Текст книги "Мой дзень пачынаецца (зборнік)"

Но сухой июльский ветер снова вернул ее в воспоминания.

* * *

В конце своего первого выступления она с ребятами стояла под куполом вашингтонского цирка. Зрители рукоплескали, а в глазах детей горел тот самый огонек, который когда-то разгорелся в Марине. Как же долго их тогда не отпускали с арены!

«Сначала ты совершаешь чудо, – записала она в тот вечер в своем дневнике, – а потом вместе со всеми веришь в него, потому что по-настоящему так не бывает, и кто этот человек, парящий под куполом, ты уже не знаешь, а потом, когда понимаешь, кто он, чувствуешь себя соучастником волшебства, и ради таких моментов живешь и тренируешься дальше, и стоишь сейчас посреди американских огней, и веришь в это чудо вместе со всеми…»

Они объехали восточное побережье США и выступили тринадцать раз. После Вашингтона были Ричмонд, Норфолк, Уилмингтон, Шарлотт, Атланта, Монтгомери, Бирмингем, Новый Орлеан, Мемфис, Литтл-Рок, Даллас, Хьюстон… Это было самое завораживающие путешествие не только в Марининой жизни, но и в жизни всех ребят из их труппы. Служебный автобус нес их по гладким дорогам со скоростью восемьдесят миль в час; пейзажи за окном сменяли друг друга, но в дороге они в основном отсыпались, а не глазели по сторонам. Из гостиницы на ночь их не отпускали строгие сопровождающие в штатском, но днем им иногда разрешалось погулять по городу, а по ночам ребята собирались у кого-нибудь в номере и бурно обсуждали Америку.

Здесь, в Штатах, Марина больше общалась с Говхар, смуглой девочкой из Азербайджана. На американский манер ее имя звучало «Гоха», и скоро это прозвище закрепилось за ней. Та рассказывала истории из своего детства, а Марина – из своего. В перерывах между тренировками они вместе бегали за кока-колой и тихонько подшучивали над одним из сопровождающих, Олегом. Тот, кажется, питал к ним симпатию, закрывая глаза на их перебежки между тренировочным залом и гостиницей.

В Новом Орлеане им устроили паромную экскурсию по реке Миссисипи. Марина и Гоха сидели в стороне и тихо наблюдали за массивными серо-зелеными водами.

– Слушай, скажи честно, – сказала вдруг Гоха. – Ты об этом думала?

Марина с минуту пыталась понять, что ее подруга имеет в виду.

– Ты Петьку имеешь в виду? – засмущавшись, переспросила она. Петька был высоким харизматичным мускулистым акробатом.

– Да нет же! – отмахнулась Гоха. – Ну… – Она стиснула губы, торопливо осмотрелась вокруг и едва слышно сказала: – Остаться.

Марина изумленно подняла брови.

– Ты хочешь сказать, сбежать?.. – она тоже понизила голос.

– Самсын лайк зыс,[8]8
  От англ. «something like this», переводится как «что-то вроде этого».


[Закрыть] – Гоха неуверенно скопировала американское выражение.

Марина ошалело уставилась на воды Миссисипи. Серо-зеленые волны время от времени шлепались о борт. Паром басовито и равномерно гудел; они проплывали мимо строящихся на берегу небоскребов Нового Орлеана.

– Но зачем?.. – наконец спросила она.

Гоха тогда пожала плечами, дескать, ну и ладно, в самом деле, глупый вопрос.

В Хьюстоне должно было состояться заключительное представление. Ребята устали и вымотались, поэтому, когда им сообщили, что обратно они полетят через Кубу, где у них будет возможность целую неделю отдыхать в молодежном коммунистическом лагере, они на радостях заходили колесом и выполнили несколько сальто-мортале подряд.

Но в Хьюстоне кое-что произошло.

* * *

А в июле две тысячи тринадцатого Хорхе медленно шел по аллее в парке Ретиро. На Мадрид опускался вечер, делая краски города мягкими, словно подушечки на лапках de gato.[9]9
  Кошки (исп.).


[Закрыть] Хорхе прогуливался медленно, мерно постукивая деревянной тростью о камни. На нем были светлый костюм, шляпа в тон и круглые темные очки, в которых отражался город. Он берег свои глаза от испанского солнца – художнику они очень нужны.

