Текст книги "Мой дзень пачынаецца (зборнік)"

Знічка

Алесь стаяў зачараваны і быццам у паўсвядомасці. Ён глядзеў, як прырода адваёўвае забранае: трава паглынала ў сябе каменку, пабудаваную праз лес немцамі яшчэ падчас Першай сусветнай вайны.

А цяпер 2007 год і восем гадзін раніцы. Заняткі пачаліся, а да школы яшчэ паўтара кіламетра, і так лянота туды ісці! Тут, у лесе, калі глядзець на незвычайную прыгажосць, створаную без чалавека, спыняецца час – і ты нібы зліваешся з Прыродай, з Богам, з Сусветам…

Ногі зрушыліся з месца… Спачатку хада была павольнай, няспешнай, пасля стала шпарчэй. Не час і не з'едлівы настаўнік прымушалі ісці, а…

Яе завуць Маша. Яна трымаецца ганарыста, бо добра вучыцца і прыгожая. «Хоць бы пабачыць яе хутчэй!»

– А!.. Вось і наш выдатнік, які столькі ведае, што можа дазволіць сабе прыйсці пад канец урока!

Усе зарагаталі, а ён апусціў вочы долу.

– Алесь, калі ты самы разумны, то скажы мне, ды і ўсім, што ты ведаеш пра зоры?

– Яны прыгожыя. – Сорам не перашкаджаў кідаць хуткія позіркі на Машу. – Яшчэ яны падаюць, знічкі… Хто іх зловіць – таму пашанцуе, ён будзе шчаслівы….

– Ну і што? Злавіў хоць адну, пакажы?!

– Мм…

І зноўку клас выбухнуў рогатам.

– Тады я табе раскажу…

Алесю было ўсё роўна: ён не слухаў іх, не звяртаў увагі, у галаве спяваў любімы рок-хіт, толькі ўсё ж пачуваўся няважна… З-за яе… Бо Маша таксама смяялася.

Яна ніколі не адказвала на прывітанні. Нават не глядзела на яго! Алесь добра разумеў, што ён ёй нецікавы, не пара. Але чаму б не павітацца, чаму яна цалкам заўсёды ігнаруе яго, навошта быць такой жорсткай?! Сэрца раздзірае грудзі, і яму б вельмі дапамог хоць адзін ветлівы неабыякавы ейны позірк…

Алесь жыў з бацькамі на хутары каля самага лесу. Уночы выйшаў на двор. Глядзеў у неба на зоры, лавіў вачыма знічкі і марыў… Жадаў, каб Маша з ім павіталася. Каб можна было бясконца глядзець на прыгажосць нябёсаў, лесу, усяго наваколля… Алесь не ведаў нічога з таго, што казаў пра знічкі настаўнік. Затое ведаў самае галоўнае: яны прыгожыя і прыносяць людзям шчасце…

Упершыню…

Маладзенькая, вельмі прыгожая настаўніца ўзяла ў рукі званочак і страсянула тры разы. Пачаўся перапынак.

Верас, сямігадовы вучань другога класа, званок пачуў не адразу. Два ўрокі перад тым ён сядзеў у глыбокім задуменні і не мог выконваць аніякіх патрабаванняў настаўніцы. Толькі бясконца глядзеў на яе…

У грудзях нешта гучна грукала. Як толькі ягоны позірк сустракаўся з яе вачыма, хлопчыка чамусьці ахоплівала моцнае хваляванне, а незразумелы сорам прымушаў адводзіць вочы. Першы раз у жыцці Верас адчуваў такое, для яго зусім не знаёмае пачуццё. І матулі, на жаль, не было побач, каб папытацца, што з ім.

Так і сядзеў увесь дзень…

Чамусьці Верасу захацелася вылучыцца сярод сваіх аднакласнікаў. Паказаць што ён асаблівы, што лепшы за ўсіх, і, канешне ж, апраўдаць свае дрэнныя адзнакі.

Верасу мроілася, як ён ідзе ноччу па вуліцы і чуе жаночы крык: «Дапамажыце, дапамажыце!» Бяжыць і ратуе сваю настаўніцу ад злодзеяў. А яна цалуе яго ў шчаку, бярэ дзённік і ставіць «выдатна». І цяпер Верас ужо зусім іншы: не хуліган ды двоечнік, а герой!

