Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

Вошла Лидия Павловна, и на лице ее было ясно написано, что она расположена поговорить.

– О чем это ты так все думаешь, Вася? – спросила она, садясь у стола на диване.

Василий Леонтьич остановился и посмотрел на нее очень внимательно. Почему-то ему вдруг вспомнилась Марья Игнатьевна, жена Гавриила. Какая она молодая, свежая, несмотря на то что у ней трое детей! Гавриил женился на ней, когда ей было восемнадцать лет, значит, теперь ей всего двадцать семь, а женаты они уже десять лет. Он женат всего каких-нибудь полгода, он на три года моложе Гавриила, а жене его тридцать семь лет. Он как будто только что узнал это, ему вдруг стало нестерпимо досадно. «На кой черт я женился, спрашивается? – подумал он. – Ведь в этом нет никакого смысла! Ну, теперь еще ничего, положим. Лида еще ничего себе… Но лет через пять она будет для меня старухой!.. И опять же это оттого, что я – семинарист, до мозга костей семинарист. Поухаживали за тобой, приласкали тебя, вот ты и раскис и женился, потому что никогда ни от кого не слыхал доброго, ласкового слова. Гавриил этого не сделал и не мог сделать. Это уж так заведено, что когда семинарист кончает курс и идет в попы, его ждут в своем кругу молодые невесты: выбирай любую. Ему иначе и нельзя, потому что попу полагается только одна жена. Мы с Лидой, в случае чего, и разойтись можем, я, может, еще встречу другую женщину и полюблю ее, а попу этого нельзя. Вот поэтому-то идущий в попы почти застрахован от того, чтобы жениться на старшей себя. Сама жизнь как-то все это устраивает!..»

Впрочем, надо сказать, что Ливанский думал это совершенно беззлобно. Он, в сущности, был порядочно привязан к своей жене и вовсе не думал расходиться с нею. Это был только невинный поток мыслей, вызванный сравнением.

Он ответил на вопрос жены:

– О чем? Да ни о чем!.. Так… Дела наши неважно идут!..

– А вот отец Гавриил советует тебе идти в священники! – полушутя сказала Лидия Павловна и, осторожно подняв глаза, следила за тем, какое это произведет впечатление.

Василий Леонтьич иронически усмехнулся.

– А ты хотела бы быть попадьей?

– Да разве попадьи не такие же женщины, как все?..

– Положим, что такие же… Я знаю очень почтенных попадей! Только все-таки очень странно, что ты об этом говоришь… почти серьезно!..

– Но почему же?

– Почему? А вот почему: неужели ты думаешь, что мне, отказавшемуся раз от духовной карьеры, не будет унизительно теперь, когда дела идут плохо, просить и клянчить, чтобы меня опять приняли? Как ты думаешь? Да еще надо знать, как мы отказались! Когда мы, кончив курс в семинарии, заявили ректору о нашем решении поступить в университет и ректор начал увещевать нас, говоря, что не следует изменять преданиям наших отцов, что это заблуждение, будто пользу можно принести только в светском звании, что священник может быть, если захочет, очень полезен своим прихожанам, – так мы такими взглядами на него смотрели, словно он учил нас самому дурному делу. Кто-то из нас даже какое-то неразумное слово сказал, которое очень огорчило старика… Не помню уж что́, но что-то гордое и презрительное. И чтобы я теперь пошел к ним с поклонным видом и сказал: «Виноват, ошибся!..». Никогда!

Василий Леонтьич волновался, сердился, как будто его в самом деле заставляли сейчас же идти и просить прихода.

– Но чего же ты рассердился? – спросила Лидия Павловна. – Я сказала так себе, а ты понял всерьез, что ли?

Но Василий Леонтьич не на нее сердился, а на себя. Он поймал себя на странной мысли, которая сначала показалась ему смешной, а потом досадной: «А что если бы и в самом деле взял да и пошел?..».

– Нет, это совершенно, совершенно невозможно! – сказал он вслух. – Буду тянуть лямку. Авось какой-нибудь счастливый случай выведет и сразу поставит на ноги!..

Лидия Павловна нисколько не потеряла желания поговорить, но она нашла этот момент неудобным и отложила свое намерение на после.

