Текст книги "Прощай, Бобров"

– У вас нет детей, их что, уже не делают? Не модно?

– Вы ставите меня в затруднительное положение, Александр Иванович и я не знаю, что вам сказать. Думаю, что Наталье надо просто немного отдохнуть и заняться своим здоровьем, показаться врачу. Я несколько раз советовал ей сделать это, но она меня не слушает. Иногда мне кажется, что Наталья слишком увлечена бизнесом.

– А может быть всё дело в том, что ты её просто не любишь. Что мешает вам жить счастливо? У вас есть всё для этого.

Бобров устало положил руки на стол и опустил голову. Это был неприятный разговор и для одного, и для другого.

– Я знаю, но не хочу говорить на эту тему, простите. Не сейчас.

– Иногда ты просто забываешь, что она моя дочь…

– Я не хочу, – упрямо повторил Бобров, – говорить на эту тему, сейчас не хочу.

– Хорошо, – согласился Прокофьев, – оставим это. Ты все свои дела закончил на конференции? – он моментально перешёл на деловой тон. – Кажется, сегодня было закрытие?

– Да,– обрадовано отозвался Бобров, – завтра я должен получить распечатанные материалы и ещё кое-что по службе. Думаю, что до обеда управлюсь. У вас есть ко мне какие-нибудь поручения?

– Нет, всё, что мне нужно было сделать по вашему представительству, я уже обговорил с Антоновым. Просто, я хочу узнать, когда ты уезжаешь.

Бобров понимал, что именно хочет узнать Прокофьев и решил не скрывать этого.

– Я выпросил у Антонова отпуск на три дня. Я хочу поехать домой, я ещё не был на могиле у матери.

– Я понимаю, конечно. Если хочешь, можешь взять мою машину.

– Спасибо, Александр Иванович. Ребята из торгово-промышленной палаты уже подсуетились, я на колёсах.

– Хорошо…– немного помялся Прокофьев, – вероятно, там ты встретишься и с ней, я забыл, как её зовут, твою девушку? – осторожно спросил Александр Иванович.

– Её зовут Мария, Мария Боголюбова. Вы про неё хотите спросить? Она не моя девушка, Александр Иванович. Когда-то мы вместе учились в школе. Всего-навсего.

Прокофьев молчал и принялся рассматривать узоры на яркой восточной скатерти. Бобров чувствовал его непростое состояние и понял, что не должен обижать его сейчас.

– Александр Иванович, я еду на могилу матери, поверьте, и вы понимаете, что рано или поздно, я всё равно должен был это сделать. С Марией Боголюбовой, о которой вы спросили, я не поддерживаю отношений уже почти десять лет и думаю, что она меня совсем забыла. У неё своя жизнь и я уверен, что это не играет в данном случае большой роли. Она не будет искать встречи со мной. Понимаете?

– А ты? – Прокофьев оставил своё занятие, поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза.– Ты мог бы взять с собой Наталью.

– Мы уже говорили об этом. Совсем недавно. Я должен отвечать на ваш вопрос? Вы сами это спрашиваете или вас попросила Наталья?

Прокофьев не ответил, лишь устало вздохнул. Тогда Бобров продолжил:

– Хорошо, я отвечу, но только из уважения к вам. Не знаю. Я не знаю, буду ли я искать встречи с ней. Боюсь, что мне не удастся избежать этого. Только, что это меняет?

– Что ж, во – всяком случае, искренне. Тогда нам остаётся только распрощаться. Ведь мы уже не увидимся?

Прокофьев первым поднялся из-за стола и пошёл к выходу. Бобров послушно последовал за ним.

На улице они немного ещё постояли у машины Прокофьева.

– Берегите себя, Александр Иванович. И не волнуйтесь слишком сильно о Наталье, о нашей семье. Всё не так уж и плохо. Поверьте. И дайте мне заранее знать, если надумаете перебираться к нам. Мы будем вам рады. Берегите себя и будьте начеку, чтобы избежать ненужных трагедий.

– Трагедий? Что ты имеешь в виду, Сева?

– Расследование прокуратуры по поводу «Прогресса».

– Разве это трагедия, – вздохнул Прокофьев. – Есть беды и пострашнее, дорогой мой.

– Мировая война, – улыбнулся Бобров, – атомная бомбардировка?

