Текст книги "Прощай, Бобров"

Григорий Евдокимович человек очень хороший, степенный, он тебе понравится, вот увидишь. Может быть, очень скоро мы все переедем в областной центр. Скоро его повысят по службе, там у тебя будет больше возможностей продолжить своё образование. Лена, ты что, меня совсем не слышишь?

Мать поразила абсолютно безразличная реакция дочери.

– Почему, слышу…– недовольно ответила Лена, – только не понимаю, зачем ты мне всё это рассказываешь? То, что ты живёшь с ним уже сто лет, знает весь город и то, что вы довели вместе с ним его жену до могилы, тоже все знают. Я – то тут причём? Делайте, что хотите, мне всё равно. Хотите – женитесь, хотите – не женитесь.

Прошла ещё неделя после этого и мать предупредила Лену, что сегодня к ним в гости приедет Григорий Евдокимович. Мать в тот день осталась дома и с раннего утра всё перебирала, чистила, драила, готовила. Григорий Евдокимович приехал вечером, сразу после службы. Тёмно – синий милицейский «УАЗ» ик подъехал к дому и резко остановился, подняв столб пыли. Начальник местной милиции вышел из машины, кратко на ходу бросил какое-то распоряжение шофёру и грузным шагом, уверенно, хотя никогда и не был у них дома, пошёл к дверям.

На вид ему было около сорока лет. Это был крупный, даже толстый мужчина с широкими плечами, бычьей шеей, выпирающим животом и лоснящимися толстыми губами. Глаза у него были маленькие, почти бесцветные, зрачки постоянно бегали как тараканы, ресниц и бровей совсем не было видно. Говорил он мало, тяжело и неохотно, постоянно повторяя окончание последней фразы – « …и тогда он…он, он…выхватывает пистолет … пистолет и на него, потом видит…видит, видит…»

И ещё он любил всё объяснять, чаще всего самые элементарные вещи. Матери Нечаевой он всё время рассказывал, для чего нужна милиция; своему шофёру про устройство автомобильного мотора; а задержанным постоянно вдалбливал, что закон – это такая толстая книга, где написано, как им надо себя вести. О том, что там написано, как надо вести себя ему самому, он даже не подозревал. В общем, он был довольно – таки нудным и не очень приятным человеком. Своего тогдашнего положения, он добился не за какие – либо особые заслуги. Отнюдь. Он был скучным и не интересным человеком, местами немного даже туповатым. Но он был невероятно прилежным, абсолютно ответственным и надёжным. Никогда и не какие личные дела, семья или ещё что – либо в этом роде не могли для него заслонить службу. Служба у него всегда была на первом месте. Он прекрасно понимал, что ему не хватает знаний, коммуникабельности, умения схватывать с полуслова, он так до конца и не научился грамотно составлять служебные протоколы и продолжал писать с элементарными грамматическими ошибками. Но все эти природные недостатки он восполнял своеобразной деревенской смекалкой и невероятным трудолюбием. Он умел быть незаменимым. Его не надо было упрашивать задержаться на работе, подежурить за кого – нибудь. Все привыкли к тому, что все праздники и выходные дежурным обязательно поставят безотказного Григория. Он, не смущаясь, бегал за сигаретами для сослуживцев, за пивом, отдавал в долг деньги, сам оставаясь чаще всего без копейки. Он помогал переезжать, ремонтировать, перевозить, устраивать быт. И вдруг, в один прекрасный день, окружающие поняли, что в этом мире не обойтись без сержанта Григория Евдокимовича Зиновича. И почти десятилетие служебного прозябания сменилось годами карьерного взлёта. Руководство помогло ему заочно получить специальное образование, и он стал офицером. Совсем скоро он уже был капитаном, потом его отправили руководить районным отделом внутренних дел в маленький и не самый плохой районный центр Озерное, где он и познакомился с матерью Елены Нечаевой.

Нечаева – старшая увидела в окно идущего Григория Евдокимовича и с волнением окинула комнату хозяйским взглядом. Потом бросилась к большому овальному зеркалу, висевшему на стене, несколько раз прошлась рукой по новой прическе и, спешно подойдя к двери, глубоко вздохнула и выдохнула воздух. Ей стало смешно, вдруг показалось, что идут её сватать.

