебствием, сама матушка, невзирая на чад и дым, возилась на кухне около какого-то удивительного теста. Объяснялось это тем, что в этот день были именины поповича. Впрочем, особенно важного ничего не произошло, кроме одного обстоятельства, доставившего несказанную радость поповичу. В числе именинных подарков батюшка поднес ему небольшое, изящное и доброкачественное ружье, со всеми охотничьими принадлежностями, исключая соколов и собак. Настроение было настолько радостное, что матушка позволила Алеше брать с собой на охоту Панаса. В сущности, иначе и быть не могло, потому что на охоте случаются такие затруднения, из которых Алеша едва ли вышел бы без помощи Панаса. Иначе говоря, в лице Панаса матушка дарила Алеше охотничью собаку. И вот они стали охотиться. Поблизости от Панычева находились обширные пространства, занятые камышом, который в изобилии произрастал на болотистой почве. Там неслись и водили детенышей дикие утки и курочки. Иногда среди камыша попадалось мелководное озеро, покрытое тиной. Здесь можно было выслеживать куликов и бекасов. Наши охотники обыкновенно сюда и направлялись. Попович нес ружье, потому что не мог доверить Панасу такую драгоценность. Панас тащил сумку с порохом и дробью. Кроме того, он изображал обоз и был нагружен разными съестными припасами, которых они всегда забирали вдоволь. Когда они достигали подходящего места, где, по их соображениям, близко была дичь, Панас делал стойку и оставался позади, а попович подкрадывался и стрелял из-за камыша. Если выстрел был удачен, то роль поповича на этом и кончалась, Панас же расставался на время с ролью оруженосца, снимал с себя доспехи, раздевался донага и превращался в охотничью собаку. Барахтаясь в грязи и натыкаясь на острые пни, оставшиеся от прошлогоднего камыша, он на четвереньках достигал того места, где лежал побежденный враг, и с криком радости тащил его к панычу. Тут он смывал с себя грязь, насколько это было возможно, облачался в свои доспехи и снова вступал в прежнюю роль.

Нужно заметить, что Панас нисколько не тяготился этой не слишком почетной ролью. Напротив, в эти моменты он чувствовал себя очень хорошо и готов был бы с такой же охотой исполнять роль сокола, если б у него были крылья. В дни охоты они уходили из дому до восхода солнца, а возвращались только к вечеру. Тут уж матушка никак не могла заставить Панаса выполнить за вечер те работы, которые он мог бы выполнить за день. Это было невозможно, и Панас старался задержать Алешу подольше на охоте, чтоб это сделалось еще невозможнее. Напрасно матушка наказывала им возвращаться пораньше. Они с каждым разом больше и больше опаздывали. Кроме этой льготы, Панас находил еще одно удобство. Матушка, влюбленная в своего Алешу, напихивала его «торбочку» самыми лучшими продуктами своей кухни. Тут были и жареные цыплята, и пирожки с рисом, и яблоки, и сдобные коржики. Панас никогда подобного не ел на кухне, а попович, который вообще вел себя по-рыцарски, делал его равноправным участником своей трапезы. Через каждые полчаса они садились отдыхать на каком-нибудь стволе старого, повалившегося дерева и, так как оба отличались хорошим аппетитом, непременно открывали благодетельную «торбочку» и уплетали ее вкусное содержимое, поминая матушку добрыми словами. Благодаря всем этим обстоятельствам Панас сделался страстным охотником, постоянно звал Алешу на охоту и предпочитал ее даже такому приятному занятию, как игра «в лошади».

VII

Панас дурно влияет на поповича

Мальчики провели вместе уже больше месяца и не могли представить себе того момента, когда их разлучат.

