Текст книги "Улица Светлячков"

Или Талли.

Она сделала глубокий вдох, попыталась обуздать страх. Как-то раз, несколько лет назад, ее отправили на биопсию после подозрительной цитологии. Она все выходные тряслась в ожидании результатов, но в итоге оказалось, что все хорошо. Ухватившись за это воспоминание крепко-накрепко, как за спасательный круг в холодных, неспокойных водах, она шагала по коридору за безмолвной медсестрой. Вскоре они подошли к кабинету, возле двери которого значилось: «Онкологический центр фонда Гудно».

Глава тридцать третья

Талли разбудил телефонный звонок. С трудом продрав глаза, она взглянула на часы. Два часа ночи. Протянув руку, она взяла трубку:

– Алло?

– Это Таллула Харт?

Она потерла глаза.

– Да. Кто звонит?

– Меня зовут Лори Уизерспун. Я медсестра в больнице «Харборвью». К нам доставили вашу мать, Дороти Харт.

– Что случилось?

– Пока неизвестно. Но похоже на передозировку наркотиков, и, кроме того, ее сильно избили. Полиция надеется ее допросить.

– Это она попросила мне позвонить?

– Она сейчас без сознания. Мы нашли ваши контакты среди ее вещей.

– Еду.

Стремительно одевшись, Талли уже через двадцать минут выехала из дома. Она оставила машину на больничной парковке и тут же отправилась в регистратуру.

– Здравствуйте. Я приехала к матери, ее зовут Дым… Дороти Харт.

– Шестой этаж, миз Харт. Подойдите на сестринский пост.

– Спасибо.

Талли поднялась на нужный этаж, и крохотная женщина в бледно-оранжевой униформе проводила ее в палату матери.

В затопленной тенями комнате стояли две кровати. Ближайшая пустовала.

Закрыв за собой дверь, Талли с удивлением поняла, что ей страшно. Всю жизнь мать только и делала, что причиняла ей боль. В детстве Талли любила ее, одному богу известно за что; в юности – ненавидела; став взрослой – игнорировала. Дымка разбивала ей сердце бессчетное количество раз, предавала ее при всякой возможности, но даже теперь, несмотря ни на что, Талли не могла отнестись к ней равнодушно.

Дымка спала. Лицо покрывали синяки, под глазом темнел фингал, возле разбитой губы запеклась кровь. Короткие седые волосы, обрезанные, по всей видимости, тупым ножом, неряшливо облепили голову.

Она была не похожа на себя – эта женщина, побитая не просто чужими кулаками, а самой жизнью.

– Привет, Дымка, – сказала Талли, удивляясь сдавленному звуку собственного голоса. Она нежно погладила мать по виску – единственному островку на лице, свободному от синяков и кровоподтеков. Ощутив под пальцами тонкую бархатистую кожу, она вдруг поняла, что в последний раз прикасалась к матери в 1970 году – когда держала ее за руку в толпе на улице Сиэтла.

Она понятия не имела, что сказать этой женщине, с которой они делили одно на двоих прошлое, но существовали в двух разных настоящих. Поэтому просто говорила что взбредет в голову. Рассказывала о своей передаче, о своей жизни, о своем успехе. А когда в этом пустом бахвальстве зазвучало отчаяние, переключилась на Кейт, их ссору и свое одиночество. Слова находились сами собой, соскальзывали с языка, и Талли угадывала в них правду. Потеряв Райанов и Маларки, она осталась совсем одна. Кроме Дымки, у нее никого больше нет. Надо же было докатиться до такого.

– Мы одни на этом свете, как ты до сих пор этого не поняла?

Талли и не заметила, как мать проснулась, а между тем она лежала с открытыми глазами, уставив на нее измученный взгляд.

– Привет, – сказала Талли, утирая слезы. – Что с тобой случилось?

– Побили вот.

– Я не о том, почему ты в больнице. Я спрашиваю: что с тобой случилось?

Дернувшись, Дымка отвернулась.

– А-а, вот ты о чем. Разве любимая бабуля так ничего и не рассказала? – Она вздохнула. – Какая уж теперь разница.

Талли замерла. Это был, пожалуй, самый важный их разговор за всю жизнь; вот-вот она узнает тайну, которая ускользала от нее все эти годы.

– Большая разница.

– Уйди, Талли.

Дымка уткнулась лицом в подушку.

– Не уйду, пока не объяснишь почему. – Голос Талли дрогнул, когда она произносила эти слова. Не мог не дрогнуть. – Почему ты меня никогда не любила?