– Нет ничего страшнее для отца, чем неустроенная судьба дочери. Прости. Прощай.

В Покровку Бобров приехал под вечер следующего дня. Уже начинало смеркаться. Последний отрезок пути он специально медлил, чтобы приехать затемно. Он понимал, что триумфа не получилось, да он уже и не думал об этом. Слишком многое изменилось за это время. Чем ближе он приближался к дому, тем сильнее становилось ощущение вины перед матерью, перед Марией. Всё это время не было и дня, чтобы он не размышлял об этом. Конечно, он находил, в конце-концов причины и обстоятельства оправдывающие самого себя. И иногда эти обстоятельства почти полностью поглощали неистребимое чувство вины, но это быстро проходило, и он осознавал, что в любом случае он виноват перед матерью. Он должен был приехать тогда. Даже если не успевал, но всё равно он должен был приехать. С тех пор, как он уехал учиться, он почти перестал заботиться о ней, редкие приезды, редкие письма, звонки. Правда, он не переставал высылать ей ежемесячное содержание, но что могли дать деньги его матери? Она привыкла обходиться без них. Разве деньги могли его заменить? Да и мама была женщиной трудолюбивой, ей не составляло большого труда обеспечить свои минимальные потребности.

Единственного человека, которому его успехи могли принести искреннюю радость, уже не было в живых. Даже в мыслях у него не было тогда, что с ней может что-то случиться, что она может умереть. Умереть так рано, ведь ей не было и шестидесяти. Он никогда не замечал какую-то слабость в ней, болезнь. Или она это искусно скрывала? Как-то не принято было у них говорить на эту тему. Тогда, в телеграмме Мария кратко сообщила ему – сердце. А что сердце? Болезнь или может быть, тоска, может быть, его поступок с Марией? Он знал, конечно, что мама очень любила Марию, иногда это в нём вызывало даже ревность. С последних школьных лет, как только Мария зачастила к ним в дом, она признавала только её и искренне любила. О никакой другой жене для своего сына она просто не хотела даже слышать. Да и он сам тогда поддерживал её планы, советовался с ней. Но он попал в совершенно другой мир, а в старом мире оставил мать, Покровку, Марию.

Разве мог он предположить, что всё так обернётся!? Ну да, недоумение, обида. Но он собирался приехать и постараться всё объяснить матери. В конце – концов, он просто забрал бы её оттуда, но вот эта смерть. В резком порыве своего успеха, Бобров просто забыл, что люди иногда умирают. Что они смертны и могут не дождаться того, к чему стремишься ты. Он просто не понимал, что для некоторых людей, сам Сева Бобров намного важнее, чем его успех, его состояние, его положение. Что его триумф им не очень-то и нужен. Он никогда не знал о том, что мать болеет, вероятно, она не хотела говорить ему об этом. И почти ничего не знал о её жизни без него, после его отъезда в Москву. И сейчас, когда после долгого отсутствия, он возвращался на родину и снова окунался в свой старый мир, его поведение уже представлялось ему кощунственным. В патриархальной русской провинции отношение к матери всегда было мерилом порядочности человека, мужчины в особенности, и он не мог не знать, что и отношение окружающих к нему после этого, скорее всего, может измениться в худшую сторону. И никакие успехи, и никакое положение в обществе не смогут быть поводом для оправдания. Здесь не Европа, есть вещи, для которых здесь нет оправданий.

Так или иначе, но Всеволод Бобров ехал на родину. Уже почти наступила полночь, когда он медленно проехал мимо холма Кочубея, охранявшего его Покровку. Здесь мало что изменилось. Он уверенно ехал по центральной улице городка к знакомому с детства белому трёхэтажному зданию. Это была самая лучшая и единственная гостиница городка. Она называлась торжественно и немного таинственно «Орион», а своим астрономическим названием была обязана полёту в космос Юрия Гагарина. Сейчас это, конечно, выглядело достаточно прозаично и обыденно, но тогда, почти сорок лет тому назад, эта новая гостиница с высокими колоннами и горящими по ночам огромными окнами ресторана на первом этаже, казались покровским мальчишкам указателем в райскую жизнь. Сейчас её стены, уставшие от бесконечных косметических ремонтов, совсем поблекли, а четыре огромные и высокие белые колонны от рук неопытных штукатурщиков казались волнистыми и неправильно поставленными здоровенными трубами. Зато её большие, горящие в ночной темноте окна ресторана, с загадочной жизнью за ними, чёрными тенями танцующих посетителей и снующих официантов с высокоподнятыми подносами, с весёлой музыкой, широко и беззастенчиво льющуюся сквозь потрескавшиеся стёкла, словно остались как экспонат музея истории города. Здесь ничего не изменилось и пьяная ночная музыка, поправ все законы о тишине, беспредельно властвовала вокруг.