Паныч часто рассказывал Панасу о городской жизни, которая, несмотря на его скромный возраст, была ему, по-видимому, довольно хорошо знакома. Он в точности описывал, что́ делается на бульваре, и обнаружил большие сведения по части гимназисток младших классов. Панаса особенно удивляли те места Алешиных повествований, когда он употреблял выражения приблизительно такого рода: «Эта была влюблена в меня и даже однажды прислала мне записочку с конфеткой… Я сказал ей, что она – дура». Или: «Когда я прохожу мимо женской гимназии, на меня весь третий класс смотрит… Одна сказала мне, что я – душка… Ха-ха! А я ответил, что она – дура!». Или, наконец, в таком роде: «За этой я уже целый год ухаживаю!». Такого рода похождений у Алеши было так много, что Панас совершенно серьезно спросил:

– А вы еще ни разу не женились?

На это Алеша залился бешеным хохотом и отечески объяснил Панасу, что жениться можно только один раз и что для этого нужно быть большим и иметь усы.

Часто также Алеша распространялся о том, чему его учат в гимназии, и нередко излагал ему целые научные теории, которые сам усвоил. Он очень ясно доказал ему, что земля кругла, а также и то, что Панас ужасно ошибается, полагая, что солнце вертится, а земля стоит, тогда как в действительности дело происходит наоборот. Иногда Алеша поражал Панаса целыми латинскими изречениями, и так как сам он остановился на четвертом склонении, и заставил Панаса вызубрить по-латыни знаменитое изречение, полное глубокого философского смысла: «Tolle me, mu, mi, mis, si declinare domus vis»7979
  «Отбрось (не употребляй) окончания -me, -mu, -mi, -mis, если хочешь склонять слово domus» (Соболевский С. И. Грамматика латинского языка).


[Закрыть]. Панас же, со своей стороны, поражал своею мудростью всю кухню.

Однажды, под влиянием латинских изречений, Алеше пришла в голову странная идея.

– Хочешь, Панас, я научу тебя читать по-латыни? – предложил попович.

– Да я еще по-русски не умею! – резонно возразил Панас.

Попович был поражен его невежеством и решил, что сначала он научит Панаса читать по-русски. Уроки происходили в конюшне, где Панас познал первую сладость складов. Нельзя сказать, чтоб он очень быстро воспринимал науку, тем не менее он уже готовился от складов перейти к гладкому чтению, как вдруг однажды, во время урока, в аудиторию вошла матушка.

– Это что такое? – удивилась она.

Алеша объяснил, что Панас поучается грамоте, и не без гордости прибавил, что дело это идет как нельзя лучше.

– Вот еще выдумки! – сказала матушка. – Очень нужна ему эта грамота! Что он с телятами, что ли, по-книжному разговаривать станет?.. Чтобы этого впредь не было! Слышишь?.. Да тогда он совсем от рук отобьется! Очень нужны мне ученые работники!..

И желая искоренить зло в самом корне, матушка отобрала книжку и торжественно предала ее огню. Таким образом это злонамеренное предприятие было своевременно пресечено, и ученость Панаса не пошла дальше складов.

Однажды, когда молодые друзья только что покончили игру «в лошадки» и Панас занялся вытиранием пота, обильно выступившего у него на лице, попович скорчил очень кислую гримасу.

– Знаешь что, Фанаська! – сказал он в высшей степени таинственно. – Мне ужасно хочется курить!

– Как курить? – спросил Панас, совершенно пораженный этим сообщением.

– Курить!.. Папироску!.. Я уже два года курю! У нас в гимназии почти все курят!.. Когда приезжаю домой, бросаю, потому что папа считает это грехом, а мама не любит табачного запаха!.. Но теперь мне ужасно захотелось!.. Так, знаешь, что даже… тошнит!

– А разве вам в городе позволяют? – спросил Панас.

– Мало ли что! Мы курим в… – тут Алеша назвал то место, где гимназисты курят.

– Что ж вы курите? Махорку? – продолжал удивленно спрашивать Панас, не знавший ни одного сорта табаку, кроме махорки.

– Ну, вот еще! Я курю первый сорт! – обидчивым тоном ответил Алеша.

