Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

– Царство ему Небесное! Мрет народ! А славный кузнец был! Жалко! – с чувством произнес дьяк. – А я надеялся, что полынный чай ему поможет!

– Нет, вы спросите Маломузиху, какой она ему чай давала…

– А, была-таки? Была? Ах, греховная баба! А божился старик, что не покличет!

Доктор издали поклонился ему и пошел к почтарю. Когда он выезжал из села, до слуха его донесся протяжный жалобный церковный звон. «Это по ковалевой душе звонят!» – решил он, а ямщик снял шапку и набожно перекрестился.

– Еще кого-то Бог прибрал! – сказал он, не обращаясь к седоку.

– Да, брат, прибирает помаленьку! – отозвался доктор.

– Видно, на земле много лишнего народу развелось! – философски заметил ямщик.

«Ах, шельма этакая! – подумал Крыницкий. – Он тоже мальтузианец!6464
  Мальтузианец – сторонник демографической теории английского ученого Томаса Мальтуса (1766–1834).


[Закрыть] Скажите, пожалуйста!»

Дома его ждали две подводы из двух ближайших сел. В обоих местах – больные с корчами и подведением животов. Еще не удостоверившись на месте, он послал уже куда следует известия о появлении болезни в новых местах. Ошибиться было очень трудно. «Я, – говорил он, – диагноз ставлю по физиономиям возниц, приехавших за мной. Это сейчас видно!»

V

Печальный звон на козляевской колокольне почти не прекращался. То он облегчал исход души из тела, то провожал чье-нибудь тело на кладбище.

Карантин, поставленный близ усадьбы, был снят на другой же день, потому что Амосовы уехали. С батюшкой тоже стряслась беда: у него разыгрался ревматизм в ногах, так что он не мог даже из дому выходить, и потому рассчитывать на батюшку, как на члена комитета, не было никакой возможности. Амвросий успел до ревматической катастрофы забрать у него все комитетские деньги, но они уже вышли, теперь расходовались докторские, а дальше предвиделось полное безденежье.

Как-то он зашел к старшине, который тоже был членом комитета и его жертвователем.

– С просьбицей к вам, Максим Тимофеич! – сказал дьяк, присаживаясь на заваленке, так как он встретил старшину во дворе.

– Для вас, Амвросий Евлампиевич, мы завсегда готовы! – любезно ответил старшина, протягивая ему свою широкую, мозолистую руку.

– То-то, что не для меня! У меня все, слава Богу, имеется… Я для себя, Максим Тимофеич, никогда не прошу…

– Так, так! Это справедливо! – подтвердил старшина. – Этого обычая у вас нет. А что же вам Бог послал?

– Да вот что, Максим Тимофеевич!.. Теперь выходит, что комитет наш – это вы один и есть!

– Как так?

– А так: помещики уехали, а батюшка ногами страдает, из дому не выходит и в дела не мешается… Выходит, что вы один и есть комитет…

– Какой же я могу делать комитет, – сказал старшина, – когда я даже грамоте плохо умею?..

– Ну, что грамота! Грамота тут не нужна. Тут деньги нужны.

– Как деньги? Я же дал денег… Две тыщи дал…

– Что две тысячи, Максим Тимофеевич! У нас больше тридцати тысяч перебывало, да и то все искормили!.. А теперь время самое трудное.

– Да ведь я же не мешок с тыщами! – сказал старшина. – Да и кому давать? То все ж таки Сергей Владимирович был… А теперь никого и нет… Я так думаю, Амвросий Евлампиевич, – прибавил он рассудительно, – ежели паны уехали, а батюшка делов не хочет знать, то, следственно, и этого самого комитета нету… И выходит, что дело надобно прекратить…

– Как прекратить? – вскрикнул дьяк. – Да ведь голодным же кушать что-нибудь надо?!

– А известно – надо! Как же не надо? Это всякий скажет, что надо! – ответил старшина.

– Так как же ты говоришь – прекратить?

Дьяк в пылу увлечения переходил на «ты», сам того не замечая, а смягчившись, опять начинал на «вы».

– Да ведь ежели комитета нет, так что уж?..

– Комитета, комитета! – сердито передразнил его Амвросий и встал, как бы находя излишним продолжать разговор. Но тут он вспомнил, что не пустил в ход главного своего довода. Ведь доктор советовал ему упомянуть о падчерице.