Тихонько звенела вода в многочисленных фонтанах. Вдруг Хорхе остановился и, вдохнув вечерний воздух, торжественно снял очки. Загорелое, сплошь в морщинах лицо его напряглось, будто он вслушивался – или всматривался? – во что-то невидимое. Он немного прищурил свои темно-янтарные глаза.

– Vamos![10]10
  Давай! (исп.)


[Закрыть] – внезапно прошептал он, и вдруг весь парк начал загораться огнями вдоль дорожек, фонтаны засветились изнутри, а небо начало медленно покрываться мандариновыми разводами на темно-синем фоне.

Хорхе не был волшебником, но вот уже неделю он каждый вечер приходил в парк Ретиро, чтобы понаблюдать за тем моментом, когда в опустившихся сумерках включают освещение. Впрочем, этот «момент» длился, наверное, минуты три: фонари разгорались не сразу, они словно старались как можно более незаметно прокрасться в жизнь города, распространяя вокруг себя сначала тусклый, дрожащий ореол слепого лунного света, а потом вдруг набирали обороты, разгорались желтым и оранжевым, и никто уже не мог отменить наступающую в Мадриде ночь.

Времена лихого ветра в его творчестве давно прошли. Хорхе укрощал его в течение пяти лет своего обучения в колумбийской Академии и в результате представил картину «Огненный ветер Эль-Пасо» в качестве своей выпускной работы. Эта же картина обеспечила ему его первую выставку в Боготе: один известный галерист увидел работу на выставке выпускников и заинтересовался ею. С этого события и начала свой путь восходящая звезда колумбийского художника Хорхе Васкеса.

Продолжая вглядываться в оттенки охры на небосводе, Хорхе вспомнил о том, что через две недели, в августе, он участвует в международной выставке Национального музея королевы Софии. Его менеджер Надя уверяла, что картин предостаточно, но для Хорхе это не имело никакого значения: у него никогда не было выбора, когда и сколько ему рисовать. Неделю назад он шел в предвечернее время по парку Ретиро, чтобы полюбоваться скульптурой Падшего Ангела, и вдруг заметил, как разгораются фонари. «Дрожащие сумерки, – подумал тогда он. – Вот и моя следующая картина».

Вдруг он вспомнил другой вечер – тот памятный вечер в Далласе, когда он точно так же осознал, что у него не было другого выбора.

* * *

В начале июля пятьдесят девятого года один из официантов кафе в Эль-Пасо, Хосе, сказал Хорхе, что его брат работает техником в здании цирка в Далласе и что иногда он может бесплатно провести кого-нибудь на представление. На этих выходных приезжали артисты из России, и Хосе предложил поехать.

Обычно им стоило большого труда взять несколько выходных кряду, но на этот раз хозяин заведения легко отпустил их: помимо привычного стоградусного[11]11
  Имеется в виду сто градусов по Фаренгейту (примерно 38° по Цельсию).


[Закрыть] зноя, в Эль-Пасо уже второй день неистовствовал ветер, вздымавший столбы песка и пыли. Жители города ждали дождя, словно Господа Бога. В кафе практически никто не приходил.

На пассажирский поезд, следовавший до Далласа, у них не было денег, и они решили попробовать проникнуть в товарный поезд. К счастью, им удалось договориться с рабочими за небольшую плату, и поздно вечером их впустили в пустой деревянный вагон, который шел в Даллас через Сан-Антонио. Половину дороги они преодолели ночью, когда температура воздуха упала со ста десяти градусов по Фаренгейту до восьмидесяти, зато на следующий день их мучила нестерпимая жара и жажда: несмотря на то что вагон был деревянный, в полдень молодые люди чувствовали себя словно в индейском темаскале.[12]12
  Индейская баня, «дом горячих камней».


[Закрыть]

К вечеру они все же добрались до Далласа, где их сразу же встретил брат Хосе. Он доставил их к началу представления на своем рабочем фургоне и открыл служебный вход, откуда они смогли попасть за кулисы арены.

По пожарной лестнице они забрались на одну из осветительных балок, а оттуда – на маленькую техническую площадку за колонной. Вид отсюда был великолепный, особенно на «воздушные» номера.

Хорхе сидел, прижав коленки к подбородку, и зачарованно разглядывал зал, сияющий множеством огней. Детские голоса внизу сливались в хор, но как только грянули барабаны, все затихли.

