Текст книги "Улица Светлячков"

Глава тридцать вторая

Отдохнувшие и посвежевшие, Кейт и Джонни вернулись домой в ночь перед эфиром. На следующее утро, встав в туалет около пяти, Кейт поняла, что больше не заснет.

В доме было темно и тихо. Она не включала свет, переходя из комнаты в комнату, подбирая игрушки и раскладывая их по местам. Не верилось, что сегодня все случится. Она так долго ждала, так горячо молилась, чтобы их отношения с дочерью наладились, что почти утратила надежду. Но Талли со своей программой вновь позволила ей надеяться. Даже Джонни, казалось, верил в успех. Талли попросила – точнее, потребовала, – чтобы он не участвовал в этом выпуске в качестве продюсера, и он повиновался. Ему предстояло сидеть в зрительном зале, быть просто отцом, который пришел поддержать свою семью.

Приняв душ и одевшись, Кейт встала перед зеркалом в ванной и, стараясь не замечать морщинки, наметившиеся в уголках глаз, принялась репетировать свои реплики.

– Да, Талли, это правда. Я бросила работу, чтобы заниматься детьми. Если честно, иногда я думаю, что работать было бы проще.

(Тут зрители смеются.)

– Я все еще мечтаю однажды стать писательницей, но совмещать работу с материнством так сложно. И Маре я сейчас нужна больше, чем в младенчестве. Все вечно говорят про кризис трех лет, но у нас кризис наступил в тринадцать. Ужасно скучаю по временам, когда можно было посадить ее в манеж и ни о чем не переживать.

(В зале согласно кивают.)

Спустившись на кухню, Кейт приготовила завтрак и накрыла на стол. Мальчики кубарем скатились по лестнице, отпихивая друг друга, торопясь занять лучшее место.

Когда спустилась Мара, явно взволнованная перед съемкой, Кейт не сумела скрыть радостного предвкушения.

Это сработает. Она точно знала.

– Перестань улыбаться, мам, выглядит стремно, – сказала Мара, наливая молоко в хлопья и усаживаясь за стол.

– Оставь маму в покое, – одернул ее Джонни, проходя мимо. Он обнял Кейт сзади за плечи, поцеловал в шею. – Выглядишь шикарно.

Развернувшись, Кейт обняла его в ответ, заглянула в глаза.

– Я так рада, что сегодня ты мой муж, а не ее продюсер. Я хочу видеть тебя в зале.

– Меня благодарить не за что. Талли меня буквально силком вытолкала. И всем в съемочной группе запретила мне хоть что-нибудь говорить или показывать сценарий. Хочет, чтобы был сюрприз.

С этого момента день понесся на бешеной скорости, будто «Тысячелетний сокол»[128]128
  Космический корабль из вселенной «Звездных войн».


[Закрыть] в гиперпространстве. Лишь оказавшись на пароме, Кейт вдруг занервничала.

Зрители посмеются над ней, скажут, что она могла бы добиться в жизни большего, стать чем-то большим.

И все увидят, какая она толстая.

Когда машина подъехала к дверям студии, она осталась сидеть внутри, опутанная кошмарными видениями.

– Мне страшно, – сказала она Джонни.

Мара, закатив глаза, одна направилась ко входу.

Джонни взял Кейт за руку, отстегнул ремень безопасности и помог ей вылезти из машины.

– Ты отлично справишься, – пообещал он по пути к лифту. В студии было полно народу, люди бегали туда-сюда, орали друг на друга. – Все как в старые добрые времена в новостях, помнишь?

– Кейт!

Услышав, как ее имя прокатилось по запруженному людьми помещению, Кейт заозиралась. Талли, стройная и невероятно красивая, пробиралась к ней, раскрыв объятия.

Как только она притянула к себе Кейт, беспокойство на мгновение отступило. Это ведь не какая-нибудь телепередача, это программа Талли. И ее лучшая подруга позаботится о том, чтобы все прошло хорошо.

– Я немножко нервничаю, – призналась она.

– Немножко? – фыркнула Мара. – Да она истерит как «Человек дождя».

Рассмеявшись, Талли взяла Кейт под руку:

– Не о чем волноваться, ты шикарно выступишь. Все ужасно рады, что вы с Марой к нам пришли.