– А вон что! – сказал он, обернувшись к старшине. – У вас, Максим Тимофеич, дочка умерла… Надо бы о душе ее подумать. Она хотя и не родная вам, а все же дочь.

– А разве я не думаю, – промолвил старшина. – Я и сам думаю. Вот и сорокоуст желаю заказать вам…

– То само собой. А вот ежели бы на голодных пожертвовать, – покойнице большая бы польза была!.. Да!

– Да разве я отказываю? Это вы напрасно кипятитесь, Амвросий Евлампыч!.. А я и не думал… Я говорю, конечно, так себе… А дать, отчего не дать? Много не могу, потому две тыщи уже внес; а примерно – сторублевую могу пожертвовать…

– Это мало, Максим Тимофеич, ей-ей мало! Хоть бы три сотенных… Нужда великая!.. – сказал дьяк.

Старшина подумал.

– Две дам, а больше не дам!.. – промолвил он наконец. – И то не сейчас, а на той неделе.

– Ну, и за то спасибо.

Дьяк шел домой и, после такого счастливого исхода, не радовался. «Капля в море! Капля в море! – твердил он себе. – И вот глупейший мужик! Будь на моем месте Амосов либо какой другой пан, он бы тысячу отвалил, непременно отвалил бы! Награды ищет. Думает – пан, так он может шепнуть тому-другому, и медаль ему на шею повесят. Эх, и куда это у людей сердце девается?»

Жертва старшины была так ничтожна, что приходилось почти не брать ее в расчет. А между тем на днях уже нечем будет кормить едоков. Дьяк ломал голову над вопросом: откуда взять? Главное – и посоветоваться не с кем. Такой член комитета, как Максим Тимофеевич, ничего дельного не посоветует. Вон, по его мнению, раз комитета нет, то и дело прекратить надо. И это он сказал вовсе не от злостности, а единственно от глупости. К батюшке нельзя подступиться. Странная у него болезнь в ногах: не только сам он со двора не выходит, а и к нему нельзя зайти. Доктора теперь никак не поймаешь, все в разъездах. Вишь, опять звон на колокольне – это, должно быть, Чибрик скончался. Не помог ему и полынный чай. А Чибрик – один из едоков его столовой. Если теперь мрут как мухи, что же будет, когда пищи совсем не хватит и станут голодать?

– Да что мне! – сказал себе наконец дьяк Амвроcий. – Возьму-ка я у отца дьякона повозку да завтра, чуть свет, махну в город, да в земскую управу, и скажу: давайте – да и делу конец! Должны же сжалиться!

На этом он и порешил и наутро собрался в город. Машеньке он сделал наставление, как вести себя целый день без него. Она должна была провести день у дьяконши, причем ей было внушено, чтобы она старалась помогать ей в работе.

Наутро, едва только чуть-чуть побледнели звезды, он уже выехал на дорогу, но тотчас же услышал позади себя звон почтового колокольчика. «Кто бы это так рано ехал? – подумал он и почему-то решил, что это доктор. – Кому другому быть? Он теперь рыскает по уезду день и ночь. Вот уж именно кому покою нет. И какой человек! Никогда не сердится, всегда весел и шутки шутит!»

Почтовая таратайка нагнала его еще в селе.

– Стой! – зычно крикнул доктор. – Да это Aмвpocий Евлампиевич!

– Он самый и есть! А вас куда Бог несет?

– В город! Зовут на экстренное совещание земских врачей. А вы куда? Держу пари, что насчет гороха или пшена!

– Именно. Еду в земскую управу, денег просить. Как полагаете, доктор, дадут?

Доктор вздохнул и покачал головой.

– Беда мне с вами, Амвросий Евлампиевич, – сказал он.

– Как так?

– Порядков вы не хотите никаких признавать. А вот погодите, в земской управе вас научат порядку…

– Что-то я не понимаю этого, – промолвил дьяк, глядя на него с недоумением.