Как ни странно, но вечер прошёл превосходно. То ли хорошо приготовленный ужин, то ли спиртное, хотя и было его немного, но Григорий Евдокимович успешно развлекал мать и дочь служебными байками. Женщины не были избалованны обществом, а начальник местной милиции казался им в их доме, как минимум, космонавтом. Уже совсем смеркалось, когда капитан начал собираться. Он долго и весело разглядывал себя в зеркале прихожей комнаты, обеими руками ухватившись за новую форменную шапку, стараясь установить её в правильное положение и благосклонно выслушивая едкие и колкие замечания своей будущей жены. Внешне это было похоже на самую настоящую семейную идиллию. Мать Лены была счастлива. Они договорились, что летом переедут по месту нового назначения Григория Зиновича. А пока благоразумно сочли необходимым оставить всё как есть, новую жизнь решено было начать на новом месте.

В полутёмных сенях он обнял мать Лены, а ей самой протянул на прощание руку. Расслабленная и полупьяная мать подтолкнула дочь вперёд и весело сказала:

– Да чего смущаться, без пяти минут родственники. Лена, поцелуй Григория Евдокимовича, он обещал заботиться о тебе.

Начальник милиции довольно наклонился и обнял Лену за плечи. От него несло старой кожей, потом и водкой. Ничуть не смутившись, она подставила щёку для поцелуя и с прикосновением губ вдруг ощутила жар его ладони на своей груди. Сначала она подумала, что это случайность, но подняв голову, заметила уже знакомый блеск в его глазах. Но было темно, и она решила, что ей просто могло показаться. Хлопотами матери, да и самого Григория Евдокимовича, ей всё же удалось хорошо закончить школу. Но продолжить своё образование ей уже предстояло в другом месте. В каком городе, она ещё не знала, но уезжать из Озерного ей пока не хотелось. Несколько раз она пыталась поговорить с матерью об этом, но та категорически не хотела её слышать. Она уже вовсю готовилась к предстоящему переезду, собиралась продавать дом и весь остальной ненужный домашний скарб. Григорий Евдокимович со дня на день ждал приказ о новом для себя назначении. Они решили, что и Лена там начнёт новую жизнь.

То лето выдалось дождливым, не было подряд даже трёх – четырёх солнечных дней. Лена бездельничала, дни напролёт чередовала телевизор и случайные книги. Хозяйство они не держали. Наконец – то пришёл приказ о новом назначении Григория Евдокимовича. Это был другой районный центр, но более крупный, чем Озерное и ближе к областному центру. Было там и ветеринарное училище и мать, не тратя времени даром, отправила туда запрос по поводу своего предстоящего трудоустройства. И вот, накануне пришёл ответ, в котором ей предлагалось лично приехать на собеседование. Дорога была не близкая, километров триста, но вся поездка не должна была занять более трёх дней. Мать хотела взять с собой и Лену, но та наотрез отказалась. Впрочем, мать сильно и не настаивала, одной, налегке было и удобнее, и быстрее. Уехала она в четверг днём и по подсчётам должна была вернуться не позднее воскресного дня.

Вечер четверга ещё не наступил, но из-за льющегося весь день проливного дождя день показался коротким, и уже к пяти часам стало темнеть. Улицы, и так не отличавшиеся кипучей жизнедеятельностью, совсем вымерли, ни машин, ни прохожих, ни зло лающих собак. И уже было достаточно поздно, что-то около десяти часов, когда в дверь дома Нечаевых постучали. Стук был сильный, уверенный и если бы Лена не знала бы наверняка, что мать уехала, то точно подумала бы, что это она. Не спеша, она подошла к двери и, взявшись за засов, окликнула. Неожиданно для неё отозвался Григорий Евдокимович. Лена сразу открыла.

– А что, Леночка, мама уже уехала? – весело спросил он, даже не поздоровавшись.

– Да. Ещё днём. А разве вы её не проводили? – удивилась она.

– Не успел я, совещание было в исполкоме…вот, вот…только освободился. Проезжал мимо, мимо…и подумал, заехать, узнать, узнать. А ты чего в темноте сидишь? Одна? Не скучно?

