Текст книги "Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020"

Заканчивая раздел о глагольной сочетаемости, приведу стихотворение Полины Барсковой, демонстрирующее роль аналогий в синтаксисе:

 
Isaiah 44:2
И сказал Иакову:
Не бойся никого
Не верь никого
Кроме одного
 
 
Буду Boh буду вздох
Буду Бог я поток
Ты – семя моё
Я время твоё
 
 
И сказал Иакову:
Будешь мой.
 
 
Пой:
Не верю никому
Не боюсь никому
Только одному.
Я твой гость
Ты мой счёт
Ты всё то, что течёт
Я всё то, что растёт
 
 
Я – твой рот, твой род.
 
 
Пусто мне и во мне,
Везде солнце, камни,
 
 
Ящерицы на стене
Тужат обо мне,
Черноптицы в вышине
Кружат обо мне.
 
 
Кто же это, кто же тот,
Кто идёт ко мне?
 
 
Al tiro avid Yakov:
Не боюсь никого
Не смеюсь никого
Не верю ни в кого
 
 
Кроме Бога одного.
 

Полина Барскова. «Прямое управление» 14121412
  Барскова 2010: 50–51.


[Закрыть].

Итак, поэтические эксперименты с глагольным управлением и примыканием демонстрируют различные импульсы текстопорождения. На уровне системных связей языковых единиц это ассоциации синтагматические: я тебя скучаю, люблю и верю; парадигматические, особенно синонимические: садился в стул, этимологические (собою стоит кипарис) и фонетические (лодка уснула в берег); таксономические (и зубами перед жизнью ничего не говорит). На уровне тропов актантные сдвиги чаще всего взаимообразно связаны с метафорой и метонимией. На валентную деформацию в некоторых текстах влияет и собственно стиховая структура: рифма, ритмическая структура исходных слов и субститутов, анжамбеман.

Во всех проанализированных примерах поэты разрушают идиоматичность словосочетаний, и часто это преодоление связано с фразеологическим импульсом порождения деформированных конструкций. Во многих случаях аграмматизм оказывается изобразительным; заметна тенденция к неузуальной грамматикализации полнозначных глаголов.

В целом поэтические тексты с деформацией глагольной сочетаемости (это касается и синтаксической и семантической валентности) свидетельствуют о значительном изобразительном и когнитивном потенциале валентных свойств глаголов и убеждают в том, что

всякий языковой знак, будучи системой отношений, черпает эту систему отношений из того или иного функционирования бесконечного источника мышления и может варьировать эту систему отношений тоже бесконечными способами (Лосев 1982: 118).

Говоря словами Н. Н. Леонтьевой, язык валентностей – это «онтологическая категория, соотнесенная с нашей оценкой значимости вещественного мира» (Леонтьева 1998: 36).

Добавлю, что и с восприятием невещественного мира тоже.

На примере глагольной сочетаемости в поэтических текстах можно видеть, что именно она способствует очень значительному увеличению той информации, которая передается художественными средствами.

ГЛАВА 13. ГРАММАТИЧЕСКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ В СТИХОТВОРЕНИИ ЕВГЕНИЯ КЛЮЕВА «НА ЯЗЫКЕ ПИРАХА»

Когда Клюев должен был заниматься наукой, он занимался поэзией. А когда должен был заниматься поэзией – наукой. Однажды Дмитрий Сергеевич Лихачев, летом предпочитавший вести научные беседы в саду, сказал ему: «Почему Вы во время разговора смотрите на жасмин, а не на собеседника, – словно поэт!» Клюев устыдился и отвел глаза от жасмина. Когда он снова посмотрел на жасмин, тот отцвел.

Евгений Клюев 14131413
  Клюев 2007: 170.


[Закрыть]

Рассмотрим один радикальный грамматический эксперимент – стихотворение Евгения Клюева «На языке пираха»14141414
  Клюев Евгений Васильевич (1954 г. рождения) – филолог, известный специалист по риторике, литературе абсурда, поэт, прозаик, драматург, переводчик. С 1996 года живет в Копенгагене. Филологические работы: «Риторика» (1999); «Теория литературы абсурда» (2000); «Речевая коммуникация» (1998; 2002). Художественная проза: «Между двух стульев (Книга с тмином)» (1989; 1997; 2001; 2006); «Книга Теней» (2001; 2003); «Царь в голове. Энциклопедия русской жизни» (2002); «Цыпленок для супа», «Психологические сказки взрослым и детям» (2003); «Ужасно Скрипучая Дверь и другие люди» (2004); «Сказки на всякий случай» (2004); «Странноведение» (2006); «Давайте напишем что-нибудь. Настоящее художественное произведение» (2007); «Учителя всякой всячины» (2009); «Андерманир штук» (2010). Переводы: «Целый том чепухи» (1992 – переводы произведений Л. Кэрролла); «Книга без смысла. Эдвард Лир в переводах, перепереводах и переперепереводах Евгения Клюева» (2007). Книга, объединяющая художественную прозу, переводы и филологические работы: «RENIXA: Литература абсурда и абсурд литературы» (2004). Сборники стихов: «Зелёная земля» (2008), «Музыка на Титанике» (2014), «Песни невозврата» (2018).


