Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

– А он, значит, должен непременно помирать? Тут еще как-никак отходить можно, а ежели снесли в больницу – все одно что в гроб!..

Это был самый непреоборимый пункт, который, однако ж, не был новостью для Амвросия. Он знал, что мужик вообще страшно боится больницы. В больницу – значит, на смерть.

И далеко не все соглашались уступать ему своих больных, и с этим ничего нельзя было поделать. Но больше всего препятствий было со стороны самих больных. Они ни за что не хотели, чтобы их переносили в барак, и если это делали, то кричали, умоляли и плакали.

Среди этих хлопот дьяк не покидал и своих прежних обязанностей. Он ежедневно выдавал провизию бабам, которые варили обед для трапезников, а во время обеда обязательно присутствовал сам и смотрел, чтобы все были удовлетворены.

Однажды Крыницкий ехал из какого-то ближнего хутора. Дорога шла мимо села вблизи последнего ряда хат. Тут как раз расположились Амвросиевы трапезники, и сам дьяк, разумеется, был здесь.

Доктор велел ямщику остановиться и кликнул к себе Амвросия.

– Кормите? – спросил он.

– Понемногу! – ответил дьяк.

– Одних на тот свет отправляем, другим поддерживаем жизнь! А вот что, батюшка мой, я вам хотел сказать…

И он заговорил тихо, очевидно, с тем расчетом, чтоб не слышали трапезники и даже ямщик.

– Вы тово… Поосторожней бы!..

– А разве что?

– Да как же, мой милый… Вы постоянно возитесь с больными… Вам нельзя тут вертеться… Уж вы это кому-нибудь другому поручите…

– А я и сам думал, не опасно ли это? – сказал дьяк.

– Душа моя, не в том дело, что опасно. Бактерия при наших порядках свободно разгуливает повсюду, и вы немного прибавите… А то, что заболей кто-нибудь из ваших обжор, сейчас скажут: дьяк заразил! Потому дьяк возится с больными, у него полные карманы заразы… Вот что!..

– А пожалуй, что и так! Скажут! Верно, что скажут!..

– Ну, то-то и есть! Уж вы выбирайте, что вашему сердцу милее: холера либо голод.

– Ох уж и то и другое мило, нечего сказать!..

Дьяк весь был поглощен своими хлопотами. Они наполняли его жизнь и не оставляли ему времени подумать о своих делах. Между тем страшная гроза собиралась над его головой.

Однажды доктор вернулся из своего объезда в двенадцать часов ночи. Усталый и разбитый, он наскоро поужинал и лег спать. В последнее время он дорожил каждым часом, когда можно было заснуть. Часа в четыре утра, когда появились первые признаки рассвета, вдруг со двора послышался страшный лай собак, а затем сильный стук в дверь. Крыницкий сквозь сон слышал разговор, происходивший за дверью, между его кухаркой и какой-то бабой.

– Что тебе в такую пору? И заснуть не дадите! – сурово говорила кухарка.

– Господина доктора!.. Сию минуту! – отвечала баба, очевидно усталая и тяжело переводившая дух от быстрого бега.

– Куда? От кого ты?

– От дьяка… От Амвросия!..

Эти слова заставили Крыницкого открыть глаза. Но он сейчас же успокоился, подумав: «Кто-нибудь на селе заболел, трудный случай, и дьяк волнуется по обыкновению».

– А что там? – крикнул он, не вылезая из-под одеяла. – Заболел кто?

– Дьякова дочка!..

– Машенька?

– Она!..

Доктор в один миг соскочил с постели. «Машенька… Утешение… – мелькнуло у него в голове. – Бедный мой Амвросий!..»

Он быстро оделся и вышел к бабе.

– Ты что же? Приехала?

– Какой! Прибежала!

– Тридцать верст бежала?

– Бежала, батюшка, без отдыху!.. Вот еле дух перевожу!..

– Ну, и опять беги… Я верхом поеду!..

Уже рассвело, когда доктор подъехал к церковному дому. Он, с тревогой в сердце, вошел в квартиру Амвросия.