IV

Отец Гавриил поехал не прямо домой, а завернул к отцу благочинному, с которым был в приятельских отношениях и который крестил у него детей. Было у отца Гавриила маленькое дельце – что-то насчет метрических книг, – но будь это одно, он не заехал бы, тем более что солнце уже сильно клонилось к закату. Положение, в котором он застал брата, произвело на него почти потрясающее впечатление, и он всю дорогу высказывался матушке.

– Не могу успокоиться, ей-ей не могу успокоиться!.. – горячо говорил он. – Я полагал, у него царские палаты, думал, сильные дела делает, тысячами ворочает, а он – прямо сказать – как нищий живет. Чудные люди, ей-ей! Учатся, учатся, все им мало, давай еще учиться; в семинарии зудят десять лет да в университете пять, всего пятнадцать; ну, по крайности за это какая-нибудь награда была бы! А то нет ничего! Пятнадцать лет учился, и нет ничего! И еще этого бобра убил! Ну зачем ему? Чуть не вдвое старше его! Положим, может быть, она добрая женщина, так ведь тут доброты мало!.. Нет, нет, надо это оборудовать, чтобы он на старую дорогу пошел… Поговорю с отцом благочинным!

И когда отец благочинный, приняв его радушно, как приятеля и кума, спросил: «Что нового?», он совсем забыл про метрические книги, а прямо сказал:

– Эх, отец благочинный, был я сейчас у брата моего Василья…

– А! у адвоката?!

– Адвокат! Какой он адвокат?!

И отец Гавриил безнадежно махнул рукой.

Отец благочинный знал Василья Леонтьевича по семинарии, но помнил очень смутно, потому что был гораздо старше его. Это был один из тех удачников, которые, не обладая никакими выдающимися способностями, всюду занимают первые места. Кончив семинарию с «умеренным» аттестатом, он случайно женился на родственнице важного кафедрального протоиерея и благодаря этому получил место в городе.

И вот он стал благочинным, а со временем непременно будет каким-нибудь ревизором и членом консистории. Обыкновенно для всего этого требуется академичеcкий диплом, но удачник достигает этого и без диплома, так, просто потому, что он удачник, каковым и был отец Гервасий Пурпуров.

– А как же? А я всегда считал его адвокатом! – спокойно сказал отец благочинный, не поняв восклицания отца Гавриила.

– Гм… Адвокат-то он адвокат! Да толку от этого, признаться, мало! – пояснил отец Гавриил. – Дела плохие! Еле перебивается.

– A-а! Да, да! Это бывает! Соревнование большое! Очень многие этим делом занимаются. Дело неосновательное, случайное!..

– Вот именно это самое я и говорю! А он, отец благочинный, то есть мой брат, к этому не приспособлен. Сами посудите, может ли человек, рожденный и воспитанный для духовного звания, обернуться в таком деле? Ведь он, можно сказать, совсем из другого теста сделан, так ли я говорю?

– Однако ж, многие из наших и в светских делах преуспевают! – заметил благочинный. – Например, у меня был товарищ Забытов; он пошел по светской дороге и в настоящее время товарищем прокурора в суде состоит…

– Это так, только мой брат к этому непригоден. А как вы думаете, отец благочинный, если бы ему теперь возвратиться на прежний путь, возможно бы это было?

– Как возвратиться?

– А то есть просить рукоположения?

Благочинный подумал.

– Н-не знаю! Не могу сказать!.. У нас таких не жалуют. Сами подумайте, человек изменил своему сословию, презрел, так сказать… Как же после этого?..

– Положим, так… Но ежели он покается, например?

– Так что ж, что покается? Ведь этак всякий может пренебречь, а потом, увидевши, что плохо, покается… Это, конечно, я не от себя говорю. Я желал бы ему добра, ради вас, отец Гавриил. Но предугадываю, что так скажут в консистории…

– Так-то так, но я полагаю, что ежели отец Гервасий захочет…

– Гм… А разве он изъявляет желание?

– Н-нет пока еще… Неловко ему, сами понимаете… Но думаю, что к этому придет.

– Женат он?

– Недавно женился и… Просто не понимаю! Старше его лет на десять!..