– Забудь обо мне.

– Ох, если б я могла. Но ты моя мать.

Дымка повернулась к ней, и на короткое мгновение – моргнуть не успеешь – в ее глазах мелькнула печаль.

– Ты мне сердце разбиваешь, – сказала она тихо.

– А ты мне.

Дымка на секунду улыбнулась.

– Хотелось бы мне…

– Чего?

– Быть той, кто тебе нужен. Но я не могу. Ты должна меня отпустить.

– Да как же я тебя отпущу? Прошлого не исправить, но ты все равно моя мать.

– Никогда я не была тебе матерью. Мы обе это знаем.

– Я не перестану возвращаться, – сказала Талли, внезапно понимая, что это правда. Две изломанные жизнью женщины, они все же были связаны странными неразрывными узами. Финальные па этого долгого, мучительного танца ждали впереди. – И однажды ты будешь готова меня принять.

– Как ты умудряешься держаться за эту нелепую надежду?

– Обеими руками. – Ей хотелось добавить «что бы ни случилось», но эти слова, напоминавшие о Кейт, слишком больно было произносить вслух.

Дымка вздохнула и закрыла глаза:

– Уйди.

Талли долго стояла без движения, вцепившись в металлические перила кровати. Поначалу мать лишь притворялась спящей, это было ясно, но в конце концов заснула по-настоящему. Как только в тишине палаты зазвучало мерное сопение, Талли подошла к небольшому шкафу, достала сложенное в несколько раз одеяло. На нижней полке, рядом с аккуратной стопкой одежды, стоял коричневый бумажный пакет.

Укутав мать одеялом до самого подбородка, Талли вернулась к шкафу.

Она сама не знала толком, зачем стала рыться в ее вещах, что хотела найти. Поначалу ничего интересного не попадалось: грязная, сношенная одежда, туфли с прохудившейся подошвой, собранная с миру по нитке косметика в целлофановом пакете, сигареты, зажигалка.

И лишь на самом дне пакета мелькнуло что-то знакомое – завязанная узелком истрепанная нитка, на которой болтались две макаронины и одинокая синяя бусина.

Ожерелье, которое Талли сделала на занятии в воскресной школе и подарила матери в тот день, когда они уехали из бабушкиного дома на старом «фольксвагене». Все эти годы мать хранила его.

Талли не посмела к нему прикоснуться. Боялась, что все окажется сном, что на самом деле нет никакого ожерелья. Она обернулась, подошла к кровати.

– Ты его хранила, – сказала она, чувствуя, как в груди разрастается что-то новое, незнакомое. Вроде бы надежда, но уже не прежняя, по-детски блестящая, – с годами она потускнела, истрепалась, обросла отметинами их с матерью общего прошлого. Но все еще теплилась под слоем ржавчины и пыли. – Ты, оказывается, тоже умеешь держаться за надежду, а, Дымка?

Талли опустилась на пластмассовый стул рядом с кроватью. Теперь у нее появился по-настоящему важный вопрос к матери, и она собиралась добиться ответа.

Постепенно она начала клевать носом и около четырех утра заснула.

Разбудила ее трель мобильника. Медленно и не без труда выпрямившись, она потерла затекшую шею. И вдруг вспомнила, где находится.

Больница.

«Харборвью».

Она вскочила на ноги. Постель матери была пуста. Талли рванула на себя дверцы шкафа.

Пусто. Один лишь смятый в комок бумажный пакет.

– Черт.

Телефон не умолкал. Она бросила взгляд на экран.

– Привет, Эдна, – ответила она, снова садясь на стул.

– Ну и голос у тебя.

– Ночка выдалась нелегкая. – Талли вдруг пожалела, что так и не дотронулась до ожерелья, – воспоминание о нем уже казалось размытым по краям, точно вырезанным из сна. – Который час?

– У вас шесть утра. Ты там сидишь?

– По забавному совпадению, да.

– Ты все еще берешь отпуск с конца ноября по январь?

– Чтобы члены моей съемочной группы могли в праздники побыть с родными? – с горечью произнесла Талли. – Беру.

– Я знаю, что ты обычно ездишь к подруге…

– Не в этом году.

– Отлично. Тогда, может быть, махнешь со мной в Антарктику? Я делаю документальный фильм о глобальном потеплении. И считаю, что это важная тема. А твое имя в титрах поможет его раскрутить.

Вот так подарок. Только что Талли мечтала сбежать подальше от собственной жизни – и на тебе, предлагают ехать в Антарктику. Дальше не придумаешь.