– Понять не трудно. Вы кто такой? Дьяк! Что есть дьяк? Самый малый чин в церковной иераpхии. Ваша деятельность благотворна, так. А полагается ли, чтобы человек с малым чином творил благо? Навряд! Он может, ежели случится, спасти утопающего, может и милостыню подать, это не возбраняется. Но чтобы так, как вы, организовать широкую помощь, устроить столовую и прочее, для этого надлежит иметь чин побольше…

Дьяк внимательно слушал, но все-таки не понимал его иронии.

– Какие же порядки? – спросил он.

– Э, что мы будем вперед забегать! – сказал доктор. – Там вас всему этому научат.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда они приехали в город. Они заехали на постоялый двор, вытряхнули пыль из одежды, вымылись и напились чаю, а затем оба пошли в земскую управу, так как совещание врачей должно было состояться в ее помещении.

VI

Когда они шли в управу, Крыницкий сказал:

– Ах, батюшка, какая досада, что у вас при великой душе такой малый чин! Ну зачем вы не протопоп или, по крайней мере, не протодьякон?

Амвросию эта шутка понравилась, и он весело рассмеялся.

– Где уж мне! – промолвил он, махнув рукой. – Тридцать два года в дьячковском звании состою и никогда не мечтал о высшем!

– Ангел вы мой, вот то-то и скверно, что звание ваше малое! Когда бы оно было повыше, я поручился бы за успех! И отчего вы не заслужили протодьякона?

– Голоса не имею! – серьезно ответил Амвросий. – Для этой должности требуется бас. О, что протодьякон! Я даже иподьяконом не могу быть, потому что в этой должности тенор требуется, а у меня и того нет.

– Жаль, жаль, что у вас ни баса, ни тенора нет!

Когда они вошли в здание управы, доктор сказал:

– Ну, вам идти наверх, а я внизу останусь. Желаю вам успеха!

Внизу, в вестибюле, висело несколько накидок и пальто, сильно заношенных. Крыницкий тотчас же встретил трех товарищей и вступил с ними в разговор, а дьяк поднялся наверх по узкой деревянной лестнице.

На площадке он остановился, потому что здесь было три двери. На одной была надпись: «Хозяйственная часть», на другой: «Народное образование», на третьей: «Часть продовольственная». Долго думал дьяк, к какой из этих частей относится его дело, и наконец решил, что это будет по хозяйственной части.

Туда он и пошел, но сейчас же смутился. В большой комнате, со скверным испорченным воздухом, толпился народ всевозможных рангов. За решеткой с круглыми отверстиями сидели служащие, что-то писали, вели переговоры с публикой через круглые отверстия и усиленно курили.

Амвросий по привычке оробел. Многолюдное собрание, вид чиновников, пишущих с чрезвычайно серьезным, деловитым видом, – все это производило на него подавляющее впечатление. Он, маленький человек по самому положению, но всегда чувствовавший в себе человеческое достоинство, в таких случаях как-то терялся.

Он робко подошел к одному отверстию в решетке и сказал, запинаясь:

– Позвольте вас побеспокоить… Где тут справиться?

– Что вам угодно, батюшка? – развязно спросил молодой человек с усиками и бритым подбородком.

– Я желал бы справиться насчет… по части кормления, – сказал Амвросий.

– Кормления? Какого кормления? Здесь никого не кормят! – с усмешкой промолвил молодой человек.

Другие служащие улыбнулись. Дьяк сейчас же почувствовал, что тут к нему относятся несправедливо, что он пришел за серьезным делом, а они ухмыляются. И у него уж в сердце что-то закипело: робость его прошла. Он ощутил необходимость защитить себя.

– Я о деле говорю, а не шутки шучу! – мягко, но с достоинством сказал он. – Может, я не так изъясняюсь, так это ничего. Надо понять!

Молодой человек, видимо, сконфузился и скрылся за решеткой. В отверстии появился другой – постарше, с черной бородой, с бирюзовой булавкой в галстуке.

– Вам, батюшка, должно быть, по части столовых? – с усиленной вежливостью, как бы извиняясь за своего товарища, произнес он.

– Именно, именно… По части столовых! – ответил Амвросий.

– Так это не здесь! Вы пожалуйте в продовольственное отделение… Григорий, проводи батюшку в продовольственное отделение!

Служитель в зеленой куртке появился перед дьяком и пригласил его следовать за собой. Его повели на площадку и опять ввели в точно такую же комнату, с такой же решеткой, с такими же чиновниками, только народу здесь было поменьше и воздух получше.