На диване, закрытом чистым бельем, лежала девочка и стонала. У изголовья стояла дьяконша с заплаканными глазами. Фельдшер помещался у окна и беспомощно глядел на лежащие перед ним медикаменты. Очевидно, он уже их испробовал.

Как только Крыницкий вошел, к нему бросился дьяк. Он был страшно бледен, глаза его расширились, жидкие волосы, не заплетенные в косу, свернулись на одну сторону. Кафтан был расстегнут, и под ним была видна белая сорочка и волосатая грудь.

Дьяк схватил обе руки доктора и начал целовать их.

– Батюшка мой! Дорогой мой! Спасите, спасите ее, голубку мою!.. Ведь одна она у меня!..

Слова вырывались из его груди вместе со стонами отчаянья. Крыницкий отвел его руки, попросил его успокоиться и пошел прямо к больной.

– Давно? – спросил он у дьяконши.

– Почти с полуночи…

Он взглянул на девочку. В эти несколько часов она совсем изменилась. Лицо посинело и сделалось длинным, глаза были мутны и казались большими. Фельдшер доложил ему обо всем, что было сделано. Кажется, было сделано все. Забыли о припарках, но доктор хорошо знал, что припарки тут ничего не помогут. На столе, в стакане, стоял полынный чай Амвросия. Очевидно, его уже давали больной. Дьяконша и фельдшер принялись делать припарки.

Дьяк стремительно потащил доктора в другую комнату. Здесь было еще полутемно и горела лампада. Он вдруг бросился перед доктором на колени и заговорил прерывистым шепотом:

– За что мне? За что мне такое наказание? За что ей? Что она сделала? Что мы сделали дурного? Спасите же, спасите!

Крыницкий осторожно поднял его и усадил на стул. Положение его было тяжелое. Машенька показалась ему безнадежной. Он, конечно, мог ошибиться, молодой организм, может быть, и вынесет, но по совести он не мог обещать этого Амвросию. Между тем нельзя было сказать ему: нет.

– Все, что в нашей власти, сделаем! Успокойтесь, мой друг! – сказал он. – Сидите здесь и не мешайте нам.

– Хорошо, хорошо, я буду сидеть смирно-смирно! – покорно сказал дьяк и остался на месте.

Доктор вышел в первую комнату. Больная тяжело дышала и уже не могла стонать. Фельдшер подошел к нему и сказал тихо:

– Кончается!..

– Молчите! – шепнул ему доктор.

Но у Амвросия в эту минуту все чувства были страшно напряжены. Он услышал неосторожно сказанное слово и стрелой выбежал из кабинета. В одно мгновение он очутился на коленях у изголовья больной и, громко рыдая, склонил свою голову ей на грудь.

– Боже милосердый, Боже милосердый!.. Смилуйся, смилуйся же! – кричал он отчаянным голосом, прерываемым рыданиями. – Машенька! Голу-у-бушка… Дитя мое дорогое… Утешение… Машенька!.. Что ты? Что ты?..

И он упал на пол, лишившись чувств.

Машеньки уже не было. Он почувствовал, что руки ее холодны, и страшное, невыразимое отчаянье схватило его и лишило его сознания.

Его перенесли в кабинет, помогли ему очнуться. Когда он открыл глаза, по лицу его можно было видеть, что он знает истину. Он не подвинулся с места и просидел долго-долго без движения, без слов. Несчастный старик боялся, что Машенька может лишиться его, но никогда ему в голову не приходила мысль, что он может лишиться Машеньки. Как-то все думалось, как-то казалось неестественным, что это юное, полное сил, цветущее, улыбающееся существо вдруг завянет.

К вечеру собирались хоронить Машеньку. Девочка лежала на столе в первой комнате. Лицо ее было изжелта-бледно и длинно, и теперь доктор, глядя на нее, припоминал уверение Амвросия, что она походит на покойную жену его. В самом деле, Машенька была вылитая мать. Доктор и ту видел на столе, и она была совершенно такая же.

Страшная перемена произошла с Амвросием. Он не рыдал, не проливал слез, а тихо сидел в уголку, опустив голову. Он был сражен этой страшной утратой и совсем потерялся.