[Закрыть]:

НА ЯЗЫКЕ ПИРАХА

1

 
Небосвод говорит река: добрый день, река.
Говорит река: добрый день, – говорит река.
Над река есть облако теплого молока.
А в река есть облако холодного молока.
Стая рыбы плещется в заросли тростника.
Стая птицы машет крылом сухого песка.
И толпа ребенка сбегается издалека.
Хорошо возиться в глина у бережка.
Рыба с рыба трудно соединить.
Птица с птица трудно соединить.
У ребенок есть такая длинная нить,
но ребенок с ребенок и нить не соединить.
Хорошо лепить из глина разная снедь.
Хорошо не уметь число, хорошо не знать
никакого сколько: сколько – такая нудь!
Впрочем, нет у пираха и самого слова нудь.
 

2

 
Горький кофе молодой травы
пьется прямо с ветка в цвету.
Песня отпущенной тетивы
держит длинная стрела на лету.
Видишь, горечь не превращается в сласть —
кофе пьется прямо с ветка в цвету.
И ничто не может ни созреть, ни упасть —
Песня держит стрела на лету.
Видишь, дерево не превращается в пень —
кофе пьется прямо с ветка в цвету.
И беспечен путь из теперь в теперь —
песня держит стрела на лету.
Мелководное время просвечивает насквозь,
кофе пьется прямо с ветка в цвету —
и внезапно возникает всеобщая связь,
песня держит стрела на лету.
И внезапно возникает общая родня
у одного и другого бережка,
и неслышная походка легконогого дня
начинают узнавать с полшажка.
 

3

 
Дескать, нет у пираха понятие чистого цвета —
есть сравненье: вроде небо гранита или граната.
Ах, чего не бывает в блокнотик мастера Эверетта,
в интересный блокнотик мастера Эверетта!
Дескать, нет у пираха число, не ведется счета,
и совсем не подробна судьба и не знает дата —
говорится в блокнотик мастера Эверетта,
в интересный блокнотик мастера Эверетта.
Никуда не течет Маиси спелого лета,
у звезда ни движенья вперед, ни назад возврата —
жизнь застыла в блокнотик мастера Эверетта,
в интересный блокнотик мастера Эверетта!
Нету Бог, и пуста веревочка амулета —
есть одна сердечная смута, вечная смута,
да сплошная работа в блокнотик мастера Эверетта,
в интересный блокнотик мастера Эверетта!
И нигде везде ни ровесника, ни собрата —
все затянуто без разбора в одно болото:
в безразмерный блокнотик мастера Эверетта,
в интересный блокнотик мастера Эверетта.
 

4

 
Растение дорастает до самое небо,
и там расцветает цветок: это мило и любо
гусеница с крылышко меда и крылышко воска…
экая неподвижная вертихвостка!
Ах говорит во времени нету места.
Время – оно кустарник, растущий густо.
Ах отрясает время, словно репейник,
Ах – это наш учитель и наш ребенок.
День состоит из праха и снова праха.
Племя стоит у речка и слушает Аха.
Аха перебивает горластый кочет.
Племя смеется над кочет и горько плачет.
А ведь только подумать: все всегда под рукою,
только отдаться неистовому покою,
только застыть у набитой до край корзины
с потусторонний взгляд наевшейся обезьяны!..
Солнце садится, и смеркается сердце:
сердце младенца смеркается в сердце старца.
Нету у нас судьба… ни серпа, ни снопа нет.
Ночь наступает. Она всегда наступает.
 

5

 
В местное небо не ходят смотреть на звезда.
В местное небо подстреливают еда.
Поэтому местное небо ведет себя строго,
и в местное небо нет Бога,
и нету подмога, нету правильным никакая подмога.
Но – Бога высокая, справедливая Бога,
появись из воздух сахарного тростника,
протяни над Маиси большая рука
и громко скажи я люблю это племя,
это племя, это короткое пламя
на окраина мира: как хорошо горит,
и как хорошо говорит!
Высокая Бога, справедливая Бога,
далеко пролегает твоя дорога,
но взгляни на пламя и иди сюда
и возьми с тобой много еда.
 

