Текст книги "Мой дзень пачынаецца (зборнік)"

Людміла Клачко

[1990 г. н.]

«Две женщины живут во мне…»

 
Две женщины живут во мне.
Страдают – обе.
Я из-за них горю в огне
И бьюсь в ознобе.
Одна чиста, и райский сад —
Ее награда.
Другую не пугает ад:
Сама из ада.
Ведь каждая для той другой —
И зверь, и клетка.
Друг друга тянут за собой
И держат крепко.
Кто в небеса, а кто ко дну —
Любая губит.
И каждая – ее одну! —
Другую – любит.
 

«Что-то было вчера…»

 
Что-то было вчера,
Что уже никогда не вернется…
Я люблю вечера.
Я смотрю в них, как в омут колодцев…
 
 
Мне их пить – не допить…
И всю жизнь я глотаю быстрее!
Поторопимся жить!
Может быть, мы хоть что-то успеем…
 
 
Если завтра проснусь,
То опять заживу без оглядки
И без меры… И пусть
Все идет в безобразном порядке!
 

«Только мне поделом…»

 
Только мне поделом!
За мои ожиданья и вкусы…
Я права лишь в одном:
Из людей вышли яркие бусы…
 
 
Завязалась узлом
На житейской потрепанной нити.
Мне не часто везло
В череде безутешных событий…
 
 
А теперь за душой
Ни души, ни стыда, ни смятенья…
Это самый большой
Сувенир к моему дню рожденья!
 
 
Я уже начала
Забывать, где начало отсчета…
Я люблю вечера —
В них забытые сводятся счеты…
 
 
Неужели уже
Не случится ни счастье, ни горе?
Я стою в неглиже
И в себя окунаюсь, как в море!
 
 
Я б забросила все!
Я б взяла передышку на лето!
Пусть меня унесет
Южный ветер – и выбросит где-то…
 
 
Может быть, я потом
Не вернусь, как того и хотела…
И забуду о том,
Что во мне не имеет предела…
 

«Когда уходит тот, кто не пришел…»

 
Когда уходит тот, кто не пришел,
Я чувствую абсурдность обещаний.
Я начинаю говорить с вещами
И видеть всех насквозь и голышом…
 
 
Когда, не открываясь, хлопнет дверь,
Я запираю вздрогнувшую душу.
Я начинаю слишком чутко слушать,
Как будто я не женщина, а зверь…
 
 
Когда обижен тот, кто виноват,
Я отмечаю слабость превосходства.
Я начинаю в разном – видеть сходство
И озираться в поисках преград…
 
 
Когда смеется тот, кто стал смешон,
Я понимаю глубину насмешек!
Я начинаю вглядываться в пешек:
Последний ход без логики решен…
 
 
Когда уходит тот, кто не пришел…
 

«Я думаю, что яблоне весною…»

 
Я думаю, что яблоне весною
Не помнится, как падали плоды…
Она цветет упорной белизною
И требует то света, то воды —
 
 
Чтоб пить, и пить, и жизнью упиваться!
И в сотый раз не знать, что все пройдет!
Мне хочется смотреть и любоваться,
Как яблоня без памяти цветет!
 
 
Я не могу не подражать природе,
Когда она прекрасна без прикрас…
И как в последний раз – весна приходит!
И я тебя люблю – как в первый раз!
 

«Как сову меня одень – в перья…»

 
Как сову меня одень – в перья…
Как змею меня одень – в кожу…
Только скрипну в тишине дверью
И сбегу носить свою ношу…
 
 
Но когда я захлебнусь небом
И когда я насмотрюсь в бездну,
Подмани меня ржаным хлебом…
Говори со мной всегда честно…
 
 
Не заглядывай в глаза в полночь,
Не показывай луны полной…
Мне рука твоя всегда в помощь…
Не разглаживай волос волны…
 
 
Все, что будешь мне шептать – знаю…
Обо всем тебе скажу – молча…
Если вцепится тоска злая —
Ты прощай мне этот взгляд волчий…
 
 
Не страшись и не ругай ведем…
И напрасно не целуй плечи…
Мне одна судьба – гонять ветер…
А платить тебе в ответ – нечем.
 

«Стучали колеса: Вперед! Вперед…»

 
Стучали колеса: Вперед! Вперед!
Я думала только: Уснуть… Уснуть…
На рельсах зеленой судьбы налет…
Железная воля – железный путь…
 
 
А если ты поезд догнать не смог,
То ты догонять его не хотел…
Я слушала стуки сердец и ног…
И кто-то шептал, а один – храпел…
 
 
Попутчиков жизнь моя не берет…
Дорога, дорога… Стакан и чай.
Стучали колеса: Вперед! Вперед!
И сердце стучало: Прощай… Прощай…
 

«Если встать на перекрестке…»

 
Если встать на перекрестке —
Должен подойти чудак…
Только дым от папироски
Да в кармане четвертак…
 
 
Было множество историй,
Как разменивать себя…
Пусть копейка рубль стоит
Или тридцать три рубля…
 
 
А на пике этой пытки:
«Все же – быть или не быть?»
То, что жизнь дала в избытке,
По дешевке можно сбыть…
 