Как ни боялся отец Макарий за свое здоровье, но не мог не выйти из дому, чтобы похоронить дочку Амвросия. На похоронах было много народу. Амвросий шел позади всех, и скорбь его выражалась только в том, что он ежеминутно тер лоб рукой и закрывал глаза. Что он думал в эти минуты? Укорял ли он судьбу за несправедливость и жестокость? Смиренно ли преклонялся перед волей Бога?

Когда Машеньку зарыли и насыпали над нею холм из мягкой сыроватой глины, Амвросий протискался к могиле и припал к земле всем телом. «Машенька, Машенька!» – беззвучно шептали его губы. И он долго прижимал сырую землю к своей груди, а потом встал и, как-то ни на кого не глядя, промолвил:

– Сирота я теперь, сирота, православные! Сирота!..

И с понуренной головой пошел домой.

Когда доктор, догнавши его, пришел вместе с ним к церковному дому, он увидел подъехавшую к воротам городскую коляску.

– Кто бы это мог быть? – сказал он вслух.

Дьяк, погруженный в свои мысли, не слышал его вопроса и не видел коляски. Он прошел прямо в свою квартиру.

Крыницкий подошел к коляске. Оттуда вышел незнакомый ему священник, старик, в камилавке, с крестом на груди.

– Где тут живет дьяк Амвросий Яровой? – спросил старый священник.

– Он тут живет. А что?

– Я от преосвященного… Я – благочинный. Преосвященный приказал передать ему архипастырское благословение и денежные средства прислал на его благотворения… А позвольте узнать, с кем имею честь беседовать?

– Я – здешний врач, земский врач Крыницкий…

– Ах, вот! Скажите же, пожалуйста, что за благотворная деятельность такая этого дьяка? Знаете, преосвященного часто надувают…

– Дьяк – честнейший человек! – с глубоким убеждением сказал доктор. – Он всего себя отдает несчастным… И вот пострадал, дочь потерял… Только что хоронили.

– A-а, какое несчастье! И какого возраста девица?

– Двенадцати лет.

– Подросток!.. Ну а как же мне его найти? Ведь вот преосвященный велел мне самому тащиться… А я стар, видите…

– Вы, батюшка, лучше уж не тревожьте его. Он в страшном горе… Я вам советую к священнику заехать и ему передать… Кстати, отец Макарий – член комитета…

Благочинный подумал, потом поблагодарил доктора, сел в коляску и поехал к отцу Макарию.

Крыницкий пошел к дьяку. Амвросий сидел за столом и молча вытирал слезы.

– Вот и слезы явились, легче стало… А то было тяжко как! – сказал Амвросий. – Как помяну, что она, моя голубка, была тут, сидела вот на этом месте, и нет ее… Ох, Господи, Господи! Жестоко наказуешь!.. Жестоко!..

– Вам преосвященный свое благословение прислал! – промолвил доктор.

– Неужто прислал? – спросил дьяк, и на его бледном лице появилось как бы некоторое просветление.

– Да, благочинный приехал… и деньги от архиерея привез…

Дьяк перекрестился.

– Слава Тебе, Господи! – грустным голосом сказал он. – Видно, Бог хочет, чтобы я еще поработал!.. Испытует!.. Испытует!.. Ох!..

Он опять вытер слезы. Слезы в самом деле немного облегчили его горе. Доктор остался с ним до вечера.

На другой день дьяка видели за работой. Он опять возился с больными и хлопотал насчет провизии для своих трапезников. Только с лица его не сходила бледность, и глубокая грусть светилась в его заплаканных глазах. Но архиерейское благословение сильно поддержало его дух.

Доктор заезжал к нему каждый день и развлекал его своими шутками. После смерти Машеньки они крепко сблизились и сделались закадычными друзьями. Крыницкий уже не смотрел на дьяка как на «интересный психологический экземпляр». Он говорил про него: «Под этим засаленным кафтаном великое сердце живет».

Октава
Очерк

I

Дело было в субботу. Певчие явились часа в три дня на спевку, были все в сборе, и никто ничего не подозревал. Наблюдательность их не шла настолько далеко, чтоб заметить, какие свирепые глаза были у регента Вертоградова, когда он взял в руки скрипку, засучив предварительно рукава парусинового пиджака, и, сильно нажимая смычком по струнам, начал подтягивать квинту, которая не доносила. При этом регент щурил левый глаз, кривил рот и вообще делал такие невероятные гримасы, как будто хотел рассмешить весь хор. Но он, разумеется, этого не хотел, и у него на душе было совсем другое.