Служитель тотчас же исчез, а дьяк и здесь подошел к служащему и сказал:

– Позвольте вас побеспокоить… Где тут справиться?

– Что вам угодно? – спросил точно так же служащий, но без усмешки и вполне вежливо.

– Я по части продовольствия…

– То есть что же собственно?

– Видите, у нас в селе есть столовая…

– Ах, это насчет голодающих?

– Вот именно!..

– Так это вы, батюшка, обратитесь к самому члену управы… Вот я сейчас доложу ему. Он эти дела сам ведает…

Любезный служащий куда-то скрылся и через несколько минут пригласил Амвросия в следующую комнату.

Это была очень маленькая комната с одним окном. На полу лежал ковер, на ковре стоял письменный стол, за ним – кресло, а в кресле сидел коротенький господин с утиным носом и седыми баками.

Дьяк поклонился и откашлялся. Коротенький господин привстал, держась обеими руками за стол, прищурился и произнес:

– Чем могу служить?

– Я дьяк из села Козляевки, – отрекомендовался Амвросий.

– А-га-га! Знаю, знаю! Не угодно ли садиться? Козляевка, это… Амосов?.. Да, да! Сергей Владимирович, Софья Николаевна… Да, да! Там комитет!.. Знаю, знаю!.. Так что же вам угодно?

– Средств не имеем на прокорм! – сказал Амвросий.

Лицо члена управы выразило непритворное изумление.

– Как не имеете? Мне известно, что дела комитета шли отлично!.. Ведь мы, по ходатайству Софьи Николаевны, отпустили вам крупную сумму…

– Издержали, всю искормили…

– Ну, господа, вы, я вижу, не кормите, а откармливаете… Так невозможно! Ведь у нас вы не одни, а целый уезд. Мы обладаем весьма ограниченными средствами. Притом же козляевцам, как и прочим, была выдана мука на три месяца…

– Той муки хватило на две недели…

– Знаю-с!.. Знаю, что недостаточно… Но не разорваться же нам!.. У нас много… И притом, извините меня, зачем же было и комитет устраивать, если требовать от земства? Ну, мы тогда выдали, ради усиленного ходатайства Софьи Николаевны, потому что она почтенная женщина и все ее уважают!.. Но больше не можем…

– Откудова же взять? – сказал Амвросий. – У нас еще болезнь, народ мрет как мухи…

– Знаю-с!.. Против болезни мы принимаем меры… Вот сегодня совещание врачей, они выработают меры, и мы введем их повсюду… Но это совсем другое дело!.. Да! Я так полагаю: Амосовы ведь очень богатые люди, неужели они не могут сами поддержать свое учреждение?..

– Да их нету. Они уехали!

– Как уехали? Куда уехали?

– Куда – не знаю, а только, как первый случай болезни произошел, сейчас и уехали… Очень они боялись заразы…

– Ба! Вот что! Гм… Странно! Следовательно, и комитета вашего нет?

– Да так надо сказать, что нет его!..

– Так кто же, собственно, к нам обращается?

Этот вопрос показался Амвросию странным. Не ясно ли, что обращается он, дьяк Амвросий? Что же он спрашивает?

– Собственно, я! – сказал он.

– Да! Да! Я это вижу!.. Но вы… вы не можете считать себя комитетом! Вы были членом комитета?

– Нет. Я только был у них исполнительный орган.

– То есть?

– Все, значит, делал. И столовая на моих руках, и прочее…

– Да, да!.. Так видите ли… Мы не можем!.. Мы вообще в принципе против выдачи средств частным лицам. Еще комитет как учреждение, утвержденное начальством!.. Но у вас уже нет комитета…

– Это действительно, что комитета нет, голодные-то есть… – сказал дьяк, теряя всю свою почтительность.

Члена управы начала раздражать такая настойчивость дьяка. Он решил сократить разговор тем средством, которое всегда к услугам желающих воспользоваться им.

– Вот что я вам скажу: вы понимаете, что я в сущности вам сочувствую, но я один ничего не могу решить. Это может решить только вся управа. Итак, вы подайте прошение, в котором объясните все положение дела. А мы вас известим о решении…

– Так это будет долго… У нас уже почти ничего нет…

Член управы развел руками.