С этими словами Талли отвела их в гримерку и оставила на попечение визажистов.

– Ужасно волнительно, – сказала Кейт, усаживаясь перед огромным зеркалом. Визажистка – звали ее Дора – немедленно занялась ее макияжем.

За соседним столом другой визажист принялся гримировать Мару.

Кейт смотрела в зеркало не отрываясь. Очень скоро в соседнем кресле уже сидела незнакомка – женщина, которой Маре еще только предстояло стать. В накрашенном лице дочери Кейт увидела будущее, угадала правду, которая до сих пор скрывалась от нее под трогательной вуалью детства. Скоро Мара начнет ходить на свидания, водить машину, а потом и вовсе уедет в колледж.

– Я тебя люблю, моя кроха, – сказала она, нарочно используя слово, давно пылившееся на полках прошлого, рядом с плюшевым Элмо и коробкой для обедов с Винни-Пухом. – Помнишь, как мы с тобой танцевали под те старые песни Линды Ронстадт?[129]129
  Линда Ронстадт (р. 1946) – американская кантри-певица.


[Закрыть]

Мара бросила на нее короткий взгляд. На секунду – всего на одну секунду – они снова стали мамой и ее крохой, и хотя это не продлилось долго, не могло продлиться долго среди ураганов переходного возраста, Кейт снова ощутила надежду, что сегодняшний день заново соединит их с дочерью и они станут неразлучны, как прежде.

Мара будто собралась сказать что-то, но в последний момент передумала и лишь улыбнулась:

– Помню.

Кейт захотелось обнять дочь, но она прекрасно понимала, что это не произведет желаемого эффекта. За последнее время она усвоила, что физический контакт – лучший способ оттолкнуть Мару.

– Кейтлин и Мара Райан?

Обернувшись, Кейт увидела на пороге красивую молодую женщину с планшетом для записей в руках.

– Мы готовы начинать.

Кейт протянула руку, а Мара была слишком взволнована, чтобы отказаться ее принять. Женщина отвела их в зеленую комнату, где им полагалось ждать своего выхода.

– В холодильнике есть вода, в корзине – закуски, – сказала она, вручая Кейт петличный микрофон и блок питания, который нужно было закрепить на поясе. – Таллула сказала, что вы умеете с этим обращаться?

– Умела когда-то давно, думаю, справлюсь. И Маре покажу. Спасибо.

– Отлично. Я вернусь за вами, когда время придет. Как вы знаете, у нас сегодня прямой эфир, но об этом не переживайте. Просто будьте собой.

И с этими словами она удалилась.

Все это на самом деле происходит. Как же много значил для Кейт такой шанс восстановить утраченную близость с дочерью.

Мгновение спустя раздался стук в дверь.

– Ваш выход, Кейтлин, – сказала женщина. – Мара, ты пока остаешься. За тобой вернемся через минуту.

Кейт направилась к двери.

– Мам! – воскликнула Мара резко, будто внезапно вспомнила о чем-то важном. – Мне нужно тебе кое-что сказать.

Кейт с улыбкой обернулась:

– Не переживай, милая, все будет отлично.

Вслед за сопровождающей она вышла в коридор, где туда-сюда сновали люди. Сквозь стены до нее долетали аплодисменты и даже редкие смешки.

У самого края сцены провожатая Кейт остановилась.

– Выходите, как только услышите свое имя.

Дыши.

Живот втяни. Спину выпрями.

На сцене раздался голос Талли:

– А теперь давайте поприветствуем мою подругу Кейтлин Райан.

Кейт неуклюже вывалилась из-за кулис прямо в зарево прожекторов. Растерявшись под этим ярким светом, она медленно осознавала окружающую действительность.

Вот Талли улыбается ей, стоя посреди сцены.

А вот позади нее доктор Тиллман, психиатр, специалист по семейному консультированию.

Талли, преодолев расстояние между ними, взяла ее под руку. Под грохот аплодисментов она прошептала:

– Мы в прямом эфире, Кейти, вливайся потихоньку.

Обернувшись, Кейт увидела на экране позади себя фотографию двух женщин, орущих друг на друга. Затем она взглянула в зал.

В первом ряду сидели Джонни и ее родители.