Он объяснил дальше, что у него нет ни одной папироски, и сейчас же придумал выпросить у матери на орехи, что и было приведено в исполнение. Обязанность Панаса состояла в том, чтоб незаметно пройти в лавку и купить табаку и бумажки, всего на пятнадцать копеек. Когда Панас исполнил поручение, Алеша предложил ему разделить удовольствие. Но Панас был настолько невежествен, что не умел даже скрутить папироски; попович должен был показать ему все приемы. Затем оказалось, что табачный дым не доставляет Панасу никакого удовольствия. Профанация с его стороны дошла до того, что он выпускал дым изо рта, не затягиваясь. Алеша научил его затягиваться. Это происходило в конюшне, в те часы, когда Степка отсутствовал. Курильщики наслаждались уже с неделю, и Панас начинал входить во вкус. Случилось, однако ж, что сам отец Макapий пожелал лично осведомиться, в должном ли порядке содержится конюшня. И это случилось как раз в тот момент, когда над лошадиными мордами носились облака табачного дыма, вследствие чего коренные обитатели конюшни принялись чихать, а молодые преступники только что заплевали свои папиросы. Батюшка, который считал курение одним из наиболее смертных грехов, побледнел от гнева.

– Кто курил? – спросил он гневным голосом. Преступники молча дрожали перед ним.

– Это… должно быть… Степка! – насилу выговорил Алеша.

– Степки дома нет! Ты лжешь! Подойди сюда! – и он привлек к себе Алешу. – Дыши!

Алеша должен был дышать, чуть не касаясь своим ртом усов отца Макария. Алеша попытался схитрить, и вместо того, чтобы выпускать воздух, он, напротив, потянул его к себе. Но батюшка, по-видимому, был знаком с этой уловкой и заставил его дышать как следует.

– Мерзавец! – сказал батюшка, отталкивая его от себя.

Потом пришлось дышать Панасу. Этот сразу обнаружил ужасную истину.

– Негодяй! – сказал ему батюшка и, крепко ухватив обоих за уши, повлек через двор к себе в кабинет. Алеша оглашал двор зычным криком, продолжая уверять, что курил Степка. Панас покорно следовал за батюшкой, глубоко сознавая всю свою вину. Их встретила матушка, и ей объяснили, в чем дело. Матушка, увидав гневное лицо отца Макария, ужаснулась при мысли, что Алешу ожидает порка.

– Да ты постой, отец Макарий. Нужно прежде разобрать дело! – остановила его супруга. – Не может же быть, чтоб он (матушка указала на Алешу) сам, ни с того ни с сего, выдумал это! ведь, кажется, он у нас не видит дурных примеров!..

– Ах, мать моя (это выражение отец Макарий употреблял вместо «душа моя», когда он был в гневе)! Ты всегда балуешь его… Я не могу прощать таких мерзостей!..

– А я говорю тебе, что это дело надо расследовать! – настаивала матушка. – Я и прежде говорила, что Фанаська дурно повлияет на Алешу! Вот оно и выходит! Ему-то это не впервые! Я думаю, вместе с мамкой еще затягивался!..

Это соображение заставило батюшку отсрочить наказание. Дальнейшее расследование показало, что в лавку за табаком ходил Панас (это разъяснил лавочник), а отсюда последовал вывод, что инициатором был также не кто иной, как Панас. Результатом расследования было то, что инициатора собственноручно выпорол сам батюшка, и замечательно то, что Панас ни одним словом не выдал своего молодого господина. Впрочем, батюшка был справедлив и не оставил без наказания и Алешу. Алеша был умнейший и потому должен был вразумить глупейшего – Фанаську. И так как он этого не сделал, то был оставлен на два дня без обеда. Нечего и говорить, что в эти дни он, будучи лишен обеда, завтракал по три раза в день.

