Текст книги "Мой дзень пачынаецца (зборнік)"

Но воспоминания о Хорхе Васкесе никуда не исчезли. Еще в самом начале пребывания в Калифорнии, спустя несколько недель после инцидента с подменой билета, Марина отыскала в справочнике номер телефона кафе, в котором работал Хорхе в Эль-Пасо, и позвонила. Ей ответил хриплый мужской голос:

– Hola!

В трубке что-то шипело, сквозь шипение были слышны автомобильные гудки и звон посуды.

Марина спросила, где Хорхе, и несколько минут слушала быструю испанскую речь, пока, наконец, не добилась от собеседника нескольких фраз на ломаном английском:

– He left when that crazy wind began to blow. We thought the wind stole him. God, it was blowing all the week! Where he’s gone? I’ll be damned if I know![27]27
  Он исчез, когда начал дуть тот безумный ветер. Мы думали, это ветер его унес! Боже, это продолжалось целую неделю. Куда его унесло? Если б я знал, черт возьми!


[Закрыть]

Нити оборвались.

* * *

За несколько дней до открытия выставки у Хорхе разболелась спина, да так, что он мог рисовать всего два часа в день, а все функции по организации выставки Национального музея королевы Софии пришлось передать его помощнице – Наде. Надя приехала в Мадрид с острова Мальта десять лет назад и с тех пор помогала Хорхе с его выставками. Она превосходно справлялась с работой и никогда не вторгалась в его личное пространство.

Хорхе за свою долгую жизнь так и не женился; он очень много работал и был по-настоящему предан искусству. Если его захватывала идея картины, он не выпускал кисть из рук до тех пор, пока не заканчивал работу.

Портрет Марины был единственным исключением из правил. Хорхе закончил его уже в Боготе (куда он вернулся сразу после их расставания в Хьюстоне). Он ни разу не выставлял его и, разумеется, не продал. С этим портретом он впервые приехал в Мадрид, и эта поездка была действительно связана с гастролями Московского цирка в 1965 году.

Помнится, с каким сильным волнением он ожидал тогда выхода артистов на сцену. На коленях у него лежал плотно завернутый в пергамент портрет, и время от времени Хорхе сжимал его раму, словно ища поддержки. Однако Марина так и не вышла, хотя Хорхе узнал некоторых других членов ее труппы. Волнение сменилось тревогой: тогда он впервые осознал, что, скорее всего, Марина утрачена для него навсегда.

Но во время той поездки Хорхе влюбился в Мадрид. Этот город напоминал ему его самого, и через несколько лет он переехал туда.

Но что заставило его окунуться в эти давнишние воспоминания сейчас? Сон, который он увидел две недели назад? Или, может быть, погода: уж больно она смахивала на техасскую в этом году. Хорхе не знал точного ответа на этот вопрос. Он лежал на спине и смотрел на часы: они показывали половину третьего.

«Устал я от этих воспоминаний», – с тоской подумал он. Потом, собрав силы, кряхтя и бранясь, он тяжело поднялся с тахты и отправился в мастерскую.

В мастерской, бранясь все крепче, он перебрал эскизы и уже готовые картины, лежавшие в специальном шкафу для хранения работ, не предназначенных для открытых выставок. Потом, хмуря лоб и держась за поясницу, пошел в свой кабинет – маленькую комнату, отделанную красным деревом с массивным столом в центре комнаты. Там он сдвинул в сторону «Огненный ветер Эль-Пасо» – его он тоже так и не продал. За картиной находился сейф, и Хорхе долго возился с замком. Наконец что-то щелкнуло, и дверца медленно уплыла в сторону. Хорхе перебрал содержимое – несколько картин и наличные, затем закрыл сейф и повесил на место картину.

Еще некоторое время он вглядывался в ее застывшую масляную поверхность. На картине был изображен угол Аризона-стрит и Калифорниястрит в Эль-Пасо; раскаленное добела солнце словно пыталось ослепить того, кто глядел на картину, и все, кто видел ее впервые, поневоле щурились. В центре картины плясал песчаный вихрь, живой, дерзкий и игривый. На заднем плане виднелись очертания гор Франклина.

Хорхе погрозил вихрю кулаком, придвинув кресло к себе, опустился в него и с минуту смотрел на пустой стол. Он не был согласен с тем, что художник живет в состоянии творческого хаоса, и содержал мастерскую и кабинет в идеальном порядке. Затем он достал из кармана мобильный телефон и набрал номер Нади.