– Не от меня зависит. Приложу старание, чтобы ускорить!

И он встал. Амвросий тоже поднялся. Он, по неопытности, не знал достоверно о значении этого оборота, но сердце его чувствовало, что от него хотят отделаться. Член управы, чтоб еще скорее выпроводить его, подал ему руку.

– Так я жду от вас прошения, а потом мы вас известим, – прибавил он.

Дьяк вышел и пошел вниз по лестнице, опустив голову. Он представлял все это себе иначе. Он, почти никогда не имевший дела с официальными учреждениями, не имел понятия о сложных раз навсегда установленных порядках и правилах, заменяющих личные чувства и побуждения. Член управы, может быть, был предобрейшим человеком, способным при виде голодного заплакать, вынуть и отдать свой кошелек; но раз он действовал как член управы, вместо чувств, побуждений и простых душевных движений для него существовал и был обязателен целый ряд форм, каковы прошения, рапорты, заседания, доклады, постановления, резолюции. Эти формы обладают способностью охлаждать личные чувства; этим и объясняется, что зачастую резолюции, составленные предобрейшими людьми, оказываются в силу обстоятельств жестокими.

Внизу дьяк нашел служителя, того самого Григория, который проводил его в продовольственное отделение.

– А что, господин доктор… Модест Степаныч не выходили еще? – спросил он.

– Э, они не скоро и выйдут! Там теперь катавасия идет! – ответил служитель.

– Какая катавасия?

– Насчет способов… Доктора с председателем спорятся!.. Крик такой подняли, страсть!

«Видно, придется на постоялый пойти. Уж без доктора мне не составить прошения!» – подумал Амвросий и пошел на постоялый двор.

VII

Но когда он уже был на полдороге, его осенила мысль, которая показалась ему необыкновенно плодотворной.

«Само собою, они и не могут дать мне, потому совершенно не знают меня: что я такое? Дьяк Амвросий – больше ничего. Что такое дьяк? Кто знает дьяка? Вот ежели бы кто им властное слово сказал, то дело другое!..» И как только в голове его сложилось это выражение – «властное слово», сейчас же он подумал об архиерее. Всю свою жизнь проведший в узкой сфере церковных и духовных интересов, он привык смотреть на архиерея как на самую высшую и самую могущественную инстанцию решительно по всем вопросам. Для духовенства так оно и было, а Амвросий не умел отделить своего маленького мира от остального.

«Разумеется, пойду к преосвященному владыке, паду к ногам его и скажу: заступитесь! И он заступится», – с уверенностью думал дьяк. Но прежде чем исполнить это дело, он решил пойти к тестю и посоветоваться с ним.

Тесть встретил Амвросия дружелюбно и спросил:

– Что нового?

– Плохо! – сказал дьяк. – Плохо у нас! В пище недостача, а тут болезнь…

– У тебя, что ли, в пище недостача, что так повесил голову? – спросила теща.

– Нет, у меня, слава Богу, хватает… Народу плохо!.. – ответил Амвросий.

– Экий ты беспокойный человек, Амвросий! Уж, кажется, и стар стал, пора в разум войти, а ты все мудришь!..

– Что ж, так уже я Богом создан!.. Вот был в управе…

И дьяк рассказал, что было с ним в управе.

– Само собою… Так оно и должно быть… Так и должно! – заметил тесть. – Что ты за птица такая, чтобы тебе сейчас взяли, да и выложили денежки, – на, мол, распоряжайся!

– Да я и сам так думаю. И мне пришло на мысль: пойду-ка я к преосвященному…

– Что-о? – воскликнули разом тесть и теща.

– Пойду, говорю, к преосвященному владыке и попрошу у него заступления…

– Да ты с ума спятил, Амвросий! Ей-ей, ты с ума спятил! Можно ли такое лицо беспокоить всяким сумасбродным вздором?.. Ох ты Господи! Погубишь ты себя, да и только!

– Зачем? – спокойно возразил Амвросий. – Ведь это дело милостивое; дурного тут ничего нет!..

– Как нет дурного? Да что тут хорошего, ты мне скажи, безумец, прямо безумец?! Как же можно беспокоить преосвященного? Вспомни, что у тебя дочка есть…

– А что же дочке-то? Машеньке что?