Бобров устал и хотел отдохнуть. Он никому не сообщил о своём приезде, не думал кого-то искать или звонить. Сейчас ему хотелось просто выспаться. Прошли почти сутки после встречи с Прокофьевым, и ему было необходимо проанализировать достаточно неспокойную и тревожную информацию от тестя, но это всё потом, потом…

Башенные часы на торце здания бывшего исполнительного совета народных депутатов едва-едва слышно пробили полночь. Большая, чёрно – фиолетовая в ночи, бронзовая фигура вождя мирового пролетариата, сиротливо стоявшая в центре круглой площади, словно с укоризной смотрела на загулявших пьяных горожан. Странно, подумал тогда ещё Бобров, идеология ушла, а символы остались.

Небольшая стайка уличных собак, пристроившихся на ночь на клумбах под постаментом, безразличным взглядом проводила машину Боброва. Потом немного потявкали, так, на всякий случай, без злобы, словно признав в нём своего земляка.

Бобров вошёл в здание гостиницы и подошёл к стойке портье. Он вежливо поздоровался с сидевшей за стойкой женщиной, вытащил паспорт и сказал:

– Мне нужен номер на ночь и, может быть, на весь следующий день. Точно я вам скажу завтра.

– Конечно. У нас есть номер «люкс», он как раз свободен. Отдельная спальная комната, ванная, горячая вода. Третий этаж, с балконом. Это лучшее, что у нас есть. Номер стоит двести американских долларов в сутки. Вам подойдёт?

– Да. И ещё…мне нужно помыть машину.

– Хорошо. Оставьте ключи, её помоют и поставят на охраняемую стоянку. Это дополнительная услуга.

Хоть что-то изменилось в этой стране, довольно подумал про себя Бобров и снова вежливо улыбнувшись, взял ключи.

– Спасибо.

– Ваши вещи в машине? – она встала со своего места и вернула паспорт Боброву.

– Нет. У меня нет вещей. Возьмите. – Он положил на стойку деньги. – Завтра утром я окончательно решу вопрос о времени своего пребывания.

Он быстро заполнил листок регистрации, в графе «цель приезда» подумав, написал «частная поездка». Вернул листок, положил паспорт во внутренний карман пиджака и ещё раз улыбнувшись, пошёл к парадной лестнице.

– Простите, – раздалось ему вслед, и он уже почувствовал, о чём его спросят.

– Да.

– Простите…вы, Сева Бобров? – смущённо спросила женщина, хотя наверняка знала, что не ошиблась.

– Да, это я.

– Вы ведь учились в пятой школе, я вас хорошо помню. Я окончила школу пятью годами позже. О вас здесь часто говорят, мы про вас всё знаем и гордимся вашими успехами. А в школе висит ваша фотография.

– Благодарю вас. Приятно удивлён.

– Добро пожаловать на родину, господин Бобров.

Он почувствовал комок, подкативший к горлу, глаза чуть не наполнились слезами. Бобров поправил очки и почти минуту стоял, не отвечая. Потом благодарно кивнул головой и повернулся.

– Я очень прошу вас, не говорите никому о моём приезде…хотя бы до утра. Я ведь не кинозвезда, в конце – концов.

– Вот увидишь, я вылечусь, и всё будет отлично. Знаешь, я даже рад, что попал сюда. Здесь такие люди хорошие попадаются, я и не ожидал. Честное слово!

Алексей Смирнов чавкал, не переставая. Рот его усердно работал, с жирного лба капали точечки грязного пота. Еды было много, но его глаза всё равно бегали, перепрыгивая с банок на кастрюльки и обратно. Он словно мысленно считал их количество, собираясь запомнить навсегда.

–…а котлеты, а где котлеты, Лена? – удивлённо сказал он, испуганно перестав жевать. Он положил на стол кусок недоеденного хлеба и строго уставился на неё.