 
У любого человека
Что-то есть, чего-то нет…
Нет ума – считай калека.
Нет житья – считай поэт…
 

«Ты спрашиваешь, чем я занята…»

 
Ты спрашиваешь, чем я занята
И встретимся с тобой когда и где?
А я сейчас как будто бы – не та…
И то ли свет на сердце, то ли тень…
 
 
Но я освобожу – день…
 
 
Его не будет жаль моей судьбе —
Счастливым дням ведется точный счет.
А мне сейчас так хочется к тебе,
И говорить не стоит наперед…
 
 
Но я освобожу – год…
 
 
Побыть с тобой – не глядя никуда
И на тебя рукою опершись…
Пугают мимолетностью года…
И если ты попросишь: задержись…
 
 
То я освобожу – жизнь…
 

«Когда над Краковом…»

 
Когда над Краковом
Ворона каркала,
Когда под Краковом
Ядвига плакала,
Дракон глаза косил
На пани юную
И набирался сил —
Я шла и думала
О том, как мне махал
Трубач из башенки
И дух в окне вздыхал —
Король безбашенный.
Когда по площади
Копыта цокали.
И ржали лошади.
Взлетали цоколи.
Вгрызался кладкою
Костел таинственный
В брусчатку гладкую —
Да так и выстоял,
Взвиваясь куполом.
И каждый кланялся
Красиво, кукольно
Земле для таинства —
Земле драконовой.
И в сердце Кракова
Его вороною
Я имя каркаю!
 

«Прости меня за то, в чем я не виновата…»

 
Прости меня за то, в чем я не виновата…
Прости меня одну – и только ты!
Мне не забыть разлив молочного заката —
Предвестника тягучей темноты…
 
 
Во мне так много сил и столько же бессилий…
Быть может, зря мы не были на «Вы»…
А взгляд твой до того непоправимо синий,
Что я бледна от этой синевы!..
 

«Можно книгу читать как книгу…»

 
Можно книгу читать как книгу.
Можно книгу читать как жизнь.
Я любую свою интригу
Перечитываю… Ложись
 
 
На колени виском – и слушай!
Никакого не хватит дня…
Так меня исходили уши —
И выслушивали меня!
 
 
Там, под кожей, другие звуки
Глушат все, что пришло извне…
Так меня исходили руки —
И выискивали во мне
 
 
То, чего бы не смог расслышать
Самый чуткий природный слух…
Чтобы выжить во мне – и выжать
Из меня мимолетный дух…
 
 
Чтобы выманить жизнь наружу!
Рассмотреть ее – и понять…
Так мою исходили душу —
И исхаживают опять…
 

«Прости, что била по лицу…»

 
Прости, что била по лицу.
Я пробовала власть.
Мне, изуверу и борцу,
Она уже не всласть…
 
 
Прости, что я врала в глаза.
Я пробовала ложь…
На вкус – как ладан и роса.
На слух – как шум и дрожь.
 
 
И если я давила смех,
Ты говорил – «Держись!»
Прости, что целовала всех.
Я пробовала жизнь…
 

«Думай, куда идти…»

 
Думай, куда идти.
Считаю до девяти.
Туз в рукаве.
Ключ в сапоге.
В глаза не смотри.
Раз. Два. Три…
Крест на пороге.
На четыре дороги.
Первая – ко мне.
Вторая – со мной.
Третья – от меня.
Четвертая – к другой.
Коротко жить.
Долго выбирать.
Три. Четыре. Пять…
Где-то лес густой.
Где-то дом пустой.
Где-то нет ничего совсем.
Пять. Шесть. Семь…
 

«Новый день придет или новый год…»

 
Новый день придет или новый год.
В новый дом приду или в мой придут.
И окажется – все наоборот.
Если я живу, то живу не тут.
 
 
Да еще вокруг ни зари, ни тьмы,
Ни луны – в окно, ни звезды – в зенит…
Что же не болят ноги без ходьбы,
Если без стихов голова болит?
 
 
Или целый день – крик и толкотня,
Чтобы не судить жизнь со стороны.
Может быть теперь, на исходе дня,
Станет всё равно. Станут все равны.
 
 
Стану я собой. Взгляд из-подо лба.
В старых сапогах – и на чистый стол.
Говорят, кого выберет судьба,
У того в глазах – холод и простор…
 
 
Все, что я могу сделать наугад,
Это попросить жизни без обид.
Все же мир во мне – черен и богат.
Все же мир извне – беден и рябит.
 
 
Хорошо еще, что душа слаба,
Чтобы всю себя знать наверняка.
Если я пишу точные слова,
Значит, у меня дернулась рука.
 
 
И в конце концов, все, что я смогла —
Это я сама. И само собой,
В кулаке моем – тишина и мгла.
В голове моей – шепот и прибой.
 

Таццяна Купрыянец

[1993 г. н.]

Т-34

 
Я – «тридцатьчетверка». Поведаю вкратце:
Сейчас не на жизнь идет битва, а на смерть.
Мы свято желаем устроить врагу
Кипящую огненным валом Дугу.
 