– Вот это жаль, что женился. Если бы, например, монастырскую воспитанницу взял, то это облегчило бы… Но, без сомнения, на девице?

– Это слава Богу… Она хоть и перезрелая, но девица была…

– Вот что я вам скажу, отец Гавриил: если я что успею, то единственно для вас, потому что сам я не сочувствую этим отщепенцам. Попробую поговорить, а за успех, разумеется, ручаться не могу…

– Вот и спасибо! А я на него разумными увещаниями действовать буду. Хочется мне очень на путь его поставить. Заблудился человек, не в свои сани сел… Все же брат родной, знаете, и человек хороший, смирный, жаль…

Отец Гавриил теперь был совершенно уверен, что дело выгорит. Надо только, чтобы отец Гервасий принял к сердцу. Уж если он «поговорит», то непременно будет толк. Этот человек умеет как-то особенно говорить, у него есть слова такие, недаром он назначен благочинным и вообще далеко пойдет.

Когда дилижанс выехал в поле, отец Гавриил, до сих пор крепившийся, чтоб не сказать матушке о своем разговоре с благочинным, не выдержал и признался.

– Я таки просил отца Гервасия насчет брата, и он обещал…

Матушка всплеснула руками.

– И кто же тебя просил вмешиваться в чужие дела, отец Гавриил? – воскликнула она.

– Как в чужие? Да ведь он мне не чужой, а брат, я думаю!

– Что ж из того, что брат? А коль отец Гервасий ему похлопочет, а он вдруг, поднявши нос, скажет: не желаю! Как ты тогда в глаза будешь смотреть отцу Гервасию?

– Никогда не скажет, никогда! – с глубоким убеждением сказал отец Гавриил. – Я вот в пятницу поеду опять в город, зайду к нему и поговорю с ним один на один! Я с ножом к горлу пристану! Надо же человеку в голову хоть колом разум вшибить!

– Смотри, не наживи только хлопот, отец Гавриил!

Но отец Гавриил не боялся хлопот. Он твердо верил, что, перетаскивая брата в духовное звание, он благодетельствует ему, потому что для Василья одно спасение – в рясе. «А иначе пропадет человек ни за грош, – думал он. – Прямо ни за грош. Там в этих судах все народ – дока, а он мямля-человек, вполне мямля, и заклюют его там, как коршуны цыплят!..»

В пятницу отец Гавриил действительно был в городе, и между братьями произошло объяснение. Произошло оно при несколько странных обстоятельствах, а именно: отец Гавриил зашел к Василию и сказал:

– Хочу я тебя, Вася, взять с собой, чтоб ты мне помог по одному дельцу!

– Какое дельце? Ты судишься, что ли? – спросил Василий Леонтьич.

– Да вроде как бы сужусь! – с полуусмешкой ответил отец Гавриил.

– Вот не поверил бы!

– Поверь, поверь! Я не задержу. Всего на часок.

Василий Леонтьич, дивясь тому, что у мирного отца Гавриила оказалась тяжба, оделся и вышел.

– Теперь нам надо бы куда-нибудь в чайное заведениe зайти, – сказал на улице отец Гавриил. – Да только чтобы отдельная комната была и задний ход, потому мне не приличествует…

Василий Леонтьич с возрастающим изумлением глядел на него.

– Да что ты, Гаврюша? у тебя что-то секретное?

– Именно, брат, секретное. Сейчас все и расскажу!

Василий Леонтьич знал подходящий трактир и ввел брата через задний ход в отдельную комнату.

– Ну, теперь скомандуй, брат, закусочки и чайку на запивку! – предложил отец Гавриил.

Скомандовали, и вот братья сидели за столиком, уставленным вкусными вещами, а отец Гавриил снял рясу и остался в полукафтанье.

– Ну а теперь, Вася, я тебе свое дело скажу! – промолвил отец Гавриил. – Хочу я тебя непременно попом сделать!

Надо заметить, что когда отец Гавриил обдумывал свой разговор с братом, он дал себе слово – вести его в высшей степени тонко и дипломатично, но по своей прямоте не мог этого сделать, а высказался прямо.

Василий Леонтьич улыбнулся скептически.

– Так это твое дело? – спросил он.