На круглую, как пухлый блин, арену вышел важный шпрехшталмейстер (Хорхе, правда, тогда еще не знал этого слова) и, заложив одну руку за спину, начал с классического приветствия:

– Ladies and gentlemen!..[13]13
  Дамы и господа! (англ.)


[Закрыть]

После нескольких полагающихся в таком случае фраз ведущий объявил первый номер.

– We are happy to present you the first number of our show – the aerial gymnast Marina Golodok![14]14
  Мы рады представить вам первый номер нашего шоу – воздушную гимнастку Марину Голодок! (англ.)


[Закрыть]

Свет погас, и мир на секунду исчез вместе с ним. А когда арена изнутри засветилась кругами темно-лилового цвета, ровно в центре, опустив голову и изогнув высоко поднятые руки, стояла она.

Потом зазвучала громкая, смелая и резкая музыка («Танец рыцарей» Сергея Прокофьева, как он узнал позже). Гимнастка вскинула голову, и прожектор осветил ее лицо, предельно сосредоточенное, с двумя темными безднами глаз и плотно сжатыми губами. Взмах рук – и словно крылья из темного пепла раскрылись за ее спиной. Трапеция словно сама скользнула ей в руки, и девушка начала подниматься выше, раскачиваться сильнее, играя с поперечиной, словно кошка с мышкой, закручивая воздух вокруг себя, совершая немыслимые сальто, падая вниз головой и каждый раз в последний момент хватаясь за спасительную веточку трапеции…

Хорхе не дышал. Он застыл в оцепенении и каждое мгновение выступления ощущал одновременно выпуклым и безнадежно ускользающим. «Madre mia! Она не летает, она играет с воздухом. Я должен ее нарисовать».

За время программы она выходила на сцену трижды, и еще раз в самом конце, вместе со всеми артистами. Хорхе любовался ее гибкостью и кошачьей грациозностью, а когда, наконец, понял, что представление заканчивается, начал паниковать. Como que?[15]15
  Как же так? (исп.)


[Закрыть] Ему просто необходимо ее нарисовать! Но как это сделать?!

Когда они спустились вниз, Хорхе принялся растерянно топтаться, а Хосе тянуть его наружу. Наконец ему это удалось, и он сказал:

Когда они спустились вниз, Хорхе принялся растерянно топтаться, а Хосе – тянуть его наружу. Наконец ему это удалось, и он сказал:

– Ээ, да ты, амиго, успел влюбиться? Согласен, девчонки все красавицы! Но, слышишь, нам нужно возвращаться на вокзал…

Хорхе ничего не слышал. Он наотрез отказался куда-либо ехать, пока не узнает, где пройдет следующее выступление этой труппы.

– Ты спятил, амиго, – качал головой Хосе.

Хорхе повезло: кто-то из зрителей обронил листовку с программой выступления, на которой было написано, что последним городом в этих гастролях будет Хьюстон. Выступление должно было состояться завтра.

– Я еду в Хьюстон, Хосе, – решительно сказал Хорхе. – Передай Габриэлю, что я заболел. Думаю, через два дня вернусь.

– Как знаешь, амиго, – пожал плечами Хосе. – Я ему передам. Удачи тебе с девчонкой! Адьос!

И он растворился в густой темноте Далласа.

* * *

Марина вдыхала ночной воздух. Балкон в ее старой мансардной комнате был открыт настежь. Она слушала ночные деревенские звуки. Вдалеке только что прошел товарный состав, а теперь собаки лаяли где-то в конце улицы. Иногда, совсем издалека, доносился веселый девичий смех. А потом приходили запахи: из сада аромат белого налива, влажных трав и земли. Марина вздохнула и укрылась одеялом. Кажется, ей наконец-то становилось легче: она все реже проваливалась в яму, наполненную горем и чувством вины перед родителями.

Этой ночью впервые за много дней она спала крепко, и только к утру ей приснился сон – словно она очутилась в Хьюстоне в пятьдесят девятом, во время их последнего выступления. Ей снилось, будто в конце выступления в Хьюстоне ей передали букет белого гибискуса. Букет тут же отнял один из сопровождающих в штатском, но в руке у Марины осталась записка, которую она механически спрятала в трико.

Утром, уже после завтрака, перебирая старые льняные скатерти, она вспомнила, что ей тогда действительно передали записку с букетом цветов. Подумать только, если бы этот клочок бумаги застрял в листьях букета или случайно выпал, вся ее жизнь повернулась бы по-другому!