– А то, что ты об ней должен заботиться… А как тебя за это беспокойство да в монастырь на покаяние сошлют? А?

– За что же он меня может сослать! Это дело милостивое!

– Да нет… Что с тобой говорить! Ты – прямо малое дитя! Затвердил свое: дело милостивое да дело милостивое, только от тебя и слов! Не ходи, Амвросий! Не ходи!

– Нет уж, пойду… Пойду! Взбрело на ум, так пойду!

– Ну, так запомни же мое слово: быть тебе в монастыре!

Амвросий простился с ними, оставив родственников в страшном беспокойстве.

В уездном городе жил викарный архиерей. Он был назначен сюда недавно, всего около года. Амвросий, редко выезжавший из Козляевки, никогда еще не видал его. Он слышал, что архиерей был сравнительно молодой, необыкновенно ученый и вел строгую жизнь. Слышал Амвросий еще, что он в большой дружбе с губернатором.

Дьяк шел с глубокой уверенностью в благополучном исходе своего дела. Ему казалось совершенно немыслимым, чтобы человек, занимающий такой пост, не откликнулся на его призыв.

Много хлопот стоило Амвросию добиться, чтобы о нем доложили. Все обстоятельства были против него. Во-первых, как это всегда бывает, когда человек пришел с важным делом, прием кончился. Во-вторых, преосвященный собирался уезжать, и уже было приказано закладывать лошадей. В-третьих, келейник был не в духе. Но Амвросий был настойчив.

– Я не по своему делу пришел беспокоить его преосвященство! – говорил он. – По-своему не посмел бы, а по мирскому: так и скажите его преосвященству…

Келейник посмотрел на него подозрительно.

– Вы, кажись, не в своем уме! – сказал он, довольно нахально смотря ему в лицо.

У дьяка задрожала голова. Смирный и уравновешенный во всех случайностях своей жизни, он решительно не мог выносить нахальства, и тогда у него являлся какой-то задор и желание ответить по заслугам.

– Слава Богу, и не в твоем! – едко сказал он, по обыкновению в гневе переходя на «ты». – Доложи, говорю, а не то дождусь на улице преосвященного и хуже обеспокою его.

Преосвященный терпеть не мог, когда его дожидались на улице. Он требовал, чтобы во всех экстренных случаях докладывали ему. Келейник знал это и, ввиду такой угрозы, пошел и доложил, что какой-то деревенский дьячок – кажется, не в своем уме – желает быть принятым по какому-то не своему, а мирскому делу. Архиерей велел тотчас же впустить его.

Как только Амвросий увидел архиерея, он сейчас же почему-то подумал, что его дело будет выиграно. Высокий, худой, с бледным, истомленным лицом, на котором еще мало было седин, с кротким и внимательным взглядом, архиерей стоял посреди комнаты и вопросительно смотрел на вошедшего. Амвросий начал с того, что ударил перед ним земной поклон.

– Откуда? – спросил архиерей отрывисто.

– Из села Козляевки, здешнего уезда, дьяк Амвросий Яровой!.. – ответил дьяк.

– Какое же у вас дело?

Он все время смотрел на просителя пытливо, очевидно, проверяя заявление келейника, что он не в своем уме. Но смиренная наружность Амвросия не подтверждала этого.

– Прошу защиты, ваше преосвященство, вашего властного слова прошу; только не для себя, а для христиан православных…

Тут у архиерея мелькнуло в голове сомнение. Пожалуй, что келейник и прав.

– Именно? – спросил он.

– Именно так, ваше преосвященство, что в нашем селе множество голодных людей… И был у нас то есть комитет, ваше преосвященство, жертвы собирали и кормили через меня народ какой-нибудь горячей похлебкой… То есть больше увечных, болящих, стариков и детей, по мере сил… А ныне, ваше преосвященство, жертвы истощились, а помещики, которые комитет составили, уехали, заразы убоявшись, и я остался один… Жалко смотреть, ваше преосвященство, как больные, дети и старики вянут без пищи… А тут еще болезнь пришла, так и косит!.. А я один, и никаких способов… Добрые люди кой-чем помогли, вот доктор наш и старшина… Да мало, не хватает… И я пошел в земство и говорю…

– Погодите!.. Присядьте-ка!.. – сказал архиерей, указав ему на стул, а сам сел в кресло.