 
У нас с экипажем единые нервы.
Прицелом смотрю я на «Тигры», «Пантеры».
Как много для них я снарядов припас!
Когда прозвучит в шлемофоне приказ,
 
 
Ударим по флангам. Обходим вершину.
Ребята спокойны и верят в машину.
Я тоже уверен: я не подведу.
Ну что ж, командир, испытаем судьбу!
 
 
И – в самое пекло. И чтоб ни помарки!
Врагу раздаю я стальные подарки.
Мне жарко, мне тяжко, но все же живой!..
Дерутся собратья бок о бок со мной.
 
 
Ведем виртуозно с противником споры;
Мехвод рычагами орудует споро.
Крепка наша сталь, и доселе везло:
Снаряды пока не достали нутро.
 
 
И вдруг попаданье! Выходим из драки:
Катки перебиты и порваны траки.
Огонь к бензобаку, за мной плотный смог…
Спасайтесь, ребята, я сделал, что мог!
 
 
В агонии огненной меркнет рассудок.
Мне б жизни еще хоть на пару минуток!..
Скорее, родные! Иначе каюк!..
Три тени скользнули в распахнутый люк…
 
 
А после Победы столкнулись стаканы
За «тридцатьчетверку» – за танк легендарный.
Сложилось немало историй, легенд
О битве великой на Курской Дуге.
 
 
Напомнит, как шли по кровавому следу,
Как в тяжких боях приближали Победу,
Как били прицельно во фронт и во фланг,
Т34. Наш символ. Наш танк.
 

Брестская крепость

 
Забылись сном предутренним пролески,
Земля и небо – все склонилось в сон.
А на границе у заставы брестской
Отчаянно сражался гарнизон.
 
 
Там было не до слез, не до печали,
Не до брезгливости, когда во мгле
Убитые телами защищали
Тех, кто тела их мог предать земле.
 
 
Воде и крови шли на капли счеты
Для поддержанья гаснущих сердец,
Но исцелял от жажды пулеметы,
Краснея от бессилья, Мухавец.
 
 
Стрельба, борьба. С небес стальные бомбы…
Последний израсходован патрон.
Им домом стали сети-катакомбы
И штабом – бывший оружейный схрон.
 
 
Вела борьбу стреляющая крепость,
Хотя судьба была предрешена.
Держался Брест не день, не два, а месяц —
Так началась та страшная война.
 
 
Не описать четыре долгих года
Одной, пусть и пылающей, строкой…
Но час пришел: забрезжила свобода,
Стал таять узел вражеский тугой.
 
 
Летели вниз крестовые короны,
И вскоре через славный город Брест
Обратно под конвоем шли колонны,
Им вслед неслось: «Ну что? Цурюк, нах вест!»
 
 
Один из пленных все смотрел с опаской
Туда, где в сорок первом, тьмой укрыт,
Солдат к реке припал, сжимая каску,—
Он после переплавится в гранит.
 
 
Гранитные слезинки растворятся
В воде, как в недоступном мираже…
Благодаря ему в свои семнадцать
Я здесь стою – на Первом Рубеже.
 
 
На снежном выделяется покрове
Твердыня, Крепость алым кирпичом.
А может, стены красные от крови?
И от огня в глазах мне горячо?
 

Моя война

 
Нет, время раны не залатало…
Хоть много позже я рождена,
Я сердцем эту войну впитала,
Как будто это моя война.
 
 
Мой дед снаряд загонял в казенник.
«Огонь!» команда – и мир дрожит.
Но в сотнях тысяч больших глазенок
Мир нынче может спокойно жить.
 
 
Мир жив, пытлив, и на пару с миром
Живет вопрос в них, в сердцах горит:
«Война? Как страшно… А как там было?
Какие люди? Места? Бои?»
 
 
Я к громким не стремлюсь пьедесталам —
Хочу понять, передать сполна…
Нет, время раны не залатало
И это, правда, моя война.
 

Лес у реки

 
Мне трудно представить, что здесь воевали,
Огнем подавляя врага,
Что жаркие всплески расплавленной стали
Запомнила эта река.
 
 
Мне хочется верить, что дуб вековечный,
Раскинувший ветви на склон,—
Свидетель атак стороны той заречной
И наших героев имен.
 
 
Мне кажется часто, что аиста клекот
Прожженные души латал,
Когда под сосной после битвы жестокой
Измученный взвод отдыхал.
 
 
Мне снится, что лес при реке помогал им —
Защитникам верным своим,
Что листья, цветастым ложась покрывалом,
Шептали: «Ты будешь живым!»,
 
 
Что, сил не жалея, трудилась кукушка,
Бойцов умножая на сто,
Пророча им жизнь; и прощалась опушка,
Шумя, чтоб в бою повезло.
 
 
Мне грезится пенье сестры из санбата,
Вся нежность и искренность слов,—
И отсвет костра, и улыбка солдата,
И спад напряженья оков.
 
 
Мне страшно представить, что здесь умирали
От пуль и осколочных ран
И горькие слезы обиды стекали
По впалым заросшим щекам.
 
 
И воздух смолистый – последнее счастье,
И птицы поют не для них.
А небо синеет… А в сердце ненастье…
Мир мертвых и вечно живых…
 
 
И горло сжимает тоска безнадежно,
Тугим застревает комком,
И щупает лоб медсестричка тревожно,
А рану печет кипятком…
 
 
Мне хочется, чтобы деревьев верхушки
Шумели под миром небес
И чтобы ни взрывов, ни грохота пушки
Не ведал израненный лес.
 