Потым яны плывуць на караблі, які сутыкаецца з айсбергам: усе піхаюцца, змагаюцца за месцы ў шлюпцы, тонуць, крычаць… А Верас аддае сваё месца Ёй. Наталля Алегаўна цалуе хлопчыка ў шчокі, плача, адмаўляецца, але зноў ставіць у дзённік «выдатна» і сядае ў шлюпку.

Потым Верас пад'язджае да школы на новым «мерсэдэсе» з адкідным верхам! Усе вучні і настаўнікі вельмі здзіўлены. Уражана і нават захоплена ім Наталля Алегаўна. Круты пацан кліча сваю настаўніцу, якая сядае ў машыну, цалуе героя, зноў ставіць «выдатна», і яны едуць кудысьці вельмі далёка…

А потым у самалёце…

І тут пачаўся перапынак.

Сёння быў апошні дзень вучобы. «Ён скончыцца і я не хутка пабачу сваю настаўніцу! – хваляваўся хлопчык. – Трэба нешта рабіць! Але што?»

Верасу карцела ўсё расказаць Наталлі Алегаўне: пра свае мары, невядомае пачуццё, пра тое, што ён можа глядзець толькі на яе… І хлопчык цвёрда вырашыў, што зробіць гэта!

У нейкі момант настаўніца пайшла яму насустрач – ад дошкі між радамі парт да кніжнай шафы. Іх позіркі сустрэліся. Верас ад хвалявання не мог рухацца, паварушыць вуснамі, толькі глядзеў ёй у вочы і маўчаў. Але разумеў, што іншага шансу не выпадзе.

– Верас, ты хацеў нешта сказаць?

– Не… Не… Наталля Алегаўна.

– Мне, мабыць, падалося.

Яна пайшла далей. Хлопчык моцна сціснуў кулакі, насупіўся, сказаў пра сябе: «Эх… Будзь што будзе!» – падбег да настаўніцы і пракрычаў:

– ВЫ… ВЫ… ВЕЛЬМІ ПРЫГОЖАЯ!

– Дзякуй, – адказала з усмешкай Наталля Алегаўна і ўзяла тоўсты сшытак з паліцы.

Алесь Емельянаў

[1987 г. н.]

Цягнік

 
ты мой цягнік, які не ведае ні станцый, ні вакзалаў,
ні семафораў, ні гудкоў, ні машыністаў. правадніца,
нібы падлетак, у якога адбіраюць плытку Muse…
 
 
выходжу на перон,
іду, і штосьці занатоўваю ў сшытку, і не бачу,
як апынаюся на рэйках,
а ты насустрач рушыш
на хуткасці – амаль другой касмічнай —
і сапраўды, на тваім ложку, нібы ў стратасферы,
глытаю й выдыхаю пругкія аблокі,
хапаюся за промні сонца – рукі,
і жарсна прыпадаю да Шляху Млечнага! —
і тут – халера – правадніца торгае стоп-кран!!!
але цягнік губляе колы й над чыгункаю ляціць! —
 
 
і толькі матылямі белымі кружляюць
шматкі ад сшытку…
 

Злодзей

 
о, мой злодзей кішэнны,
ты запусціла тонкія спрытныя пальчыкі ў
маю сардэчную сумку,
але анічога не скрала,—
падарыла мне талеры эрытрацытаў,
аднавіла дыханне,
цеплыню разагнала па жылах,
адагрэла рукі і ногі…
 
 
я ў параўнанні з табою —
бандзюга з вялікай дарогі…
 

Яблыкі

 
падаць яблыку
з яблыні
з кошыку
з рук дзіцячых на брук
падаць яблыку
сарванаму
збітаму
стралою працятаму
падаць яблыку
у гной
у траву
Еве ў руку
падаць яблыку
 
 
ты хочаш яблык
каб пах зямлёю
травой і дажджом
і я знайшоў такі
румянашчокі
і даўганогі
толькі з яблыні
падаць яблыку
 

Адам

 
Адам не мог падумаць
але нешта падазраваў
бо меў выдатную інтуіцыю
 
 
дык вось
ён адчуваў
што пра яго напішуць
калі не аповесць
то прынамсі артыкул
але аніяк не мог спадзявацца
што дзякуючы сваёй жонцы
трапіць у Біблію
 

Мой дождж

 
мой дождж пачынаецца з…
водару волкага дрэва,
крыкаў палёгкі шэрай травы,
якую вада вызваляе ад пыльнай лускі.
мой дождж працягваецца
і робіцца ўсё мацнейшым,
калі ты далёка —
нават будучы поруч,
бываеш далёка —
і тады мяне не ратуе
чаропіна парасона;
нібы сухую сцябліну,
кроплі-цапы абмалочваюць цела
мой дождж перапыняецца
вясёлкай тваёй усмешкі.
 