– Оно самое и есть! Какое же другое? Неужели в самом деле ты думал, что я по судам таскаюсь? Где же мне этим делом заниматься? Нет, Вася, говорю тебе: просись во священники – превосходное будет дело.

– Об этом не стоит и говорить! – решительным тоном ответил Василий Леонтьич.

– Будем говорить начистоту! – сказал отец Гавриил. – Вася, ты не сердись, потому что я по-братски. Объясни мне, чем ты живешь? Есть у тебя какие-нибудь определенные средства?

– Никаких! – громко ответил Василий Леонтьич, и в его несколько неестественном голосе слышалось как бы хвастовство тем, что у него нет никаких определенных средств.

– Значит, где перепадет? Там рублик, а здесь полтинник… Так, так! А если не перепадет, то впроголодь живем?.. Ты извини, Вася, я по-братски.

– Но ведь и ты же, Гаврюша, так живешь! – возразил Василий. – Ведь тебе перепадает: там рублик, здесь полтинник, а то и гривенник!..

– Э-э, совсем не то, совсем не то, Вася! – прервал его отец Гавpиил, энергично махая головой и руками. – Как же ты можешь сравнивать? Примерно, приказчик из бакалейной лавки, скажем, проворовался, выручку украл, и надо ему перед судом ответ держать. Ну, значит, надобно взять адвоката. Так сколько же вас таких, как ты, на него налетит? Целая стая! Все голодны, все кушать желают, и всякий может его дело справить. Я думаю, на части разорвать его готовы. Кто позубастее, тому и достанется, тому он и полтора или там два рубля заплатит за его разговор. Соревнование большое! И уж наверняка тебе он не достанется, разве дурак какой-нибудь, потому ты, Вася, мямля, человек ты смирный, я всегда это говорил… Теперь возьми ты меня. Какое же может быть сравнение? У меня приход, скажем, в шестьсот душ, и уже все эти души непременно ко мне придут. Это и правда, что и я собираю с миpy по нитке – там крестины, тут похороны, здесь венчание и прочее. Но это уже в природе человеческой лежит, чтобы рождались, и умирали, и венчались. Без этого никак невозможно обойтись. И уж ежели хоронить, так никто другой в моем приходе не может, как я, или какую другую требу… Понимаешь ты? У тебя всякий из-под носу вырвать может, а у меня жизнь обеспечена самой, можно сказать, природой человеческой! Понял? То-то!

То, что говорил отец Гавриил, нисколько не убеждало Василия Леонтьича, но самое состояние было приятно. Жизнь как-то вся, от выпитой рюмки водки, окрашивалась в розовый цвет; все, что было в ней мучительного, незаметно заволакивалось туманом, и оставались одни только светлые точки. Лицо его оживилось, и он с улыбкой смотрел на брата, любуясь его мощной фигурой, цветущим лицом и густым голосом. Возразить ему он мог бы многое, но ему нравилось, чтобы Гавриил все говорил и говорил. Поэтому он слушал молча.

– Вот и превосходно! – сказал отец Гавриил, одобряя этим сговорчивость брата. – Теперь скажи мне откровенно, Вася, как ты сам думаешь: надеешься ты жить лучше?

– Надеюсь ли я? – нетвердым голосом спросил Василий Леонтьич и повторил: – Надеюсь ли я?

И в этом возгласе послышалось что-то меланхолическое. Он подпер голову руками и задумался.

– Что ж не отвечаешь, Вася? – участливо спросил отец Гавриил.

Он уже видел, что ответ будет отрицательный, и жалость к брату заговорила в нем сильнее. «Гм… – думал он, – значит, он тогда только храбрился, а в душе-то он и сам знает, что несчастлив! Нет уж, его сегодня так не выпущу, я его доконаю».

– Ну, Вася, ну! – прибавил он, нежно положив руку на склоненную голову Василия Леонтьича.

Вдруг он поднял голову.

– Отвечать? Ты хочешь, чтоб я ответил? а? – произнес он с горящими глазами. – Изволь! Я самый несчастный человек на свете! Вот тебе!

И он откинулся на спинку стула с видом человека, которого таки заставили сказать решительно долго скрывавшееся слово.

– Вася! – воскликнул отец Гавриил, пораженный этим признанием.