Он всё ещё стоял на пороге, под навесом и откровенно ждал приглашения войти. Но она не думала этого делать, вполне резонно предположив, что без матери ему нечего делать в их доме.

– У меня лампа горит, настольная. Я читала и поэтому не включала большой свет.

– А, читала?! Это хорошо, очень хорошо…льёт, чёрт подери, как из ведра. Ты это, послушай, может быть, я у вас поужинаю, а то уже поздно, я только с работы. Это ненадолго, совсем немного времени, времени…пятнадцать минут, не больше, а? Пока доберусь, пока приготовлю…у меня всё с собой.

– Конечно, – она отодвинулась в сторону, давая ему пройти, – проходите в дом, Григорий Евдокимович.

Она не могла не заметить, что он был чисто выбрит, подстрижен и аккуратно одет. В руках у него был большой бумажный пакет. Он хозяйски подошёл к столу.

– Угостили друзья, понимаешь…нести не к кому, вот и подумал, подумал…к вам. А потом вдруг вспомнил, что мать должна была уехать, да не сворачивать же, а?

Он выложил на стол кучу разной аппетитной всячины, кусок холодно-копчённой горбуши, ломоть ароматной буженины, баночку чёрной икры, несколько крупных апельсинов и большую плитку шоколада. Потом из кармана своей мокрой куртки жестом фокусника вытащил бутылку «Посольской» и весело потёр ладонями.

– Хлебушек найдётся?

Лена побежала на кухню, по дороге стараясь развеять дурацкие сомнения. Наличие целой горы вкусных вещей разожгло зверский аппетит. Она принесла на стол тарелки, приборы, хлебницу, полную хлеба, соль с перцем. Немного подумав, побежала в кладовку и вернулась с полной тарелкой квашеной капусты и солёных огурцов.

– А рюмки? – поторопил её Григорий Евдокимович, кивнув головой на запотевшую бутылку водки, продолжая всё так же весело потирать ладони.

Лена быстро вернулась на кухню и принесла высокую, на тоненькой ножке хрустальную рюмку.

– А ты совсем не пьёшь? Правильно! И не начинай, не девичье это занятие.

Он наполнил рюмку до края и лихо запрокинул её в раскрытую глотку. Икнул, погладил себя по животу и начал есть, жестом пригласив её последовать его примеру. Она и не думала отказываться.

А дождь всё усиливался, в окно было страшно глядеть, далёкий отблеск выплывающей иногда из-за чёрных туч мокрой луны немного успокаивал. Иначе можно было подумать, что наступил всемирный потоп. Капли дождя лихо барабанили по старой кровле, как пьяный ресторанный барабанщик, иногда гроздьями рассыпались по оконным стёклам. И стёкла дребезжали под натиском воды, казалось, вот-вот и они треснут.

– Так я заночую, а? Машину-то я отпустил, а? Чего переться в такую погоду, самое настоящее светопреставление. Нет, ты только посмотри, что творится, творится…совсем оборзели, силы небесные…небесные.…Ну, так как? А?

– Ночуйте,– немного неуверенно ответила Лена, – но может быть, мамы ведь нет, дождаться бы её…

– Да ты никак боишься?! Меня?! Что ты, что ты…человек я смирный и по линии характера, так сказать, и по долгу службы…ик…ик…

Неожиданная икота мешала ему говорить дальше. Он ловко налил в кружку молока и запил им водку. Водка уверенно делала своё дело. Григорий Евдокимович окончательно расслабился и принялся нести разную чушь, рассказывал истории из своего детства, читал нравоучения. Но Лена слушала его невнимательно, чаще делала вид, что слушает, в основном она налегала на угощение.

Опустошив всю бутылку в одиночестве, начальник районной милиции захрапел, уронив свою тяжёлую голову прямо на стол. Лена и не думала мешать ему, ей это даже понравилось. От его храпа чуть ли не тряслись стены. Она быстро справилась с остатками неожиданного пиршества, убрала со стола и бросила на стоящий в углу комнаты старый диван подушку и большое стеганое одеяло. Потом она подошла к спящему Григорию Евдокимовичу и тронула его за плечо. Облегчённо вздохнула, кажется, он спал очень крепко. Лена потушила в комнате свет, а сама ушла к себе, в маленькую спальню. Интуитивно она чувствовала какую-то опасность, исходящую от него, в его взгляде, уже чисто по-женски она видела больше, чем просто взгляд. Она ещё не успела забыть, как он тискал её груди тогда, в прихожей, когда первый раз пришёл к ним в гости. Но всё-таки офицер милиции, жених её матери…и всё равно она жалела, что двери в доме не закрываются на засов.