Спевка была, так сказать, генеральная, потому что завтра, во время обедни, предполагалось исполнить в первый раз новое «Отче наш». И певчие исполняли свои партии совершенно правильно, но щепетильному регенту все казалось, что где-то чего-то недостает, и он ежеминутно схватывал скрипку и бросался с нею на помощь то к тенорам, то к дискантам, то к басам. Особенно его почему-то беспокоили басы. Ему все казалось, что они сбиваются, и опять-таки, неизвестно почему, ему казалось, что сбивается не кто иной, как октавист Шакалов, и он усиленно наигрывал над его ухом, сопровождая свою игру выразительным взглядом в его сторону.

Шакалов, будучи по характеру своему человеком спокойным и терпеливым, долго терпел, но, наконец, поднял руку и закрыл ладонью левое ухо.

Вертоградов вскипел.

– Что же это вы закрываете уши, когда для вас играют! – крикнул он, стуча смычком по столу, что весь хор понял как знак остановки и замолк.

– Потому что напрасно играют! – пробасил Шакалов таким низким и гремучим голосом, что, казалось, голос этот выходил из-под полу.

– Как напрасно? – продолжал кипятиться регент.

– А так напрасно! – спокойно и нисколько не повышая голоса ответил Шакалов.

– А вот мы увидим! Пойте дальше!

Хор запел, и никто не слышал, чтобы Шакалов сбивался, а Вертоградов слышал и искренно верил в это, хотя на самом деле этого и не было. Впрочем, иначе и быть не могло, если принять во внимание, что в душе регента было такое чувство против октависта, что если бы тот сидел перед ним и молчал, то регенту все же казалось бы, что он сбивается.

Но все это было пустое в сравнении с главным, а главное-то было в финале. Допели до «от лукаваго», которое тянулось очень долго и величественно и вся суть которого заключалась в том, что в унисон с басами его тянула октава. Благодаря этому получалось нечто поразительное. И вот тут-то Вертоградову и показалось, что октава окончательно не дотягивает.

– Вы не доносите! – сказал он, опять остановив пение и обращаясь к Шакалову.

– Чего вы пристаете ко мне? – вдруг спросил тот.

– Не пристаю, а не доносите, говорю вам…

– Я не доношу? – с легким изумлением воскликнул Шакалов.

– А то кто же, я, что ли?

– Гм!.. Это удивительно. В первый раз в жизни слышу, что октава может не доносить! А я так думаю, что это у вас уши не тово… не в порядке…

– Что такое?

– Уши, говорю, не в порядке…

– А я полагаю, что у вас голова не в порядке! – промолвил регент, сверкнув очами.

– Гм… Чего доброго! – по-видимому, добродушно заметил Шакалов и даже пощупал правой рукой свою голову, как бы желая убедиться, в порядке ли она. Но вслед за этим он протянул свою длинную руку к окну, взял свою фуражку из синего сукна с широким прямым козырьком и направился к двери.

Регент опешил, очевидно, не ожидая такого решительного шага.

– Куда вы? – спросил он.

– Кто, я? – промолвил Шакалов, остановившись на полдороге. – Я к брату съезжу, в Кардановку… Может, там и голову починю!..

– Да вы с ума сошли! – воскликнул Вертоградов. – Завтра архиерейское служение, а он в деревню едет… Ей-богу, вы с ума сошли, Шакалов…

– А чего доброго! Может, оно так и есть! Прощайте, братцы!

Последнее восклицание он произнес по адресу всего хора и затем неторопливо вышел из певческой, надев фуражку на свою низко остриженную голову.

Вертоградов задумался. Шакаловский нрав был хорошо ему известен. Человек-то он добродушный и мягкий, но бывают с ним такие случаи, что вдруг взбредет в голову что-нибудь нелепое, неосновательное, никуда не годное, он возьмет да и сделает. И на этот раз регент был совершенно уверен, что Шакалов уедет в подгородное село, где брат его служит дьяконом. А какие от этого произойдут последствия, даже предвидеть невозможно, и лучше о них не думать.