– Не успела я котлеты сделать, – спокойно ответила Лена. – Хотела в «Кулинарии» готовые купить, но «Кулинария» закрыта была. Сегодня же – суббота, по субботам они позже открываются. Есть же всё…колбаса, курица, мало тебе, Лёша?

– Но я же просил тебя, Лена-а-а…котлетки, ну что такое! Ё…моё! Ничего и попросить нельзя. Я здесь, как в тюрьме, понимаешь, сижу, мучаюсь, а ты там…– захныкал он и у него потекли слёзы. – Я же просил, я же просил…

– Что я там, где это там?! – почти крикнула она, оскорблённая незаслуженным упрёком. – Я вкалываю по двенадцать часов в сутки, а ты здесь пухнешь! Ты хоть раз свою рожу в зеркале примерял? Посмотри на себя! Вот! Вот! Посмотри на своё опухшее отображение! Узнаёшь себя?!

Она швырнула на стол сумочку, и, повозившись немного, вытащила крохотное зеркальце и чуть не бросила в него.

– На, смотри! Ты похож на Ванька-встаньку! Котлет ему не принесли, жлоб! Полный стол всего, а он ещё котлеты хочет. Стол заказов не работает, Смирнов! Всё!

– Ладно, ладно, – Смирнов понял, что перегнул палку, – не кипятись, что и попросить нельзя? Нет, так нет. Я ведь только спросил.

Он сразу замолчал, но по его довольной физиономии поползла едва заметная ехидная улыбка. Он был рад, что заставил её нервничать.

Уже почти два месяца Лена Нечаева навещала по приёмным дням Лёшу Смирнова в лечебно-трудовом профилактории. Ей было жалко его, но всё равно она с ужасом думала о том, что очень скоро он вернётся домой. Она стала ненавидеть его и почти не скрывала это.

– Не кипятись, Ленка,– повторил он и с трудом проглотил большой кусок копченой колбасы – скоро всё изменится, вот увидишь. Я здесь с одним познакомился…ик…ик, – он икнул и виновато улыбаясь, выдавил из себя почти блеющий звук – бэ-э-э…, ну ты понимаешь,– он щёлкнул себя по глотке, – из наших, но это, ни-ни, он из бывших. Так вот, у него есть связи в порту. Через пару месяцев он выйдет отсюда, мы найдём заинтересованных людей и откроем свой театр. Представляешь?! Театр!

– Да, представляю! Театр папы Карло! – не удержавшись, рассмеялась она. – Ты совсем сошёл с ума! Какой театр!? Оглянись вокруг и скажи мне, где ты находишься?!

– Не тронь мою мечту! – громко крикнул он и вокруг все обернулись.

Но Смирнов рассмеялся, поднял вверх указательный палец и встал в позу античного мудреца. Потом глаза его неожиданно заблестели, он вдруг пристально огляделся по сторонам, словно здороваясь с аудиторией, остановился, плотнее затянул халат и резко вскочил на стол. Лена сидела наполненная ужасом, она не могла шевельнуться, а он между тем продолжал раздавать театральные громы и молнии.

– И ты, Брут? Я вам всем покажу! Всем! Они от зависти лопнут! Тоже мне, – работники северной культуры! Судить меня вздумали? Меня!? Алексея Смирнова!? Народного режиссёра! То есть…это, как его, режиссёра народного театра!

А судьи кто?!

За древностию лет

К свободной жизни

Их вражда не примерима.

Сужденья черпают

Из забытых газет

Времён Очакова

И покоренья Крыма!

Вдруг сзади раздался смех и громкие аплодисменты. Она от неожиданности дёрнулась в сторону и обернулась. В дверях стояла группа людей в одинаковых серых халатах, и все они приветливо улыбались своими почти одинаковыми беззубыми ртами.

– Давай, Шекспир, сбацай ещё что-нибудь – выкрикнули из толпы.

Лёшка довольный, вытирал рукавом халата пот с лица и вежливо раскланивался.

– Да ты что, Смирнов? Ты же совсем того…господи, да лучше бы ты пил…– тихо, почти про себя сказала Лена, неожиданно и со страхом догадавшись об истинном состоянии его здоровья, – неужели тебе всё это нравится? Это же дурдом!