 
Хочу, чтоб быстрей затянулись окопы —
Свидетели страшных времен,
Чтоб не было горя людского потопа,
Чтоб тих и спокоен был сон.
 
 
Но память пускай остается навечно
О ранах, о боли войны!..
Чтоб знать и хранить… Не губить бессердечно,
Мгновенья ценить тишины.
 
 
Но если история вновь повторится
И ворог посмеет прийти,
Я знаю, за что, для чего будем биться,
И знаю, где силы найти.
 

«А ты помнишь, как град рассекал пожелтевшую душу…»

 
А ты помнишь, как град рассекал пожелтевшую душу,
Как внезапно средь лета на землю спустилась зима,
Как стояли мы рядом, не смея молчанье нарушить,
Как касанье в слова переплавилось: «Ты мне нужна»?
 
 
Не забыл ты ответ, с губ слетевший со скоростью мысли:
«Забирай! Я люблю! Только помни, что я – этот мир:
Я себя без просторных полей и прогалин не мыслю,
Мне не нужен для счастья богатый вульгарный кумир,
 
 
Ведь богатство сокрыто в дыханье и внутренней силе,
В грозном шквалистом ветре и в бурных потоках дождя…»
Мы с тобою вдвоем этот мир до безумья любили,
По дорогам ухабистым рядом неспешно идя.
 
 
Мы вдыхали пропитанный влагой весеннею воздух,
Мы ловили сверчков на вечерней заре в коробки,
Мы осенней порой любовались на яркие звезды,
А зимой, словно дети, со смехом играли в снежки.
 
 
Без конца я тебе благодарна за то, что услышал,
Что почувствовать смог этот ритм, осознать и принять,
Что мы вместе любовью святой, а не ревностью дышим…
Ни на что это чувство вовек не смогу променять!
 

Муста-Тунтури

 
«Муста-Тунтури» – свирепо взвоет ветер,
Облизнет продрогшую скалу.
«Нет суровей края на планете…» —
Ввысь взметет недобрую молву.
 
 
Солнце третий день у горизонта:
Скалы не дают ему взойти.
На высотках замерла пехота,
Силы растерявшая в пути.
 
 
Черный мох… Взорвались скалы кровью,
Брызнули осколками гранат.
Замер с пулеметом в изголовье,
Как уснул, молоденький солдат.
 
 
Что искать под дикими ветрами?
Что, хрипя, врагу не отдавать?
Камни перебитыми руками
До последнего держать, держать!..
 
 
Бьются птицы в небе за добычу —
Плоть бойцов с приправою свинца.
Бьются люди в горном приграничье —
Смело бьются, дерзко, до конца.
 
 
Муста-Тунтури ломает их о скалы,
Загоняя в плоть сырой гранит.
Солнце освещает след кровавый…
Будь вовеки бой тот не забыт!
 

Вспоминает гармонь

 
Росной зарей вспоминает гармонь
Шквалистый ветер, шквальный огонь,
Россыпь снарядов, распавшийся мир,
Первым в атаку как шел командир,
Милый, живой треугольник письма,
Как в сорок первом грела зима,
Залп минометов, зажженный запал,
Как вдруг от взрыва лес застонал,
Рокот моторов, путь на Берлин,
Пыль позади дребезжащих машин,
Битву последнюю, поднятый стяг,
Кровью пропахший павший рейхстаг,
Слезы Победы, гудящий состав,
Как обнимались, родных отыскав…
 
 
Солнце ласкает березовый край.
Может быть, хватит?
Деда, играй!
 

Маргарыта Латышкевіч

[1989 г. н.]

Калі іх не застанецца

…Як ні круці, а Цмок быў дужа стары.

Худыя бакі, з якіх аблазіла луска, цяжка ўздымаліся – зараз яму нават дыхаць было няпроста. З разадраных у даўніх бойках крутых ноздраў час ад часу вырываліся белыя аблачынкі гарачай пары. Каламутныя вочы старога, зацягнутыя сіняватай плёнкай, падслепавата глядзелі кудысьці ўбок.

Баявы покліч прагрымеў раніцай. Песня паляўнічага рога надзвычай ясна нагадала Цмоку яго бурлівую маладосць, і стары змей адразу ажывіўся, падняў галаву, з грукатам варухнуў саслабелымі крыламі, забіў шыпастым хвастом так, што пасыпаліся ў розныя бакі звонкія залатыя манеты.

– На бой, Уладар падзямелля! – усклікнуў ля ўваходу ў пячору гучны малады голас, і соладка гукнулася ў змеевым сэрцы. – На бой у імя Справядлівасці!