И Вертоградов вдруг опомнился. Он выскочил из певческой без шапки и со смычком в руках и крикнул вслед Шакалову, который успел уже пройти весь двор и приближался к калитке.

– Послушайте, Шакалов!.. Федор Игнатьич! Вернитесь, да вернитесь же! Ну, я извиняюсь! Извините, Федор Игнатьич! Ну?!

Но Шакалов, несмотря на то что регент сделал ему такую честь и назвал его даже Федором Игнатьичем, даже не обернулся, а только как-то позади себя махнул рукой, отворил калитку и скрылся.

Вертоградов постоял с минуту, потом плюнул и возвратился в певческую.

– Окончательно с ума спятил человек! – сказал он со злостью, швырнув смычок на стол. – Ну, теперь «Отче наш» надо бросить, потому что без октавы ничего не выйдет!..

И он распустил певчих по домам.

II

До всенощной оставалось часа два, и Вертоградов, даже не зайдя домой перекусить, тотчас же стал принимать меры. Прежде всего он зашел на квартиру к Шакалову, но тут узнал, что октавист забежал только на минуту, захватил четвертку табаку и уехал. Было ясно, что Шакалов решился действовать без послаблений. Вертоградов взял самого лучшего извозчика, какой только был в городе, и велел что есть мочи катить в предместье, где служил брат октависта. Он рассчитал, что успеет вернуться ко всенощной, и в душе давал клятвы обнаружить перед Шакаловым всю любезность, какая только найдется у него в сердце. Мало этого. Он решился завести речь о том, что служило у них причиной раздора, и даже на этом пункте готов был сделать кой-какие уступки. Очевидно, что для него было слишком важно, чтобы сегодня на всенощной и завтра в обедне в хоре звучала октава. И действительно, это было очень важно. Начать с того, что хор без октавы напоминал бы собою дом, который построен без фундамента и стоит даже не на песке, а так, на воздухе. Как бы ни был жидок хор, но когда октава зароется в низы и начинает там мелодически гудеть, то пение приобретает полноту и стройность, и все недостатки скрадываются. Это важно, но есть вещи еще поважнее.

Дело в том, что преосвященный-то очень любит октаву вообще и Шакалова, обладателя ее, в частности. Будучи человеком малоразговорчивым и даже суровым, владыко всякий раз, когда встречает Шакалова, проясняется и непременно вступает в разговор.

– Ну что, октава? Ревешь, а? – шутливо спросит он.

А Шакалов осклабится и ответит:

– Ревем, ваше преосвященство!

И чтобы сказать это, соберет все свои силы и возьмет тон как можно ниже. Преосвященный рассмеется и потом долго остается в приятном настроении. Случалось даже так, что, когда он очень гневается, а тут надо доложить ему какое-нибудь дело, так Шакалова нарочно подпускали к нему, и он шел, когда архиерей гулял в своем саду, и делал вид, будто встретился случайно. Происходил обычный разговор, результатом которого являлось доброе настроение, – тогда и дело докладывали, и все кончалось благополучно.

Но и это еще не все. К Шакалову питал благодарность весь соборный причт, начиная от главного протоиерея и кончая последним пономарем. Ведь не кто другой, как он по праздникам собирал полную церковь народа, привлекая богомольцев из других приходов. Это было исследовано достоверно. Однажды Федор Игнатьевич заболел и пролежал месяц, и что же? Тотчас же было замечено, что богомольцев в соборе стало меньше. Нет, что ни говорите, а октава в хоре – важная вещь, удивительно важная вещь. Да, наконец, и сам губернатор. Впрочем, это будет видно дальше.

Итак, Вертоградов, решившись поступиться многим, поехал вдогонку за Шакаловым. Конечно, он готов был пожертвовать многим, но не всем, далеко не всем. Тут, пожалуй, можно коснуться самого главного вопроса и рассказать, что́, собственно, было причиной вражды между двумя столь необходимыми элементами архиерейского хора.