«Он обходительный и милостивый! – радостно подумал Амвросий. – Он непременно сделает!» – и нерешительно сел на указанное место.

– Так это вы устроили столовую? Так я понял? – спросил архиерей, очевидно заинтересованный его рассказом.

– Комитет наш, ваше преосвященство, но через меня… Я, как бы сказать, исполнительный орган ихний.

На губах у архиерея скользнула легкая сдержанная улыбка.

– Продолжайте ваш рассказ! – произнес он.

– Теперь я пошел в земство, а они, то есть член управы, говорят: «Если бы комитет был, а то помещики уехали, следственно, комитета нет… Кому давать?». По всему видно, что сомневаются насчет меня; видят – дьяк; чин, известно, небольшой, ваше преосвященство…

Архиерей опять улыбнулся.

– А скажите, почему вы занялись этим делом? – спросил он.

– Жалостно смотреть, ваше преосвященство! Народ православный погибает… Вот и холера опять… Никаких способов нет… Даю чай из полыни, ставлю припарки… Да мало помогает… А некому! фельдшер с ног сбивается…

– Вы, значит, и лечите?

– Стараюсь, ваше преосвященство!..

– А ваш священник?

– Больной человек, ваше преосвященство! Ревматическое страдание ног…

Архиерей задумался, потом проговорил, как-то беспокойно, с волнением, и четки забегали в его руках:

– Истинным Богом прошу вас: скажите мне правду! То, что вы говорите, хорошо, благородно, по-христиански, но оно так не похоже на обычное. В ваших глазах я не вижу лжи, но верить боюсь…

Амвросий сильно обеспокоился и встал.

– Ваше преосвященство! – сказал он с глубоким чувством. – Не посмел бы я сказать вам лжи! Солгать архипастырю не то же ли, что Самому Богу солгать? Чистую истину вам говорю. Велели подать прошение в земстве, а как я человек маленький, то и не дадут ничего. А прошу я вашего властного слова. По вашему слову – дадут.

– Сядьте!.. Я вам верю! И радуете вы меня. Жаль, что такие, как вы, не правило, а лишь исключение. Я не могу вам помочь, как вы просите… Я поставил себе за правило не вмешиваться в чужие дела и никого ни о чем не просить. А подумаем, как бы вам помочь другим способом… Подумаем!.. Вы идите себе с Богом, а я переговорю с ключарем. Кажись, у нас есть такая сумма… кажется, что-нибудь и можно выделить. А пока – от меня примите малую жертву, что могу…

Он поднялся и вышел в соседнюю комнату, а вернувшись, вынес оттуда сторублевку и отдал ее Амвросию.

– Идите с Богом! Село Козляевка? Дьяк Яровой? Буду помнить!

Он благословил Амвросия и отпустил его.

Дьяк вышел во двор, потом на улицу.

«Господи, – размышлял он, – какой светлый человек! Какая справедливая душа! Понял ведь, постиг! Из голоса понял, что не лгу! Ну, что теперь тесть скажет… Зайду на минуту, похвастаюсь!»

У тестя ждали его с замиранием сердца. Боялись не только за него, но и за себя. Ведь родня он им, это всем известно; в случае чего, может и на них пасть частица гнева! И когда дьяк пришел, все обратились к нему.

– Был? Был-таки? Прогнал тебя? А? – с беспокойством спросил старый дьякон.

Дьяк вынул из кармана скомканную сторублевку и положил на стол:

– Архиерейская! – сказал он с радостно сияющими глазами.

– Дал?

– Пожертвовал!.. Тронулся сердцем и обещал даже большими деньгами снабжать, с ключарем поговоривши… Какой человек! Какая душа!.. Понял суть!.. Истинный архипастырь!

Тесть и теща так и замерли с удивленными взорами. Они не знали, что сказать, они не решались верить. Но Амвросию нельзя было не поверить.

– Смелый ты человек, Амвросий! Смелый человек! – сказал дьякон. – Но не всегда так сходит с рук! Можно и поплатиться…

– Правое дело всегда возьмет верх!.. – высказал дьяк свое любимое изречение, в которое, несмотря на беспощадный скептицизм доктора, все-таки верил.