Тогда, после выступления, Марина развернула записку только когда оказалась в гостинице и заперлась в ванной. Печатными буквами там было написано следующее: «Hola I am painter and want to draw from you. Let me know I am under the windows. Jorge».[16]16
  Здравствуй, я художник и хотел бы тебя нарисовать. Дай мне знать, я под окном. Хорхе (исп. – англ.).


[Закрыть]

Марина разволновалась. Выйдя из ванной, она выглянула в окно. У здания через дорогу сидел на ступеньках крыльца молодой человек креольской внешности. Заметив ее любопытный взгляд, он встал. Марина мгновенно отпрянула и спряталась за шторой.

Через час она не выдержала и рассказала все Гохе. Та удивленно подняла брови:

– Ну так познакомься с ним.

– Ты с ума сошла! За нами ведь следят!

– Завтра у нас свободный день. Вроде бы запланирована экскурсия в какой-то скучный хьюстонский музей. Ты скажешь, что плохо себя чувствуешь, а я тебя поддержу.

– И ты думаешь, оба сопровождающих уйдут с вами?..

– А что? Олег нам с тобой доверяет.

Марина вздохнула. Она очень устала за этот месяц. Ей хотелось какого-нибудь простого девичьего счастья…

Внезапно решившись, она схватила лист бумаги и нацарапала на нем: «I ll have a time tomorrow morning. Marina».[17]17
  У меня будет время завтра утром. Марина (англ.).


[Закрыть] Затем свернула из записки самолетик, подошла к открытому окну и запустила его в темноту. Горячий ветер подхватил бумажную птицу, на несколько секунд закружил, а затем бросил к ногам Хорхе…

На следующий день труппа ушла на экскурсию в Museum District.[18]18
  Квартал Музеев – название района в историческом центре Хьюстона.


[Закрыть] Марина, немного выждав, спустилась вниз и вышла через заднюю дверь в небольшой сад, расположенный во дворе гостиницы.

Хорхе уже ждал ее внизу. Он оказался высоким черноволосым парнем скорее испанской, чем мексиканской внешности. На голове у него была классическая техасская шляпа с выгнутыми полями; впрочем, увидев Марину, он тут же ее снял, открыв солнцу копну коротких черных волос и миндалевидные янтарные глаза, в которых плясали веселые искорки. Легкая небритость делала его чуть старше своих лет. Под мышкой он держал несколько листов ватмана.

Марина была очарована его манерами: размеренно поздоровавшись, поцеловав ей руку, он пригласил ее присесть в тени деревьев и начал рисовать. В течение часа он сделал несколько карандашных набросков, а потом они долго говорили, и несмотря на то что у обоих был ужасный английский, они понимали друг друга с полуслова.

Она влюбилась окончательно и бесповоротно: раз, и все! У него был очень простой и какой-то уютный взгляд на мир. Ей понравились его рассказы об Эль-Пасо, о городе Сьюдад-Хуарес, который лежит по ту сторону мексиканской границы; о пустынях, по которым разгуливают койоты, и, конечно, о лихом огненном ветре, который обжигал техасские дома, словно огонь глину.

Марина с грустью сказала ему о том, что завтра вместе с труппой она должна уехать на Кубу, а оттуда – в СССР.

– Я успел нарисовать тебя, – улыбнулся Хорхе, указывая на холст, на котором был набросан ее портрет. От этих слов на Марину накатила волна нежности, и она опустила взгляд.

Хорхе легонько тронул ее за плечо и сказал:

– Мальчик-мексиканец, что работает уборщиком в отеле, вечером принесет тебе от меня записку. А ты передашь через него ответ. Так мы сможем попрощаться. Хорошо?..

Марина с грустью рассказала свою историю Гохе. Та заговорщицки сощурилась.

– Я думаю, мы можем кое-что придумать, – улыбнулась она.

Через полчаса они уже приготовили план, в результате которого Марина «опаздывает» на рейс «Хьюстон Гавана», якобы потерявшись в аэропорту. Следующий рейс летит как раз через неделю, и именно тогда она и отправится на Кубу, чтобы успеть домой вместе со всеми.

Этот план Марина и изложила вечером в своей записке. Низенький смуглый мальчуган, запыхавшийся от бега по лестнице, принес короткий ответ от Хорхе: «Too risky».[19]19
  Слишком рискованно (англ.).