Талли повернулась к зрителям:

– Сегодня мы с вами поговорим о гиперопеке, из-за которой девочки-подростки порой ненавидят своих матерей. Наша цель – наладить диалог, разобрать завалы на месте отношений, рухнувших с приходом подросткового возраста, и сделать так, чтобы мать и дочь снова научились понимать друг друга.

У Кейт кровь отхлынула от лица.

– Что?

Доктор Тиллман выступил из тени и направился к своему креслу.

– Порой матери, в особенности контролирующие и доминирующие, собственноручно разрушают хрупкую психику своих детей, даже не осознавая этого. Такие дети напоминают растения, которым не хватает свободного пространства, чтобы по-настоящему расцвести. Им нужно вырваться на свободу, набить собственные шишки. А мы им только мешаем, когда оплетаем их сетью правил и жестких запретов, притворяясь, будто в этой сети они в безопасности.

Кейт вдруг совершенно отчетливо осознала, что именно здесь происходит.

Ее обвиняют в том, что она плохая мать, – на федеральном телевидении, на глазах у ее семьи.

Она вырвалась, отступила от Талли:

– Что ты вытворяешь?

– Тебе нужна помощь, – произнесла Талли спокойно, с ноткой грусти в голосе. – И тебе, и Маре. Я боюсь за вас. Твой муж боится за вас. Он умолял меня помочь. Мара давно хотела поговорить с тобой об этом, но не решалась.

На сцене, широко улыбаясь, появилась Мара.

Кейт почувствовала, как на глазах выступают слезы, и собственная очевидная уязвимость лишь подогрела ее гнев.

– Поверить не могу, что ты так со мной поступила.

К ним подошел доктор Тиллман:

– Не сердитесь, Кейтлин, Талли лишь по-дружески пытается вам помочь. Вы топчете ранимую душу дочери. И Талли надеется, что вы сможете пересмотреть свои воспитательные практики…

– Она, значит, поможет мне стать хорошей матерью? – Кейт повернулась к Талли: – Ты? – Она посмотрела на зрителей: – Хорошенькие советы можно получить от женщины, которая понятия не имеет, что такое любовь, что такое семья, на какие жертвы женщинам приходится ради этого идти. Талли Харт сроду никого не любила, кроме себя самой.

– Кейти, – в голосе Талли звякнуло предостережение, – мы в прямом эфире.

– Это единственное, что тебя волнует, да? Твои сраные рейтинги? Ну что сказать, надеюсь, они тебе подадут стакан воды, когда состаришься, потому что никого и ничего другого у тебя не останется. Да что ты понимаешь в любви и в материнстве? – Глядя на нее, Кейт чувствовала, как в горле поднимается тошнота. – Тебя даже твоя собственная мать не любила. Ты же душу готова продать ради славы. Хотя погоди, уже продала. – Она повернулась к аудитории: – Вот она, ваша звезда, ребята. Такая охренительно нежная и заботливая, что ни единого раза в жизни ни одному человеку не сказала, что любит его.

Кейт сорвала с себя микрофон и аккумуляторы, швырнула их на пол и, схватив Мару за руку, пулей вынеслась со сцены.

За кулисами к ней бросился Джонни, обнял ее, прижал к себе, но даже тепло его тела неспособно было согреть ее. Следом подбежали ее родители и близнецы, все они столпились вокруг Кейт и Мары.

– Прости, милая, – сказал Джонни. – Я понятия не имел…

– Не могу поверить, что Талли так поступила, – сказала мама. – Она, наверное, думала…

– Не надо, – резко оборвала ее Кейт, утирая слезы. – Плевать мне, что она там думала, хотела, планировала. Теперь уже плевать.

Талли выбежала в коридор, но Кейт уже и след простыл.

Простояв там непозволительно долго, она развернулась и опять вышла на сцену, затерялась взглядом в море незнакомых лиц. Попыталась улыбнуться, изо всех сил попыталась, но впервые в жизни ее железная воля дала слабину. По залу носились тихие возгласы сочувствия. Позади нее доктор Тиллман открывал рот, заполняя пустоту словами, которых она не могла ни услышать, ни осознать. Только теперь она поняла, что, пока ее не было, Тиллман продолжал вести программу, ведь по-прежнему шла прямая трансляция.

– Я просто хотела помочь, – перебив его, сказала Талли залу и уселась на край сцены. – Что я сделала не так?