Цмок шумна і радасна ўздыхнуў. Гэта быў жаданы фінал, гэта было збавенне. Менавіта гэты момант ён так пакутліва чакаў ужо некалькі стагоддзяў – апошні з свайго калісь славутага роду, змучаны аскялепак сівой даўніны. Апошні з Вялікіх Змеяў, якія дыхаюць агнём, Гром з Навальніцаю, Жах легендарных княстваў заснежанай Поўначы. Колькі боек у нябёсах і на зямлі было, пакуль пяшчотныя князёўны плакалі і ламалі тонкія белыя рукі! Колькі магутных рыцараў склалі свае галовы, колькі шчытоў трэснула пад змеевым агнём, колькі мячоў зламалася аб залатую луску!

– На бой! – патрабавальна крычалі ля ўваходу ў змеева логава, і тоненькая ніць успамінаў перарвалася. Але радаснае ўзбуджэнне засталося.

«Вядома ж, – думаў Цмок, – вядома ж, у гэтага хлапчука, акрамя непамерных амбіцый, гонару ды кахання да якой-небудзь міленькай князёўны, ёсць яшчэ і меч. Востры, падобны да блакітнай бліскавіцы, меч. Гэта менавіта тое, што трэба.»

Цмок павольна, з цяжкасцю падняўся на лапы, нетаропка пацягнуўся, быццам стары кот, і павольна рушыў да выхаду. Ідучы, па-гаспадарску паправіў кіпцюром расколаты шчыт са сцертым гербам – адзін з дарагіх трафеяў маладосці. Выйшаў з пячоры, звузіў залатыя вочы і ў зыркім святле весёлай летняй раніцы разгледзеў маленькую фігурку, закутую ў метал з ног да галавы.

– На… бой, – ужо не так голасна паўтарыла фігурка, відавочна, уражаная памерамі змея. А той радаваўся: хутка, хутка ўсё скончыцца. Цяжар пражытых гадоў спадзе, быццам старая луска, і больш не будзе нічога, толькі доўгі-доўгі і такі заслужаны адпачынак.

– А я чамусь думаў, ты меншы, – пасля доўгай паўзы сказаў рыцар, сцягваючы шлем з шыкоўным белым пер’ем. – Ну і ну…

У голасе яго пачулася незадаволенасць, і Цмоку зрабілася няёмка.

– Ды самы звычайны, чаго там, – змей паспрабаваў апраўдацца. – Вось дзядуля мой быў утрая большы.

Рыцар толькі раздражнёна адмахнуўся.

– Мы так не дамаўляліся, – заўважыў ён пакрыўджана. – Што ж гэта, на самай справе… Казалі, што гад невялікі. А гэта…

Рыцар зноў акінуў Цмока позіркам і нахмурыўся.

– І ўсё гэта адно за палову княства, – прабурчаў.– І князёўна ў іх далёка не першай свежасці, да душы…

Цмоку гэта бурчанне зусім не спадабалася.

– Біцца будзем? – спытаў ён сярдзіта. – Ці мірыцца? Ці… што?

– Што яшчэ за «біцца»?! – абурыўся рыцар. – Нонсэнс! Слухай, братка, ёсць прапанова. Ты мне паддаешся трохі, па-сяброўску так, а я, са свайго боку, даю табе поўны пансіён. І пасаду Галоўнага Вартаўніка пры сваім, значыць, двары. Як табе? Згаджайся! Ну?

Луска Цмока палыхнула пунсовым, а ў грудзях яго само сабою пачало разгарацца даўно згаслае лютае полымя.

– Галоўнага Вар-р-ртаўніка? – перапытаў цмок. – Пры двар-р-ры?!

Рыцар з энтузіязмам заківаў.

– Падумай, братка! – сказаў, салодка прымружыўшы вочы. – Поўны пансіён, а яшчэ пад’ёмныя, камандзіровачныя і малако за шкоднасць. А адпачынак за свой…

Дагаварыць рыцар не паспеў.

Вярнуўшыся на сваё любімае ложа з каштоўных камянёў, паклаўшы рагатую галаву на сухія лапы з доўгімі кіпцюрамі, Цмок стомлена апусціў павекі. З ноздраў вырвалася аблачынка пары, шэрая ад расчаравання. Столькі надзеяў, столькі чаканняў – і ўсё марна. І ніхто не з’явіцца. Зараз ужо сапраўды чакаць няма каго.

Побач з пячорай застаўся абвуглены шлем з патрапаным белым пер ем. Яшчэ адзін.

А-550-L
(цыкл апавяданняў)

Аніяк не жадаючы абмяжоўваць чытацкія фантазіі (абмяжуеш іх, ага, абмежавала адна такая), усё-такі скажу, што значаць гэтыя творы асабіста для мяне і што, на маю думку, у іх галоўнае. Што хацелася б бачыць галоўным.

Творы, па шчырасці, пра досыць простыя рэчы. Але менавіта простасці так часта і не хапае, ці не так? Дык вось, гэтыя апавяданні пра сяброўства і роднасць. Пра дабрыню і спагаду. Пра тое, што нават самыя адрозныя істоты могуць выдатна разумець адна адну і суіснаваць мірна. Пра тое, што прырода, бясконца прыгожая і загадкавая, заслугоўвае павагі. Пра тое, што кожнаму хочацца жыць, а каб выжываць, трэба ў нешта – ці ў некага – верыць. Пра тое, што надзея, нават самая кволая, можа лекаваць душу.