Алустон

 
раніцай
жыццё пачынаецца
раніцай,
і дзіця, якое ўнутры цябе,
таксама народзіцца раніцай,
а пакуль Алустон намагаецца
скінуць соннае марыва,
што так марудна цягнецца
з вяршынь Бабугана…
 
 
тут
мора гораў
і горы мора,
тут
котак на метры квадратным
больш чым курортнікаў,
тут
нас адшукала сталасць,
тут
пачалася восень…
заўтра раніцай
гэты горад на нас забудзецца,
і ўспаміны паразлятаюцца,
нібы чаіцы.
мы калісьці прыедзем сюды.
таксама ўвосень.
і натуральна
раніцай!
 

Фікус Бенджаміна

 
малятка Бэнджы
гжэчны фікус Бенджаміна
жыве на нашым падваконні
прачынаецца а палове на пятую раніцы
калі сонца цалуе ягоныя рукі
і поіць смачным цёплым малаком
малятка Бэнджы
расце па гадзінах
чым шторазу ўражвае гаспадыню
калі сонца заходзіць
малятка Бэнджы
нягучна плача ў калысцы-вазоне
чуеш дачушка
шшшшшшш
цішэй і цішэй
шшшшш
зусім перастаў
малятка Бэнджы
болей не плача
ён заснуў
і ты малюска
бяры прыклад з Бэнджы
 

Рrah[1]1
  Prah (чэш.) – парог.


[Закрыть]

 
яшчэ нядаўна мы былі дзецьмі
а неўзабаве ты будзеш маці
час частуе нас хлебнымі крышкамі
за бяседным сталом
седзімо бліжэй да дзвярэй
праз якія бачна дарогу
і ўсім вядома
што чакае наперадзе
але мы яшчэ
на парозе
 

Прысады

 
дзе ў прысадах з каштанаў падаюць,
нібы перапаленыя агромністай плойкай,
скурчаныя цынамонавыя кудзеры;
двухпавярховыя дамы з пячным ацяпленнем
і паедзенымі моллю ўспамінамі на гарышчы;
выспы прыватнага сектару,
дзе здані свабодна блукаюць
між ценяў гаспадароў,
ажывае мой дзіцячы сусвецік.
невялічкі раённы цэнтр
ужо выцер з памяці рысы твару,
а дарожны пыл не памятае маіх ступакоў.
я даўно ўзяў за правіла:
не шкадаваць учора.
а ўласна і не шкадую;
толькі счэсваю голкі з каштана аб крайку,
і, зрабіўшы мячык, б’ю аб асфальт.
ён цмыгае па дарожцы і знікае з вачэй.
без найноўшых тэхнічных прыладаў,
тэлепортаў, машыны часу
кожны вяртаецца да сваіх падворкаў,
садоў, узбярэжжаў, прыстанкаў.
мае каштанавыя прысады
таксама застануцца са мной.
 

07.01.2012 ад р. х

 
…і апоўначы ў вокнах тваіх не патухне святло
дзесь на ўсходзе сталіцы, на сёмым паверсе
трое ў белых адзеннях збяруцца ў цябе за сталом,
як сказана ў адной з распаўсюджаных версій
 
 
звяжуць рукі за спінаю, і, невядома чаму,
на пытанне імя ты адкажаш: Марыся
дадасі, што Язэп сышоў яшчэ год таму —
не паверыў, што сын ад святога з’явіўся;
 
 
і цябе забяруць на малочна-чырвоным аўто,
бо такую адну пакідаць небяспечна…
па-ранейшаму ў вокнах тваіх не патухне святло
будзе лялька ў калысцы спяваць: «Святы вечар…»
 

Калядны

 
снег
пухнаты-пухнаты
на хвільку забег дадому
і ведаеш зразумеў
няведанне заўтра
кватэра ў наём
недахоп матэр’яльных сродкаў
і кран што цячэ
толькі кварц у пясочным гадзінніку
 
 
ён ні разу няварты
пяшчотнага мяккага снегу
які растае у куточках воч
і слязінкаю шчасця
па твары сцякае
 