Но все это пустяки в сравнении с главным результатом, который вытек из этого обстоятельства. Панас, как оказавшийся опасным развратителем, был отлучен от Алеши. Им уже было окончательно воспрещено ходить вместе на охоту, играть в «лошадки» и беседовать о мировых явлениях и городских гимназистках. Неизвестно, которая из двух сторон теряла от этого больше, но ясно было, что с этого дня попович испытывал отчаянную скуку и решительно не знал, куда девать свое время. Панас же не скучал нисколько, потому что он по-прежнему всецело предавался телятам, птице, лошадям, кухарке и прочим отраслям домашнего хозяйства. С поповичем он встречался очень редко, и так как это случалось чаще всего в присутствии матушки, то встречи отличались холодностью. Алеша хотел показать, что он совершенно раскаялся и исправился, ввиду чего относился к Панасу свысока и даже проявлял относительно его некоторую брезгливость, какая вполне приличествовала Панасову званию. Но это была одна только внешность, душа же Алеши рвалась в конюшню, к Панасу. Случился один денек, когда молодым друзьям удалось-таки соединиться.

Дело в том, что в начале августа супруге панычевского старшины Бог послал дочку. Так как старшина был человек почтенный и притом ежегодно засевал около двух сотен десятин земли, то батюшка с матушкой, будучи приглашены к нему на крестины, не имели никаких резонов отказываться. Но известно, что хороший тон ни в каком случае не позволяет детям присутствовать на крестинах, и поэтому Алеша должен был остаться дома. Да он и не выражал желания ехать, как потому, что ему были небезызвестны требования хорошего тона, так и потому, что он рассчитывал на свидание с Панасом. Матушка нисколько не боялась этой последней случайности, потому что верила в искренность Алешина раскаянья. И вот Алеша остался один. Присутствие горничной Дуньки не могло смутить его, так как вся оставшаяся прислуга, в том числе Маланья и Сонька, сейчас же после отъезда матушки завалилась спать. Все они давно ожидали этого праздника. Алеша заглянул в конюшню.

– Фанаська! – позвал он.

Тот отозвался.

– Пойдем в комнаты!

От этого предложения Панас не имел сил отказаться, потому что увидеть внутренность батюшкиных покоев было его давнишней мечтой. Он, робко оглядываясь, последовал за поповичем. Они вошли в большую комнату.

– Это зала! – отрекомендовал Алеша.

Зала эта далеко не отличалась роскошной обстановкой: пара неуклюжих кресел, обитых шерстяной материей зеленого цвета, дюжина стульев с твердыми клеенчатыми сиденьями, широкий диван под орех, два стола и старое висячее зеркало. Но Панас никогда в жизни не видел такой роскоши. Главное, что его поразило, это зеркало, в котором он увидел свой образ. Он минуты две стоял перед ним, раскрыв рот и не решаясь нарушить тишину. Потом вдруг он ухватился за бока и принялся неудержимо хохотать, не спуская глаз со своего изображения.

– Чего это ты? – удивился Алеша.

– Это я такой смешной!.. Ха-ха-ха! Панас! Эй ты? Панас!.. Ха-ха-ха-ха!..

И он начал делать невозможные гримасы, которые, отражаясь в зеркале, приводили его в неописанный восторг. Больше всего занимало и смешило его то обстоятельство, что он ясно видел собственные уши. Но пытливость его дошла до того, что он пожелал увидеть и затылок и долго приспособлялся, пока, наконец, в известной степени не достиг этого.

– А это кабинет! – продолжал знакомить его Алеша.

Войдя в кабинет, Панас прежде всего отступил на два шага назад. Это была небольшая комната, стены которой почти сплошь были увешаны иконами в киотах, с серебряными и даже золочеными ризами. На столике лежало большое Евангелие в бархатном переплете, две просфоры, несколько больших металлических крестов, связка восковых свечей, а посредине ярко горела лампада. В комнате слышался смешанный запах ладана и деревянного масла. Панас немедленно ударил поклон и стал креститься.

– А батюшка совсем, должно быть, святой! – с благоговейным вздохом произнес Панас.

Алеша улыбнулся.

– Пойдем в лошадки играть! – пригласил он.