Аплодисменты долго не смолкали, одобрение зрителей было столь же неоспоримым и безусловным, как их присутствие. Обычно это помогало, заполняло пустоты в душе – для этого и были нужны аплодисменты, – но сегодня они гремели напрасно.

Каким-то чудом она дожила до конца эфира.

Постепенно студия опустела. Зрителей вывели, члены съемочной группы разбежались по домам, оставив ее наедине со своим одиночеством. Никто из них не решился даже заговорить с ней перед уходом. Тоже, значит, злятся на нее за то, как она обошлась с Джонни.

Будто бы откуда-то издалека до нее долетел звук шагов. Кто-то приближался.

Она медленно подняла голову.

Джонни.

– Как ты могла? Она тебе верила. Мы тебе верили.

– Я просто хотела помочь. Ты же сам говорил, что она не справляется. Доктор Тиллман мне сказал, что в критической ситуации нужно предпринимать радикальные меры. Риск самоубийства…

– Я увольняюсь, – перебил ее Джонни.

– Но… Скажи ей, пусть позвонит мне. Я все объясню.

– Я бы на это не рассчитывал.

– В каком смысле? Мы тридцать лет дружим.

Она невольно вздрогнула, встретив ледяной взгляд Джонни.

– Похоже, сегодня вашей дружбе пришел конец.

Бледный утренний свет, лившийся в окна, яркими пятнами оседал на белых подоконниках. В небе с криками носились чайки, волны с силой шлепались о берег – значит, где-то рядом плыл паром.

Обычно эти звуки радовали Кейт. Прожив много лет на побережье, она до сих пор любила смотреть на проползавшие мимо паромы, особенно по ночам, когда они светились совсем как плавучие шкатулки с драгоценностями.

Сегодня она даже не улыбнулась. Сидя в постели, она держала в руках книгу – только для того, чтобы муж оставил ее в покое. Буквы расплывались перед глазами, черными точками плясали на кремовой бумаге. Вчерашняя катастрофа снова и снова разыгрывалась у нее в голове с десятков различных ракурсов. Этот заголовок: «Гиперопека. Почему девочки-подростки ненавидят своих матерей».

Ненавидят.

Топчете ранимую душу дочери…

Вот доктор Тиллман подходит, рассказывает, какая Кейт ужасная мать; ее мама в первом ряду начинает плакать; Джонни вскакивает с места, что-то кричит оператору, но слов не разобрать.

Она все еще не оправилась от шока, толком не чувствовала ничего, кроме оцепенения. Но под этим оцепенением бурлила ярость, чудовищная, звериная ярость, какой ей не приходилось испытывать никогда в жизни. Она так редко злилась по-настоящему, что сама боялась этого чувства. Казалось, начни она кричать, никогда уже не остановится. Поэтому она сидела тихо, заперев на ключ ящик со своими чувствами.

И все смотрела на телефон, ожидая звонка от Талли.

«Повешу трубку», – сказала она себе. Именно так она и собиралась поступить. Даже не без удовольствия предвкушала этот момент. Все годы их дружбы Талли выкидывала такие вот номера (впрочем, нет, таких номеров даже она прежде не выкидывала), а Кейт приходилось извиняться, и неважно, ее была вина или нет. Талли сроду не извинялась, просто сидела и ждала, пока Кейт придет и все уладит.

Не в этот раз.

Теперь Кейт плевать хотела, что станет с их дружбой, слишком она была зла, слишком обижена. Если Талли желает остаться ее подругой, пусть сама помучается.

Повешу трубку много-много раз.

Она вздохнула, надеясь, что эта мысль принесет облегчение, но никакого облегчения не почувствовала. События вчерашнего дня сломили ее.

Раздался стук в дверь. Это мог быть кто угодно из ее родных. Прошлым вечером они с ней носились как с писаной торбой, защищали ее, оберегали, точно она хрустальная. Мама и папа остались на ночь. От мамы было не скрыться, будто она боялась, как бы Кейт ненароком не покончила с собой. Папа без конца хлопал ее по плечу и повторял, что она красавица, а близнецы, которые не очень-то понимали, что случилось, но нутром чуяли беду, висли на ней не отлипая. Одна только Мара держалась на расстоянии и наблюдала за происходящим со стороны.