 
пухнаты-пухнаты снег
 

Вакно

 
глядзець у вакно
калі запытаюць
чым хачу займацца
глядзець у вакно
назіраць як неба
па-рэнуараўску
спалучае фарбы
пераходзячы са спектру
ў спектр невядомыя Photoshop’у
мне нават пашанцавала
у нашым спаснулым мікрараёне
можна глядзець у вакно
бачыць неба і сонца ў 3D фармаце
але
у нас нават ёсць зялёная зона
шкада з вакна яе не відно
толькі я ўсё адно
люблю
глядзець у вакно
 

Свабода

 
дзіцятка
ты любіш свабоду
з пялюшак
хаця пачакай
менавіта іх ты й не любіш
а яшчэ ты не любіш
нагавічкі
пінеткі
шкарпэткі
драпкі
і каптуркі
ты ведаеш што такое свабода
гэта вада
якая адкрыла табе
дарогу ў свет
вада
у якой ты штодня любіш пялёскацца
і прывабны водар матулінага малака
ад якога соладка ў роце
бацькавы рукі
што баюкаюць і саграваюць
бразготка ў вазку
што так прыемна дзумкае
твае віскат і плач і пасопванне ўва сне —
гэта ўсё ты
наша Свабода
 

Парасонечнасць

Л. Рублеўскай

 
парасон
пакінуты гаспадаром
у вітальні чужой кватэры
падчас святочнае вечарыны
жадае быць скарыстаным
належным чынам
раскрывацца ад дотыкаў
дажджу і ўбіраць празрысты атрамант
якім піша вершы
непаслухмяны вецер
а потым сядзець на падлозе
выпраўляць памылкі
дапушчаныя нябачным аўтарам
рабіць найнатуральнейшую рэдактуру
 

Eρηkα

Майму любаму Анёлку Настассі

Ange plein de gaieté.

Charles Baudelaire[2]2
  Анёл весялосці. Шарль Бадлер. (фр.)


[Закрыть]

 
сярод фарысейства, вар’яцтва і тлуму,
сляпы ад паўночных часовых агнёў,
працягваю думаць, і думаць, і думаць
адно пра цябе, мой вясёлы Анёл;
 
 
пра тое, што знікнуць і людзі,
і дзверы, а вечар раптоўна запросіць на чай,
без лішніх размоў і высокіх матэрый
твой пальчык на вуснах папросіць маўчаць,
 
 
бо вочы ў вачох знойдуць лепш разуменне —
п’ем сонца заход, як з Фалерны віно.
…у цемры знікаю ссамочаным ценем,—
ізноў паміж намі бяздонная ноч.
 

Арменія [паэтычны трыпціх]

 
Орущих камней государство —
Армения, Армения.
 

В. Мандэльштам

I

 
Караундж[3]3
  Караундж – найстаражытнейшая абсерваторыя на тэрыторыі Арменіі.


[Закрыть] глядзеў на калядныя зоры
вачыма галодных каменных адтулін,
нібыта цыклопы ў пярэстай прасторы
з дазволу суворага часу паснулі.
Бадзяцца па зорным чужым лабірынце
я ў мроях сваіх нечакана паехаў
туды, дзе мацней арыяднінай ніці
камення спрадвечнага зычнае рэха,
дзе вецер салоны бядзе спачувае,
зямля пад нагамі паэта спявае:
«Каб музыка шчырага сэрца не ўмёрла,
крычы, не шкадуючы хворае горла…»
І – крыкнуў!
Шалёная воўчая зграя
жахлівыя іклы свае агаляе…
 

II

 
Крышыцца грыфель, трывае папера,
крычма крычыць у паэта душа.
Муза-пакутніца моўчкі сышла,
каб нарадзіцца ў наступную эру.
Чуеш, вібрыруе гучна струна? —
гэта ад сну ачуняла яна.
 

III

 
І зноў у срэбры год знікае,
нібы ў трызненні прамаўляе:
«Краіна, дзе крычыць каменне,—
Арменія, Арменія…»
 

Валерыя Ісаковіч

[1990 г. н.]

«Зима-чародейка, мой мир околдуй…»

 
Зима-чародейка, мой мир околдуй,
Мой мир одари серебром,
Осенние листья свечами задуй,
Как добрая мать перед сном.
 
 
Пусть будут морозы снаружи вещать
Твою колыбельную песнь,
А здесь с ароматными травами чай,
Предчувствие праздника здесь.
 
 
Проснешься наутро: легко и свежо
И можно снежинкой летать.
И будет казаться, что все хорошо,
Что не о чем больше желать.
 