– Надолго?

– Недель шесть, максимум – семь. Можно будет время от времени ездить домой, но дорога дальняя.

– Звучит идеально. Мне как раз нужно сменить обстановку. Когда вылетаем?

Раздевшись догола, Кейт изучала свое тело в зеркале. Всю жизнь она вела партизанскую войну с собственным отражением. Бедра всегда оставались полными, сколько ни худей; живот, выносивший троих детей, выдавался вперед. Она усердно приседала в спортзале, но обвислые ягодицы от этого упругими не стали. Из-за дряблых рук она уже года три не носила блузки без рукавов. А уж грудь… После рождения мальчиков она перешла на плотные и куда менее соблазнительные лифчики, и широкие бретельки приходилось натягивать потуже, чтобы грудь встала на место.

И лишь теперь, глядя на себя в зеркало, она понимала, что все это не имело никакого значения, что она попусту теряла время.

Она подошла поближе, повторяя подготовленные заранее фразы. Сегодня ей как никогда важно было найти в себе силы.

Потянувшись за вещами, сложенными на столешнице раковины, она начала одеваться. Она выбрала симпатичный розовый свитер из кашемира с треугольным вырезом – дети подарили на Рождество в прошлом году – и старые, заношенные до лайковой мягкости «ливайсы». Как следует расчесав волосы, завязала хвост на затылке. Даже накрасилась. В такой момент надо выглядеть здоровой. Закончив с приготовлениями, она вышла из ванной и вернулась в спальню.

Джонни, сидевший на краешке кровати, тут же вскочил на ноги, повернулся к ней. Было заметно, каких трудов ему стоит изображать присутствие духа. А глаза уже на мокром месте.

Увидев этот предательский блеск, доказательство его любви и его страха, она, вместо того чтобы тоже расплакаться, отчего-то почувствовала себя увереннее.

– У меня рак, – сказала она.

Джонни, разумеется, уже знал. Дни, проведенные в ожидании результатов, были медленной пыткой. Вчера вечером наконец позвонили из больницы. Они уверяли друг друга, что все будет в порядке, а потом держались за руки, слушая голос врача. В порядке ничего не было, порядком тут и не пахло.

Мне очень жаль, Кейт…. четвертая стадия… воспалительный рак молочной железы… агрессивная форма… уже распространился…

Сперва Кейт только злилась – она ведь всегда все делала правильно, искала уплотнения, ходила на маммографию, – и лишь потом пришел страх.

Джонни воспринял новость еще тяжелее, и она тут же поняла, что придется быть сильной – ради него. Всю ночь они лежали без сна, обнимались, плакали, молились, обещали друг другу, что справятся. Но как с этим справишься?

Кейт подошла к мужу. Он изо всех сил стиснул ее в объятиях, и все равно им хотелось прижаться друг к другу еще теснее.

– Я должна им сказать.

– Мы должны. – Джонни ослабил объятия ровно настолько, чтобы заглянуть ей в глаза. – Ничего не изменится. Помни об этом.

– Ты серьезно? Мне обе груди отрежут. – Голос дрогнул, она споткнулась о собственный страх, словно о кочку на тропинке. – А потом будут травить и жечь. И это, по их мнению, хорошие новости.

Джонни продолжал неотрывно смотреть на нее – Кейт в жизни не видела ничего прекраснее и пронзительнее той любви, что светилась в его взгляде.

– Между нами ничего не изменится. Неважно, как ты выглядишь, как себя чувствуешь или ведешь. Я всегда буду тебя любить так же, как люблю сейчас.

Чувства, которые она так старательно топила в себе, снова вспыли на поверхность, грозя вот-вот поглотить ее.

– Пойдем, – сказала она тихо. – Пока я не растеряла всю свою храбрость.

Держась за руки, они вышли из спальни и спустились на первый этаж, где их должны были ждать дети.

Гостиная оказалась пуста.

В игровой комнате грохотал телевизор, звуки точно из компьютерных игр – бип, бах, бдыщ. Кейт отпустила руку мужа, вышла в коридор:

– Мальчики, подойдите-ка сюда.

– Ну мам, – заныл Лукас. – Мы кино смотрим.

Ей так сильно хотелось уступить – ну и хорошо, смотрите дальше, – что она с трудом выдавила слова:

– Подойдите, пожалуйста. Сейчас же.

За спиной у нее Джонни зашел в кухню, поднял телефонную трубку:

– Спускайся, Мара. Сию секунду. Мне все равно, с кем ты там разговариваешь.