Она легла спать одетой, выключила большой свет в спальне и зажгла ночник. Было уже далеко за полночь, она ещё попробовала немного почитать, но ничего не получалось. Сытный ужин разморил её окончательно и немного успокоил, книга выпала из рук, она едва-едва успела потушить ночник и сразу же заснула.

Проснулась она ночью, ей показалось, что кто-то сидит рядом, на кровати. Сначала она подумала, что это во сне, но потом тихо открыла глаза. Она ужаснулась, это оказалось не сном. Ей прямо в лицо тяжело дышал колбасно-спиртным перегаром Григорий Евдокимович, похожий на вурдалака. Он сидел на кровати, уставившись на неё. Одна его рука поглаживала её по бедру, а другой он старался расстегнуть ворот своей рубашки.

– Вы что?! Что вы делаете?! – в ужасе крикнула она и попыталась соскочить с кровати. Ей это не удалось, потому что он расставил свои толстые руки, а ей только оставалось прижаться к стене. Она притёрлась вплотную к висевшему на стене ковру, подогнув под себя ноги, попыталась дотянуться хотя бы до ночника. Но он, молча преграждал ей путь всякий раз, словно играл с ней в детскую игру «ловитки». Но самое странное для неё было то, что он всё время молчал, он не проронил ни слова, и это её даже немного успокоило. Она подумала о том, что может быть, он просто лунатик, гуляет по ночам и не знает, что делает. Но он, конечно, был не лунатиком и прекрасно знал, что делает. Стоило ей немного расслабиться, как он снова стал расстёгивать рубашку. Она при этом продолжала с ужасом наблюдать за его действиями. Наконец-то он расстегнул рубашку и, не спуская с неё взгляда, он принялся расстёгивать свои брюки. С ремнём у него возникли трудности, но он резко и нетерпеливо дёрнул его и вышвырнул прочь. Балансируя одной рукой, он приподнял ногу и быстро стянул с неё штанину, потом освободившейся ногой стал стягивать штанину с другой, продолжая при всём этом растопыривать свои руки.

– Щас, щас…– вдруг неожиданно заговорил он, откинув брюки в сторону. Моментально запахло старыми носками и потом. Ей стало неприятно, её чуть не вырвало.

– Что, что вы делаете?! Вы совсем с ума сошли! – заорала она, но на него это не произвело никакого впечатления. В порванной старой, спортивной майке, с большой буквой «Д» посередине и в неуклюжих семейных трусах он полез на неё. Она сопротивлялась, как могла, но силы были слишком не равны. Одной рукой он крепко обхватил её за пояс, а другой раздевал. Из всех сил она била его кулаками, кричала, кусалась, но он только крепче сжимал её, да так, что ей стало не хватать воздуха. Не прошло и минуты, как она осталась в постели в одних трусиках. То, что он не мог снять, он просто рвал. На мгновенье ей всё же удалось изловчиться и освободиться от него. Она опять прижалась в стене, с такой силой, словно старалась протиснуться внутрь. Они оба, молча и тяжело дыша, уставились друг на друга.

Так, держась за стену, она встала на ноги, на всякий случай заранее прицеливаясь правой ногой в его бычий лоб. Он же потерял полный контроль над собой и вёл себя как настоящее животное. Стоя на коленях, он руками упёрся о край кровати и в упор наблюдал за ней, время от времени проглатывая слюну.