Тут – тры розныя апавяданні з аднаго цыкла. Цыкл знітоўваюць адны і тыя ж галоўныя героі, і іх тут трое: чалавек, іншапланецянін і вялікі Сусвет з бясконцымі таямніцамі.

А ўвогуле ўвесь цыкл гэты – беларускі. Хай сабе далёкая будучыня, апісаная ў ім, не ўтрымлівае рэчыўнасці сучасных нашых рэалій, усё роўна. Мне падаецца, беларускасць – не ў капіраванні існуючых з’яў, людзей, прадметаў побыту. Яна ў ментальнасці, у падкорцы, лёгкая і незаўважная, як дыханне, але такая ж важная, такая ж неабходная. Жыццёва.

Каштоўнае для беларуса – зычлівасць, спагадлівасць, дабрыня – у роўнай ступені каштоўнае і для прадстаўніка іншага народа. Калі браць шырэй, дык – для любой разумнай жывой істоты. Гэта тое, што яднае нас усіх у вялізарным коле жыцця. Апавяданні пра роднасць, памятаеце?

«Дык нашто на Зямлі

Сваркі і звадкі,

боль і горыч,

Калі мы ўсе разам ляцім

Да зор?»

З любоўю,

М.

Ён кажа:

– Ты не хвалюйся, Клёнік.

Гэта ён так мяне кліча – Клёнік.

Ён кажа:

– Усё будзе добра. Праўда-праўда.

І вочы ў яго такія крыштальна ясныя, і такая цвёрдая ўпэўненасць у голасе, што мне толькі адно і застаецца – не верыць яму ані на дробачку.

– Не, – кажу яму. – Не блазнуй, Гіз.

А ён смяецца. На шчоках прарэзваюцца ямінкі, і здаецца, што гэтаму бамбізе ледзь-ледзь гадкоў шэсць споўнілася.

Ды я лёгка не здаюся.

– Гіз, – кажу. – Ты ж ведаеш: звычайную туманнасць Туманнасцю Мёртвай Галавы не назавуць. Благое месца, Гіз.

Толькі ў яго на ўсё адзін адказ:

– Ты не хвалюйся, Клёнік.

Гэта я – Клёнік. Я мармычу сабе пад нос на даўняй мове, што дастукаемся мы гэдак у рэшце рэшт, што лепей было б мне лётаць на звычайным транспартніку другім пілотам, таму што, разумееце ж самі, і зарплата стандартная, і спакойна, і пачэсна-паважліва. А яму словы – што гарохам аб сцяну: закінуў доўгія ногі на панэль кіравання, рукі за галаву заклаў ды пасвіствае сабе.

– Клёнік, – кажа і пазяхае абыякава. – Гарбаты зробіш, га?

Ну, і як жа з ім мірна суіснаваць загадаеце?

– Вы, – кажу яму. – Вы, зямляне, усе стукнутыя. І электрачайнік у нас зламаўся. Заўчора, між іншым.

– Не, – адказвае Гіз. – Нармальны зямлянін, Клёнік, сядзіць у офісе перад сэнсарным экранам і працуе на карысць роднай планеты. Ну, ці, скажам, на Месяцы водарасці вырошчвае на акіяферме.

Плявузгае ён так, а сам усміхаецца. І разумей, як хочаш, жартуе гэтае пудзіла двухметровае ці праўду-матку рэжа. Даводзілася мне неяк чытаць кніжэнцыю аднаго нашага навукоўцы, дык там так і напісана было: аніяк не можна зразумець істоту, выхаваную іншай цывілізацыяй. То й дакладна. Аніяк, каб гэтую праклятую істоту прыўзняла і стукнула, аніяк не даперці.

– А ты, значыцца, ненармальны?

Гэта я ў яго і пытаю, каб, натуральна, дапячы.

– О, і яшчэ які, Клёнік, – Гіз адно ўсміхаецца, ён жа ўпрост непрабівальны. – Дай чайнік, ці што. Адрамантую.

– Пайшоў ты, – кажу яму. – Не тваймі ж лапішчамі.

Пілот ён, можа, і ніштаваты, але во з тэхнікай для побыту не сябруе. Дакранецца, бывае, толькі – а чайнічку ўжо і капец. Гэты вось, альдэбаранскі, у нас пяты.

– То й добра, – чмыхае сабе Гіз і зноў насвіствае.

Я моршчу лоб ды саплю. Не ведаю я, як трэба рамантаваць чайнікі. Я, між іншым, дыпламаваны пілот міжзорных пералётаў В-класа, таму, прабачце, на якую халеру мне ўмець рамантаваць нейкую там дурную альдэбаранскую недатэхніку?

А Гізу напляваць. Ён унь і ўвогуле задрамаў, дубіна зямлянская. І не зачапіць яго ніяк. Калі везлі з ім экспедыцыю дужа вучоных ілбоў з Эрытэі, усе на жывот пакутавалі. Пакуль дадумкалі, што гэта адзін з эрытэеўскіх паўзуноў страшэнна атрутны, і праз ягоную атруту, значыцца, і жывот рэжа, і рвота з галюцынацыямі пачынаецца, ледзь не перамерлі ўсе. Адзін Гіз і ў вус не дзьмуў, ды яшчэ нават брыдоту хвастатую тую з далоні цукрам частаваў.

