Текст книги "Звезда Серафима Саровского… Звезда любви…"

– Вот и добре!.. – тихо усмехнулся одними глазами пан Медлер. – Вот и добре…

– Не знаю уж, как и благодарить-то тебя, Казимир?!.. – протягивая ему свою раскрытую мозолистую ладонь, сказал вдруг смущённо Селивестр Богдан. – Честное слово, уж и не знаю, как благодарить, – смотрел он на него с теплотой в глазах…

– Ничего не стоит, Селивестр… Ничего не стоит, – ответил ему своим сдержанным рукопожатием пан управляющий, но глаз на него своих не поднял… – Всегда приятно помочь хорошему человеку, – добавил он ещё, всё так же с опущенными книзу глазами…

Когда же Селивестр Богдан, взбудораженный нежданно-негаданно свалившимся на него счастьем, скрылся за дверью своей мастерской, управляющий имением пан Медлер посмотрел ему злобно вслед и, крепко сжав в огромном своем, мощном кулачище плеть, процедил сквозь зубы: «Не знаешь, чем отблагодарить меня, плотник?.. Отблагодаришь ещё… Непременно отблагодаришь, голодранец! Как только захлебнёшься кровавыми слезами, так сразу же и отблагодаришь!!!»

VIII. Встреча Ганки, жены плотника Селивестра Богдана, с её Паном, бароном Ордоновским

Яркие лучи июньского солнца всеми силами пытались пробиться через плотно закрытые шторы на окне спальни барона Ордоновского. Наконец, один лучик всё-таки достиг своей цели и принялся слепить глаза спящего барона. Почувствовав дискомфорт, он инстинктивно прищурился, но это ему не помогло… Лучик по-прежнему слепил ему глаза, играл в локонах его чёрных волос, рассыпанных по подушке, скользил по кружевам белой батистовой сорочки, по узорам вышивки, украшающей пастельное белье.

Перевернувшись на другой бок, он попробовал уснуть вновь, но тут услышал, как в доме взялись отбивать время старинные напольные часы. Размеренно отбив двенадцать раз, тем самым сообщив хозяину дома о том, что на дворе уже полдень, они, хрипло выдохнув, утихли…

Барон повернулся с бока на спину и сладко потянулся… Полежав еще немного в покое, он принял решение вставать, ведь ему сегодня предстояли очень ответственные, деловые переговоры, для чего неплохо было бы обдумать каждую деталь ведения этих самых переговоров. Обдумать-то, конечно же, следовало, но вот только желания на это, как назло, у него не было никакого… Хотелось попросту расслабленно почивать в своей постели и ни о чем не думать… А лучше бы, ещё поспать…

Однако тяжелый груз ответственности перед предстоящей встречей с деловыми партнерами и ограниченность во времени стали все сильней и сильней тревожить его душу и настаивать на том, чтобы он безотлагательно поднимался с постели и принимался за дожидающиеся его дела.

Например… неплохо было бы ещё раз пересмотреть все документы, подготовленные им вчерашним вечером к переговорам. Помыслить над тем, какие вопросы могут возникнуть к нему у его деловых партнеров и, следовательно, пораскинуть мозгами над их ответами, чтобы не попасть впросак… А ещё неплохо было бы подумать над выбором успешной стратегии в ведении переговоров и над тем, как, по возможности, избежать конфликтных ситуаций во время них с тем, чтобы не вовлечь всех собравшихся в процессы нарастающей враждебности. Ну, и главное – это самого себя настроить на победу, а уж противник пусть успокаивает себя тем, что ничего так не красит человека, как умение красиво проигрывать…

Все это барон, конечно же, прекрасно понимал, но подниматься с теплой, уютной постели ему совершенно не хотелось… Не хотелось, и всё тут!.. И он не стал этому противиться… Натянул повыше на себя воздушное пуховое одеяло, облачённое в белоснежный, расшитый красочными узорами пододеяльник, и преспокойно отдался обволакивающему его с новой силой сну.