– Да, самый несчастный, если уж ты хочешь знать, – повторил Василий Леонтьич. – Ты думаешь, оттого, что беден? Нет! Бедность что? Ее снести можно; нас с тобой не приучили к роскоши! А то, брат, что глупо это, очень глупо и оттого обидно!.. Вот что!

Это было совершенно темно для отца Гавриила. Оно, конечно, глупо, но самая-то главная беда, что дела плохи. Это-то, собственно, и глупо, а он говорил, что не это!

– Что же, собственно, Вася? – спросил отец Гавриил.

– А то, что делалось это во имя какой-то идеи, и очень это благородно выходило, а когда огляделся – идея черт ее знает куда девалась, а осталось самое простое добывание корма… Проклятая борьба за существование!.. Вот что оскорбительно!

– Ну, это конечно… Это само собой!.. – заметил отец Гавриил, никогда в жизни не задававшийся такими вопросами, но желая поощрить Василья к откровенности.

Но Василий Леонтьич задумчиво умолк. Отец Гавриил был как-то сбит с толку и не знал, как приступить к продолжению разговора. Он начал было:

– Ты, Вася, меня послушай… – но, увидав, как энергично Василий Леонтьич мотнул головой, остановился.

Минуты две длилось молчание. Затем Василий Леонтьич встал и начал ходить по комнате.

– Ты не сердись, Гаврюша! – проговорил он хмурым голосом. – Я вижу твое доброжелательство и то, что ты хочешь сделать для меня лучше… И не думай, что я артачусь, нет… Тут совсем другое! Может, мне тысячу раз самому приходило это в голову! Что же, на приходе жить хорошо, что и говорить! Когда-то мечтал об этом как о Бог знает каком блаженстве! Положим, ведь мы с тобой были дьячковские дети, росли в бедности и с завистью смотрели на то, как дети священника как сыр в масле купались. Все-то у них было: и теплые шубейки, и сласти, и игрушки, а мы ходили оборванцами, по праздникам получали бублики да скверные грошовые пряники, а играли старым колесом от водовозной бочки. И тогда я мечтал: стану хорошо учиться, чтобы быть попом! Хорошо быть попом! Но пришли другие времена, и стал я о другом мечтать! Эх, Гаврюша, ты этого не понимаешь! Может, оно и слава Богу, что ты этого не понимаешь! Хотелось бы жить так, чтобы не только пить да есть да в гости ходить, но чтобы и польза какая-нибудь от твоего существования была… Вот она, идея! Простая, незамысловатая, а и ее мы в карман спрятали. Кто у нас так живет? Никто! А я разве живу так? Нимало! Только и думаешь о том, где бы денег достать, чтобы прокормить себя и семейство. Вот оно что глупо и обидно!.. Эх, пьянствовать начать, что ли? Видишь, уже сам наливаю! Хе-хе!..

Он действительно сам налил четвертую рюмку и выпил.

– А вот больше и не дам! Довольно! – сказал отец Гавриил и переставил графин на другой стол. – Довольно, Вася!

– Довольно так довольно! Я на все согласен! – с какой-то неестественной развязностью произнес Василий Леонтьич. – Слышишь, Гаврюша, на все согласен! Ну, хочешь, сейчас вот пойду и подам прошение в попы? Скорчусь, съежусь, скажу: виноват, простите! А? желаешь? Что ж, в самом деле? Ты думаешь, мне это не надоело? Вот сейчас, например, перед твоим приходом дворник в пятый раз приходил за квартирной платой… Двадцать семь рублей… И тех нет! Не глупо ли? А? Желаешь?

– Вася! – тихо, вкрадчиво сказал отец Гавриил. – Если бы ты это в другом виде сказал…

– В каком виде? Ты думаешь, что это я четыре рюмки выпил, так от того? Ошибаешься! Ну, хочешь, я тебе признаюсь… Еще за два месяца до твоего первого приезда я думал об этом… Да, думал, только никому не признавался… Знаешь ли ты, что меня так и тянет в рясу, куда-нибудь на приход, в глухую деревеньку, чтоб никто о тебе не слышал, чтоб подальше было от этих проклятых делишек, от всей этой гадости… С детства мечтал, подумай! Ведь срослось это с душой и телом… Иной раз у меня бывает какая-то необъяснимая тоска… И все по нем – по приходу, по спокойной жизни, по душевному миру… Да живи себе с мужичками, возись с их маленькими нуждами и ни о чем не заботься.