Щелк.

Она услышала, как Джонни повесил трубку, но не подошла к нему, а села на диван в гостиной, неловко примостилась на самом краешке. Надо было надеть свитер потеплее, холодно-то как.

Близнецы ввалились в комнату, хохоча и тыча друг в друга игрушечными шпагами.

– Получай, Капитан Крюк! – крикнул Лукас.

– Я Питер Пэн, – обиделся Уильям и понарошку вонзил шпагу в брата. – Защищайся!

В свои семь лет они потихоньку начинали меняться. Выцветали детские веснушки, выпадали молочные зубы. Каждый раз, глядя на сыновей, Кейт обнаруживала, что без следа исчезла очередная детская черта.

Еще три года – и их будет не узнать.

Эта мысль испугала ее так сильно, что она вцепилась в подлокотник дивана и закрыла глаза. А что, если ей не суждено увидеть, какими они станут? Что, если…

Нельзя думать о плохом.

Последние четыре дня она повторяла это как мантру. Подошел Джонни и, сев рядом, взял ее за руку.

– Поверить не могу, что ты взял трубку, – заявила Мара, спускаясь по лестнице. – Это как бы нарушение личных границ. И говорила я с Брайаном.

Кейт медленно досчитала до десяти, успокоилась достаточно, чтобы вдохнуть, и открыла глаза.

Дети стояли напротив, кто со скучающим видом (мальчики), кто с сердитым (Мара).

Кейт с трудом сглотнула. Она справится.

– Ты собираешься что-то говорить или как? – взвилась Мара. – Потому что если ты просто будешь сидеть и пялиться, то я наверх пойду.

– Мара, ну твою же… – Джонни собрался было встать, но Кейт положила руку ему на бедро.

– Сядь, Мара, – сказала она, удивившись тому, как буднично звучит ее голос. – Мальчики, вы тоже.

Близнецы одинаковыми грудами плюхнулись на ковер, точно марионетки, которым отрезали веревочки.

– Я постою, – заявила Мара и, выставив бедро, скрестила на груди руки. В ее взгляде читалось привычное «ты мне не указ», и Кейт даже укололо ностальгией.

– Помните, я в пятницу ездила в город? – начала она, чувствуя, как заколотилось в груди сердце и перехватило дыхание. – Так вот, я была у врача.

Лукас прошептал что-то на ухо Уильяму, тот ухмыльнулся и толкнул брата.

Мара с тоской посмотрела на лестницу.

Кейт сжала руку Джонни.

– В общем, волноваться не о чем, но я… заболела.

Все трое разом взглянули на нее.

– Только не переживайте. Мне сделают операцию, а потом придется полечиться, и все будет хорошо. Я, наверное, несколько недель буду сильно уставать, но это ничего страшного.

– Обещаешь, что все будет хорошо? – спросил Лукас, глядя на нее открытым, искренним взглядом, в котором читался лишь легкий намек на страх.

Кейт хотела ответить: да, конечно, но такое обещание они запомнят.

Уильям закатил глаза и пихнул брата локтем:

– Ну мама же сказала, что будет. А в больницу можно вместо школы ездить?

– Да, – ответила Кейт, умудрившись даже улыбнуться.

Лукас первым бросился ей в объятия.

– Я тебя люблю, мамочка, – прошептал он. Кейт так долго прижимала его к себе, что он начал вырываться. То же повторилось и с Уильямом. Затем они оба одновременно развернулись и бросились к лестнице.

– А кино вы досматривать не будете? – спросила Кейт.

– Не-а, – ответил Лукас. – Мы в свою комнату пошли.

Кейт бросила беспокойный взгляд на Джонни, который уже начал вставать.

– А может, в баскетбол сыграем?

Близнецы радостно согласились и вместе с отцом вышли во двор.

Наконец Кейт взглянула на Мару.

– У тебя рак, да? – спросила та после долгой паузы.

– Да.

– У миз Мерфи был рак в том году, и она вылечилась. И тетя Джорджия тоже.

– Именно.

У Мары задрожали губы. Несмотря на свой высокий рост, на деланую искушенность, на макияж, она вновь казалась маленькой девочкой, которая просит маму не выключать на ночь свет. Заламывая руки, она подошла к дивану.

– Ты ведь тоже вылечишься, правда?

Четвертая стадия. Уже распространился. Поздно спохватились. Кейт отогнала эти мысли прочь. Ничего хорошего они не принесут. Надо надеяться на лучшее.