Но что это?.. Что это?.. Неожиданно в его голову полезли фрагменты ночных сновидений… Среди всей этой бессмыслицы, царящей в его голове, он всё пытался и пытался нащупать для себя какую-то важную, очень важную деталь сна, неустанно теряющуюся в калейдоскопе образов и событий, привидевшихся ему во сне. Но как он ни хмурил свои брови, как ни пробовал всеми силами ухватиться хотя бы за незначительную частицу тающих, как облака, сновидений, как ни пытался воспроизвести хотя бы небольшой фрагмент того, к чему с такой поразительной настойчивостью тянулось его обеспокоенное сердце, так ничего у него из этого и не получалось… Всё было тщетно… Раздосадовшись, он оставил эту затею и снова отдался сну…

Все глубже и глубже погружался он в приятное безмолвие… И, как только попал в пограничное состояние между сном и реальностью, в его сознании вдруг стал проясняться образ какой-то женщины… Не сразу он понял, кто она, эта женщина. Но вот образ её уже весьма отчетливо прояснился в его сознании… А вот уже… и совсем отчетливо: «Да ведь это же Марийка… – с великой нежностью прошептали губы барона имя этой женщины. – «Неужели и вправду она? – прямо-таки обомлел он. – Конечно же, это она!.. Она!.. Моя незабвенная панна Марийка Левандовская!..».

Марийка в сознании барона предстала очень юной и обворожительно красивой, как тогда, совсем давно, в молодые их годы, когда они так страстно любили друг друга и вместе строили планы на будущее…

Высокая, тоненькая, как стебелек, с распущенными длинными волосами, одетая в полупрозрачное, словно сплетённое из лучей солнца длинное золотистое платье, она показалась ему какой-то неземной, какой-то воздушной, будто бы сотканной из эфира.

Большие её синие глаза светились счастьем. Она была весела, громко смеялась и всё что-то говорила, говорила ему, а он не понимал её слов и только всё тянул и тянул навстречу её протянутым в его сторону рукам свои протянутые к ней руки. Он видел, как она изо всех сил пытается ухватить его, своего Стефана, за руку и куда-то повести за собой. Но соприкоснуться их рукам, как они к этому ни стремились, никак не удавалось…

Неожиданно…барон открыл глаза… Осмотрелся… Нашел себя лежащим в своей постели. «Так это был сон?.. – пробежали мурашки по его телу. – А словно наяву её видел!..» – подпрыгнул он в кровати. И вдруг он вспомнил… Вспомнил и воскликнул: «О, да!.. Да!.. Именно Марийка мне сегодня снилась всю ночь. Именно она! Что же мне снилось-то, связанное с ней? Что же снилось-то???» – нещадно теребил он рукой свою маленькую бородку, пытаясь припомнить фрагменты ночных сновидений. Но… вновь неудача!.. Сколько он ни старался воссоздать в своей памяти события сна, связанные с Марийкой, ему этого никак не удавалось. Единственно, что осталось ему в утешение, это ощущение того, как он долго и сладко любил её сегодня во сне. Любил… Именно любил… Почти так же, как это могло бы быть наяву… Он даже всё еще ощущал запах ее тела, её волос, ощущал на своем лице ее жаркое дыхание, страстные прикосновения её мягких, словно лепестки роз, губ…

Барона обдала волна острого чувственного влечения к ней. Он почувствовал, как каждый мускул его тела охватило мучительно-сладостное напряжение. Сердце его застучало учащённо, в голове всё поплыло, и он страстно, мучительно страстно возжелал женщину. Нет!.. Не просто женщину!.. Её!.. Только её, ненаглядную свою Марийку. Возжелал точно так же, как тогда, давно-давно, ещё в юности, когда они вдвоем с ней сидели в полумраке комнаты у разожженного камина и затронули в разговоре тему, которая так горячо заставила трепетать их юношеские сердца. Он вспомнил взор панны Марийки, наполненный пожаром страстей. Вспомнил, как тревожно пульсировала её рука в его руке. Тогда они были так близки от первого в их жизни поцелуя! Так близки!.. Но панна Марийка неожиданно вырвала свою руку из его руки и спешно отошла к окну.