– Войдите, – сказала Кейт, поднимаясь повыше на кровати, стараясь казаться более стойкой, чем на самом деле.

В спальню вошла Мара, уже одетая в школу: джинсы на бедрах, розовые угги и серая толстовка с капюшоном. Она попыталась улыбнуться, но вышло не очень.

– Бабушка меня послала с тобой поговорить.

Кейт испытала огромное облегчение просто оттого, что дочь оказалась в одной с ней комнате. Она переместилась на середину кровати и похлопала ладонью по матрасу рядом с собой.

Но Мара села напротив, прислонилась к обитому шелком изножью кровати, подтянула к груди острые колени – они торчали наружу из ее любимых драных джинсов.

Кейт с тоской вспомнила о том времени, когда могла просто подхватить дочь на руки и прижать к себе. Сейчас ей это было необходимо.

– Ты ведь знала, про что будет программа, да?

– Талли со мной все обсудила. Сказала, что это поможет.

– И?..

Мара дернула плечом:

– Да я-то просто на концерт хотела.

Концерт. Бесхитростный эгоизм этого ответа покоробил Кейт. Она и забыла про концерт, про то, как Мара сбежала из дома. После поездки на Кауаи все это совершенно вылетело у нее из головы.

На это Талли, похоже, и рассчитывала. Заодно и Джонни убрала с дороги, чтобы не нарушил планы.

– Скажи что-нибудь, – попросила Мара.

Но Кейт сама толком не знала, что сказать, как со всем этим обойтись. Ей хотелось, чтобы Мара поняла, какой эгоисткой была, как сильно ее обидела, но она не собиралась взваливать на дочь вину за произошедшее. Этому грузу место на плечах Талли.

– А тебе не пришло в голову, когда вы с Талли сочиняли свой план, что мне будет больно и обидно?

– А тебе не приходило в голову, что мне больно и обидно, когда меня не пускают на концерт? Или в боулинг ночью? Или…

Кейт подняла руку.

– Понятно. Мара по-прежнему пуп земли, – произнесла она устало. – Если тебе больше нечего сказать, можешь идти. У меня сил нет с тобой ругаться. Ты повела себя эгоистично и обидела меня. Если сама этого не понимаешь и не готова принять за это ответственность, мне тебя жаль. Все, уходи.

– Ну окей. – Мара нарочито медленно встала с кровати. У двери она замерла и обернулась: – Когда Талли придет…

– Талли не придет.

– В смысле?

– Твоя крестная фея должна передо мной извиниться. А извиняться она не умеет. Надо же, и в этом вы похожи.

Впервые за весь их разговор на лице Мары мелькнул страх. Боялась она одного – потерять Талли.

– В твоих интересах хорошенько подумать о том, как ты ко мне относишься, Мара. – Голос Кейт дрогнул, ей с большим трудом удавалось говорить спокойно. – Я тебя люблю больше жизни, а ты намеренно причиняешь мне боль.

– Я тут ни при чем.

Кейт вздохнула:

– Ну естественно, Мара. Ты всегда ни при чем.

Этого говорить не следовало. Едва слова сорвались с губ, Кейт захотела взять их обратно, но сказанного не воротишь.

Мара рывком распахнула дверь и с грохотом захлопнула ее за собой.

Внезапно наступила тишина. Где-то за окном пропел петух, залаяли собаки. Слышно было, как кто-то ходит на первом этаже, – половицы в этом старом доме скрипели при каждом шаге.

Кейт уставилась на телефон, ожидая звонка.

– Это вроде мать Тереза говорила, что одиночество – самый ужасный вид нищеты? – сказала Талли, хлебнув «грязного мартини».

На лице человека, к которому она обратилась, на мгновение мелькнул испуг – будто он вел машину по темной пустой дороге и внезапно ему наперерез выскочил олень. Затем он рассмеялся – особенным, говорящим смехом, как бы признавая в Талли свою, подчеркивая их общее превосходство над миром, их привилегированность. Такому смеху учатся в гулких коридорах Гарварда или Стэнфорда.

– Что люди вроде нас знают об одиночестве и нищете? К вам на день рождения явилась сотня человек, а шампанское и икра, господь не даст соврать, стоят недешево.

Талли попыталась, но не смогла вспомнить его имя. А ведь этот тип – ее гость, должна же она знать, кто он, черт побери, такой?