– Да. Врачи говорят, что я молодая и здоровая, так что должно получиться.

Мара легла на диван, придвинулась вплотную и положила голову Кейт на колени.

– Я о тебе позабочусь, мам.

Закрыв глаза, Кейт гладила дочь по волосам. Казалось, только вчера она держала ее на руках и укачивала перед сном, только вчера Мара забиралась ей на колени и рыдала об умершей золотой рыбке.

Господи, пожалуйста, взмолилась она, позволь мне дожить до того дня, когда мы станем подругами…

Она тяжело сглотнула.

– Я знаю, родная.

Девчонки с улицы Светлячков…

Кейт снится 1974-й, она снова школьница, снова вместе с лучшей подругой мчится на велосипеде сквозь темноту, настолько густую, что сама себе кажется невидимой. Улица оживает перед глазами в мельчайших подробностях – петляет серой асфальтовой лентой между травянистых склонов, а в канавах по обе стороны стоит темная, мутная вода. Когда-то давно, еще до того, как они познакомились, ей казалось, что эта улица и не ведет никуда – так, обычная проселочная дорога, названная в честь насекомых, которых сроду не видывали среди непролазной зелени и необъятной синевы этих мест. А потом они посмотрели на эту дорогу глазами друг друга…

Отпусти руль, Кейти. Бог трусливых не любит.

Вздрогнув, Кейт проснулась с мокрыми от слез щеками. Лежа в кровати с открытыми глазами, она прислушивалась к гулу снежной бури за окном. За последнюю неделю она совершенно разучилась отделять себя от своих воспоминаний. Слишком часто во сне она возвращалась на улицу Светлячков, и в этом не было ничего удивительного.

Лучшие подруги навеки.

Вот что они пообещали друг другу много лет назад и ведь всерьез полагали, что это навеки: представляли, как старухами будут вместе сидеть в креслах-качалках на скрипучей веранде, вспоминать былые времена и весело хохотать.

Она, конечно, давно осознала свою ошибку. Вот уже год твердила себе, что все в порядке, что вполне можно обойтись и без лучшей подруги. Иногда у нее даже получалось в это поверить.

А потом она слышала музыку. Их музыку. Вчера в супермаркете у овощного прилавка ее настигла дурацкая магазинная версия песни «У тебя есть друг», и она вдруг расплакалась – прямо над ящиком редиса.

Она откинула одеяло и осторожно, старясь не потревожить спящего подле нее мужа, выбралась из кровати. На мгновение замерла, разглядывая его в полутьме. Даже во сне он выглядел встревоженным.

Она взяла телефон, вышла из спальни и, пройдя по залитому тишиной коридору, ступила на веранду. Постояла, вглядываясь в бушующую непогоду, собираясь с духом. Затем набрала номер, такой знакомый, и все думала, что же скажет своей бывшей лучшей подруге, как начнет их первый разговор после многих месяцев молчания. Неделя была такая дурацкая… Жизнь на глазах разваливается… А может быть, просто: Ты мне нужна.

Где-то на другом берегу темного, бушующего залива звонил телефон.

Долго звонил.

Услышав щелчок автоответчика, Кейт попыталась уместить всю свою тоску в слова, казавшиеся для этого слишком обыденными и пустыми.

– Привет, Тал. Это я, Кейт. Поверить не могу, что ты так и не позвонила извиниться…

Небо взорвалось громом, несколько раз подряд полыхнула молния. В трубке раздался еще один щелчок.

– Талли? Ты меня слышишь? Талли?

Ответа не было.

Кейт вздохнула и добавила:

– Ты мне нужна, Талли. Позвони мне на мобильный.

И тут электричество вдруг пропало, а вместе с ним и телефонное соединение. Запищали короткие гудки.

Кейт постаралась не воспринимать это как знак судьбы. Вернувшись в дом, она зажгла свечу в гостиной. Сегодня ей предстояла операция, и она решила сделать что-нибудь особенное для каждого члена своей семьи – оставить небольшое напоминание о себе. Для Уильяма она отыскала давно потерянный диск с «Корпорацией монстров». Лукасу собрала в больницу целую сумку его любимых угощений. Зарядила телефон Мары и положила рядом с кроватью, зная, что дочери будет ужасно одиноко, если она не сможет позвонить никому из друзей. Все ключи в доме пометила ярлычками и оставила на кухонном столе для Джонни. Он их вечно теряет.