Тесть махнул рукой и ничего не сказал на это. Но теща, после такой почти невероятной удачи у архиерея, почувствовала потребность, как бы в вознаграждение за храбрость, накормить зятя.

Когда он собирался уходить, теща отозвала его в сторону и сказала тихо:

– Слушай, Амвросий, говорю тебе – привези к нам Машеньку! Здесь ей способней! Где тебе глядеть за нею, когда ты с мужиками возишься! Не ровен час…

– Ах, маменька, – он называл так тещу, – Бог милостив! А Машенька меня утешает! Приду домой – она тут… Ну, и сердцу отрадно!..

Теща покачала головой и больше не убеждала его. Известно было, что Амвросий, если что задумает, – исполнит. С виду он мягкий и уступчивый, а в душе – упорный человек.

Отсюда он пошел на постоялый двор. Было уже около трех часов, а доктор все еще не приходил из управы. Дьяк беспокоился. Пожалуй, к ночи не поспеют домой, а у него на завтра ничего не приготовлено для столовой. Он пошел на рынок и закупил из архиерейских денег гороху и пшена.

«Приду домой, скажу трапезникам, что это купил на архиерейские деньги. Оно им вкуснее покажется!» – думал он, смеясь в душе.

Когда он входил во двор, таща в обеих руках изрядные свертки, позади послышался возглас:

– Батюшка мой! Что это вы тащите? Провизию? Разбогатели небось? А?

Амвросий обернулся. Это был доктор.

– Ну, слава Богу! – сказал он. – А я беспокоюсь, что к ночи не поспеем!

– Поспеем! А я вижу, вам денег дали?!

– Эге! Дали, да не в том месте, где вы думаете! – весело ответил дьяк.

– Держу пари, – сказал доктор, – что у вас было какое-нибудь приключение!..

Амвросий рассмеялся.

– Именно приключение! Вот, удивляться будете! Куплено это на архиерейские денежки!

– Что вы? Расскажите, расскажите!

Они прошли в отведенную им комнату. Дьяк положил свои покупки на стол и рассказал подробно все, что с ним было в этот день. Доктор только качал головой.

– Вы просто удивительный человек, Амвросий Евлампиевич! – воскликнул он. – И откуда все это у вас берется? Экий вы молодчина! Ну а из земства вам ничего не дадут! Это мне достоверно известно. Я нарочно спросил члена управы. Так он говорит: мы не можем давать частным лицам. У нас отчетность! Комитет – другое дело. Он утвержден… А то – какой-то дьяк! Как же можно! Ergo6565
  Ergo (лат.) – итак, следовательно.


[Закрыть] – ничего вам на дадут!..

– Э, Бог с ними! Я и прошенья не подам. Мне преосвященный владыка обещал. Ах, господин доктор, какой это человек! Истинный светильник!

Они скоро собрались в дорогу.

В эту ночь Амвросий спал блаженным сном.

VIII

На другой день Крыницкий опять приехал в Козляевку и приступил к устройству барака. Когда барак был готов, оказалось, что кандидатов на кровати вполне достаточно. Но, сверх ожидания, их не так легко было залучить в новое помещение. Крыницкий думал, что всякая семья обрадуется, получив возможность сбыть с рук больного. На деле же вышло, что приходилось умолять об этом, и иногда напрасно. Доктору было некогда возиться с этим – у него было слишком много дела в других местах, и эта миссия пала на Амвросия.

Дьяк в последнее время превратился в фельдшера. Настоящий фельдшер, разумеется, не успевал удовлетворять всех, но Амвросий так усовершенствовался во врачебном искусстве, что они могли поделить больных. Чуть в какой-нибудь хате обнаружится «случай», дьяк отправляется туда и заявляет:

– А мы его в барак перенесем, в больницу. Там ему спокойней будет, да и вам лучше…

– Нет уж, пусть лучше дома лежит, – возражают ему.

– Други мои! – почти молил дьяк. – Говорю вам, что это вредно! Там все для болезни прилажено… А тут у вас никаких способов нет…

– Да нет уж… Дома оно как-то лучше!.. Ежели Бог послал болезнь, так что ж уже…

– Послушайте вы! Богу не противно лечение… А главное – вам лучше! Болезнь – в ней есть зараза, вы тут все в куче живете, долго ли одному от другого заболеть?..