Он соскочил со стола, подбежал к двери и сердито вытолкал зрителей. Те послушно ретировались, и он вернулся к Лене. Важно усевшись на стуле рядом, ответил:

– А почему мне всё это не должно нравиться? А? Потому что ты тоже мне завидуешь! Ты думаешь, что я не знаю, что ты меня давно уже ненавидишь? Знаю!

– Алексей…Лёшка…ты о чём, ты действительно, веришь во всё это? Это же почти конец! Они же все шизики! Алкоголики и шизики! Ты этого не понимаешь?

Он стоял перед ней весь мокрый от пота, с широко раскрытыми глазами, красными от злости. В одной руке он держал кусок колбасы с хлебом, а другой вытирал пот с лица.

– Шизики, говоришь? Ты мне просто никогда не верила, вы все мне никогда не верили,…сволочи, никогда! В мои способности, в мой талант!

Он резко замолчал и поник головой. Потом присел на стул и медленно, тихо заплакал, укутав голову в широкий казённый халат.

– Лёшка,– ей снова стало жаль его, – ты чего, Лёшка? Не плачь!

– Отстань,– он оттолкнул её руку и моментально перестал плакать, – я столько для тебя сделал. Я, можно сказать, спас тебя, дал кров,…когда ты этого, как его, милиционера убила. Забыла?! Убийца! Ты же убийца! А я тебя прятал, скрывал, а ты? Убийца! Милиционера, офицера…можно сказать, взяла и убила! Зачем ты его убила?!

– Замолчи, Лёша,– она оглянулась по сторонам, – я прошу тебя.

– А-а…замолчи? – довольно отреагировал он. – Замолчи, значит. А я рисковал свободой, жизнью, когда ради тебя поехал в это, как его, Озёрное. Я тебя привёз сюда, кормил, прятал, помог тебе с жильём, с работой. А ты говоришь, замолчи?

– Хорошо, хорошо…Лёша, прости меня.

– А ты?! Ты мне котлетку пожалела, котлетку…– он снова заплакал сильно, по-настоящему. Слёзы из глаз, сопли из носа и слюни изо рта текли одновременно. Он стал похож на маленький испорченный фонтанчик.

– Хорошо, Лёшенька, в следующий раз обязательно принесу, успокойся. Обязательно принесу. Не плачь. Извини меня.

Смирнов, явно довольный, воспринял её извинения, как маленькую победу. Сразу перестав плакать, он вытер рукавом грязного халата глаза, нос, рот и снова принялся за снедь. Весело зачавкав вновь, он смотрел на неё счастливым взглядом.

– Так значит, ты меня не бросишь? – немного неуверенно спросил он. – Я ведь тебя спас, помнишь? – он спросил ещё раз. – Ну, когда ты этого мента грохнула…помнишь?

– Помню, Смирнов. Я всё помню и я тебя не брошу. Потому что, если я тебя брошу, то ты обязательно заложишь меня. Так? Побежишь стучать на меня в милицию.

– Ага, – улыбаясь, закивал он головой. – Тебя, Нечаева, посадят лет на двадцать. А может быть, даже расстреляют. Я уже узнавал. Понимаешь ты это, дура!? Мне один знакомый юрист сказал, что тебе ещё добавят лет десять за то, что ты скрывалась от следствия. Ну это, убегала, значит. Да и ко мне могут быть вопросы. Это он мне так сказал. Но я из-за тебя страдать не намерен, я же не убивал его, мента этого. Не убивал?

– Ты не убивал, я понимаю, – ответила она, стараясь прекратить этот разговор, который уже привлекал внимание окружающих. – Люди вокруг всё слышат…

– И пускай слышат! – Смирнов снова вскочил на ноги и театрально распахнул полы своего грязного халата. Потом так и замер, словно ожидая аплодисменты.

– Хорошо, хорошо, Лёша, успокойся, – Лена дёрнула его за халат, усаживая обратно. – Сядь. Я тебя не брошу, никогда. Это лучше, чем сидеть в тюрьме…скотина.