«А все же хорошо, что есть весна…»

 
А все же хорошо, что есть весна:
Над городом вовсю щебечут птицы,
И даже если чуда не случится,
Но счастье – просто верить в чудеса!
 
 
А солнечные блики в волосах
Согреют вместо чьих-нибудь объятий —
И просто так дыханье перехватит,
И сделаются влажными глаза.
 

«Осень, ты искренна. Ты не даешь…»

 
Осень, ты искренна. Ты не даешь
Людям напрасных надежд.
Смоет прохладный и чистый дождь
Знойного лета мятеж.
 
 
Листьями алыми к нам упадут
Все ожиданья весны,
Что не исполнились. Время смут
Сменят спокойные сны.
 
 
И вот тогда станет легче дышать,
Станет улыбка честней.
Тихая осени благодать
Греет озябших людей.
 

«Отпусти ты меня на рассвете…»

 
Отпусти ты меня на рассвете,
Снежный город, подвластный сну,
И, должно быть, никто не заметит,
Как уйду я в свою весну.
 
 
Там хоть не зеленеют просторы,
Но прозрачно рыдает капель.
Миллионы волшебных историй
Мне под вечер расскажет апрель.
 
 
Там сверкают не стертые дымом
Звезды в бездне полночных небес,
Отдохнувший за долгую зиму,
Оживает чернеющий лес.
 
 
Там природа и люди едины,
Свежий воздух прозрачен и чист,
Солнце пляшет на плачущих льдинах,
Молодой распускается лист.
 
 
Нету там ни болезни, ни боли,
Нету выхлопов, ядов-отрав.
Лишь одна первозданная воля:
Птичьи песни и запахи трав.
 
 
Отпусти ты меня на рассвете,
Снежный город, утешь мою грусть.
Как уйду я, никто не заметит.
Обещаю, что скоро вернусь.
 
 
Тебя совсем не будет. Ни-ко-гда.
Все ожиданье тщетно, зря я верю —
Срываюсь вдруг в чужие города
Да незнакомцам отворяю двери.
 
 
То стану сумасбродничать, чудить
В потребности привлечь твое вниманье,
То вновь пытаюсь терпеливо жить:
Твердить себе, что встречи час настанет
 
 
И надо лишь немного подождать…
Но, вырываясь из тюрьмы иллюзий,
Порой я не имею силы лгать
Самой себе. Тебя совсем не будет.
 

«Я смеюсь и пою сентябрю…»

 
Я смеюсь и пою сентябрю.
Он так молод и нежно хрустален.
Я его никогда не люблю.
Я его никогда не оставлю.
 
 
Мне с утра в городской тишине
В такт печально качаются ветви.
Проигравшее в вечной войне,
Убегает от осени лето.
 
 
Я смеюсь и пою сентябрю.
Под бренчание старой гитары
Он свою золотую зарю
Надевает на город тиарой.
 

Яўген Казарцаў

[1992 г. н.]

Все карты мира

Карандаш сломался. Данила поднял глаза от стопки листов и вопросительно посмотрел на воспитательницу, Ольгу Викторовну.

Та поняла и без слов: привыкла уже. Маленькому Данику всегда нужны остро заточенные карандаши и много бумаги. Неважно, чистой или исписанной с одной стороны каракулями, счетами, диктантами. Лишь бы было где чертить карты. И чем, конечно же.

Она подошла, взяла у него карандаш, еще раз глянула на мальчика и пошла к своему столу. Свищ-хрущ-свищ-хрущ – маленькая синяя точилка. Ольга посмотрела на острый грифель, отложила точилку в сторону и подозвала к себе Данилу. Вот, бери, теперь карандаш снова острый и тебе будет удобно.

В его маленьких ладошках карандаш выглядел огромным. Другие дети играют с ними как с пиками, копьями, ружьями и только в порывах скуки садятся рисовать поля, собачек, любимых футболистов. Данила не такой, совсем не такой. Ему не по душе общаться с ребятами, рисовать спортсменов и играть в «Казаков-разбойников». В каждую свободную от уроков минуту он сидит и рисует карты, старательно переносит их из атласов на десятки листков.

Эти атласы принесла ему Ольга. Он очень просил ее найти ему карты всех стран. Дома у нее их не оказалось: она обыскалась везде, от антресолей и до пыльных книжных полок. Тогда она подождала выходных, села в грязный поезд и поехала к своим родителям – у них-то точно должны были быть карты, атласы или что-то подобное: ее отец ведь был учителем географии в школе. И действительно, нашлись. Мятые, местами уже надорванные, с желтыми пятнами чая. Но нашлись.