Как сейчас, видит он её высокий, стройный силуэт на фоне окна, за которым уже сгустились сумерки. Она стояла к нему спиной и делала вид, что пытается что-то рассмотреть за темным стеклом. «Глупышка!.. – усмехнулся он тогда в душе, – ну что ты сможешь рассмотреть сейчас там, за окном, когда на улице уже почти непроглядная тьма? Какая ты у меня робкая, девочка моя. Какая боязливая. И насколько девственна! Девственна, словно Святая Мадонна. И до чего же желанная!.. Безумно желанная…».

А еще он вспомнил, как тогда, на подъёме захлестнувшего его влечения к панне Марийке, подошёл он к ней сзади, стоящей у окна, подошел потихоньку, чтобы не спугнуть проснувшуюся в ее девичьем сердце страсть, и пылко, возбужденно прильнул своим взволнованным телом к её телу, такому жаркому, такому ласковому, такому вожделенному… И она не отстранилась от него… Напротив, с той же страстью прильнула к нему всем своим естеством… Но… только на ничтожно малое мгновение прильнула – и тут же, выскользнув из его объятий, смущенно пояснила, что уже поздно и ей пора ехать домой…

– Ох-хо-хо… Упустил я тогда момент!.. Упустил!!! – сильно нахмурив брови, сокрушённо произнес барон… – Ладно!.. Черт с ней, с этой панной Марийкой! Упустил и упустил…

Зато теперь он проснулся окончательно и принялся прислушиваться к голосам прислуги, накрывающей для него к завтраку стол в гостиной. Запахи еды, запах свежеиспеченного хлеба пробудили в нем аппетит и он, ещё немного полежав, решительно встал с постели, накинул поверх длинной ночной сорочки шелковый шлафрок, взял со стола колокольчик и позвонил прислуге…

На его звонок явились два камердинера. К этому времени, как правило, к полудню, ими для хозяина уже была приготовлена тёплая ванна с добавлением розового масла и все принадлежности для скрупулезного ухода за его бородкой и усиками. А также всевозможные расчёски и щёточки для тщательной укладки его волос.

На плечиках была развешена свежевыстиранная, тщательно отутюженная белоснежная сорочка. Стояли начищенные до блеска кожаные коричневые сапоги.

После утреннего туалета барон Ордоновский, благоухающий чистотой, свежестью и запахом дамасских роз, появился в гостиной.

На нем была белая, свободного кроя сорочка из натурального шелка с большим отложным воротником и длинными рукавами на высоких манжетах. Манжеты сорочки были застегнуты на ряд мелких, обтянутых белым шелком пуговок. Точно на такие же пуговки была застегнута и сама сорочка, но только до середины его широкой, могучей груди, на которой переливалась своими витиеватыми гранями толстая цепь с прикрепленным к ней золотым медальоном, на лицевой створке которого была изображена мудрёная магическая пентаграмма, инкрустированная самоцветами.

Пояс его светло-коричневых, с золотыми лампасами узких брюк, в которые была заправлена сорочка, украшал широкий, коричневого цвета кожаный ремень с крупной позолоченной пряжкой. Длинные стройные ноги обтягивали высокие коричневые сапоги.

Жгуче-чёрные кудри его волос были зачесаны назад, маленькая, аккуратная бородка и небольшие усики смотрелись идеально ухоженными…

Итак… намытый и начищенный до блеска барон, благоухающий свежестью и ароматом дамасских роз, появился в дверях гостиной, где для него уже был накрыт к завтраку стол. Но что это?.. Почему его густые, черные вразлет брови стали собираться к переносице?.. Почему уголки капризного рта опустились книзу, а во взгляде больших карих глаз появилось негодование?.. Негодование чем?.. Ах!.. Вот оно, в чём дело… В гостиной к его появлению оказалось слишком много прислуги, гораздо больше, нежели это под силу было выдержать его нервам. Запуганные, с усталыми лицами слуги, всё поняв без слов, неслышной поступью покинули помещение. Через короткое время в гостиной остался один единственный лакей, занимающий в имении барона должность дворецкого.

Это был пан Густав… Высокий худощавый мужчина в возрасте около семидесяти лет, который верой и правдой служил семейству господ Ордоновских на протяжении нескольких десятилетий. Очень опрятный, всегда в белых перчатках и всегда во фраке, который, по обыкновению, был у него начищен и отутюжен безукоризненно.