Панас согласился, но, проходя через зал, еще раз заглянул в зеркало и показал себе язык.

После игры «в лошадки», которая производилась по прежнему способу, Алеша нашел, что теперь удобно было бы и покурить. У него в жилетном кармане остался мелкий табак, и он, скрутив себе папироску, предложил Панасу сделать то же.

– Нет, уж я не стану! Черт с ней! – сказал Панас, вспомнив, как тогда батюшка выпорол его.

Когда матушка с батюшкой вернулись, они нашли всю прислугу за работой, причем работа производилась с какой-то особенной энергией. Панас в это время отгонял телят «в череду», а Алеша самым скромным образом сидел в кабинете и дочитывал последнюю страницу Евангелия от Иoанна. Это очень понравилось батюшке. Он похвалил Алешу, погладил его по головке и дал ему яблоко, которое захватил на крестинах собственно для него.

Этот день был последним праздником для Панаса. Наступило роковое пятнадцатое августа – Леша уехал в гимназию.

VIII

Панас получает сюрприз

Осень была дождливая и ветреная, благодаря чему главная отрасль хозяйства, подлежавшая ведению Панаса, именно птичья часть, – требовала особенных усилий. Чрезвычайно старательного ухода требовало семейство индеек. Эта порода, как известно, отличается крайней чувствительностью и нервностью. Малейшее изменение погоды отражается на настроении духа этой столь же величественной, сколь и глупой птицы. Панас изощрял все свои умственные способности, изобретая способы предохранения индюшек от дождливой погоды. Но его старания не всегда увенчивались успехом, и нередко он должен был докладывать матушке о внезапной кончине одной из своих воспитанниц. Тогда ему приходилось нести такую же кару, как если бы он был невольным виновником гибели человеческого существа, с тою разницею, что в последнем случае наказание ограничивается церковным покаянием, у Панаса же страдали уши, чуб и затылок.

Вообще этот год был тяжелее для Панаса, чем предыдущий. Тогда он перешел к матушке прямо из трущобы, где ему жилось слишком уже плохо, и новое житье, которое так хулила Сонька и прочая дворня, показалось ему раем. Теперь у него для сравнения было летнее житье. Благодаря приезду поповича он вкусил настоящей райской сладости. Он познакомился с прелестью помещичьего сада, с простором полей, с увлекательностью детских игр, с томительными, приятно-раздражающими превратностями охоты. У него уже не было прежней энергии в исполнении домашних работ; он ясно ощущал скуку и усталость. А когда на кухонном столе появлялся не очень сложный «людской» борщ в сопровождении ячменной каши и ржаных сухарей, ему вспоминались вкусные пирожки, сдобные коржики и разные пряности, которыми они с Алешей так обильно угощались на охоте. И он ел «людскую» пищу без прежнего удовольствия, а только для того, чтоб брюхо не было пусто. Словом, он находился в положении человека, который вкусил сладкого и которого поэтому при виде горького тошнит.

Зоркое око матушки, разумеется, все это видело. Матушка то и дело повторяла, что «Фанаська начинает портиться… это все охота да грамота! Я и тогда еще говорила!» – и сильно налегала она на Панасовы уши, стараясь привести его к тому совершенству, которое было свойственно ему до грехопадения.

Пришла зима – холодная, бесснежная, обильная вьюгами. Панас, по роду своей деятельности, продолжал вертеться целые дни под открытым небом. Для него не существовало ни холода, ни вьюг. Только когда наступала ночь, он находил убежище в конюшне, под теплым кожухом Степки. В эту зиму на селе появлялось как-то особенно много нищих. Оборванные, дрожащие, полуокоченелые и голодные, они терпеливо стояли у ворот с протянутыми вперед полуобнаженными, костлявыми руками, пока им не выносили краюху хлеба. Эту обязанность часто исполнял Панас, и когда он видел этих несчастных, ему вспоминалась мамкина трущоба, с ее холодом и голодом. Тогда он мысленно благодарил Бога за то, что у него есть и хлеб, и тепло, – и в эти дни работал с большей энергией.