И она сразу принесла карты и атласы Данику, строго-настрого запретила остальным детям их трогать и поговорила с другими учителями и воспитательницами: не забирайте, пожалуйста. Даже старой уборщице Галине Казимировне дала наказ: если вдруг найдете не на месте сразу несите мне. Старушка понимающе кивнула и выпрямилась во все свои полтора метра: так точно!

Днями Данила рисовал карты, сидел на ковре прямо у окон и с редкой для шестилетнего педантичностью сверял каждую линию.

«Наверное, географом или путешественником будет», – умилялись другие учителя и воспитатели. «Нет, – кивала головой Ольга, – тут дело в другом». И на собрании педагогов все нахмурились и выслушали историю: во время прогулки какая-то цыганка подошла к Данику и сказала, что его мама ищет сына, но не может найти, и ей просто нужно помочь – нарисовать все-все карты. И тогда она обязательно за ним придет.

Найти маму, конечно. О чем еще можно мечтать в детском доме.

И все пытались помочь Данику. Учительница математики Анжела Петровна на всякий случай принесла мальчику кальку и миллиметровку. Добрый физрук Геннадий, отчество которого уже и не вспомнить, купил ему набор цветных карандашей. Вторая воспитатель, Людмила Серафимовна, милейшая пенсионерка и любительница чтения, отобрала у собственных внуков «Энциклопедию стран мира» и подарила Даниле. «На, – говорила она, – изучай – тут ты сможешь узнать и историю стран, и много чего интересного». Мальчик читал еще плохо, хотя и очень старался. Поэтому Ольга часто читала ему вслух. Или старалась отвечать на все вопросы. А почему Африка называется так? Чем отличается штат от области? Почему Гренландия – остров, а не континент? Тепло ли в Китае? Есть ли в Египте фараоны? Как называть жителей Кот д’Ивуара?

Он уже точно знал все крупнейшие реки мира, отличал Кордильеры от Карпат и отчего то особенно любил карту Индии. День ко дню, неделя к неделе, листик к листику. Оставалось все меньше стран, карты которых он бы не перерисовал. В уголке каждого листка Даник зеленым карандашом писал их названия. Печатными буквами, чтобы маме, которая ищет его где-то там, было понятнее.

Дмитрий Олегович, директор детского дома, сорокалетний мужчина без жены и детей, но зато с тремя собаками и редкой любовью к своей работе даже решил устроить маленькую выставку карт Данилы. «Но вы только на день их возьмите», – попросил мальчик. Так и было. На день у Даника взяли все его листки, повесили в коридоре, пригласили сердобольных пенсионеров из соседних домов и представителей районного комитета по образованию. А одноклассница Данилы, Людочка, даже спела песенку про то, что «так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети».

Мальчик смотрел на это все, сидел ровно на стуле и молчал. Выслушал добрые слова разных дядь и теть, дедушек и бабушек, принял от них конфеты, игрушки и новый набор карандашей. Вечером забрал все карты и продолжил свое дело.

Ольга очень боялась одного: когда карты закончатся, когда Даник уже все нарисует и перечертит, когда он сложит стопку листков на подоконнике и сядет ждать, провожать глазами каждую машину за забором, прижиматься носом к холодному стеклу. Она принесла мальчику несколько ватманов, чтобы он сделал отдельно и карту каждого континента, и мира.

Дети показывали на Даника, крутили пальцами у виска. «Вот чудик», – они говорили. Старшие так вообще пытались над ним издеваться, кричали какие-то гадости, хотели отобрать карандаши. Но получили хороший нагоняй от физрука, за который тот мог бы поплатиться своей работой, и перестали. «Ладно уж, – говорили они, – пусть дурит дальше этот ваш Да-а-а-не-еч-каа.»

И вот настал тот вечер, когда Даник подошел к Ольге, положил ей на стол все свои листки и поджал губы.

– А что теперь, – спросил он.

Она растерялась, отвела глаза, попыталась спрятать подбежавшие слезы и обняла его одной рукой.

– Не знаю, – сказала.

Мальчик сцепил руки замком и зажмурился.

В комнату постучали. Взволнованная и раскрасневшаяся Галина Казимировна прижимала к себе метлу и круглыми, как монетки, глазами смотрела на Ольгу.

– Там женщина какая-то пришла, – прошептала она.