Был пан Густав человеком богобоязненным, очень миролюбивым и честным. В его задачу входило прислуживать барину во время его трапезы. Обслуживал он барина без суеты. Ступал бесшумно. Не мельтешил перед его глазами и никогда не стоял у него за спиной. За долгие годы службы он научился чувствовать своего хозяина… Знал, когда следует убирать одно блюдо и подносить другое. Заранее знал, какое из блюд его избалованному барину придется по вкусу, а какое, скорее всего, может быть сметено им со стола со страшным ревом и скандалом.

Барон, удовлетворённый тем, что слуги всё правильно поняли и вовремя покинули гостиную, доброжелательно пожал руку пану Густаву и окинул взглядом сервированный для него к завтраку стол.

Среди многочисленных блюд барон выделил для себя два пышных, с хрустящей корочкой каравая. Один каравай был испечен из ржаной муки, второй из муки белой, пшеничной. Караваи лежали на белоснежном рушнике, яркие, замысловатые узоры на концах которого были расшиты крестиком. Караваи не были порезаны на кусочки, они сохраняли свою первозданную форму – ту, с которой их и вытащили из печи. Пышные, круглые, румяные, выпеченные с мудреным орнаментом в виде колосьев пшеницы, полевых цветов и каких-то птиц, смотрелись они помпезно и аппетитно.

Барон тут же подошел к караваям и принялся их с интересом рассматривать. Затем отломил по небольшому кусочку от каждого из них, попробовал… и… был приятно удивлен их вкусом…

– Хлеб испекла новая работница, – тихо пояснил барону подошедший к нему пан Густав.

– Кто такая?.. – неожиданно живо поинтересовался у него барон… – Откуда взялась в моем имении?..

Встревоженный пан Густав растерянно развел руками… В его усталых голубых глазах промелькнуло тревога.

– Не имею ни малейшего представления об этом, Ясно Вельможный Пан, – сказал он поникшим голосом. – Надо бы об этом пана Медлера спросить… Это он её на работу в пекарню взял… Вчера вечером взял…

– Так почему же вы, пан Густав, не поинтересовались у него до сих пор, кто она такая?.. Откуда она?.. Можно ли её, в принципе, к провизиям допускать?..

Пан Густав, услышав в словах хозяина укор, стал виновато переступать с ноги на ногу…

Барон отошёл от него и направился к своему большому мягкому креслу с высокой резной спинкой и подлокотниками, стоящему в центре стола. Это было его любимое кресло, сидя на котором, он вкушал пищу. Откинувшись на его мягкую спинку, он стал наблюдать за дворецким, который, по другую сторону стола, стоял перед ним поникший, сгорбившийся и с опущенными к полу глазами.

Пан Густав чувствовал на себе недовольный взгляд своего хозяина и терпеливо выжидал, когда же он, наконец-то, сменит свой гнев на милость и позволит подавать завтрак. Но барон все молчал и ничего не говорил… Пан Густав украдкой взглянул на него и, убедившись, что он по-прежнему смотрит всё с тем же недовольством и хмурит брови, снова опустил глаза к полу. Руки его, от переживаний, что не смог быть полезным хозяину, заметно затряслись мелкой дрожью…

Неожиданно взгляд барона поменялся… В нем появились нотки снисходительности: «Ладно… Ничего страшного, пан Густав. Не волнуйтесь… Сейчас позовем пана Медлера и у него спросим. Он-то у нас все знает…».

С этими словами барон взял со стола колокольчик, но… даже и не успев позвонить в него, увидел, как из-за портьеры, висящей на двери в гостиную, выступил пан Медлер…

– Ну и ну-у-у… Вот уж никогда не престану удивляться вам, пан Медлер!.. Никогда!!! – принялся барон нервозно теребить свою бородку. – Легче собственную тень с дороги поднять, нежели избавиться от вашей за портьерой… Не так ли?..