Однажды, когда, после снежной вьюги, вся дворня, с лопатами в руках, занялась расчисткой снега, а матушка тут же давала необходимые указания, – калитка медленно открылась и во двор вошла нищая. Ее полусогнутое туловище было облечено в такие прозрачные рубища, каких обитатели матушкина двора в жизнь свою еще не видели. Она протянула руки и слабым голосом просила хлеба. Панас сбегал в кухню и принес ей краюху. Но в тот самый момент, когда он подавал ей хлеб, женщина взглянула на него. Панас чуть не уронил свою ношу.

– Мамка! – крикнул он на весь двор и вдруг залился неудержимым плачем.

Он страшно испугался. Ему почудилось, что мамка встала из гроба и пришла, чтоб взять его с собой – в могилу, которая еще теснее и холоднее ее прежней трущобы. Все обступили его и нищую.

– Это твоя мамка? – спросила матушка.

– Мамка! – отвечал Панас, напрасно стараясь удержать слезы.

– Господи ты Боже мой! – заговорила нищая. – Вот привелось-таки… А я уже думала, что его и на свете нет!.. Добрые люди, добрые люди!.. У кого ж это тебя Господь пристроил?..

– У матушки, вот! – промолвил Панас, указав глазами на матушку.

Тогда нищая бросилась к ногам матушки, обняла ее колени и целовала ее башмаки.

– Благодетельница!.. Спасительница!.. Благодетельница! – шептала она, и руки ее дрожали от холода.

Этот неожиданный маневр сначала испугал матушку, а потом растрогал. Матушка была очень падка на благодарность. Едва ли что-нибудь другое могло так размягчить ее сердце, как униженное признание ее благодеяний.

– Поди на кухню, милая, отогрейся! – сказала матушка, делая вид, что старается приподнять Панасову мамку.

Ее отвели в кухню и посадили на лавку. Пока она согревалась, все принялись рассматривать ее. Она была почти высокого роста. Худоба ее тела превосходила всякое вероятие. Синие, тонкие губы сохраняли постоянное выражение муки, как будто какое-то огромное страдание, внезапно поразив эту женщину, оставило на лице ее глубокий вечный след. Зрачки ее подвижных глаз расширились и блестели. Одежда состояла из таких предметов, которым нельзя было подыскать названия. Это был просто сбор поднятых на улице тряпок и лоскутьев всевозможных цветов. Панас никак не мог прекратить рыданий. Теперь он уже не боялся, что мамка возьмет его в могилу, он ясно представлял, в чем дело: мамка не умерла, она просто нищенствует и случайно забралась в Панычево. Но он никогда прежде не видел мамку в таком ужасном положении. Когда он с нею расстался, она была страшно худа, и ему казалось, что человек не может уже более похудеть, а теперь он видит ее вдвое похудевшей. Он никогда не был к ней привязан, а между тем теперь не может смотреть на нее без слез: у него до боли сжимается сердце и слезы текут неудержимо.

– Она, должно быть, голодна как собака! – сообразила Маланья.

Перед ней поставили миску с борщом. Все с ужасом смотрели, как жадно она поглощала ложку за ложкой, как горели при этом ее глаза и дрожали руки. Еще бы! Сегодня третий день, как у нее не было во рту ни крохи хлеба. Вьюга сбила ее с пути и задержала где-то в камышах. Как она не окоченела там совсем! Видно, Бог хотел, чтоб она еще раз увидела своего Панаса. Поевши, она перестала дрожать и начала несвязно и отрывочно рассказывать о своих путевых невзгодах. Над непроходимой чащей камыша ветер свистел и гудел, а она была одна-одинешенька без хлеба и в этой ужасной одежде. Она слышала вой волков и молилась о своей грешной душе, уверенная, что больше уже не увидит людей. Как она выбралась оттуда и как доплелась до села – не знает; должно быть, Бог пожалел ее и оставил жить для покаяния.