[Закрыть] Но Марина все же решилась на безрассудный поступок.

Конечно, все получилось не совсем так, как они планировали, но в целом план сработал: пропажу действительно обнаружили только будучи уже на полпути к Гаване. В это время в аэропорту Уильяма Хобби Марина пыталась втолковать полицейским, как могло произойти такое недоразумение. В конце концов через несколько часов ее связали с руководителем труппы, который, хоть и был зол, но все-таки решил вопрос ее временного пребывания в Хьюстоне: ей продлили проживание в том же отеле, где они останавливались. Через час ее забрал из аэропорта представитель Американской Цирковой Ассоциации. Он был очень заботлив: объяснил, что она ни в коем случае не виновата в случившемся недоразумении и что в Хьюстоне и окрестностях она сможет отдохнуть не хуже, чем на Кубе. После этого он оставил ей немного наличных и номер телефона дежурной службы Ассоциации.

Оставшись одна в номере, Марина села на кровать и растерянно застыла в тишине. Она вытащила пятидесятидолларовую купюру и не дыша рассматривала ее минут десять. А потом она, наконец, поняла у нее есть неделя свободы. Неделя с Хорхе. Неделя только ее Америки.

* * *

Хорхе стоял у мольберта в своей мастерской. Окна ее были открыты нараспашку, ставни легонько покачивались от ветра. У Хорхе затекла спина, и время от времени он отходил от холста и садился на стул в дальнем углу комнаты, следил глазами за солнечными бликами на стенах, вытирал лоб платком и делал пару глотков воды.

«El calor y color![20]20
  Зд.: игра слов «Жара и цвет!», в испанском языке это слова-паронимы.


[Закрыть] – думает он. – Этот чертов Техас приучил меня к жаре, поэтому я перебрался в Мадрид. Bobo![21]21
  Дурак! (исп.) Примечание автора. Климат Боготы, родины Хорхе, несмотря на географиче¬скую близость к экватору, очень прохладный. Практически круглый год там сохраняется средняя температура +15 °C, что соответствует концу мая в наших широтах.


[Закрыть]».

Пот струился по его бронзовому лбу, и Хорхе снова вытерся большим белым платком. Затем подошел к мольберту, взял палитру и начал смешивать краски. Синий прусский, синий лазурный, кобальтовый синий темный и немного желтой охры светлой… Черт возьми! Хорхе понимал, что злится, и цвет неба для «Дрожащих сумерек» тоже выходил у него чуть злее, чем нужно. Он злился, потому что дело вовсе не в жаре, подумал он. Нет, не в жаре.

Хорхе осторожно взял кисть, обмакнул ее в получившуюся смесь и медленно сделал широкий жирный мазок. Кисть оставила на холсте след мадридских сумерек, но Хорхе вспомнил сейчас другие… Сумерки, в которых было меньше кобальтового синего и больше венецианского красного.

Тридцатого июля пятьдесят девятого они шли по бульвару Сансет, медленно, чувствуя каждый свой шаг. Он обнимал ее за плечи и иногда поглядывал исподтишка, стараясь запомнить цвет ее кожи в синеющем воздухе, когда фонари только начинали зажигаться. Он смастерил мольберт и раздобыл краски в тот самый день, когда Марина вернулась из аэропорта в сопровождении представителя Ассоциации. И сразу же начал писать ее портрет.

Они медленно шли по направлению к Германн-Парку. Сумерки сгущались, невыносимая жара спадала, и город наконец-то погружался в мягкое тепло субтропиков. В густеющей тишине было слышно, как на бетонированные дорожки изредка падают желуди.

– Тебе не грустно, что я должна уехать? – внезапно спросила Марина.

Хорхе обнял ее сильнее.

– Грустно. Но пока ты здесь, я не хочу об этом вспоминать. У нас могло бы и не быть этой недели.

Они немного помолчали. Под ногой Марины сухо треснул желудь.

– Знаешь, о чем я подумала?.. Я ведь еще много буду выступать. Я думаю, мы с труппой объездим всю Европу. Давай встретимся где-нибудь… Например, в Испании. Давай? Ты будешь следить за новостями, а когда узнаешь, что наш цирк собирается приехать в Барселону или Мадрид, ты тоже приедешь. Ты ведь уже знаешь, как меня найти?..