Впрочем, легко догадаться, что это была женщина, которую звали Марфой Ильиничной. Это была довольно известная в городе особа, и притом весьма почтенная и уважаемая. Покойный муж ее, чахоточный мещанин Арефий Поспелов, владел бакалейной торговлей, которую и ей оставил в наследство. Она овдовела очень рано. Ей теперь было всего двадцать восемь лет, а что она была пригожа и обладала белым и полным телом, в этом были согласны все.

Пристрастие к хоровому пению Марфа Ильинична обнаруживала еще при покойном муже. Тот не особенно любил это, но так как он был без ума от Марфы Ильиничны, то страсть эту допускал и поощрял. После его смерти хоровое пение для Марфы Ильиничны мало-помалу стало олицетворяться в двух представителях хора – в регенте Вертоградове и в октависте Шакалове. Бог знает почему она избрала эти две противоположности, так как у Вертоградова был совсем тоненький голос, даже и не тенор, а просто тоненький голос. Должно быть, это вышло роковым образом.

Но замечено было, что Марфа Ильинична становилась в церкви очень близко к клиросу и внимательно смотрела то на регента, то на октависта. Необходимо пояснить, однако, что это она начала делать не ранее как по истечении шестинедельного срока после смерти своего мужа. Затем регент и октавист стали бывать у нее, выпивать и закусывать. Сначала они делали это мирно, а потом вдруг поняли, что они враги и стоят друг другу поперек дороги к счастью. Счастье же состояло в том, чтоб получить руку и сердце Марфы Ильиничны, а вместе с этим и бакалейную торговлю.

Началась глухая вражда. Регент придирался к октависту где только мог, а октавист выкидывал эксцентричности, зная, что этим досадит регенту. Возьмет и среди какого-нибудь песнопения, как раз где необходима октава, начнет лицемерно кашлять или сморкаться, а в хоре в это время получается пробел. Вертоградов это замечает и понимает, в чем тут штука, но сказать ничего не может, потому что кашлять и сморкаться – законное право всякого человека.

С этих пор они и к Марфе Ильиничне стали ходить врозь: один выходит, другой входит. И так как шансы у обоих были довольно сильны, то ни один из них не решался сделать предложение. Сама же Марфа Ильинична приятно колебалась между регентом и октавистом и так ласково принимала и того и другого, что, казалось, не прочь была повенчаться с обоими.

Описанный эпизод был одним из моментов этой борьбы.

Вот Вертоградов и обдумывал теперь, как бы это так усмирить Шакалова, не поступившись, однако ж, ничем существенным, – иными словами, как бы обойти его. Вертоградов не особенно был стоек в словах и позволял себе иногда пообещать такое, чего никогда не имел в виду исполнить. И в настоящем случае он, отчасти имея в виду некоторую простоватость Шакалова, рассчитывал на эту свою драгоценную способность, впрочем, решив прибегнуть к ней только в самом крайнем случае.

III

В предместье в это время прозвонили уже к вечерне, дьякона не было дома, и в то время, когда бричка, на которой приехал Вертоградов, подкатила к воротам дьяконского дома, Шакалов успел представиться невестке, стряхнуть с себя пыль и теперь сидел уже на крылечке за круглым столиком и благодушно попивал квас. Вечернее солнце спряталось за пригорком, но его лучи чувствовались в воздухе. От реки веяло легкой прохладой. Федор Игнатьевич расстегнул пуговицы пиджака и жилетки и, меланхолически глядя на розоватое облачко, мирно плывшее по небу, скручивал толстую папиросу, а свежая, только что начатая четвертка табаку лежала перед ним.

Когда бричка остановилась у ворот, Шакалов повернул голову к воротам.

– О! – густо пробасил он. – Еще гость! Кто бы это мог быть? Святитель Николай угодник! – воскликнул он затем, разглядев Вертоградова, который переходил уже через двор и приближался к крыльцу. – Да это Вертоградов! Какими судьбами, Антон Михайлыч? Как же это вы? Даже всенощное бдение решились прекратить? Вот так чудеса!

Само собою разумеется, что Шакалов, несмотря на свое простодушие, очень хорошо понимал, зачем приехал Вертоградов. Недаром же он, после только что происшедшей ссоры, принял шутливый, любезный тон. Это объяснялось отчасти и тем, что здесь он чувствовал себя немного хозяином и любезность считал долгом гостеприимства. Вертоградов подошел к столику и укоризненно покачал головой.