И что за муха ее укусила – так нелепо изливать душу постороннему человеку?

Исполнившись отвращения к себе, она прикончила мартини – второй за вечер – и направилась к временному бару, который устроили в углу ее пентхауса. За спиной у одетого в смокинг бармена сияло небо Сиэтла – густая чернота, усыпанная яркими искрами звезд.

Нетерпеливо дожидаясь третьего мартини, она убивала время пустой болтовней с барменом. Едва напиток был готов, она подхватила его и поплыла к террасе, огибая стол, на котором громоздились завернутые в блестящую бумагу, обвязанные яркими лентами коробки. Можно и не открывать, известно, что внутри: бокалы для шампанского «Уотерфорд» или «Баккара», серебряные браслеты и фоторамки из «Тиффани», ручки «Монблан»… может, еще кашемировый палантин или пара подсвечников из дутого стекла. Дорогие подарки, которые преподносят друг другу шапочные знакомые и коллеги, достигшие определенного уровня доходов.

В каждой из этих элегантно упакованных коробок лежит пустышка – ни одной вещи, адресованной лично ей.

Сделав глоток, Талли вышла на террасу и, облокотившись на ограждение, уставилась на далекие очертания Бэйнбриджа. Лунный свет серебрил поросшие лесом холмы. Она бы и рада была отвести взгляд, но не могла. С того эфира прошло три недели. Двадцать один день. Но ее разбитое сердце все еще болело. Слова, произнесенные Кейт, бесконечно прокручивались у нее в голове. А едва ей удавалось о них забыть, на глаза попадался номер «Пипл» или какая-нибудь статья в интернете, не скупившаяся на цитаты. Ее даже собственная мать не любила… Вот она, ваша звезда, ребята. Такая охренительно нежная и заботливая, что ни единого раза в жизни ни одному человеку не сказала, что любит его.

Да как у Кейт язык повернулся такое сказать? И как она могла после этого не позвонить, не извиниться… даже с днем рождения не поздравить?

Талли осушила бокал и поставила его на ближайший столик, не отрывая взгляда от берега, темневшего за черной полосой залива. За спиной у нее раздался телефонный звонок. Так и знала! Она бросилась обратно в квартиру, протиснулась сквозь толпу в гостиной, зашла в спальню и захлопнула за собой дверь.

– Алло? – сказала она, чуть запыхавшись.

– Привет, Талли, с днем рождения.

– Здравствуйте, миссис М. Так и знала, что вы позвоните. Может, мне к вам с мистером М. заехать? Я прямо сейчас могу, мы бы…

– Ты должна помириться с Кейти.

Талли опустилась на край кровати.

– Я просто хотела помочь.

– Но не помогла. Неужели сама не понимаешь?

– Вы хоть слышали, что она про меня наговорила в прямом эфире? Я ей помочь хотела, а она заявила на всю Америку… – Талли не смогла даже повторить этих слов. Слишком сильную они причиняли боль. – Я жду извинений.

В трубке повисла тишина, затем раздался усталый вздох:

– Ох, Талли.

Уловив разочарование в голосе миссис М., Талли вновь почувствовала себя четырнадцатилетней девчонкой, угодившей в полицейский участок. В кои-то веки у нее не нашлось слов.

– Я люблю тебя, как родную дочь, – наконец сказала миссис М. – И ты это знаешь, но…

Как родную дочь. В одном слове – целое море, целый океан, разделявший их.

– Ты должна понять, какую боль ей причинила.

– А кто будет понимать, какую боль она причинила мне?

– То, что с тобой делала мать, – преступление, Талли. – Миссис М. с тоской вздохнула. – Бад зовет, мне пора. Мне очень жаль, что все так, как есть, но я должна идти.

Талли даже не попрощалась, просто молча повесила трубку. Правда, от которой она бежала столько лет, настигла ее, свинцовой тяжестью опустилась на грудь, не давая дышать.

Все, кого она любила, были родней Кейт, а не ее, и в трудную минуту они встали на другую сторону.

А она как же?

Да как пелось в старой песне – снова одна. Разумеется[130]130
  Alone Again (Naturally) (1972) – песня ирландского автора-исполнителя Гилберта О’Салливана.


[Закрыть].