Не сумев придумать, что бы еще сделать для своей семьи, она подошла к окну и стала смотреть, как стихает буря. Умытый мир медленно наполнялся светом. Угольно-черные тучи обернулись белыми облаками, подернулись розовым перламутром. Небоскребы Сиэтла, теснящиеся под рассветным солнцем, сияли как новенькие.

Несколько часов спустя муж и дети начали собираться вокруг нее. Они вместе позавтракали, отнесли в машину ее вещи, и все это время Кейт то и дело посматривала на телефон, ожидая звонка.

Даже шесть недель спустя, когда врачи, отнявшие ей грудь, уже начали вливать в ее вены яд и до красноты, до ожогов облучать ее тело, она продолжала ждать.

Второго января Талли вернулась в свою пустую холодную квартиру.

– Как всегда, – с горечью пробормотала она и сунула чаевые швейцару, затащившему ее огромные дорогие чемоданы в спальню.

Швейцар ушел, а она осталась стоять посреди комнаты, не зная толком, что теперь делать. Был понедельник, девять вечера. Все нормальные люди сидели дома с семьями. Завтра она вернется к работе, снова растворится в ежедневной суматохе своей империи. Это поможет наконец выбросить из головы назойливые мысли, которые преследовали ее все праздники, достали и на краю света – вполне буквально. День благодарения, Рождество и Новый год она провела в Антарктиде – сидела в тесном кругу у обогревателя, вместе со всеми пела песни, пила вино. Стороннему наблюдателю – в роли которого выступала камера, фиксировавшая каждую секунду, – она казалась вполне счастливой.

Но слишком уж часто, забравшись в пуховый спальник в варежках и шапке, она не могла уснуть, потому что в голове крутились старые песни, от которых слезы наворачивались на глаза. Несколько раз, проснувшись, она обнаруживала на щеках корки льда.

Швырнув сумку на диван, она взглянула на часы – дисплей, мигая, показывал 5:55. Видно, электричество отключали, пока ее не было.

Она налила себе бокал вина, взяла листок бумаги и ручку и уселась за стол. Цифры на автоответчике тоже мигали.

– Шикарно.

Теперь не узнать, кто звонил после отключения. Нажав на кнопку, она принялась за долгое, утомительное прослушивание сообщений. Дослушав примерно до середины, записала, что надо бы договориться с ассистенткой по поводу голосовой почты.

Она уже едва обращала внимание на бормотание автоответчика, когда раздался голос Кейт.

– Привет, Тал. Это я, Кейт.

Талли резко выпрямилась и нажала на перемотку.

– Привет, Тал. Это я, Кейт. Поверить не могу, что ты так и не позвонила извиниться…

Громкий щелчок. Затем:

– Талли? Ты меня слышишь? Талли?

Снова щелчок и короткие гудки. Кейт повесила трубку.

Вот и все. Это оказалось последнее сообщение. Других не было.

Талли испытала столь острое разочарование, что невольно дернулась. Она без конца слушала сообщение, перематывала назад и включала снова, пока не перестала замечать хоть что-то, кроме обвиняющего тона Кейт.

Это не та Кейт, которую она помнила, не та девочка, что много лет назад пообещала оставаться ее лучшей подругой вечно. Та девочка ни за что не стала бы звонить вот так, оскорблять, упрекать, а потом вешать трубку.

Поверить не могу, что ты так и не позвонила извиниться.

Талли вскочила на ноги, желая отодвинуться от этого голоса, вторгшегося в ее дом, хитростью заставившего надеяться. Она щелкнула кнопкой, удаляя все сообщения, и отошла от стола.

– Это я не могу поверить, что ты не позвонила, – сказала она в пустоту своей квартиры, стараясь не замечать, как сдавленно звучит голос.

Талли принялась рыться в сумке, пытаясь среди мешанины вещей найти мобильник. Наконец отыскав его, пролистала бесконечный список контактов и остановилась на имени, добавленном всего пару месяцев назад. Нажала на кнопку вызова.

Когда Томас ответил, она постаралась говорить с легкомысленными, кокетливыми интонациями, но притвориться не вышло, что-то тяжелым грузом давило на грудь, не позволяло дышать.

– Привет, Том, я только что вернулась из ледяной пустыни. У тебя какие планы на вечер? Никаких? Отлично, может, встретимся?

Ей так сильно нужен был кто-то рядом, что она сама себе была противна. Но остаться одна не могла – не могла даже переночевать в собственной квартире.

– Давай в «Келлс». В девять тридцать?

Она вышла из дома еще до того, как он успел ответить:

– Договорились.