– Hola![28]28
  Привет (исп.).


[Закрыть] – громко и резко заговорил он. – Надя, я не могу найти портрет Марины. Где он? – Минутная пауза. – Да, поищи, пожалуйста. И ты же знаешь, его нельзя выставлять. Если он каким-то образом оказался в музее, забери его из коллекции и привези мне. – Снова пауза. – Да. Muchas gracias.[29]29
  Большое спасибо (исп.).


[Закрыть]

* * *

Марина сновала по старому дому, наводя порядок. Спустя несколько недель пребывания в России она наконец-то пришла в себя, и дом ей в этом очень помог. Каждая вещь в доме была вымыта, протерта и, если нужно, отремонтирована; ветошь выбросили, в некоторых комнатах сделали перепланировку, другие начали готовить к ремонту. Марина чувствовала себя так, словно генеральная уборка происходила не только в этом доме, но и в ее жизни: она все реже ощущала себя подавленной, чувство вины понемногу отпускало.

Сегодня она поймала себя на мысли, как приятно ей быть хозяйкой в этом доме. Время от времени слышался детский смех, в соседней комнате что-то бормотал телевизор.

«Может быть, я останусь здесь? – подумала она. – Когда уедут дети, в гости будут приходить племянники со своими малышами. И я буду ближе к корням…»

Она увлеченно натирала старый самовар, гордость ее матери. Стоял жаркий полдень, Елена занималась обедом на кухне, Кристина отправилась в магазин. Внезапно раздался шум: в соседней комнате резкий порыв ветра распахнул окно с такой силой, что рамы стукнулись друг о дружку, а стекла пронзительно зазвенели. Марина поспешила к окну, чтобы прикрыть его, и с удивлением отметила странный цветочный запах… Запах белого гибискуса. Но откуда он здесь?

Ее мысли прервал голос из динамиков телевизора, стоявшего у окна.

«…Новости культуры на канале Евроньюс. Завтра в Мадриде, в Музее королевы Софии, открывается выставка колумбийского художника Хорхе Васкеса. Среди представленных картин его знаменитые пейзажи Эль-Пасо и…»

Марина не поверила своим глазам. Среди пейзажей камера случайно выхватывает портрет женщины… Ее портрет. Она видела его почти завершенным в их последний день в Хьюстоне. Ошибиться было невозможно.

В комнату вошла Кристина, младшая из внучек. Она унаследовала бабкину спортивную фигуру, но лицом походила на своего отца, Стивена, типичного бизнесмена из Лос-Анджелеса. Во время этой поездки она скучала больше всех: ее страсть к нарядам здесь было не с кем разделить, и она использовала любую возможность для визита в Москву.

– Are you ok, grandma?[30]30
  С тобой все хорошо, бабушка? (англ.)


[Закрыть] – спросила она, заметив бабушкино волнение.

Марина пару секунд помолчала, а затем решительно повернулась к ней.

– Yes, my dear. And – you know what? – we’re going to Moscow right away.[31]31
  Да, моя дорогая. И знаешь что? Мы едем в Москву прямо сейчас (англ.).


[Закрыть]

– Why?[32]32
  Зачем? (англ.)


[Закрыть] – удивилась Кристина с типичным американским растягиванием «а».

– I need new dress. A very good dress.[33]33
  Мне нужно новое платье. Очень хорошее платье (англ.).


[Закрыть]

* * *

Спустя двое суток Марина шла по аллее Делисиас, шаг за шагом приближаясь к Музею королевы Софии. На ней было элегантное белое платье, подчеркивающее калифорнийский загар: они с Кристиной выбирали его часа четыре кряду, и за это время внучка не раз успела удивиться бабкиной настойчивости и безукоризненному вкусу. В итоге они остановились на классическом варианте платья клеш слегка за колено: Марина осталась довольна, Кристина вздохнула с облегчением.

Сиеста уже заканчивалась, но было все еще душно. Солнце жгло беспощадно, многократно отражаясь от широкого асфальтового полотна и домов. Внезапно Марина почувствовала сильную тревогу. Шаги ее, поначалу бодрые и уверенные, стали замедляться, и в конце концов она растерянно остановилась посреди широкой оживленной улицы и оглянулась по сторонам.