Медленно поднявшись, она вернулась на вечеринку. Как можно было годами закрывать глаза на очевидное? Это ведь главное, чему ее научила жизнь: люди уходят. Родители. Любовники.

Друзья.

Пробираясь к бару сквозь толпу коллег и знакомых, она улыбалась, радостно болтала ни о чем.

Это ведь не так сложно – вести себя нормально, притворяться, будто все хорошо. Большую часть жизни она этим и занималась. Играла.

Лишь с Кейти она позволяла себе оставаться собой.

К осени Кейт перестала ждать звонка от Талли. Прошедшие с их разрыва месяцы она провела в тесном и неудобном, но успевшем уже стать привычным мирке-аквариуме, в который сама себя заточила, отрезав от окружающей действительности. Сперва она, конечно, оплакивала потерянную дружбу, горевала о былом, но со временем приняла неизбежное: Талли не извинится. Если какие-то извинения и прозвучат, то произносить их придется – как всегда – ей самой.

Так уж сложилось.

Самоуважение Кейт, обычно такое неустойчивое и податливое, в этом месте прогибаться не желало. На этот раз она не сдастся.

Время шло, стеклянные стены аквариума с каждым днем становились крепче. Она все реже вспоминала о Талли, а если и вспоминала, то запрещала себе плакать и старалась выбросить ее из головы.

Но все это требовало усилий, выматывало ее. И с приближением зимы все тяжелее становилось по утрам вылезать из постели, тащить себя в душ. К ноябрю от одной мысли о том, чтобы помыть голову, наваливалась такая усталость, что пришлось вовсе бросить это занятие. Готовка и мытье посуды отнимали кучу энергии; она то и дело присаживалась отдохнуть.

И все бы ничего – с такой депрессией, по мнению Кейт, жить было можно, – но становилось только хуже. На прошлой неделе она не смогла заставить себя почистить зубы утром, а детей в школу повезла, даже не переодевшись из пижамы.

– Не делай из мухи слона, – ответила она, когда муж спросил ее об этом. Теперь он снова работал на своем прежнем канале, ответственности стало меньше, а свободного времени, чтобы замечать трудности Кейт, – больше. – Подумаешь, не помылась, с кем не бывает? Я же не умом тронулась, в самом деле.

– У тебя депрессия. – возразил он, прижимая ее к себе на диване. – И, честно сказать, выглядишь ты не ахти.

Эти слова укололи Кейт, но, если уж на то пошло, совсем не так больно, как должны были.

– Ну так запиши меня к пластическому хирургу. Куда мне еще по врачам бегать? Я ведь регулярно проверяюсь, ты и сам знаешь.

– Лучше перестраховаться, – ответил он.

И вот теперь Кейт тащилась на пароме в Сиэтл. По правде говоря, – хотя мужу она в этом ни за что бы не призналась – она была рада выбраться на обследование. Она так устала от этой депрессии, от этого вечного изнеможения. Может, ей выпишут какие-нибудь таблетки – такие, чтобы помогли забыть о тридцати годах дружбы, закончившихся катастрофой.

Паром причалил к пристани, и, съехав по тряскому трапу, она встроилась в утренний поток машин. Тоскливая серость вокруг замечательно соответствовала ее настроению. Проехав центр города насквозь, она свернула к больнице на холме, отыскала свободное место на парковке и, перейдя улицу, оказалась в больничном вестибюле. Отметившись в регистратуре, поднялась на нужный этаж на лифте.

Сорок минут спустя, когда она успела прочитать все статьи в свежем номере журнала «Родители», ее наконец пригласили в кабинет, где медсестра принялась задавать ей обычные в такой ситуации вопросы.

Снова оставшись одна, Кейт взялась листать «Пипл».

Целый разворот занимала фотография Талли – она смотрела в камеру, приподняв пустой бокал для шампанского. В черном платье от Шанель и сверкающем, расшитом бисером жакетике она выглядела сногсшибательно. Подпись под фотографией сообщала: «Таллула Харт на благотворительном приеме в “Шато Мармон”[131]131
  Известный пятизвездочный отель в Лос-Анджелесе, где часто останавливаются голливудские звезды.


[Закрыть] со своим спутником, медиамагнатом Томасом Морганом».

Дверь распахнулась, в кабинет вошла доктор Марша Сильвер.