– Что вам надо? – в сотый раз спросила он. – Не трогайте меня, я вас прошу…я маме скажу, – попыталась хоть как-то уговорить его Лена, но всё было бесполезно.– Предупреждаю вас, что я буду кричать! А-а-а…– заорала она, но кто мог её услышать. Дом их стоял на отшибе, а всё ещё продолжавшаяся гроза уверенно заглушала всё вокруг. В темноте Григорий Евдокимович казался ей настоящим монстром, и она решила, что главное – это включить свет. Она почти прыгнула с кровати, нажала на кнопку выключателя и бросилась к дверям. Свет словно взбесил его, он схватил первый попавший под руку предмет, а им оказался стул и запустил его в люстру. Снова стало темно, и он настиг её у самой двери. Крепко обхватив её руками, он отдёрнул её от дверной ручки и потащил на постель. Одной рукой он легко разорвал её трусики и уложил на спину. Она плакала, сжав ноги, изворачивалась, как могла, но когда он всей своей тяжестью лёг на неё, то она сразу потеряла все свои силы, всю способность сопротивляться. В нём было пудов шесть – семь, не меньше. Головой он прижался к её грудям, а руками резко раздвинул ноги. Она ещё раз попробовала всё-таки сопротивляться, выворачивая ему уши, дёргая за волосы. Тогда он на мгновение остановился, освободил свою руку и влепил ей звонкую пощёчину. Это её задавило окончательно, она откинулась на спину, и ей показалось, что она теряет сознание. Со знанием дела Григорий Евдокимович спокойно раздвинул ей ноги и снова лёг на неё. Ей стало больно, она почувствовала что-то горячее и большое в животе и полностью отключилась.

Через несколько минут он слез с неё, довольный и умиротворённый. Он подошёл к столу, налил себе молока из пакета и залпом, опорожнив кружку, громко отрыгнул. Потом сел на стул, стал гладить себя по животу и наблюдать за ней.

– Ты это…того, язык попридержи. Так-то оно и для тебя лучше будет, будет. Обижать я тебя не буду, если будешь послушной, поняла? Вот так вот, я давно тебя приметил, красивая ты, красивая…Ты что думаешь, что я не знаю про твои похождения в школе, – он опять отрыгнул, – я всё знаю, служба у меня такая, и про твоего директора, и про твоего режиссёра. Ты мамке-то не говори, да это и не в твоих интересах, поняла, поняла? Будешь слушаться, то и у тебя всё будет. Понятно? А теперь давай, иди и помойся.

А сам он, тем временем, снял с себя майку и принялся ею вытираться. Лена тяжело поднялась с постели и медленно вышла из комнаты. Сил не было даже думать о побеге. Помывшись, она накинула на плечи халат матери и вернулась обратно. Он всё ещё продолжал голым сидеть за столом.

– Куда!? – крикнул он ей, всё это время пристально сопровождая её взглядом.

– Я устала и хочу спать.

– Ко мне! Ко мне, я сказал! – заорал он. Она его испугалась, стала неуверенно приближаться к нему. Шаг за шагом, другого выхода просто не было.

– Ближе, я сказал ближе…

Она подошла к нему почти вплотную и с ужасом чувствовала его возбуждение и силу. Он снял с неё халат и начал поглаживать её груди, прошёлся ладонями по бёдрам. Глаза его блестели, а от рук шёл сильный жар.

– Я хочу спать,– недовольно сказала она, – я больше не могу.

– Заткнись! Я тебе не твой педик – директор. Отныне ты будешь мочь столько, сколько я буду хотеть. Поняла? Иди в постель!

Немного успокоился Григорий Евдокимович только после третьего раза. Он устал, и усталость разморила его, да так, что он снова заснул, как сурок.

Твёрдо убедившись, что он крепко спит, Лена слезла с кровати, тщательно помылась, быстро накинула на себя свитер, натянула брюки, вытащила из шкафа куртку-ветровку и обулась в кроссовки. Всё это она проделывала тихо и осторожно. Она решила бежать из дома.

Она нашла в комоде свои документы и деньги, которые мать берегла на чёрный день. Григорий Евдокимович всё также храпел. Она наспех побросала самое необходимое в дорожную сумку. Потом выглянула в окно. Светало. Пешком, напрямик через лес до станции можно было добраться за два часа.

Убедившись ещё раз в том, что она не забыла деньги и документы, она медленно, почти на цыпочках пошла к двери. Дверь, которая вела в сени, сильно скрипела. Она стала очень осторожно открывать её.