Матушка прислала ей свое старое платье, платок и башмаки. Она переоделась. «Пусть она выспится!» – приказала матушка, и ее отвели в маленькую комнату рядом с кухней. В этой комнатке зимой помещались гуси и индейки, а иногда телята и поросята, если им приходилось в это время появляться на свет Божий. Здесь, около печки, разостлали рядно, и Панасова мать улеглась на покой. Она заснула в ту же минуту, несмотря на свирепый крик гусей и поросят. Ее оставили одну. Панас мало-помалу успокоился и перестал плакать.

В этот день обращение матушки с Панасом странно изменилось. Она сделалась мягче, снисходительней; отдавала ему приказания голосом умеренным, в котором не слышалось прежнего раздражения, прежней обиды. Что повлияло так на матушку? Растрогал ли ее вид этой несчастной женщины или неудержимые рыдания Панаса?.. У матушки, в сущности, было незлое сердце, и ее нетрудно было растрогать. Она облекалась суровостью только в отношении прислуги, потому что у нее на этот счет были крутые принципы. Может быть, перемена с ней произошла и оттого, что Панасу, на которого все смотрели как на беззащитного, как на такого, за которого в целом мире некому вступиться, – судьба вдруг послала защитницу… Хоть и нищая, а все-таки мать! Кто может помешать ей подставить свою грудь, когда в сторону Панаса направится удар; сказать горькое слово упрека, когда на его долю выпадет обида? Разве она не имеет власти взять его за руку и увести с собой в бесконечные странствования?.. В глубине же души матушка сознавала, что Панас сделался для нее почти необходимым, что уйди он – хозяйство ее потерпит явный ущерб.

К вечеру навели справки, и оказалось, что нежданная гостья еще спит. Ее оставили спать до следующего утра. Но настало и утро, а она не просыпалась. Тогда к ней стали прислушиваться – дышит ли она. Оказалось, что она дышит преисправно. Тем не менее, когда она не проснулась и к вечеру другого дня, матушка начала тревожиться. Сам батюшка пришел в маленькую комнату с крестом и совершил краткое молебствие. При этом ему понадобилось упомянуть ее имя, и Панас объявил, что зовут ее Параской. Но и после молебствия Параска продолжала видеть сладкие сны.

– Должно быть, она с неделю не спала! – говорила матушка. – Либо уже очень намерзлась…

Ближайшие соседи, как то: старший и младший приказчики с супругами, старостиха, церковный сторож, помещичья ключница, – поочередно посетили маленькую комнату, и о появлении Панасовой матери, а также о ее удивительной спячке скоро узнало все село. Бабы приходили с дальнего конца села и высказывали разные соображения. Большинство разделяло то мнение, что Параска «замирает», то есть претерпевает временную смерть. Душа ее на время оставила тело и носится по разным мытарствам, чтобы видеть разные муки и потом, возвратившись к телу, раскаяться. Слухи о необычайном состоянии Параски дошли даже до помещичьего двора, и сам Феденька, некогда срисовывавший Панаса, явился и сказал, что это – летаргия, чем, понятно, нисколько не уяснил дела и нимало не поколебал мнения о «замирании». Он выразил желаниe срисовать Параску, но батюшка не дозволил.

Параска проснулась на третий день к вечеру. Она ужасно удивилась, увидев себя окруженною толпою баб. Особенно поразило ее присутствие батюшки, которого она видела в первый раз в жизни и который осенял ее крестом. На расспросы – что она видела на том свете – она не могла дать очень определенных ответов. Видела она вьюгу, снежные сугробы, слышала волчий вой и все в таком роде. Тем не менее убеждение в том, что она путешествовала на тот свет, нимало не поколебалось. Решено было, что она со временем припомнит вещи, более соответствующие такому далекому путешествию, а пока это сбудется – ей дали хорошенько поесть.

Как-то уже само собой вышло, что Параска осталась жить у матушки. Ей никто не напоминал о том, что надо собираться в дорогу, она же сама не находила никаких поводов спешить.