Живая вода

Мы его звали просто Иваныч. Я даже не уверен, что это его настоящее отчество, а имени уж и не вспомнить. Давно все это было, а время быстро стирает из памяти имена.

Зато я помню его лицо: вытянутое, обтянутое бледной тонкой кожей, с острым носом. У него были спутанные седые волосы, которые он прятал под выцветшей бейсболкой. Иваныч говорил, что взял ее у внука – и, судя по всему, больше ничего ему от внука не досталось. Мы его никогда не видели, как и детей Иваныча. Как-то, во хмелю, старик признался: давно не видел своих родных, они переехали в другой город и почти не вспоминают о нем.

Конечно, потом они о нем вспомнили, но на то были свои причины.

На даче мы жили каждый год с июня по начало сентября. Сложно сказать, откуда мы его знали: его помнят и мои родители, и даже дедушка. И все эти годы он жил на соседнем участке. И был таким же символом нашего дачного отдыха, как и грядки, старые яблони, велосипеды, походы в лес и костры.

Вне дачи мы его не знали. Возможно, он жил там целый год. Тогда можно было легко объяснить ту радость, с которой он встречал нас каждый год. Папа парковал машину, мы начинали выносить из багажника вещи и несли их к домику, а через несколько минут у калитки стоял Иваныч: с немного смущенной улыбкой он стоял и обязательно держал в руках какой-нибудь приветственный подарок для нас. Это могла быть корзинка с грибами или бидоны со свежим молоком, обязательно – бутылка беленькой и бутерброды с бужениной. Для взрослых, конечно.

Мои родители никак не могли отказаться от таких подношений: каждый раз Иваныча обнимали, трепали по седому загривку, усаживали у нас на веранде и до поздней ночи сидели, слушали его истории, курили самокрутки, которые старик так ловко делал своими старыми пальцами. Потом Иваныч уходил, и видели мы его почти каждый день: то он на своем участке что-то копал, то сидел с книгой посреди своих заросших грядок, то где-то прогуливался. Он всегда радостно махал нам при каждой встрече, иногда подходил и начинал что-то рассказывать.

Это были истории из его молодости – яркие и цветные, как витражные стекла, они пахли счастьем и луговыми цветами. Или о войне – мрачные, с пылью и дымом, со скрежетом и чувством голода. О любви – смешные или грустные, но всегда одинаковые, полные восторга и вдохновения. Рассказывая их, Иваныч сиял, широко улыбался, а в глазах его стояли слезы.

В общем, он был именно такой, наш Иваныч. Мы его любили. Он нам иногда надоедал, да. Порой нам было совсем не до него, мы пропускали мимо ушей его рассказы или даже прятались, чтобы он нас не замечал. Но все равно его любили – такого своего. Дедка в бейсболке, о котором можно было со смехом рассказывать друзьям в городе. Те, конечно, не верили поначалу в его существование, но у меня нашлась фотография с ним – когда-то мама сняла на старый «Зорки-6», и на фотографии были какие-то странные пятна, но мы с Иванычем видны четко. Этот же снимок был и у старика – он его хранил на полке с десятками других и упорно называл фотокарточкой. И был так рад такому вниманию от нас (снимку вместе с «дитяткой», как он говорил), что на следующий день принес какую-то бутылку.

Пришел, клюнул маму в щеку, пожал руку папе и поставил на стол перед собой стеклянную бутылку без этикеток. Папа спросил, что там. Старик пожал плечами: вода.

Родители с удивлением посмотрели на него и переглянулись – наверное, подумали, что он уже совсем с ума сошел.

Оказалось, что в бутылке – вода, которую он собрал в роднике в год моего рождения. И действительно, на крышке были выцарапаны четыре цифры – именно тот год.

Иваныч рассказал, что каждый год ходит к роднику неподалеку и набирает несколько бутылок воды. Просто так. И делал он так годами, десятилетиями – со скуки, наверное, или с какой-то неведомой нам целью. Мне кажется, он и сам ее не знал: во всяком случае, не говорил нам. Только махал рукой и смеялся: зачем для всего искать причины и поводы, ведь можно что-то делать просто так.

Бутылку мама поставила куда-то далеко в шкаф. Старик приглашал нас увидеть его коллекцию бутылок с водой разных лет. Родители сослались на дела и отказались, поджали губы и пошли себе. Иваныч посмотрел на меня, в глазах его мне привиделась надежда. Да мне и самому очень хотелось увидеть этакое диво: много-много воды из самых разных лет.