Ничего ему не ответил на это пан Медлер… Только переступил с ноги на ногу, одернул полы своей длинной холщовой рубашки, застегнул и тут же расстегнул пуговицу на душегрейке, подбитой заячьим мехом и, низко склонив голову, тихо ухмыльнулся себе под нос…

– Ладно… – обреченно махнул рукой барон, – отвечай, новую работницу в пекарню взял ты?..

– Я, барин…

– Немедленно приведи ее ко мне!!!..

В ожидании возвращения своего управляющего барон привычно откинулся на мягкую спинку кресла и принялся о чём-то раздумывать. И, судя по тому, как лихорадочно стучал и стучал он пальцами одной руки по столу, а другой нервозно теребил свою бородку, можно было догадаться, что раздумья эти его крайне нервируют и выводят из себя…

Сосредоточившись на своих размышлениях, он никакого внимания не обращал на то, с каким беспокойством во взгляде поглядывает на него ссутулившийся пан Густав, по-прежнему стоящий от него по другую сторону стола. Человек ответственный, привыкший ревностно относиться к своим служебным обязанностям, человек учтивый, предусмотрительный, привыкший всегда и во всем угождать своим господам, но сегодня уразумевший, что не смог быть полезным своему требовательному барину…

Наконец, в дверях гостиной снова появился пан Медлер… Немножко в сторонке от него стояла молодая, небольшого росточка стройная женщина.

К этому моменту барон, с закинутой ногой на ногу, расслабленно почивал в мягких подушках дивана, стоящего напротив дверей в гостиную. Он о чем-то мирно беседовал с паном Густавом, скромно сидящим рядом с ним на краешке этого дивана.

Увидев в дверях пана Медлера со стоящей рядом с ним женщиной, барон всё свое внимание перенес в её сторону. Какое-то время, ничего не говоря, он осматривал её. Она же, зная, что простым людям на господ смотреть не полагается, низко склонила голову вниз и, сжавшись в комочек, замерла от страха. Она чувствовала на себе пристальный взгляд хозяина и всё то время, пока он безмолвно её осматривал, гадала, что же ему потребовалось от неё…

Наконец… барон предложил женщине пройти в гостиную. Она послушно вошла… Нет… не вошла… Проскользнула в помещение так легко, так беззвучно, словно легкое дуновение ветерка… Остановившись посередине гостиной, она вновь замерла, по-прежнему не отрывая от пола глаз…

Барон, всё так же вольготно, с закинутой ногой на ногу, продолжал восседать в подушках дивана и всё так же, не сводя с неё глаз и не произнося ни слова, изучал её.

Он уже успел отметить для себя, что одета она очень опрятно: в белоснежную льняную рубашку красиво расшитую ярким орнаментом, в яркую цветастую юбку, поверх которой повязан большой, белоснежный передник, расшитый точно таким же орнаментом, как и сама рубашка, и в белом платочке на голове, завязанным на затылке. Платок скрывал волосы женщины, открывая взору лишь только её длинную черную косу за спиной.

Наконец… барон встал с дивана и неспешно подошёл к ней… Подошел близко, почти вплотную… Какое-то время он продолжал изучать её вблизи, затем тихо спросил: «Хлеб пекла ты?»

Расценив вопрос хозяина, как недовольство своим мастерством по выпечке хлеба, работница нервно одернула фартук и, еще больше сгорбившись, утвердительно качнула головой.

Стоя вплотную к работнице, барон почувствовал приятный дух выпечки от её тела без примесей каких-либо других, раздражающих его обоняние запахов. «Боишься меня?» – спросил он, вплотную склонившись к её лицу…

Женщина ощутила на своем лице тёплое дыхание своего Пана… Услышала так близко, так нереально близко от своего уха его приятный, немного приглушённый голос. Почувствовала головокружительный аромат его духов. Аромат, который до сей поры ей никогда еще в жизни не доводилось вдыхать. Однако в ответ ему по-прежнему не проронила ни слова. Она была преисполнена тяжкого ожидания, что же с ней будет дальше, если окажется вдруг, что хозяину хлеб её выпечки не пришелся по вкусу…

– Зовут тебя как?