– Так за чем же дело стало, Вася? – почти радостно спросил отец Гавриил.

– Самолюбие не позволяет! Больно уж победоносно это тогда мы отказались от духовного звания, и вдруг… Вот в чем причина.

– И никакой причины нету!.. Я уже просил отца благочинного, и он пообещал устроить!..

Василий Леонтьич нахмурился.

– Просил? Как же ты мог просить? Кажись, я тебе не поручал…

– Ты, Вася, не сердись… Ведь добра тебе хочу… Только поэтому собственно и решился… И еще я хотел сказать тебе… Ты не обидься… Вот ты говорил, что за квартиру нечем отдать. Возьми у меня сотенную… По-братски!.. На приходе заработаешь, рассчитаемся…

Василий Леонтьич будто ничего этого не слышал и не видел, как отец Гавриил вынул откуда-то из-за пазухи толстый бумажник и начал отсчитывать рублевки. Он крепко задумался. Легкий хмель помогал ему делать быстрые мысленные скачки и решительные заключения. Подогретая фантазия слишком ярко рисовала ему разницу между его теперешним мучительным прозябанием, когда все мысли и чувства поглощены одним вопросом: где и как заработать? – с той беззаботной жизнью среди деревенской тишины, простоты нравов и полной независимости. И ему уже казалось, что остаться в теперешнем положении ему немыслимо. Каким-то холодом его обдавало при мысли, что завтра он опять пойдет к патрону, с трудом выпросит какое-нибудь пустяшное пятирублевое дело о похищении фунта гвоздей, затем оденет фрак и отправится к судье и станет выжимать из себя слова и всячески распинаться ради выеденного яйца… Противно это, не по вкусу ему, не по характеру… И так всю жизнь, всю жизнь! Тогда как все его вкусы, все мечты детства, все воспоминания – влекут его в другую сторону. Не глупо ли это?

Он поднял голову и ударил ладонью по столу.

– Знаешь что, Гаврюша? Пойдем к благочинному! Пойдем сейчас! Такая минута нашла, а другой раз, пожалуй, и не найдет…

Он говорил торопливо и при этом быстро встал и взял шапку, как будто бы боялся, что «минута» может сейчас пройти. Отец Гавриил немного растерялся, но скоро оправился, убрал свои рублевки «пока», поспешно позвонил и расплатился.

– Вот и хорошо, вот и превосходно!.. – говорил он. – Отец благочинный будет рад, очень будет рад! Он добрый – отец благочинный и непременно все уже устроил!..

Они сели в извозчичью пролетку и поехали к отцу Гервасию.

V

Прошло три недели. В воскресный день губернский собор был набит народом, шумно и гулко звенели колокола. Служба кончилась; архиерейская карета, запряженная четверней цугом, подъехала к главному входу, вышел архиерей, сел и уехал, а колокола долго еще гудели, и народ толпой сыпал из церкви, расходясь затем по площади во все стороны.

Уже толпа значительно поредела, когда на паперти показалось духовное лицо в новенькой черной рясе, с короткими волосами на голове. К нему подошла дама в пестрой шляпке, в широкой летней накидке, и они, разговаривая, пошли по площади.

В духовном лице не так-то легко было узнать недавнего адвоката, появлявшегося у мировых судей во фраке, с портфелем, с взъерошенной прической непокорных волос, с мрачным, подавленным, а иной раз и злым видом. Теперь у него был вид человека, совершенно присмиревшего после того, как долго и неукротимо бунтовал. Ряса и черная поярковая шляпа шли ему необыкновенно. Всякий, взглянув на него, сразу сказал бы, что он рожден для этой одежды. Высокий, слегка сутуловатый, неловкий, с бледным лицом, обрамленным небольшой бородкой, он, еще не побывав на приходе, уже походил на сельского священника, приехавшего сдать благочинному метрические книги и кстати купить жене и детям на платья. Как нельзя более подходила к нему и шедшая с ним дама. Это уже почти правило, что у худощавых батюшек бывают толстые и внушительные матушки, и наоборот. А Лидия Павловна глядела именно такой матушкой, которая лет десять откармливалась на вкусных панихидных хлебах и вкушала беззаботный деревенский покой.