По дороге деловито сновали машины, за рулем которых сидели загорелые незнакомые люди. Прямо рядом с собой Марина заметила супермаркет «Lidl», из которого выходили несколько женщин ее возраста; они увлеченно о чем-то болтали, затем подошли к припаркованной у обочины машине и, не спеша уложив покупки, уехали.

Внезапно она снова ощутила себя безнадежно постаревшей. «Что я пытаюсь себе доказать? Что любовь бессмертна или что-то в этом духе?.. В Мадриде полно красивых женщин. А может быть, его жена колумбийка, и у них четверо детей и семеро внуков. Что я здесь делаю?..»

Мысли метались в ее голове, словно бабочки под стеклянным колпаком. Сомневаясь в своем решении все больше и больше, Марина уже начала отыскивать глазами такси.

Ее мысли прервал разговор в стороне: кто-то упомянул название города Эль-Пасо. Марина оглянулась и увидела бодрого пожилого испанца в сопровождении небольшой группы студентов. Активно жестикулируя, старичок горячо обсуждал вклад Хорхе Васкеса в культуру постмодерна. Заметив Марину, преподаватель внезапно приостановился.

– Сеньора, вы словно сошли с картины художника, о котором мы сейчас говорим. Не хотите ли посетить его замечательную выставку? Пойдемте с нами!

Улыбнувшись, Марина, наконец, решительно последовала в сторону площади Аточа в сопровождении испанца и студентов.

* * *

На третий день своей выставки Хорхе сумел-таки выбраться в музей. Эта чертова спина прихватила его так, что он даже не пришел на открытие! Надя совсем забегалась и упустила из виду то, что портрет Марины не убрали вовремя. Впрочем, он сам виноват – взвалил на бедняжку слишком много дел.

Но сейчас он чувствовал себя намного лучше и ходил посреди своих картин, словно дьявол: на нем был костюм цвета сиены и трость с набалдашником в виде бронзовой волчицы. Трость стучала о мраморный пол с мозаикой, а в неизменных его очках отражались пустыни Техаса, колумбийские горы, улицы мексиканских городов… Время от времени к нему подходили владельцы галерей, художники, коллекционеры, но Хорхе сегодня был не в духе и ничего не хотел продавать. В галерее было душно, и в конце концов он отошел в угол зала и остановился у распахнутого окна. Горячий ветер осторожно трепал его седеющую шевелюру. Хорхе снял очки и принялся протирать их платком, когда за его спиной послышались легкие и в то же время звонкие шаги. Теплая рука легла на его плечо, и Хорхе, вздрогнув, оглянулся.

– Yo vine por su retrato,[34]34
  Я пришла за своим портретом (исп).


[Закрыть] – с легким акцентом произнесла Марина и, лукаво наклонив голову, заглянула в его янтарные глаза.

От неожиданности Хорхе уронил трость на мраморный пол. Перед ним стояла его Marina – смуглая, как никогда прежде, с тонкими изогнутыми бровями, выгоревшими волосами с проседью и все той же дерзкой улыбкой.

Через долгих десять мгновений удивления, восхищения, восторга Хорхе, едва справляясь с эмоциями, крепко обнял ее и долго не отпускал.

– Creo que quiero a dibujar de nuevo,[35]35
  Кажется, я снова хочу тебя нарисовать (исп.).


[Закрыть] – сказал он, наконец, глубоко дыша, пытаясь спрятать слезы.

Марина крепче прижалась к нему и погладила по копне жестких седых волос.

– Me muestras a Madrid?[36]36
  Ты покажешь мне Мадрид? (исп.)


[Закрыть] – спросила она, снова заглядывая в его глаза.

* * *

– Dоnde estа Jorge?[37]37
  Где Хорхе? (исп.)


[Закрыть] – Надя, организатор выставки, задавала этот вопрос уже в третий раз, пытаясь отыскать Хорхе. Один из покупателей крайне настойчиво просил продать ему несколько картин, и ей срочно нужно было переговорить с художником. Наконец, заметив очертания его фигуры в левом крыле галереи, она бросилась туда. Когда же после бесконечных извинений перед посетителями, которых ей пришлось растолкать, она, наконец, достигла крыла, Хорхе вместе с какой-то стройной женщиной в белом платье неспешно приближался к выходу из галереи.

Надя собиралась было окликнуть его, но в этот момент Хорхе открыл перед женщиной высокую стрельчатую дверь, и луч яркого солнца осветил лицо незнакомки. Пораженная своей догадкой, Надя остановилась в замешательстве. «Разве он не выдумал ее?» – промелькнуло в ее голове.