– Ганкой…

– Ганкой?.. – переспросил он, желая еще раз услышать, как она произносит свое имя. Но она ничего больше не сказала и всё так же продолжила смотреть себе под ноги…

– Ганка!.. А почему ты всё в пол смотришь? – тихо улыбнулся он. – Почему не смотришь на меня?..

Ганка снова ничего не ответила… Только переступила с ноги на ногу и затихла…

Легонько, двумя пальцами руки, барон коснулся подбородка Ганки и приподнял её лицо вверх. На него с испугом взглянули два больших, цвета синих васильков глаза. Небольшой аккуратненький носик Ганки был перепачкан мукой.

Но что это?!! Что случилось?!! Почему сердце Ясно Вельможного Пана так больно защемило в груди? О-о-о… но ведь лицо этой Ганки – точная копия лица панны Марийки!.. Да, да! Той самой панны Марийки Левандовской, которую он так бездумно потерял в ранней своей молодости. «Нет! Это немыслимо!.. Это нереально!!!» – в замешательстве смотрел и смотрел на Ганку барон. Ему всё напомнило в ней незабвенную его панну Марийку. Всё!.. Всё!.. И личико, и тонкая бледная шейка, и даже коса!.. Всё, как у Марийки Левандовской! «Вот только росточком совсем крохотулька!..» – отметил он для себя.

Волна давних, забытых уже ощущений, некогда связанных с присутствием в его жизни панны Марийки, воскресла в нём вновь и с новой силой захлестнула его сердце. Вот она, его панна Марийка!.. Вот она, снова тут, перед ним!.. И она… И не она… Чем-то все-таки другая, но снова такая же желанная!.. И так мучительно захотелось ему вернуть в день сегодняшний хотя бы толику того, чем не смог он воспользоваться в дне вчерашним… Вернуть прямо сейчас! Немедленно!.. Немедленно!!!

– Ты откуда родом? С какой деревни? – взволнованно прильнул он своим лицом к ее виску… Жаркое дыхание Пана снова обдало лицо Ганки…

– С Князевичей я, Ясно Вельможный Пан, – еле шевеля губами, ответила Ганка.

– С Князевичей?!! – крайне удивился барон… – Так ведь деревня Князевичи не в моём поместье. Это в поместье князя Левандовского.

– Я родилась в Князевичах, – как-то съёжившись, пояснила Ганка. – Князь Левандовский – это наш барин. Моя матка Михайлина Кулевич батрачила в имении пана Левандовского…

– А как ты, Ганка, оказалась в моём имении? Почему не на своего Пана батрачишь?

– Да я, барин, уже много лет живу в одной из ваших деревень. В Каленевцах…

– В Каленевцах живешь?!! – все никак не мог разобраться барон в том, как дворовая девка соседнего Пана оказалась в его вотчине. – А как ты в моей-то деревне оказалась? Ты замужем или девка?

– Замужем я!.. – робко ответила Ганка.

– Да Селивестра Богдана жёнка она, что у вас, Ясно Вельможный Пан, в имении плотником работает, – прохрипел пан Медлер, нерешительно выступив из-за портьеры, висящей на двери гостиной.

Барон, продолжая придерживать подбородок Ганки вверх, жадно ощупывал взглядом ее лицо. Она же, от страха на него взглянуть, прикрыла глаза.

«Так вот почему ты копия Марийки Левандовской… Уж не проделки ли это любвеобильного князя Левандовского?! Уж не его ли ты, Ганка, дочь?!! Не сестра ли Марийки Левандовской?!! Ну-у-у, князь! Ну-у-у, ты и прока-а-азник…» – усмехнулся одними глазами барон.

Размышляя, барон по-прежнему не сводил взгляда с лица молодой женщины. Ему хотелось взглянуть в её глаза… Хотелось по её взгляду понять, кто она, какая она в душе?.. Но глаза Ганки был прикрыты… Длинные её пушистые ресницы нервно подрагивали…

– Почему ты не смотришь на меня? – едва касаясь губами ее виска, почти беззвучно спросил он её. – Не бойся меня… Посмотри мне в глаза…

Но она снова не нашла в себе смелости взглянуть в глаза самого барина…

– Я приказываю тебе!!! Слышишь меня?!! – вдруг неожиданно резко повысил голос барон. – Приказываю смотреть мне в глаза!!! Это приказ!!!