– Стоять! – громко раздалось сзади. Ей показалось, что разорвалась бомба, грохнул гром, она даже ощутила жар на спине от его крика. Сердце бросилось в пятки. Теперь всё её спасение было только в бегстве. Она резко рванула дверь на себя, выскочила в сени и закрыла дверь за собой на засов. Она уже слышала его шаги, но была уверенна, что успеет выбежать на улицу. Навряд ли он станет её преследовать, голым.

И тут ужас и отчаяние охватили её, она поняла, почему он не торопится. Петли входной двери были защёлкнуты хромированными наручниками. Он оказался предусмотрительным. А окон в сенях не было, как и выхода на крышу. В комнате, с той стороны дверей раздался сильный хохот. В отчаянии она села на стоящий в углу мешок картошки и заплакала. Она была в ловушке. И тут раздался сильный грохот от удара в дверь ногой. Он принялся ломать дверь комнаты.

– Открой, немедленно открой,…слышишь, немедленно! Я всё равно вышибу эту дверь, тебе не убежать от меня…открой, сука!

Она в этом не сомневалась, дверь была хилая, со старыми прогнившими петлями и три или четыре мощных удара подпишут ей приговор. И тут взгляд её упал на вешалку. Там, в гордом одиночестве висела кожаная куртка начальника милиции. Он оставил её здесь, когда пришёл в дом вчера вечером. До конца она ещё не понимала, что же ей пришло в голову, но тут раздался ещё один удар по двери и та чуть не треснула. Она бросилась к вешалке и сорвала с неё куртку. По глухому звуку она поняла, что в куртке есть то, что ей может сейчас пригодиться. Выбора и времени больше не было. Так и есть. Во внутреннем кармане куртки лежал пистолет. Она решительно вытащила его и сразу ощутила себя сильной. Лихорадочно она припоминала, как можно правильно воспользоваться им, она вспоминала фильмы, где стреляют, книги. На дверь обрушился ещё один мощный удар, сопровождаемый изощрёнными матерными ругательствами. Она увидела чёрную блестящую пластинку сбоку и сообразила, что это предохранитель. Щёлкнув им почти интуитивно, она опустила предохранитель вниз. Ещё удар по двери и верхняя петля почти выскочила, угол двери скосился в сени. Ещё пару ударов и всё, ждать дальше было опасно. Ещё немного и дверь рухнет. Она была обречена.

Лена отступила на шаг назад от двери, выставила вперёд руку и нажала на курок. Залп чуть не оглоушил её. Раздался глухой и тяжёлый стон, стало тихо и дверь начала медленно валиться на неё. Она едва успела отскочить. Дверь рухнула, а на двери лежал голый Григорий Евдокимович. Он не двигался и, кажется, не дышал.

Лена Нечаева бросила пистолет, подняла с пола свою сумку, перепрыгнула через бездыханное тело и вернулась в комнату. Распахнув окно, она выскочила на едва-едва начинающуюся светлеть улицу и побежала прочь от дома.

– Как Маша? – спросил доктор Боголюбов у жены.

– Хорошо. Она уже спит. Сейчас ей намного лучше.

– Ты что-нибудь узнала?

– Нет, Шура. Маша не просыпалась и я не могла с ней поговорить. Но, кажется, Алина Михайловна нам не всё рассказала. Скорее всего, случилось именно то, о чём я всё это время и предсказывала, хотя ты и обижался на меня за это. Генетика, дорогой мой доктор, – великая наука. Не вам об этом рассказывать. Я всегда чувствовала, что он выкинет что-нибудь в этом роде и исковеркает жизнь моей дочери. И даже не знаю, радоваться этому или горевать. Может быть, оно и к лучшему.

Александра Николаевна положила на стол мокрую и всю измятую фотографию. Доктор удивлённо посмотрел на неё.

– Ты говоришь непонятные вещи. Объясни, если знаешь. А это что? – Он протёр очки и медленно протянул руку к столу.

– Я думаю,– ответила Александра Николаевна, – что Маша чуть не натворила глупостей из-за этой фотографии. Я нашла её в кармане её куртки. Посмотри. Надеюсь, ты узнаешь там кое – кого.

– Господи,– не на шутку разозлился доктор, – ты говоришь сплошными загадками, я ничего не понимаю…кто это? Сева?