Словно отвечая на ее мысли, Хорхе, уже наполовину в дверях, оглянулся и, счастливо улыбаясь, помахал Наде рукой, а затем исчез.

– Вот же дьявол, – пробормотала она, вдруг рассмеялась и, развернувшись на каблуках, помчалась продавать картины.

Ірына Карэліна

[1990 г. н.]

Шыпшынавы вечар

 
Кастрычнік іграе па нотах
самотнага Шумана.
У восені – твар адзіноты
і водар мінулага.
Крывавіць шыпшынавы вечар,
паранены думкамі.
Ісці да Вас – цэлую вечнасць —
не тымі завулкамі,
шукаць Вашу постаць у нетрах
пустэльнага горада,
дзе кожны глыточак паветра
каштоўней за золата.
І што цяпер вершы? Анёлы,
са змоклымі крыламі.
Я лісцем зрываюся з клёна
у вечар шыпшынавы.
 

«Клавішы. Ноты. Далонь…»

 
Клавішы. Ноты. Далонь.
Люстэрка. Трымценне зор.
Трымай мяне. Мі-бемоль.
Забудзь мяне. Ля мінор.
Знутры – чарцяня й анёл
на шпагах здзяйсняюць бой.
Пагроза. Напад. Укол.
З табой. Без цябе. З табой.
Сімфонія. Поўнач. Бэз.
Твой голас – з усіх бакоў.
Прабач мяне. Фа-дыез.
Акорды. Акорд. Ако…
 

Жнівень

 
Муха ў ліпкай павуціне
Жаласна гудзе.
Месяц, жвавы і гуллівы,
у гумовых макасінах
крочыць па вадзе.
Зоры спелыя, як слівы,
плюхаюцца ў гладзь.
Смутак, смутак і пяшчота…
Лодка шэпчацца з чаротам —
слоў не разабраць.
Вецер пасвіцца ля вусця,
быццам бы ягня.
Ён з мяне зрывае хустку,
пакідаючы на вуснах
смак твайго імя.
 

«Брукаванка са зліткаў золата…»

 
Брукаванка са зліткаў золата
у святле ліхтароў.
І, начной цішынёй праколатая —
да глыбінь і асноў —
я блукаю па зорных вуліцах,
удыхаючы пыл.
Мне здаецца, вось-вось перакуліцца
у ваду небасхіл.
Гэты горад на беразе вечнасці —
заканчэнне дарог.
Там, дзе мора зліваецца з млечнасцю,
пачынаецца Бог.
Я іду па аблоках акацыі —
скрозь пялёсткавы рой.
Нават тут – на цэнтральным пляцы
можна слухаць прыбой.
І адчуць – кожнай цела клетачкай,
да скразной нематы: там,
дзе мора зліваецца з млечнасцю,
пачынаешся ты.
 

Віно з успамінаў

 
У кішэні – сухое лісцё.
Пахне мятай і чорнай рабінай.
Ты чытаеш «Віно з дзьмухаўцоў»,
а ці ёсць віно з успамінаў?
Адшукаць бы ягоны рэцэпт,
каб не страціць ні гуку, ні паху…
Чуеш, ветра нязмушаны шэпт
і бусліны клёкат над дахам?
На далонь тваю капае сок
З пераспелай, надтрэснутай слівы…
Мне б віна таго – толькі глыток,
Каб узімку вярнуцца ў жнівень.
Не надыхацца зорным святлом,
кожны вечар як быццам бы першы.
Калі з памяці робяць віно,
то яго называюць – вершы.
 

«Я ведаю, што будзе за фіранкай…»

 
Я ведаю, што будзе за фіранкай:
маё адлюстраванне, неба, поле…
Скрыжуюцца чыгункі, як нажніцы,
адрэжуць назаўжды зваротны шлях.
Грукочуць колы, весела і шпарка,
але ў душы – ні радасці, ні болю —
адно жаданне: хоць на міг спыніцца,
паміж «было» і «будзе апасля».
Пранізлівы гудок ірве прастору.
Што потым? Невядомасць і пустэча.
Так многа розных станцый і ніводнай
пад назвай «Запаветная зямля».
Ратуе толькі тое, што за шторай
я бачу край і ведаю – ён вечны.
Я бачу край і ведаю – ён родны.
Нічога больш. Нічога акрамя.
 