– Пускай отъедается! – говорила матушка.

– Бог припомнит это в день Страшного суда! – повторял в свою очередь батюшка.

И Параска действительно отъедалась. В две недели она уже перестала походить на то страшное чудовище, которое Панас принял за мертвеца, вставшего из могилы. Она как-то очень быстро ознакомилась с порядками, господствовавшими в доме матушки, и умела сделаться полезной. Всюду для нее находилась работа. То в погребе что-нибудь переставит, и глядишь – так именно и следует; то в кухне устроит какое-нибудь нововведение – и опять же как нельзя более кстати. Главное же – ее видели постоянно занятой; хоть над пустяком каким-нибудь, хоть гвоздь в стену вколачивает – а все-таки занята. Очевидно, такая уж натура дельная.

– Эге! Да она бой-баба! У нее такой же характер, как и у Фанаськи, – говорила матушка, смеясь.

Но самым главным было то, что, сметливая и прошедшая за многотрудную жизнь огонь и воду, Параска инстинктивно угадала одну матушкину слабость, составляющую общую слабость всех бдительных хозяек…

– А ваша Сонька, матушка, у-ух какая! – конфиденциально говорила она матушке. – Так и норовит, чтобы присесть где-нибудь… Отвиливает, отвиливает…

– Да уж и не говори, голубушка моя, и не говори! Разве я не вижу? Я все вижу, моя милая: да разве с ними что-нибудь поделаешь?.. О-ох-ох! Нынче, скажу я тебе, не прислуга нам служит, а мы ей! – и матушка изливала всю свою душу, совершенно довольная, что у нее нашлась сторонница.

– Эх, матушка! Как погляжу я на ваше житье!.. Да у вас словно у Бога за пазухой! – заводила в другой раз Параска. – Чего им, этим лодарям, недостает?.. Еды по горло; работа совсем, можно сказать, детская! Хоть бы и эта, как ее… Маланья!.. Разве такую вам кухарку надобно? Вялая какая-то, истинно вялая!

– Терплю, голубушка, терплю! Уже, я думаю, мне за одно это терпение можно бы в райскую обитель!.. А посмотрела бы ты, как они едят… – и матушка долго описывала Параске, «как они едят».

Этим способом Параска овладела сердцем матушки. Она сделалась поверенной ее тайн, относящихся до несовершенств прислуги. «Вялая» Маланья, однако ж, тоже не была лишена наблюдательности и ясно видела, что под нее подкапываются. Она была «баба с гонором» и не хотела ждать, пока ей откажут, тем более что и жалеть-то особенно было нечего. Она нашла, что уже достаточно отблагодарила батюшку за изгнание беса, и объявила, что соскучилась за «чоловиком». Ее отпустили с миром, а на ее место, как и следовало ожидать, водворилась Параска. С этих пор положение Панаса несколько изменилось. Начать с того, что он ел нисколько не хуже, чем батюшка с матушкой. Во время возни своей с курами и телятами он находил достаточно поводов часто забегать на кухню. А тут уже были наготове – либо жирный кусочек мяса, либо свежеиспеченный пирожок, либо лакомство с господского стола. Все кухонные обедальщики удивлялись, что Панас, который прежде так образцово ел, потерял всякий аппетит и за обедом едва прикасался к пище. Другая перемена состояла в том, что Параска иногда брала его на ночь к себе, и тогда он спал на печке, где уж не мог жаловаться на холод. В такие ночи она рассказывала ему о своих скитаньях по Божьему свету, о своих муках и обидах, которые она претерпела от людей. Эти рассказы были чувствительны и правдивы; они не раз заставляли Панаса проливать слезы. Эти-то ночи незаметно сблизили его с Параской, и он, кажется, впервые почувствовал, что мамка для него кое-что значит, и какова она ни на есть, а ближе, роднее, чем она, нет у него существа на свете. И он подумал, что теперь он уж ни за что не расстался бы с нею.