Через два месяца после этого, Лёшу выпустили из профилактория, и он снова появился дома. В ЛТП его закодировали против алкоголизма, вшили в него «торпеду». Непьющим, он превратился в тирана. Он допекал её по мелочам, замучил советами и замечаниями, целыми днями торчал в их маленькой кухне. Он заботился о том, чтобы холодильник всегда был забит до краёв, и кулинария стала его единственным доступным занятием и увлечением. Из дома он почти не выходил, продавил диван перед телевизором, смотрел всё подряд и говорил с ней языком телепередач. Она же старалась быть дома, как можно реже, постоянно перебирая в уме варианты ухода от него, но страх делал своё дело. От бессилия и безысходности у неё опускались руки, она была уверена, что стоит только оставить его, как он тут же сдаст её в милицию. Он этого и не скрывал от неё, почти ежедневно скандалил с ней и угрожал ей арестом.

Так прошло ещё немного времени и как-то в дверь позвонили. Лёша был дома один и сначала он подумал, что это Лена, но потом вспомнил, что у неё есть свои ключи и даже не шелохнулся. Но звонок продолжал настойчиво трезвонить, и он был вынужден сам подойти к двери, разбрасывая всё по пути.

– Ну, кто там?! Какая это сука звонит целый час, не переставая?!

С той стороны двери стоял фотограф Игорь Рыжков, и он не думал убирать руку с кнопки звонка. Они встретились как добрые и старые приятели. К этому времени у Лёши прошёл срок кодировки от запоя, однажды он уже отметил это событие и снова стал потихоньку пить. Лена ненавидела Рыжкова, впрочем, тот не обижался, но при этом не скрывал своего интереса к ней.

Они немного выпили, вспомнили старое, и Лёша взялся за приготовление ужина. Он забегал по кухне, но Рыжков остановил его.

– Ты сядь, Лёха, оставь. Не хочу я есть, брось ты эти сковородки, сядь.

Интонация голоса сразу выдала серьёзность момента, уже пьяный Лёша бухнулся на стул и от нечего делать, стал нервно переставлять приборы на столе.

– Успокойся ты, чучело. Сколько мы с тобой знакомы, Лёха, а? Почти год, ну немного меньше этого. Правильно? Правильно.

Он задавал вопросы Лёше и сам же отвечал на них. Уже совсем пьяному Смирнову оставалось только соглашаться и кивать головой. Всё равно, он ничего не понимал.

– Но ведь ты, гад, никогда не платишь за выпивку…помнишь в тот день, когда мы пили у меня дома, помнишь? А ведь я тогда всё продал, телевизор, холодильник…ты тогда всё кричал, говорил, что все расходы пополам! Где же твоя половинка?! Где? Значит так, Лёха, считай, что я пришёл за долгом. Давай, чувак, раскошеливайся. Вот здесь,– он протянул ему мятый листок бумаги, – твоя доля. Разуй, моргала.

Смирнов пьяными трясущимися руками и с недоумённым видом взял бумажку. Вероятно, цифра привела его в чувство, он свистнул и сразу протрезвел.

– Да ты что, Игорёк, обалдел, что ли?! Да за такие бабки можно год водку жрать, где я их возьму? Совсем с ума сошёл…тоже мне – друг. Сам нёс, нёс, я же не просил, а теперь говоришь, пополам. Где же я возьму это пополам, надо же, почти две тысячи рублей!

– А ты что думал, дурачок!? Телевизор сколько стоит? Семьсот рублей! А холодильник? Пятьсот! Стоит? Стоит! А в ресторане сидели на 23 февраля, забыл? Ты же сам орал, немецкий счёт, немецкий счёт! Счёт был почти триста рублей, ты весь вечер проплакал, денег нет, денег нет! Я что, один должен платить? Я, что ли, немец?! А? Тебя, алкаша, кормить – поить не нанимался!

– Ладно, ладно. Считай, не считай, всё равно ничего не получится. Денег всё равно нет! Я даже не знаю, как мне раздобыть пару рублей на пиво, а ты мне какую-то бумажку суёшь про две тысячи. Знаю я эти штучки, сейчас начнёшь рассказывать про счётчик, про проценты…видели в кино и в книжках читали.

– А ты как думал, мразь! – Игорь Рыжков схватил его за грудки и чуть не приподнял над стулом.– Что я, поить тебя должен? За что я должен тебя поить, сука?!

– Ладно, ладно, отпусти, а то задушишь. А я то – думал, что ты мне друг…– захныкал Смирнов.