«Хаваюцца ў шафу цені…»

Н. Г.

 
Хаваюцца ў шафу цені
ад гуку раптоўных фраз.
Сціскаюць прастору сцены,
І горла сціскае поўнач.
Давай пагаворым шчыра,
як быццам апошні раз…
Мой сумны анёл бяскрылы
прысядзе з табою побач.
Што маем? Знаходкі, згубы
ды рыфмаў духмяны стос…
Хай месяц сцякае ў кубак,
як мёд, – да апошняй кроплі.
Падзьмула з аконных шчылін —
па скуры прабег мароз.
Давай пагаворым шчыра,
каб стала адразу цёпла.
 

«Пах ландышаў у пераходзе…»

 
Пах ландышаў у пераходзе
нагадвае дзяцінства.
Здаецца, горад стогне: «Годзе!
Вады, вады…»
Цурчыць крыніца, празрыстая —
у нетрах глебы,
і чмыхае ад пылу неба.
Рыпіць па старасці трамвай,
як быццам шэпча мне:
«Трывай, яшчэ не ліха!»
Прыпынак. Я выходжу ў май.
Няма чым дыхаць.
 

«Загрукалі дажджынкі-кастаньеты…»

 
Загрукалі дажджынкі-кастаньеты.
Ледзь вымавіла зрэшты: «Да світання»
Ты разлічыўся добраю манетай:
выдатна адчаканеным маўчаннем.
З вакна – амаль «вангогаўскі» малюнак:
твае сляды, размытыя пастэллю.
Ты вернешся, мінуючы завулак,
мой твар ужо схавае чорны вэлюм.
Вясна даўно чакае за раялем.
Што сёння? Менуэт? Саната? Скерца?
У нас з табою – розная танальнасць,
і ў той жа час – аднолькавыя сэрцы.
Бурштынавы муштук дрыжыць у пальцах,
пульсуе цішыня на бледных скронях.
Ты побач. Ты цалуеш мне запясце.
А я цябе не ведаю. Не помню.
 

Стася Кацюргіна

[1992 г. н.]

Чужое жыццё

Як кожнаму, заспетаму нерухомасцю на некалькі месяцаў, ёй да крыку, да глыбокага адчаю хацелася варушыцца. А яшчэ не хапала маленькай Люсі, яе незаконнанароджанага шчасця. Гэтая рухавая шчабятуха – чаму не з ёю? Але чамусьці прадчуванні не турбавалі. Дзіця, як анёл, недакранальнае.

Ужо ў самотныя пятнаццаць ёй хацелася стаць маці. А ў дваццаць два яна ўпершыню зацяжарыла. Яе каханы стаў бацькам трэці раз, і ён гэтага не хацеў.

У калідоры заспявала Лібертанга. Яго дачка ад першага і, што ўжо зробіш, адзінага шлюба. Яна добрасумленна танчыла ўсю лацінскую праграму. Перад вачыма замільгалі апошнія месяцы трэніровак іх рознаўзроставай групы. І яна – яго старэйшая, ужо сямейная, асоба меланхалічная дый дзейсная. Бацькавы рысы твару падкрэслілі нежаночую жорсткасць. А што яшчэ ў ёй было?

А Люся – іншая… Плоць ад плоці Марыі… Дзіця, народжанае «для сябе» – ці магло яно быць падобнае да кагосьці яшчэ? Думкі віравалі, безнадзейна чапляліся за рэальнасць, за словы, сказаныя незнаёмцамі каля палаты.

Медычны персанал «за жыццё» не размаўляў, таму трызненне было адзіным вартым заняткам для яе, пакінутай у адзіноце ў палаце для дваіх.

Яе «вяртанне» разразалі глыбокія сны. Ніколі не спалося так далёка ад рэчаіснасці, так блізка да сябе. Там, унутры, усё яшчэ гучала амерыканская мелодыя іх беларускай восені…

Зрабіце трошкі цішэй… уласны голас здаўся незнаёмым. Ян паслабіў гальштук. Другая рука легла на руль. Першы раз яна зразумела, што яны ехалі ў ноч. У ноч, якая памірала чырвоным. Насустрач прамільгнулі два аўто з адзінай фарай. На палескім возеры калыхаўся нежыццяздольны човен. У самых розных абставінах і, мабыць, ужо з дзяцінства, ёй здаваліся такімі нерэальнымі пейзажы і людзі, што суіснавалі за акном. На аркушы, побач з сённяшнім недапісаным канспектам, занатавалася:

 
Аўтамабілі аднавокія…
Закалыханая ў ладдзі.
Краніся памяццю далёкаю,
Маёй самотаю сыдзі…
Налью я поўны келіх полымя
І намалюю ў восень шлях.
і засмяюся, бы зняволена
Сваёй пяшчотаю ў грудзях…
 

…Кожным ранкам у палаце адчынялася акно. Сённяшні дзень адчуўся зімнім.