– Клёнік, – кажа Гіз. Ён і не спіць зусім, аказваецца. – Кінь ты гэты чайнік, далібог. Зараз пояс астэроідаў будзе.

Я саплю грамчэй. Сам пацягнуў нас у гэтую дурную туманнасць і камандуе яшчэ.

– Буйны астэроід па левым борце, – мармыча Гіз. Ён нават паспеў сесці за штурвалам так, як належыць. – Абыходны манеўр праз тры… два… адзін…

У яго нават голас іншы, быццам падмянілі. Калі Гіз і бывае сур’ёзны, дык гэта за штурвалам. І тое – калі астэроідаў безліч.

– Прайшлі,– кажу я, с асцярогаю косячы вокам на радар. Але там чысцюсенька.

А зараз яшчэ туманнасць гэта. У маіх продкаў, канешне, органы нюху атрафіраваліся, але неіснуючым гэтым сваім нюхам чую я тут штось нядобрае. І што гэта за замовы такія, дазвольце спытаць? Транспартных маршрутаў тут нямашака, таму што зона астэроіданебяспечная. Адно дрэнь розная, нябось, аціраецца. Ну, і звар’яцелыя зямляне.

– Гіз, – мне наўпрост моташна ад здагадкі.– А калі піраты… а?

– І хай сабе, – Гіз толькі чмыхае. З пояса астэроідаў мы ўжо выйшлі, так што ён зноў закінуў ногі на прыборную панэль. – Што з нас узяць? Чайнік твой зламаны? Ці мо рэдкага сіняга сіраяніна для заапарку?

Злы ён усё-ткі. Усе яны, зямляне, такія. Да таго, як прынялі іх у Галактычную Федэрацыю, усё бубнелі, што хочуць з іншымі планетамі кантакт усталяваць. А як прынялі іх, ды пазыкі на развіццё арганізавалі, ды кучу розных там гуманістычных канвенцый падпісалі – дык адразу начхаць ім стала на мір ды сяброўства ў Галактыцы.

Я ўпрост захлынаюся ад вострай спагады да самога сябе і паціху калупаю адвёрткай дурны чайнік. Колькі ён у нас перажыў – гэта ж уявіць цяжка. Вунь і бок у яго мяты, і крышка падрапаная. Стары, правераны баявы таварыш, а не чайнік гэта, во як. Я хлюпаю носам. Зямлянам на таварышаў напляваць. Ім увогуле на ўсё напляваць.

– Аўтапілот уключаны, – кажа бартавы камп’ютар. Гэта Гіз зрабіў ласку спаўзці з свайго фатэля.

– Ты чаго, Клёнік? – Ён прысаджваецца поруч са мною на кукішкі.– Новы чайнік купім.

– Не хачу новы, – ледзьве выціскаю я. – Мне гэты… бо таварыш…

Гіз прыўздымае бровы. Я аціраю нос рукавом камбінезона.

– Таварыш, – усміхаецца Гіз і корпаецца ў сваёй паходнай торбе. Вялізарная такая расплямленая торба, уся ў разнакаліберных кішэньках. Гіз кажа, некалі з ёю на Эльбрус узыходзіў, на Зямлі яшчэ. Я не ведаю, што такое «Эльбрус», але кожнага разу ўяўляю сабе штось кшталту агромністага белага воблака. І Гіз – ленавата, нетаропка, з сваёю цяжкаю торбай за плячыма – ідзе па гэтым воблаку. Уверх.

– Во, – ён паказвае мне сталёвы завіток. – Гэта, Клёнік, кіпяцільнік звычайны. Вымірае ўжо гэты від.

Я з недаверам гляджу на дзіўную пакручастую штуку. Па-мойму, дурная рэч, зусім не жывая.

– Гарбатку ж будзеш, Клёнік? – крычыць Гіз з кухоннага адсеку. Леніцца, зараза, шчоўкнуць гузікам перагаворніка.

На маёй роднай планеце правілы этыкету дзецям прывіваюць з маленства. Вось таму на маёй роднай планеце ніхто не спрабуе дакрычацца да субяседніка праз тры перагародкі. Я ўключаю перагаворнік і помсліва кажу:

– Ты равеш, быццам звер кулда-нку падчас спарвання.

Гіз – там, на кухні – рагоча. Чуваць, як з грукатам абрушваюцца паліцы.

У рубцы з’яўляецца Гіз з двума кубкамі карычневай бурды, якую ён заве «гарбаткай». Адзін кубачак аддае мне і сядае ў свай фатэль.

– Звер кулда-нку, – шэпча ён, усміхаючыся, і сёрбае напой.

Я таксама адпіваю. Спачатку мне няўцям было: у чым сэнс піць адвар з сухога лісця нейкай травы? А пасля нішто так, нават спадабалася.

– Мёртвая Галава, – вымаўляе Гіз, адстаўляючы пусты кубак. Не ведаю, як ён здольны піць настолькі вогненную вадкасць. Сам я ледзь глытнуць магу, а ён залпам увесь кубак выдуў.

– Курс хаця б праклаў? – пытаюся я сварліва. Гіз ківае.