Сначала Хорхе смутился, потому что в ближайшие годы он вряд ли сможет позволить себе такое путешествие. К тому же он не хотел надеяться. Он понимал, что в их случае было бессмысленно думать о будущем.

Но тогда он ответил:

– Puede ser.[22]22
  Может быть (исп.).


[Закрыть] Даст Бог, мы и правда встретимся когда-нибудь в Мадриде…

Хорхе вытер ладони от краски, отошел от мольберта и уперся обеими руками в подоконник. Окна его мастерской выходили на улицу Сан-Маркос. Воздух плавился; город тонул в тягучем сиропе сиесты, прохожих не было, и только изредка проезжали машины.

– Marina, Marina, – вздохнул Хорхе. – Где же ты теперь?..

* * *

В старом доме тихо. Елена отправила своих дочерей и внуков к их двоюродным и троюродным братьям: они уже успели не только познакомиться, но и подружиться. Сама же она осталась дома с матерью. Утром они ездили на кладбище, где были похоронены ее бабушка и дедушка, Анна и Аркадий Голодок. После возвращения мать ушла наверх, попросив оставить ее одну.

Елена сидела за столом, перебирая старые фотографии, и тревожно вслушивалась в тишину. Ее беспокоило состояние матери: поездка на кладбище плохо сказалась на ее самочувствии. Возвращаясь домой, мать тяжело дышала, словно несла неимоверно тяжелый груз.

В тишине громко тикали настенные часы в гостиной, кажется, с каждой секундой немного громче. Это тиканье слышала и Марина. Она лежала, свернувшись на кровати калачиком, чувствуя себя одновременно очень старой и очень маленькой, беззащитной перед лицом судьбы, неминуемо приближающей ее к смерти. Когда эта боль немного отступила, ее внимание привлек яркий луч света, упавший сквозь занавески. Он задрожал, начал расширяться и вдруг заполнил собой всю комнату… Но нет, это не комната, а залитая солнцем улица Долороса перед собором Сан-Фернандо в Сан-Антонио. Они поехали туда за два дня до ее отъезда. Хорхе очень хотел показать ей этот город: здесь сосредоточилась история Техаса, здесь по улицам ходили настоящие ковбои в шляпах и в сапогах со шпорами; здесь по реке плавали в лодках веселые мексиканцы в сомбреро; здесь готовили вкуснейшие enchilada и burrito,[23]23
  Энчилада и буррито – традиционные блюда мексиканской кухни, лепешки тортильяс с начинкой. Первое представляет собой кукурузную, второе – пшеничную лепешку.


[Закрыть] и конечно, здесь было просто красиво, совсем иначе, чем в Хьюстоне.

Марина запомнила эту поездку так ясно, что могла бы начертить маршрут их прогулки по памяти. Стоял июль, и весь Техас в ту пору плавился от зноя. Они посетили несколько музеев, чтобы не испечься заживо, и только к четырем часам осмелились выйти к реке Сан-Антонио, чтобы прогуляться по набережной. Марина смотрела на рыб, плескавшихся прямо под ногами, и поймала себя на мысли, что ей абсолютно не верится, что через каких-то три дня она будет шагать по московским улицам.

– Я хочу тебе кое-что показать, – вдруг сказал Хорхе и повел ее в сторону от реки.

Они вышли на Норд-Нью-Браунфелс авеню, некоторое время шли по нему, а затем свернули на неприметную улочку. По обе стороны располагались двухэтажные дома в мексиканском стиле; у домов стояли местные торговцы с лотками всякой всячины. Одни продавали фрукты, другие – украшения и всякую сувенирную мелочь, третьи – шляпы и маракасы… Чем дальше они углублялись, тем больше улица превращалась в ярмарку нескончаемого праздника. От здания к зданию были натянуты флажки и ленты, а улица жужжала, словно улей. Внезапно из ниоткуда возникли приземистые мексиканцы в сомбреро и с гитарами, они запели что-то на испанском, звонкое и в то же время неторопливое, тягучее. В воздухе носился запах мексиканской кухни: терпкий, горько-сладкий и пряный одновременно.

Хорхе вел ее за руку, идя на шаг впереди, время от времени оглядывался и подмигивал: мол, как тебе, а?.. Марине происходящее казалось нереальным: она шла, словно во сне, флажки мелькали, а гитарные переборы превратились в рокот, словно это улица говорила с ними своим утробным голосом.