До этого дня я ни разу не был у него дома. Только видел его через забор: обветшалый, с давно облупившейся краской. Изнутри он был такой же. И крыльцо его домика скрипело – совсем не музыкально, не так, как принято вспоминать скрип из детства. И старые ковры на полах посерели от пыли, и даже икона висела криво.

Свою чудесную воду Иваныч держал в отдельной комнате: «Ну а зачем мне еще эта, комната, никто же не приезжает». Вдоль трех стен стояли высокие стеллажи. И нет, бутылки были не на всех полках: некоторые были заняты книгами. Но лишь несколько, они просто бросались в глаза рядом со стройными рядами сверкающих в лучах света из окна бутылок.

Мы провели в той комнате пару минут: стоять и рассматривать все не было желания и смысла. Ну бутылки и бутылки, вода водой, что с нее-то взять? Отличается вот эта вода от вот той воды только цифрами на крышечках – последние двадцать пять лет были аккуратно разлиты здесь по сосудам и ждали своего часа.

– Иваныч, а что с ними делать-то надо?

– Как кому захочется! Я их собираю и храню – это мое дело. Если кому-то и дарю нужный ему год, то пусть сам человек и решает, что делать.

Выпить, умыться, водку разбавить, вылить под огурцы – от всего будет прок.

Через неделю Иваныч снова зашел к нам. Родители неодобрительно посмотрели на него, но молчали. А он позвал меня пойти к роднику – собирать воду в этом году.

Я и ходил, и смотрел, наблюдал. Родник был не так уж и далеко от дачи: на опушке ближайшего леса, совсем тонкий ручеек, и в воде его плыли опавшие листики. Я потрогал воду – ледяная. Иваныч быстро набрал бутылочку, закрыл, нацарапал дату, положил в пакет. И все, никакого чуда, никаких фейерверков, спецэффектов, разговаривающих ундин, поющих русалок или даже порывов ветра. Ничего такого. Даже скучно стало.

Через год я Иваныча уже не видел. И он не встречал нас на даче, и не гулял где-то рядом, и ничем не угощал, и не травил байки. Он был в телевизоре – скромно улыбался там и молчал, пока разные мужчины и женщины в дорогих костюмах что-то рассказывали.

Оказалось, что как-то Иваныч подарил бутылку одной женщине с дач – ее сын тяжело болел, и старик отдал воду, которую набрал в его год рождения. Женщина дала ее выпить своему сыну, вскоре он поправился. Тогда она обзвонила всех своих знакомых, рассказала об этом чуде и старичке. Осенью, когда мы с семьей уже были в городе, к Иванычу было не попасть: к нему съезжались со всей страны за водой, про него писали статьи в газетах, рассказывали по радио, снимали сюжеты для телевидения. Забытый всеми старик внезапно стал знаменитостью.

За ним приехал какой-то мужчина, что-то долго рассказывал и дал подписать какие-то бумаги. С тех пор Иваныч и его чудесная вода принадлежали не ему, а мужчине и его фирме. По городам развесили рекламу, ее пустили и в газетах. За баснословные деньги люди готовы были купить нужную им воду: только б помогла, только б хоть пару капель дали.

Иваныча перевезли жить в столицу и только раз в год отпускали к роднику – набрать еще пару бутылочек. Остальную же «Живую воду», как значилось теперь на этикетках, наливали из-под кранов втайне от старика. Он и не знал, что сотни, тысячи поддельных бутылок разлетались в страждущие руки. И люди пили их, умывались ими, даже крестили детей.

О старике вспомнили и дети: приезжали на дачу, стучались в его закрытый домишко, а потом и в наш. Волновались, спрашивали: а где же наш папа, мы его так давно не видели, так скучали! Мама поднимала брови, поджимала губы и отправляла их восвояси. Не знаем мы, где он. Не знаем.

Правда, узнали скоро. Старик умер, об этом нам сообщили в новостях. И кладбище, на котором его похоронили.

Через несколько месяцев стало известно о закрытии фирмы, которая выпускала «Живую воду» – не помню уже, почему. Еще через три года в хибарку старика въехали новые владельцы, вылили и разбили все его склянки, сделали ремонт и посадили вдоль забора рододендроны.

А моя бутылка с водой стоит в шкафу на даче до сих пор. Я иногда приезжаю и протираю с нее пыль – много лет как. А вдруг она мне еще когда-нибудь понадобится?

Хороший же был старик этот Иваныч.