– Паглядзі, Клёнік. Мёртвая Галава.

Я падыходжу, і, чапляючыся за падлакотнік яго фатэля, устаю на дыбачкі. Аніякай галавы вакол не відаць, звычайнае напаўненне шараговай туманнасці: зоры бліжэй, зоры далей, скопішчы газу і пылу, дробныя астэроіды і падазронае – яўна не натуральнага паходжання – касмічнае смецце.

– Сам ты галава, – кажу я.

І нечакана бачу Яе.

У цэнтры, ззяйкая, быццам агранены камень з Арк-маран, быццам светлае азярцо, ля якога я вырас, пульсіравала, як жывое і трапяткое сэрца…

– Зорка? – здзіўляюся я.

У бакі ад іскрыстага фіялетавага цела разыходзяцца, усе ў языках халоднага полымя, два пяшчотна-ліловыя шчупальцы. Я звужваю вочы. Не, гэта не падобна да шчупальцаў. Гэта хутчэй крылы, зусім як у нашага карабля. Два трохкутнікі, дальні бок кожнага з якіх мерна ўспыхвае хвалямі ззяння і растае ў бясконцасці.

– Мёртвая Галава, – паўтарае Гіз. Ён глядзіць на зорку, ледзь апусціўшы голаў, і ўсміхаецца.

– І дзе ж тут галава? – абураюся я. – У вас, зямлян, уяўленне на ўзроўні паласатага эрытэйскага слізня.

Гіз рагоча. Ён жа непрашыбальны.

– Усё можа быць, – кажа. – Толькі ты, Клёнік, не зразумеў. На Зямлі ёсць жамярынка, матыль. Мёртвая галава называецца.

Ён лезе ў кішэню па нататнік і механічны аловак. Доўга чыркае гузікам, выціскаючы грыфель, і крэсліць па паперы, прыкусіўшы вусны.

– Во, – Гіз паказвае малюнак мне. – Яны прыкладна такія, разумееш?

На паперы намалявана (і бяздарна, трэба заўважыць) крылатае пудзіла з доўгімі вусамі.

– Страшна ў вас на Зямлі, напэўна, – з прахалодай азываюся я.

– Гэта ёсць, – згаджаецца Гіз. Твар у яго раптам робіцца змрочным.

Мне няёмка. Я хачу размаўляць пра дзіўную зорку і зямных крылатых пачвар, а гэты дурны зямлянін чамусьці маўчыць ды глядзіць у столь. Нарэшце я не вытрымліваю.

– Гіз, – гукаю я жаласна. – Гіз.

Ён усміхаецца і ляпае мяне па галаве.

– Нічога, Клёнік, – пляце ён весела. – Абляцім вакол гэтай прыгажуні, скінем колькі зондаў, запішам дадзеныя і шалёныя грошыкі заграбем. Купім табе дзесяць чайнікаў.

Я насупліваюся.

– На халеру мне столькі чайнікаў,– буркаю я і сядаю на сваё месца. На ўсякі выпадак правяраю маршрут, пракладзены Гізам. Маршрут, па вялікім рахунку, нецікавы: колькі віткоў вакол зоркі і адразу назад.

Гіз падымаецца на ногі.

– Ты паспаў бы пакуль, ці што, – гэта ён мне. – А я ў адсеку выгрузкі зонды падрыхтую.

– Разаспішся тут з табою, – заўважаю я фанабэрыста. Але лілаватыя зарніцы насамрэч навяваюць сон, так што мне нават не чутно, як Гіз сыходзіць з рубкі.

І сон дурны нейкі.

Быццам сядзіць у Гізавым фатэлі нахабнае зямлянскае дзяўчо і ціхенька насвіствае яго ўлюбёны матыўчык.

– Эй, – кажа. – Ты не спі на працы, Клёнік.

Толькі я намерыўся адказаць нягодніцы, што і не сплю зусім, што не яе гэта справа і што яна тут і быць не мае права, як прачнуўся.

Мёртвая Галава зараз большая, а ззянне ад яе – ярчэй. Мы, відаць, падляцелі зусім блізка. Я пазяхаю і праціраю вочы рукою. Гіза ў рубцы няма – ці то ўсё яшчэ завіхаецца з зондамі, ці паціху ганяе ў кухонным адсеку чаі. Лайдак жа, ну.

На панэлі мільгае чырвоным лямпачка актывацыі люка выхаду. Гэта дзіўна. Гіз, хай сабе лайдак ды недарэка, але люкі да старту правярае заўжды. Яшчэ разгерметызацыі нам не хапала для поўнага шчасцейка.

Я амаль што апускаю рычаг закупоркі, але тут бакавым зрокам бачу, што на стэндзе з нашымі скафандрамі застаўся толькі меншы – мой.

Не, я не хвалююся. Чаму б? Адно дзіўна гэта. Нашто Гізу перціся ў адкрыты космас, хіба што зламалася што. Але ж усё, здаецца, добра.

«А мог бы лётаць другім пілотам на транспартніках», – з тугою думаў я, упакоўваючыся ў скафандр. – «Пачэсна. Паважна. Стандартная зарплата і ніякіх табе звар’яцелых зямлянаў. Ды не ж, увязаўся ж…»