Наконец они вошли в какое-то здание с глиняными стенами: оказалось, это пекарня. Внутри, помимо флажков, висело множество блестящих гирлянд. Хорхе подошел к пухлой мексиканке с раскосыми глазами и звенящими браслетами на руках и сказал ей что-то на испанском. Спустя несколько мгновений она протянула им два аппетитных румяных пирожка.

Они присели в углу за круглый столик, выложенный разноцветной мозаикой с индейским орнаментом. Марина тогда здорово проголодалась и потому поспешно откусила пухленький кусочек. Через две минуты ее охватил ужас: казалось, во рту поселился огонь и из ушей у нее вот-вот пойдет дым. На глаза непроизвольно навернулись слезы.

Хорхе засмеялся и принес стакан воды.

– Pimentero![24]24
  Перец (исп.).


[Закрыть] – сказал он.

Марина жадно выпила пахнущую кокосом ледяную воду. Хорхе спокойно жевал свой empanadas: за год он уже привык к мексиканской кухне, и к тому же, как и многие южане, был не слишком чувствителен к перцу чили.

* * *

Последний день Марины в Хьюстоне тоже начался с солнечного луча, что проник между штор и упал прямо на лицо Марины, когда она еще спала. Она лениво заворочалась, а потом вдруг вскочила, вспомнив, что вечером вылетает в Гавану.

Хорхе в комнате не было. Обычно он просыпался на рассвете, брал мольберт и шел рисовать в сад. Марина вставала чуть позже и занималась двухчасовой разминкой.

В день отъезда упражнения помогли ей себя дисциплинировать. На глаза то и дело наворачивались слезы, но она упорно концентрировалась на своем дыхании и продолжала тренироваться, движение за движением. Когда Хорхе вошел в комнату, она стояла на руках. Он мгновенно подбежал, обхватил ее вокруг корпуса и начал кружить, а Марина хохотала и пыталась отбиваться…

– Я почти закончил твой портрет, – сказал он, когда они сидели за полдником в кафе отеля на первом этаже. Кроме них, в кафе никого не было.

– Уже? – Марина удивленно подняла брови, опуская чашку на стол.

– Хотел успеть, чтобы ты могла забрать его с собой.

Марина покачала головой.

– Это вряд ли возможно. Нас будут очень строго досматривать на выезде. Портрет могут забрать.

Хорхе вздохнул.

– Что ж, тогда, по крайней мере, я его доработаю, – сказал он. – Пойдем, ты обязательно должна посмотреть!

Спустя несколько минут они вошли в сад. Марина несмело подошла к мольберту, стоявшему в тени деревьев. Лукаво посмотрела на Хорхе.

– Можно?

Он кивнул.

Хорхе обладал потрясающим талантом передавать тончайшие детали характера, усиливая те из них, что были скрыты на первый взгляд, но составляли важную часть личности. С картины на Марину глядела другая Марина – смуглая, с тонкими изогнутыми бровями, выгоревшими волосами и немного дерзкой улыбкой. Еще бы – она никогда в жизни не рисковала так, как в этой поездке!

В половине шестого вечера они сидели на скамье у входа в отель. Через полчаса должен был приехать представитель цирковой ассоциации и забрать Марину в аэропорт. Вечер выдался безветренный, и было слышно, как падают с дубов желуди. Они здесь падали почему-то круглый год, хотя Хорхе сказал, что в октябре начнется настоящий «желудевый дождь».

Они немного посидели в тишине.

– Жаль, что ты не сможешь взять с собой портрет, – с грустью сказал Хорхе.

Марина молчала. Ей было тяжело говорить, но она попыталась улыбнуться.

– Ты не виноват.

Хорхе задумчиво покачал головой.

– Я вышлю его по почте.

– Не нужно! – запротестовала Марина. – Скорее всего, он потеряется, так пусть лучше хранится у тебя!

Он молча обнял ее, и так они просидели остаток времени, пока ровно в шесть из-за угла не вынырнула машина. Хорхе поднялся, продолжая сжимать Маринину руку, а затем слегка наклонился, поцеловал ее в висок и тихо сказал:

– Adios![25]25
  Пока (исп.).


[Закрыть]

Марина успела словить его взгляд: янтарные глаза заблестели, и он поспешно отвернулся, отступил на пару шагов и остался стоять в тени деревьев, чтобы проводить машину взглядом.