Ганка вздрогнула и, повиновавшись, кинула на него свой встревоженный взгляд. Немного удержав его на нем, отвела-таки снова в сторону… Не по силам было её душе, трепыхающейся, словно в силках крохотной птичке, выдержать тяжелый взгляд этого коварного, могучего зверя.

– Я приказываю тебе смотреть мне в глаза!!! – проскользнула в голосе барона ярко выраженная агрессия.

Ганка снова покорилась ему и снова посмотрела в его глаза… Впервые в своей жизни стояла она вплотную с самим бароном Ордоновским… Впервые в своей жизни так близко имела возможность видеть большие карие глаза своего Пана, густые его вразлёт чёрные брови, так угрожающе сдвинутые к переносице, капризный его рот с бледно-розовыми припухлыми губами, роскошные его, идеально уложенные кудри волос, несколько завитков которых, выбившись из прически, упали ему на лоб…

Прямо перед своим лицом видела она широкую его, мощную грудь, на которой всеми цветами радуги искрился какой-то медальон с изображенным на нем загадочным магическим символом. Чувствовала у своего виска его прерывистое дыхание… Чувствовала приятный запах роз от его одежды, от его тела, от его волос… Чувствовала, как его проницательный, немигающий взгляд всё глубже и глубже погружается в её глаза, и вот уже будто бы ощупывает её душу, приказывает ей беспрекословно подчиняться ему, узурпируя её волю и разум…

Вдруг… она явственно ощутила, какой недюжинной силищей налилось его могучее тело и как всё его естество всколыхнулось желанием обладать женщиной. Ганка, утомленная ночной работой в пекарне, да плюс ко всему, нежданно-негаданно попавшая под сокрушительный психологический удар человека, которого всю свою жизнь боялась больше самой смерти, больше самого Пана Бога на небе, почувствовала, как земля качнулась под её ногами. Она ощутила страшное бессилие во всём своем теле – и вдруг перестала понимать, кто она, где она, стала абсолютно безразлична к тому, что с ней происходит… Всё поплыло перед её глазами, словно её сильно-сильно раскружили на карусели и резко поставили на ноги… Ганка стала терять сознание…

Между тем, где-то там в отдалении она всё еще слышала голос своего барина… Чувствовала, как одной рукой он крепко-крепко обхватил её талию и плотно прижал её тело к своему взволнованному телу… Чувствовала, как пальцами другой руки он ласкает её лицо… её шею…. её губы… Но вот… обрывки произнесённых им фраз все слабее и слабее стали касаться её сознания. Но она всё еще пыталась понять, но никак не понимала, почему он все время называет её «моя панночка Марийка… Моя долгожданная… Моя неиспитая…».

Почему – панночка Марийка?!! Кто такая панночка Марийка? Может, она, Ганка, и есть панночка Марийка?..

О, Jezus Chrystus!.. Зачем он скинул с её головы платок и зачем распускает косу?! Почему вдруг его глаза стали влажными, и он, страстно осыпая ее лицо поцелуями, стал называть ее малышкой Айсель?..

Богобоязненный старик Густав, перепуганный разыгравшейся на его глазах сценой, не знал, куда себя деть от страха. Покинуть помещение он не мог, хозяин ему не приказывал… А уйти самостоятельно – не имел права… Отвернувшись к окну, он принялся рассматривать кусты роз, растущие во дворе дома. Да рассматривал их с такой заинтересованностью, будто бы видел их впервые в своей жизни…

Зато пан Медлер, стоя за портьерой, с диким восторгом наблюдал за разворачивающимися на его глазах событиями… Прекрасно зная своего барина, он понимал, что тот уже ни за что не выпустит свою добычу из рук… Ни за что!!! Она уже в пасти у этого кровожадного хищника! И терзать он её теперь будет до тех пор, пока его необузданная похоть не добьется своего желанного успокоения. Та похоть, которая так мучительно и так навязчиво изводила его с тех самых пор, как упустил он из своих рук панну Марийку… «Такую желанную… Такую непознанную… Такую неиспитую…».