– И не стыдно вам, и не грешно, Федор Игнатьевич! Ну, можно ли так безбожно казнить человека? Ай-ай-ай!

– Как казнить? Зачем казнить? – с лицемерным удивлением спросил Шакалов.

– Да как же? Вы не знаете, что без вас хор все равно что – фу, вот что такое он без вас! И вдруг перед самой всенощной уезжаете… Разве это не казнь?

Тут Вертоградов, без сомнения, имел в виду слегка польстить октависту. Шакалов пододвинул ему стул и любезно сказал:

– Садитесь, Антон Михайлович. Да не хотите ли квасу?

– Спасибо. Некогда. Времени очень мало имею… Ну как же, Федор Игнатьич, – продолжал Вертоградов, – едем со мной!

– Как едем? Да зачем же я приехал? Я отдохнуть хочу… И притом насчет головы, как вы сами сказали, Антон Михайлыч…

– Э, полноте, я погорячился… Это со всяким бывает, и с вами может случиться… Ей-богу же, едем, Федор Игнатьевич… Сами посудите, всенощная, что преосвященный скажет? Ведь вам ничего, вы что-нибудь взболтнете, а мне какой нагоняй будет!.. И за что вы так, право, на меня? Ах, Боже мой, Боже мой!..

Шакалов покачал головой.

– Нет уж, я тут останусь… Что мне! Вы как-нибудь обойдетесь, а зато по другим делам без меня лучше успеете, право!

Это было сказано с таким ехидством, какого от Шакалова даже трудно было ожидать. Вертоградов, разумеется, понял, о каких таких «других делах» он говорит, и нашел, что это и есть момент для того, чтобы «поступиться».

– Послушайте! – заговорил он с сердечной ноткой в голосе. – Зачем вы это говорите? Ни в каких других делах я успевать не намерен. И я вам по совести вот что скажу, Федор Игнатьевич: никогда я на нее, то есть на Марфу Ильиничну, серьезных намерений не имел и не имею… Это я вам прямо говорю, по чистейшей совести… И даже так вам скажу (тут Вертоградов подумал: «Коли врать, так врать»), скажу я вам, что у меня совсем другой предмет имеется…

– Ой ли? – с глубоким недоверием спросил Шакалов.

– Пусть я не буду больше регентом архиерейского хора, если это не так.

Тут Вертоградов помыслил: «Регентом-то я все равно останусь, потому больше некому».

– О-го! – пробасил Шакалов.

– Уверяю вас, Федор Игнатьевич! И делайте вы что хотите со своей Марфой Ильиничной. Совсем она мне даже не по вкусу!.. Толстая очень, и нос большой…

– Ну, это вы врете! – с достоинством вступился Шакалов. – Совсем она не толстая, а как следует, и насчет носа тоже неправильно: нос у нее даже очень приятный…

– Как вам угодно! А только едем, едем, Федор Игнатьевич! Время не терпит! Через сорок минут ко всенощной заблаговестят!..

– А я все-таки не поеду…

– Федор Игнатьевич! – умоляющим голосом воскликнул Вертоградов.

– Нет, не поеду! По правде сказать, мне таки надо подышать свежим воздухом. Это и для октавы полезно. Это мне один доктор говорил…

– Ну, что вам стоит?

– Не поеду я, Антон Михайлович. Я вот посижу здесь вечерок и подумаю. Может, и придумаю завтра к обедне приехать!.. А сегодня даже и не просите!..

Вертоградов чуть не плакал. А меж тем времени у него больше не оставалось ни одной минуты. Осталось ровно столько, чтобы поспеть ко всенощной. Он встал.

– Жестокий вы человек, Федор Игнатьевич! Вполне жестокий и бесчеловечный!