– Хорошо, не хнычь. Впрочем, есть один вариант…– осторожно начал фотограф, сел за стол, пододвинул стакан и плеснул себе водки. Лёша с радостью пододвинул свой стаканчик, Игорь плеснул и ему. Лёша был весь внимание, лицо выражало полную готовность принять любое решение…– есть один вариант. Если ты сделаешь то, что я тебе скажу сейчас, то, так и быть, я прощу тебе долг. И ты даже сможешь немного заработать.

– Говори, говори…– Лёша залпом опрокинул стакан и торопливо пододвинул опять, – ну говори же, что надо делать?

– Слушай меня внимательно, алконавт. Я думаю, что ты не очень будешь возражать, если один мой знакомый переспит с Леной.

– Переспит? С Леной? С какой Леной? – с воодушевлением спросил Смирнов, всё так же широко улыбаясь, и не отпуская из рук свой стакан.

– С твоей Леной, дурак. Кто она тебе, – жена, любовница или просто, приблудная баба? Ты понимаешь, о чём я говорю?

У Смирнова даже не было сил вставать, он снова глупо заулыбался, мотая головой из стороны в сторону. Рука автоматически потянулась к бутылке, но Игорь резко оттолкнул её.

– Хватит жрать! Отвечай!

– А причём тут я!? Ты у неё спроси.

– Не умничай. Ты ведь знаешь о чём я? От неё не убудет, ну трахнут её пару раз, а мы с тобой всё это снимем на плёнку, а потом толкнём фотографии. Понял? Скоро сезон, морячки понаедут, охотники, сезонники…материал свежий, местный. А я за недельку карты сделаю оригинальные, тираж нескончаемый, понятно? Колода за четвертак пойдёт. Сто колод и мы в расчёте, а?

– Трахнут, снимем, как у тебя всё это просто получается. Не думаю, что у тебя хоть что – то получится. Ты так просто об этом говоришь, словно ты с ней договаривался.

– Я с ней не договаривался, да и ты не сможешь. Как – будто я не знаю, что она о тебя сапоги вытирает. Об этом все знают.

– Что же ты тогда от меня хочешь?! – обиженно возмутился Смирнов.– Она же никогда не согласится. Как же с ней договариваться?

– Молча! Я тебе сейчас всё расскажу. Вечером, веди себя с ней немного по-человечески. Накрой на стол, повинись немного, поплачь, бабы любят это. И вот, возьми, – он поставил на стол пакет со снедью, – здесь есть кое-что, бутылочка вина, апельсины, шоколад, вообщем, придумай что-нибудь, Шекспир. Ты ещё не забыл, как это делается? А потом, насыпь ей незаметно в бокал вот это, – он протянул ему небольшой стеклянный флакончик, – да не трясись ты, дурак. Не бойся, это абсолютно безопасно. Только полное расслабление, крепкий сон и всё. Проверенное средство.

– И всё? – Смирнов поднял флакончик на слабый свет настольной лампы.

– И всё. Действует часов пять – семь. Потом, утром она проснется, и ничего не будет помнить, порошок растворится бесследно, у него нет ни запаха, ни цвета. Только немного будет болеть голова, как сильное похмелье. Ну и что? В милицию же она не пойдёт на тебя жаловаться? Лишь бы в милицию не пошла, чтобы экспертизы не было.

– Не-е-е…в милицию не пойдёт, – уверенно ответил Смирнов, – что ей там делать, в милиции. И насколько я понял, выбора у меня нет?

– Правильно понимаешь, молодец, – ухмыльнувшись, похвалил его фотограф.

– Ну, хорошо, а карты? – осторожно спросил Смирнов.

– Не бойся, в городе их не будет, никто её не узнает. Только морякам, приезжим…

– Да я не об этом, дружок,– Лёша злорадно улыбнулся, – а сколько я буду иметь с каждой колоды? Ведь ты говорил, что и я смогу заработать.

– А ты оказывается не такой простак, как кажется. Ладно, договоримся. Сначала дело сделаем. Без денег тебя не оставлю. Только предупреждаю, работаем без дубля.

Рыжков встал и облегчённо вздохнул. Потом посмотрел на недопитую бутылку и заткнув горлышко пробкой, засунул её в карман. Смирнов провожал его действия с трагическим выражением лица.

– Ты чего, Игорёк, давай допьём.