– Чацвёртага студзеня, – строга адказала санітарка.

Студзень таго года адпавядаў найменню – на сустрэчу прыйшлося ехаць у валёнках. Прабіраліся па снезе дадому. Сусед махнуў яму рукою – «маўляў, ах, нягоднік». Абодва засмяяліся. Але ў хату Ян зайшоў сумны. Здымаць верхняе было страшна. Потым, праз год, яна прачытае ў лісце, што перадалі ў радзільню, верш пра гэтую яе ўласную «нясмеласць» і сумныя пацалункі. І аддасць яму адказ, напісаны той жа зімою:

Я хачу зацяжарыць уласным шчасцем…

Нарадзілася Люся…

У палаце іх было пяцёра, і толькі ў яе – дзяўчынка. Праз шэсць гадзін паднялася з гарачага ложка – пайшла па калідоры да тэлефона. Дарагі мабільнік, яго настырны падарунак, застаўся дома. Не… Яна стала недакранальнай для ўсіх гэтых дробязей. Слухаўка зябка кранулася шчакі, маці засмяялася. Праз дзве сцяны спала ЯЕ дзяўчынка. Крыжыкам ахінула яе і гэты светлы да болю дзень. А што яшчэ яна памятае? У яе цёзкі, Марыі, пасляродавая дэпрэсія (яны ў адной палаце). Той, дарослай жанчыне, не патрэбна ні дзіця, ні будучыня, ні сонца гэтае, восеньскае. Яна плача. Доўга, шчымліва. Адным вечарам расказвае пра старэйшага, пра жыццё без мужа. А пасля ўжо на шчаслівыя галовы маладых матуль ляцяць ворахам усе непатрэбныя звесткі. Хлопец на біялагічным. Вось, сёння зноў не здаў экзамен. Дацэнт у іх, кабета ох строгая… І прозвішча ў яе… Кандрашова. «Жонка Люсінага бацькі!..»…Галава пачала балець, не так, каб ужо моцна, але…

…Люсю ён убачыў праз два тыдні. Доўга прыціскаў да сябе дзіця, нешта шаптаў. Пасля раптоўна з ехаў. Яе нічога ўжо не здзіўляла ў іх нязменлівым свеце. Пад пільным поглядам суседзяў гэтае «нешта» паміж імі цягнулася.

Аўтамабіль у Яна, паспяховага бізнэсоўца, быў прадметам асаблівага гонару. «Ніколі на ім не разаб’юся – танк!». Але яны разбіліся… Фура выехала на сустрэчную. Яна памятае гэты металічны гук. Калі б магла, зараз бы падскочыла на ложку – у той жа момант расчыніліся дзверы, маці падышла да тумбачкі. Следам з’явілася ўрач.

– Мама, дзе Люся? – вырвалася з такой жахлівай глыбіні.

Жанчына, не звяртаючы ўвагі на дачку, распакоўвалася.

– Александрына Сцяпанаўна, ды што ж гэта такое – што ж ёй уцельмяшылася гэтая дрэнь у галаву? Дзіця ў яе, разбілася яна, разумееш! Выдумляе такую дурноту! Ды адкуль яно бярэцца! Ну адмовіў ёй гэты стары донжуан. Ну не кахае. Ды таму, што атрафіравалася ў яго ўсё! Трэба было сябе даводзіць? Дурная ты, Маша! Такіх яшчэ пашукаць! Сорамна мне да цябе сюды прыходзіць! Лепей бы ты разбілася!

Доктарка маўчала. Маці нервова кінула трывіяльныя для шпіталя апельсіны. Яны разбягаліся па падлозе, некаторыя яшчэ падалі. Маша адчула, што можа іх спыніць. Паварушыла рукою. Але падняць не змагла – яна была моцна прывязаная да ложка.