– Да, это Всеволод Бобров, без пяти минут твой зять. А у тебя в руках его свадебная фотография на фоне французского пейзажа. Я думаю, что это всё и объясняет. И поведение Маши, и поведение Алины Михайловны. А нам с тобой остаётся разруливать эту ситуацию. Отменять назначенное, возвращать подарки, объяснять произошедшее сердобольным родственникам и, наконец, самое главное, – успокаивать нашу дочь.

После этого случая с фотографией, Маша Боголюбова почти две недели пролежала в постели. Она всё время молчала и притворялась, что спит, когда родители заходили к ней. Фотографию она получила по почте. В тот злополучный день, утром почтальонша на ходу крикнула ей, что для неё из-за границы пришло заказное письмо. Маша уже собиралась в школу, хотя уроки ещё не начались, но преподавательский состав уже вовсю готовился к новому учебному году. Она еле-еле тогда досидела в школе до обеда и как только подвернулась возможность, побежала на почту. Ей ещё показалось странным, что Сева прислал ей письмо заказным, до востребования. Обычно письма приходили прямо на дом. Тем загадочнее было это извещение. Получив плотную маленькую, тщательно упакованную бандероль со знакомым обратным адресом, она с нетерпением разорвала её, тут же, на почте. Сначала она не поняла, что это…в бандероли ничего не было, кроме одной единственной фотографии, ни письма, ни записки.

А на фотографии был Сева, её Сева Бобров. Таким она его никогда не видела, таким она его даже не могла представить. Это была словно обложка какого-то зарубежного журнала. Фотограф, несомненно, знал своё дело. Фотография получилась превосходной. Её Боб был в строгом темно-синем костюме, в одной руке у него был бокал с красным вином, другая рука была согнута в локте, а за локоть держалась красивая девушка. Она была в великолепном белом, кружевном платье, счастливая и довольная. Рядом стояли нарядные и уверенные в себе мужчины и женщины, за ними виднелись красивые разноцветные машины, а фоном всей фотографии был старинный замок в готическом стиле. Это была, конечно, свадебная фотография, никаких сомнений.

Мария никогда не видела Наталью Прокофьеву, но тут безошибочно поняла, что это она и есть. Совсем другой мир, как – будто другая планета и в центре всего этого её парень Сева Бобров, её Боб. Вернее, уже не её парень,…не её жених.

Выскочив из здания почты, она побежала к реке, туда, где они часто гуляли. Казалось, что рухнул мир и сбылись самые худшие предположения. Он обманул её! Предатель! Десять лет они были вместе, дружили, любили друг друга, школа, институт. И всё это время они были вместе почти каждый день. Она помогала ему во всём, заботилась о нём, а он взял и предал её! Как можно было в это поверить!? Значит, все эти последние годы он ей просто лгал, он рассказывал ей о своей любви, а сам в это время встречался с Натальей Прокофьевой. Лживый обманщик! Предатель! Как он мог так поступить, как он мог даже не подумать о том, каково будет ей, Марии…как же, как же жить дальше? Господи, за что?! Столько обмана и лжи! Не может быть! Не может быть!

Тогда она решила рассказать об этой фотографии матери Севы Алине Михайловне. Потом она, конечно, будет жалеть, что так неуклюже объявила ей об этом. Алина Михайловна любила её и так близко приняла это к сердцу. Впрочем, это уже ничего не могло изменить. Как родители нашли её в ту ночь на берегу реки, как вообще она там оказалась, она уже не помнила. Ещё два или три дня она не могла придти в себя, но постепенно состояние её здоровья улучшалось, но всё это время Боб стоял у неё перед глазами. Трудно было свыкнуться с мыслью, что это уже не её Боб. В это было невозможно поверить. Теперь другая девушка с ним рядом, всё время. Её, а не Марию, он целует, обнимает, говорит о любви. Господи, ну как же он мог так поступить?! Как?!

Это было невероятно, она бы никогда в это не поверила бы, хотя у неё и были причины для волнений и раньше. Она вспоминала теперь и тот первомайский праздник, и помощь профессора Прокофьева в распределении после окончания института, и тот её звонок в Москву, когда она узнала, что и Наталья уехала на стажировку во Франции. Значит, уже тогда, когда он писал ей письма о любви и скорой свадьбе, рядом с ним была Наталья Прокофьева. Как стыдно! Как стыдно! Столько унижений и как всё это пережить?!