Пан Медлер знал, ох, как прекрасно знал, что навсегда позабыть свою панну Марийку его барин сможет только тогда, когда насладится ею… Когда взахлёб, до дна испьёт ту чашу плотских страстей, которую судьба некогда выбила из его рук… И для этого час настал… Она, его Марийка, явилась к нему… Явилась… Хотя. ив другом женском теле…

«Вот это да-а-а!!! – радостно потирал руками за портьерой пан Медлер… – Нет… я, конечно же, не сомневался, что барон с легкостью заглотит эту наживку, но чтобы настолько быстро… Вот так удача!.. Вот так удача!!! Ну, плотник, держись! Забрюхатит твоя Ганка от Пана!.. Попомни меня, забрюхатит! Было трое кровососов, голь перекатная, будет четверо! А не забрюхатит твоя бабёха от барина, тоже не беда. Самое главное, что ты незамедлительно узнаешь о связи своей шалавы-жены с Паном!!! И узнаешь ты об этом от меня!!! Лично от меня!.. – не переставал злопыхать пан Медлер за портьерой. – Вот тогда, голодранец, я еще раз напомню тебе, что самое главное в этом мире – не совесть, а власть! Власть, которая позволяет делать с вами, червями, всё, что заблагорассудится тем, у кого она, эта власть, в руках. А без власти ты, Селивестр, и тебе подобные голодранцы – никто! Никто!!! И баба твоя – никто! Просто подстилка, которой воспользуется сейчас наш хозяин – и выкинет её без сожаления в отхожее место!..»

Между тем барон… подхватил обессиленную, потерявшую жизненные ориентиры Ганку на руки и понес ее в сторону большого вольготного дивана с валиками по бокам и мягкими подушками вместо спинок.

Сконфуженный пан Густав, насколько ему хватило скорости в его старых ногах, вылетел вон из дома…

Что же касается пана Медлера, так он еще какое-то время постоял за портьерой и, убедившись, что соитие Ясно Вельможного Пана с его работницей Ганкой – факт неоспоримый, покинул своё укрытие, дабы не распалять в себе дальше… никчемную ему, на данный момент, разыгравшуюся в нём похоть…

Могла ли слабенькая, вымученная ночной работой у раскаленной печи Ганка, противостоять напору мужчины, славившемуся, словно Демон, своей мощной энергетикой, гипнотическим взглядом и могучей физической силой? Могла ли она, бесправная, противостоять разгулу вседозволенности своего барина и, ослушавшись его воли, избежать связи с ним? Сейчас это не столь уже важно… Главное, что от их союза родился очаровательный малыш, которого нарекли Михасем.

Не думаю, что Ясно Вельможный пан Ордоновский, охваченный желанием овладеть своей работницей, выпекающей в его имении хлеб, пожелал момент своей мимолетной страсти воплотить в новую человеческую жизнь, продлив тем самым свой род по неофициальному колену… Но факт остается фактом, от которого отмахиваться было бы неразумно, ведь мальчик, по закону жанра, родился зеркальным отражением своего внебрачного Ясно Вельможного папаши…

Что пришлось выстрадать не менее бесправному Селивестру Богдану и как складывались его отношения с женой Ганкой, когда факт ее интимной близости с барином стал неоспоримым, нетрудно додумать… Но точно известно одно: Селивестр Богдан, человек большого сердца и доброй души, сумел-таки простить своей жене Ганке её прегрешение… Сумел принять её ребенка и полюбить его, как своего родного сына, понимая, что вины Михаськи в столь пикантном его появлении на свет нет никакой. Нет!!! И быть не может!..

О рождении своего внебрачного сына от работницы Ганки барон Ордоновский узнает только через пять лет после его появления на свет. В связи с этим плотнику Селивестру Богдану, по приказу Ясно Вельможного Пана, будет нарезано в дар несколько гектаров земли, пригнано на его подворье две коровы, молодой мерин и стадо белых, жирных гусей. Помимо всего прочего, ему будет выделена делянка в лесу для заготовки бревен на строительство нового дома да ещё стройматериалы с пилорамы.