Тут он махнул рукой, сел в бричку и уехал. По дороге он рассуждал с досадой: «Даром только порох потратил, и притом за извозчика восемь гривен придется заплатить. Вот черт! Вот скимен рыкающий, уж поистине рыкающий… Хоть бы его надоумило к обедне приехать, все-таки легче. Сегодня, если преосвященный спросит, скажу, что заболел простудой!.. Ну нет, однако, шалишь, Марфы Ильиничны я тебе не уступлю! Тоже захотел! Главное тут бакалейная лавка… Дело хорошее! Можно будет и регентство бросить, и на всех Шакаловых наплевать. Еще с соборным старостой сговорюсь, чтоб забирал у меня деревянное масло для лампадок, непременно сговорюсь. Нет, тут есть из-за чего потягаться!..».

Когда он подъезжал к собору, раздался первый удар праздничного благовеста.

«Ох, многие богомольцы будут сегодня недовольны! – со вздохом подумал он. – Оно и действительно: хор без октавы – так себе, ни то ни сё, сухо как-то выходит. Все равно что каша без масла…»

С этими мыслями он вошел в собор, где певчие уже были в сборе.

IV

Как только раздалось пение первого возгласа, Вертоградов первый покрутил носом: «Не то, не то», – мысленно проговорил он; а по мере того как шла вечерня, в прихожанах замечалось беспокойство. Они сперва и сами не понимали, чего, собственно, им недостает, но все вместе с Вертоградовым чувствовали, что «не то, не то».

Неподалеку от клироса по обыкновению стояла Марфа Ильинична. Вертоградов посматривал на нее искоса, одним только левым глазом, и замечал, что лицо ее выражает как бы легкий испуг. Может быть, во всей церкви никто не был так огорчен отсутствием октавы, как эта почтенная женщина. И это вовсе не значило, чтоб она уже решила предпочесть Шакалова Вертоградову, о нет, но для того, чтобы душа ее могла как следует умилиться, необходимо было, чтоб в хоре присутствовали они оба, чтоб Вертоградов задавал тон и сдержанно махал рукой, а шакаловская октава тихо гудела, пронизывая и сдабривая все голоса, придавая им мягкость, полноту, звучность. И она была смущена и не могла молиться так, как ей хотелось бы. Ее взоры то и дело направлялись в то место клироса, где обыкновенно стоял Федор Игнатьевич, словно она думала, что Вертоградов нарочно из ревности прятал его среди дискантов, и будто она не теряла надежды, что вот-вот среди могучих спин остальных басов вырисуется прямая и стройная спина Шакалова. Но нет: вечерня шла своим порядком, а Шакалов не появлялся.

Решительно встревожились прихожане. Незаметно для самих себя они все перешли на правую сторону, где стоял хор, и с недоумением прислушивались. Но наконец вся церковь поняла, чего именно недостает хору, – октавы. В особенности это стало ясно, когда запели тихое, таинственное «Слава в вышних Богу». Тут октава была совершенно необходима. Она должна была затягивать концы стихов и долго-долго отдаваться под глубокими сводами церкви.

Тревога начала выражаться активно. Первым всполошился церковный староста, толстый, почтенный владелец многих хлебных барж на местной реке, тот самый, с которым Вертоградов имел в виду сговориться насчет деревянного масла для лампад. Он прислал на клирос церковного сторожа узнать, что такое случилось с октавой.

– Скажи, что октава болен… Болен, скажи! – нетвердым голосом ответил Вертоградов, и при этом все певчие двусмысленно переглянулись.

– А какою болезнью, велено узнать? – спросил сторож.

– Болезнь? Гм!.. Простудная болезнь… Сквозным ветром прохватило… – сымпровизировал регент, и сторож понес эту печальную весть церковному старосте.

Многие из почтенных прихожан подходили к клиросу, тихонько толкали кого-нибудь из певчих и шепотом осведомлялись о том, куда девалась октава. Их успокаивали тем, что повторяли слова Вертоградова про простудную болезнь. Но вот кто-то толкнул самого Вертоградова. Он оглянулся с досадой, потому что это начинало надоедать и мешало петь. Но каково было его изумление, когда оказалось, что это сам губернатор. Он всегда посещал службу в соборе и очень ценил талант Шакалова. Вертоградов почтительно перегнулся через решетку таким образом, что его ухо пришлось у самого губернаторского рта.

– Почему же сегодня господина октависта вашего нет? – огорченным тоном спросил губернатор.