– Брось, алкоголик. Нажрёшься и всю операцию сорвёшь. Сказал же, – потом.

Возможность заработать деньги, окончательно убила остатки морали у спившегося «народного» режиссёра. Он так давно не располагал хоть какой-то наличностью, что даже не задумывался о том, что предложил ему фотограф. Ехидно улыбаясь, даже радуясь возможности насолить почти вышедшей из-под его контроля Елене, он вернулся домой и немедля засучил рукава.

К приходу Лены всё было готово. Как мог Смирнов убрался дома, козырнул своими последними кулинарными изысками и привёл, насколько это было возможно, свою опухшую физиономию в относительный порядок. Стал ждать. Высокая, красивая и нераспечатанная бутылка вина на столе раздражала его. Она весело стояла, поблескивая гранями среди нехитрых закусок. Лёша проглотил слюну и посмотрел на часы. До её прихода оставалось совсем немного. Если через пять минут она не придёт, думал он про себя, то я открою бутылку. Хотя бы попробовать ведь можно. Один глоток! Из-за этой красивой и пузатой бутылки ему тяжело было ждать её, он нервничал. Возня в дверях обрадовала его. Он торопился и выбежал ей навстречу.

– Лена! – радостно крикнул Смирнов. Она ему не ответила, но уже стояла в дверях и усталым взглядом удивлённо смотрела на стол.

– Что случилось, Смирнов? Тебе присвоили звание заслуженного работника культуры? – не скрывая иронии, спросила она. В голосе не было злости, он это с радостью почувствовал и это его воодушевило.

– Брось, Лена, просто подумал, что, сколько можно лаяться, не собаки же. Конечно, я во многом виноват, но я же не со зла, Лена…ну, я больше не буду. В общем, понимай, как хочешь…

Он неловко суетился в маленькой прихожей, стараясь помочь ей раздеться. Потом подал ей тапочки и повесил пальто на плечики.

– Ну, ты даёшь, Смирнов. А где ты деньги взял? С чего это вдруг? Ты не работаешь почти год. Тебя в ЛТП лечили? Лечили. А теперь тебя ещё посадят за тунеядство. Вот увидишь.

– Не посадят. Не имеют права. Я – творческая личность. Я – режиссёр!

– Погорелого театра, – перебила его Лена – не начинай, Смирнов. Это уже не для моих ушей. Надоело. А чтобы не работать, тебе надо было в какой-нибудь творческий союз вступить. Понятно? Здесь нет аудитории для твоей гениальности. Меня и так все спрашивают, правда ли, что ты пишешь книгу о Шекспире. Что мне отвечать твоим поклонникам, Смирнов? Сказать, что пишешь? О Шекспире?

– И ты, Брут! – не преминул козырнуть цитатой Лёша.– Это всё от зависти, эх, Ленка, как же ты не понимаешь. От зависти!

Он распалился почти как всегда, принялся махать руками, и чуть было не начал, как обычно в таких случаях, говорить цитатами. Но вовремя вспомнил категорическое наставление фотографа и моментально поменял тон, чтобы избежать близкой размолвки.

– Давай, не будем сейчас обо всём этом. Я всё понимаю и я знаю, что ты меня не любишь, ты меня никогда не любила. Не то слово, ты меня просто ненавидишь. И это я знаю. И я подумал…я подумал, раз нам всё равно не быть вместе, – он остановился, она моментально почувствовала смену интонации и напряглась, – так давай хоть расстанемся по – человечески. В общем, если хочешь, то можешь уходить или я уйду, как тебе удобнее.

– Что случилось, Смирнов? – она не могла поверить своим ушам. – Ты меня отпускаешь? И я могу уехать? Куда хочу? Когда хочу?

– Куда угодно и когда угодно, – подтвердил он, переминаясь с ноги на ногу.

– И ты не заложишь меня? – она пристально посмотрела на него.– Не иначе, что ты затеял что-то, Лёша? А? Посмотри мне в глаза. Алексей! Посмотри мне в глаза!

Он выдержал её взгляд, и она первой отвела глаза.

– Ты чего, Лен, совсем, что ли? Сколько лет мы уже вместе? Я просто вижу, что ты не можешь,… что ты не хочешь жить со мной, что у нас всё равно ничего не получится. Вот и всё. Всё очень просто.