Водитель вышел из желтого кэба и, широко улыбаясь, подхватил Маринин чемодан.

По дороге в аэропорт все тот же представитель Ассоциации, мистер Хью Джонс, расспрашивал, понравилась ли ей Америка. Марине не хотелось говорить. Она только спросила, как она сядет в самолет. Мистер Джонс протянул ей что-то вроде открытки. Это была схема аэропорта.

– Красными стрелками обозначено, куда вам нужно идти. Ваша цель – ворота номер семь.

Марина кивнула.

– А как же билет? – спросила она. Только сейчас до нее с ужасом дошло, что у нее нет вообще никаких документов: всем занимался руководитель труппы. Даже Маринин паспорт был сейчас у него, на Кубе!

Мистер Джонс покачал головой.

– В этом нет никакой необходимости. При посадке вы просто покажете обратную сторону этой открытки.

Марина перевернула схему. На обратной стороне был вензель Американской Цирковой Ассоциации и данные мистера Джонса: его телефон и адрес.

Это немного успокоило Марину. Через несколько минут грусть расставания уже заглушила тревогу.

Правда, у нее возникло странное чувство, когда она подавала документы и эту открытку симпатичной мулатке служащей аэропорта, которая ждала ее у ворот номер семь. Мулатка посмотрела на нее с интересом и широко улыбнулась, блеснув белоснежной улыбкой:

– Welcome on board![26]26
  Добро пожаловать на борт! (англ.)


[Закрыть]

Через два часа Марина приземлилась в Сан-Франциско. Минут тридцать она на грани истерики металась по огромному аэропорту, пока, наконец, не обратилась в полицию. Вместо билета она показала им открытку от мистера Джонса. Полицейские, очевидно, позвонили ему; после десятиминутного разговора полицейский пожал плечами и сказал ей:

– Мы доставим вас в офис Цирковой Ассоциации.

– Нет! – Марина почти кричала. – Мне нужно лететь на Кубу! Завтра вечером я должна быть в Москве!

– Боюсь, что это невозможно, – спокойно прервал ее офицер. – Из этого аэропорта самолеты не летают на Кубу. Я отведу вас к коллегам, а они подбросят вас до офиса Ассоциации. Сохраняйте спокойствие.

Когда она прибыла по назначенному адресу, в офисе находился только один дежурный сотрудник. Он сказал:

– Мне жаль, но мы вынуждены отложить решение этого вопроса до завтрашнего дня. Сегодня все уже закончили свою работу.

У Марины перехватило дыхание.

– Я всего лишь дежурный администратор, – развел руками сотрудник.

Он отвел ее в гостевую комнату, а через полчаса принес два горячих куска толстой пиццы. Марина не съела ни крошки и уснула только под утро.

На следующий день представители Цирковой Ассоциации собрали целый консилиум. Марину поставили в известность, что каким-то образом она «перепутала» рейс, и советские власти могут расценивать это как вторую попытку дезертирства. Соответственно, представители Ассоциации, безусловно, могли бы содействовать ее возвращению в Москву, но они не станут этого делать, так как Марина, вероятнее всего, подпадет под действие шестьдесят четвертой статьи. А значит, ей грозит наказание вплоть до смертной казни.

В свою очередь, Ассоциация предлагает ей сотрудничество. Она может остаться в США, выступая в числе одной из знаменитых калифорнийских трупп.

– Вы можете дождаться здесь, пока законы вашей страны станут более гуманными, – снисходительно заявил один из менеджеров. – Кроме того, – увесисто прибавил он, – вы будете иметь достойную компенсацию всех этих неприятностей. Вы получите тысячу долларов на обустройство в Сан-Франциско уже завтра. А вот столько, – он широким росчерком написал что-то на бумаге, – вы заработаете за месяц гастролей.

Он придвинул бумагу к Марине.

У нее, конечно же, не было выбора. Даже если бы ей пришлось выступать за еду и крышу над головой, ей пришлось бы остаться.

Через три месяца она познакомилась с Джеймсом, своим будущим мужем. Помнится, она пыталась договориться с чернокожей кассиршей в новом магазине. У кассирши был жуткий, совершенно неразборчивый американский английский, и Марина никак не могла понять, каким образом ей нужно оформить чек, а Джеймс помог ей разобраться, а затем подвез ее домой. Ровно через год после знакомства он сделал ей предложение, и надежда вернуться в СССР поблекла для Марины окончательно.