Его письма к ней всегда были очень интересными, он описывал Францию, рассказывал о своих коллегах. Но никогда, даже намёком он не обмолвился, что с ним работает его почти сокурсница. Конечно, Марии ещё тогда следовало бы забить тревогу, надо было бы дать ему понять, что она знает о том, что Наталья Прокофьева с ним рядом. Может быть даже потребовать, чтобы он немедленно вернулся, но она этого не сделала. Да и как она могла это сделать? Она всегда щадила его самолюбие, а он взял и обманул её. Он просто воспользовался её наивностью, неопытностью и доверчивостью.

Мария нередко слышала о таких вещах, в среде подруг или просто знакомых девушек на посиделках о том, что кто-то, кого-то обманул или бросил. Она всегда относилась к таким рассказам с чувством жалости, сожаления к судьбе брошенной или обманутой девушки, но ей даже в голову не могло придти, что такое может случиться и с ней. Что её, Марию, Бобров бросит! Нет, в это она никогда не поверила бы. Конечно, ещё были какие-то предположения по поводу той фотографии. Возможно, что её прислал недоброжелатель, может быть даже это просто монтаж. За границей и не такое могут сотворить, но это были жалкие попытки как-то успокоить её в первое время. Конечно, это был не монтаж. Это была самая настоящая свадебная фотография. Очень красивая фотография. И, конечно же, он мог совершить такой поступок. А кто лучше Марии знал Севу Боброва? Никто! Она не сомневалась в том, что он любил её, да и вообще, любовь тут ни при чём. Просто он давно поставил перед собой цель – сделать выдающуюся карьеру, и пока их любовь была для него импульсом, то он был с Марией. Но как – только Мария стала мешать, то он не задумываясь, выбрал карьеру. И Мария понимала, что её победила не Наталья Прокофьева, а его безудержное желание разбогатеть. Он всегда стеснялся своей бедности. Мария знала и всегда была уверена в том, что он никогда не вернётся в городок, где ему всё будет напоминать о безрадостном детстве. Последние годы, которые они провели вместе в Москве, он менялся прямо на глазах. Она даже не знала, радоваться этому или нет. Впрочем, тогда менялось всё вокруг.

Конец двадцатого века преподнёс столько сюрпризов. Менялась история, политика, идеология, философия, менялся сам строй огромной страны, менялись нравственные ориентиры. И если Мария воспринимала все эти новшества с трудом, даже с неохотой, то глядя на Севу Боброва, можно было подумать, что он прямо-таки вырос в этакой «капиталистической» среде. Политика его никогда не прельщала, мало того, он её просто ненавидел. Зато вдруг неожиданно увлёкся экономикой. Увлёкся серьёзно и считал её важнейшей из наук. Он самостоятельно перечитал всех классиков экономики, начиная с Адама Смита, Карла Маркса и кончая Безансоном. Последнего он боготворил и теоретические выкладки этого американского философа – экономиста по поводу развала Советского Союза считал единственными верными. Вообще-то, с ним трудно было не согласиться. Согласно Алену Безансону, советскую систему развалила коррупция. Коммунизм пал тогда, когда высокопоставленные советские коммунисты решили легализовать коррупцию. Победил Гермес – бог и покровитель торговли и наслаждений. Тип идеалиста был побеждён типом прагматика. Шёл естественный процесс разложения власти, а вслед за ним и общества. В 1917 году идеалисты, которых было большинство, подготовили и совершили Октябрьскую революцию. Но через двадцать лет, в конце тридцатых многие из них были уничтожены во времена террора. Остальные, познав прелести сытой жизни, постарались просто выжить. Но началась Отечественная война 1941-1945 годов и эта оставшаяся часть, вместе с остатками идеализма тоже была уничтожена. И говорить о том, что какие-то демократические силы готовили пресловутую перестройку, просто смешно и глупо. Если бы последние коммунистические руководители не захотели бы, то у них никто и никогда не отобрал бы власть. Никакие ЦРУ или ФСБ. Просто надоело жить по-старому, захотелось роскоши и наслаждений, захотелось попользоваться богатством огромной страны и они поплыли к сытому берегу.