– Здравствуйте, Кейт. Рада вас снова видеть. – Оседлав стул на колесиках, она придвинулась ближе, глядя в карту Кейт. – Есть какие-нибудь жалобы?

– Муж думает, что у меня депрессия.

– А вы так не думаете?

Кейт пожала плечами:

– Пожалуй, мне немного грустно.

Марша что-то записала в карте.

– В прошлый раз вы обследовались почти что ровно год назад. Вы молодец.

– Мы такие, девочки из католических семей. Любим все делать по правилам.

Марша с улыбкой закрыла карту и потянулась за перчатками.

– Что ж, Кейт, начнем с мазка на цитологию. Спуститесь чуть-чуть пониже…

Следующие несколько минут Кейт исправно терпела мелкие унижения, неизбежные в кабинете гинеколога: расширитель, зеркало, мазки. Доктор Сильвер все это время поддерживала с ней обезличенную, ходульную беседу. О погоде, о новом спектакле в Театре на Пятой авеню, о приближающихся праздниках.

Лишь через полчаса, перейдя к осмотру груди, Марша перестала болтать о пустяках.

– Давно у вас вот это покраснение?

Кейт взглянула на красное пятнышко размером с монету под правым соском. Кожа в этом месте была рыхлая, точно апельсиновая корка.

– Месяцев девять, наверное. Может, год. Меня там укусила какая-то мошка. Наш семейный врач побоялся инфекции и выписал антибиотики. Пятно пропало, а потом опять появилось. Иногда оно прямо горячее на ощупь, я поэтому и думала, что это воспаление какое-то.

Марша, хмурясь, разглядывала грудь. Кейт добавила:

– Я маммографию делала в том году, все было хорошо.

– Да, я видела.

Марша подошла к телефону, набрала номер.

– Нужно записать Кейт на УЗИ молочных желез. Немедленно. Скажи, чтобы нашли окошко. Спасибо.

Она повесила трубку и обернулась. Кейт села.

– Марша, вы меня пугаете.

– Я надеюсь, что все хорошо, но всегда лучше проверить, правда?

– Но что…

– Давайте все обсудим, когда разберемся, что это, ладно? Дженис вас проводит в рентгенологическое отделение. Хорошо? Муж с вами приехал?

– А надо было?

– Нет-нет, я уверена, что все в порядке. А вот и Дженис.

Мысли у Кейт путались. Она сама не поняла, когда успела одеться, и вот ее уже ведут к лестнице, три пролета вверх, дальше по длинному коридору. Прождав еще бог знает сколько, она наконец попала в кабинет, где ее грудь снова ощупали, хмурясь и прищелкивая языком, а потом обследовали ультразвуком.

– Я регулярно делаю самообследование, – объяснила она. – Никаких уплотнений не было.

Лежа на кушетке в темной комнате, она заметила, как врач и медсестра переглянулись.

– Что такое? – спросила Кейт, угадав страх в собственном голосе.

После УЗИ ее вывели из кабинета и оставили ждать в приемной. Как и все остальные женщины в этом тесном помещении, она листала журналы, пытаясь сосредоточиться на случайных фразах, на рецептах пирогов – на чем угодно, лишь бы не думать о результатах УЗИ.

Все будет хорошо, говорила она себе всякий раз, когда в душу заползала тревога. Волноваться не о чем. Рак ведь не подкрадывается незаметно – уж точно не рак груди. У него есть симптомы, которые Кейт ни за что бы не пропустила. Тетя Джорджия уже лечилась от рака, поэтому все в их семье держали ухо востро. Потихоньку остальные пациентки разошлись по домам, и Кейт осталась одна.

Наконец за ней явилась пухлая медсестра с кроткими оленьими глазами.

– Кейтлин Райан?

Кейт вскочила:

– Да?

– Пойдемте, доктор Кранц вас ожидает на биопсию.

– Биопсию?

– Нужно исключить все диагнозы. Идемте.

Кейт никак не могла заставить себя пошевелиться и едва сумела кивнуть. Сжав в руках сумку, с трудом переставляя ноги, она последовала за медсестрой.

– У меня маммограмма чистая была вообще-то. И самообследования я делаю.

Ей вдруг страшно захотелось, чтобы рядом оказался Джонни, держал ее за руку, говорил, что все будет хорошо.