Они шли быстро, и лица у них были чрезвычайно серьезны. Видно было, что они вполне освоились со своей новой ролью, нимало не смущались и вообще знали, что делали.

Когда среди прохожих попадался кто-нибудь знакомый, останавливался и, взглянув на них с некоторым удивлением, кланялся с улыбкой, они отвечали ему степенными поклонами, не признавая ни этого удивления, ни улыбки.

– Ты теперь куда? – спросила Лидия Павловна.

– Я зайду в «Московскую» гостиницу и возьму номерок на четыре дня. А потом выпровожу вас с мамашей!.. – деловым тоном ответил Василий Леонтьич, который теперь был уже собственно – отец Василий. – А ты иди домой, уложи последние вещи и расплатись за квартиру. Из ста-то рублей, которые дал брат, много ли осталось?

– Семьдесят!.. Хватит на все. Только в деревню приедем с тремя рублями…

– Ничего. Вам на четыре дня хватит, а там я приеду…

– И сейчас же начнется доход?

– Сейчас же и начнется!.. – с усмешкой ответил отец Василий.

– Как хорошо! И за квартиру ничего платить не надо?!

– Ничего! Дом церковный. Да еще земля есть. Сорок десятин! Хлеб сеять будем, свой баштан заведем, арбузов, огурцов, баклажанов – сколько хочешь! Своя птица, домашний скот… Лошадь заведем!..

– Ах, как хорошо, как хорошо!

– Только первым долгом – надо брату отдать сто рублей!..

– Да, да, непременно… Ах, твой брат – такое золото! Мне его расцеловать хочется!..

На перекрестке они разошлись. Лидия Павловна пошла на свою старую квартиру. Тут, во дворе, уже стояли две подводы, готовые забрать весь их домашний скарб. Приход, который получил отец Василий, назывался Мурзаки и отстоял от города верстах в тридцати. Отец Василий должен был четыре дня служить в церкви архиерейского дома: это было положение для всех новопосвященных.

Достижение сана и прихода стоило ему гораздо меньших усилий, чем он ожидал. Отец Гервасий сказал кому следует, и, благодаря его консисторским связям, дело не встретило никаких затруднений. «Для вас, отец Гервасий, – сказал ему секретарь, – мы всякого можем посвятить». А когда Ливанский представился архиерею, то услышал отеческое внушение, но все относившееся к прошлому, то есть к измене своему призванию. На возвращение же его смотрели, по-видимому, даже с удовольствием. Принято было во внимание и то, что Ливанский учился в университете, и ему ради этого дали один из порядочных приходов и недалеко от города. Была также подана надежда, что, если он хорошо себя зарекомендует, то его со временем переведут в город, «потому что, – как объяснили ему, – нам нужны ученые люди»; но Ливанский, которому до боли надоела жизнь в городе, в душе заранее отказался от этого блага, решив навсегда похоронить свою «ученость» в деревне.

Через полчаса пришел и отец Василий, и началось деятельное укладывание скарба на подводы. Дамы торопились, потому что надо было поспеть к вечеру. Дворник, еще три недели тому назад довольно презрительно смотревший на плохонького адвоката, не платившего за квартиру на заднем дворе, теперь подобострастно помогал укладываться, сняв шапку и все время держа ее в руке. Он то и дело подбегал к Ливанскому и Лидии Павловне и обращался к ним с вопросами из-за пустяков, чтобы лишний раз назвать их «батюшкой» и «матушкой». Дамы, наконец, уехали, а за ними потянулись две подводы с немногочисленным имуществом помощника присяжного поверенного; но имуществу этому, после того как оно стало имуществом сельского священника, без сомнения, было суждено изрядно умножиться. А через четыре дня и сам отец Василий катил на почтовых в Мурзаки, уже теперь чувствуя себя человеком, который после долгих скитаний пришел, наконец, в свой дом, где уютно, тепло, где ему по себе, где столько насиженных местечек, знакомых углов и сладких и горьких воспоминаний.

Всю дорогу ему мерещилась притча о блудном сыне.