6

 
Гость приходит за гость – и товар на товар отоваривает.
Можно дать ему перышко, зуб, наконечник стрела.
Жалко, гость никогда не правильно разговаривает,
разговор у гость не имеет крыла.
Гость не хочет обмен ящик мыло на круглое перышко,
и не хочет обмен веселый напиток на зуб,
и стоишь рядом с гость – и споришься,
споришься, споришься…
Но неправильный гость обычно жаден и глуп.
Ах – неправильный гость,
все бывает заветное и не заветное,
и заветное всегда помещается в горсти.
Но хороший зуб не любое теряет животное,
и хорошее перышко совсем нелегко найти.
Вот и жалко заветное доставать и обменивать
на совсем не заветное, но привлекательное на вид.
А неправильный гость вороват и любит обманывать —
и задаром заветное получить норовит.
у и пусть получает себе – и не стоит досадовать —
зуб, и перышко, и наконечник стрела:
тяжко с гость разговор говорить и беседа беседовать,
разговор у гость не имеет крыла.
 

7

 
Птица летит далеко, правильный знает.
Рыба плывет далеко, правильный знает.
Правильный только не знает край этой птицы.
Правильный только не знает край этой рыбы.
Правильный, он всегда остается на месте —
место у правильный мало, но место хватает.
Место хватает стрела лететь вслед за птица.
Место хватает гарпун нестись вслед за рыба.
Место хватает браслет бренчать на запястье,
длинные бусы блестеть на короткая шея,
место хватает плакать и место смеяться,
место хватает делать и место думать.
Это такое правильное приволье,
это такая правильная свобода:
место хватает оставаться на месте,
место хватает не искушать сердце14151415
  Клюев 2014: 95–100.


[Закрыть].
 

К этому стихотворению автор дает такое примечание:

Согласно Даниэлю Эверетту, в языке pirahã племени «правильных», hiaitiihi, живущих в джунглях Бразилии по реке Маиси, нет категорий числа и времени, простых обозначений цвета, сложноподчиненных предложений и почти неупотребительны местоимения. Нет у «правильных» и понятия Бога, нет легенд и нет исторических записей (Клюев 2014: 95)14161416
  Более подробные сведения о племени пираха, в том числе и о его языке см.: Эверетт 2006; Иванов 1988; Иванов 2005.


[Закрыть].

Заглавием стихотворения Евгений Клюев декларировал намерение освободить текст от элементов, свойственных русскому языку, но не существующих в языке пираха, однако полностью он эти элементы не исключил, остались предлоги, некоторые падежи, формы спряжения, некоторые формы числа. Получилась причудливая комбинация аналитизма, который отмечается многими лингвистами как одна из тенденций развития русского языка14171417
  См., напр.: Панов 1963: 10–11; Ильина 1996; Акимова 1998. М. В. Панов еще в 1963 г. писал: «Всюду так или иначе пробивает путь тенденция использовать падежно-неизменяемые единицы вместо падежно-изменчивых и гибких. Падежные формы – хороший пример парадигматического ряда, т. е. единиц позиционно взаимоисключенных. <…> Если вместо разных позиционно обусловленных форм всюду используется одна, то ее надо рассматривать как позиционно безразличную: все ее качества заданы парадигматически, а не вызваны синтагматическим окружением» (Панов 1963: 11). Ю. П. Князев противопоставляет аналитизму западноевропейских и болгарского языков грамматическую изоляцию – как тенденцию развития русского языка: «…славянские языки <…> эволюционируют в различных направлениях. Одни, как болгарский, типологически сблизились с западноевропейскими аналитическими языками, особенно романскими, в других, как в польском, наблюдаются проявления „нового“ синтетизма и, наконец, в русском явно возрастает грамматическая изоляция (и лишь в относительно небольшой степени – аморфность)» (Князев 2007: 173).


[Закрыть], и синтетизма, преобладающего в современном русском языке.

Рассмотрим, как ведут себя слова в этом принципиально аграмматичном поэтическом тексте неординарного профессионального филолога и очень талантливого поэта.

В первой строфе наблюдается утрата всех падежей кроме родительного. Родительный падеж в нормативном виде сохраняется в метафорах-перифразах с точки зрения современного языка: Над река есть облако теплого молока. / А в река есть облако холодного молока (о тумане и воде).

Родительный падеж может прочитываться, но с нарушением нормы в таких сочетаниях: Стая рыбы плещется в заросли тростника; Стая птицы машет крылом сухого песка; И толпа ребенка сбегается издалека.

Основная тема этой строфы – отказ от категории числа: Хорошо не уметь число, хорошо не знать / никакого сколько: сколько – такая нудь!

При этом формы рыбы и птицы здесь могут восприниматься по-разному: это либо родительный падеж единственного числа, либо именительный падеж множественного числа. Разумеется, нетрудно было бы написать стая рыба и стая птица, но Клюев не стал этого делать, а предпочел создать в тексте грамматическую неопределенность. В сочетании стая рыбы значение множественности присутствует в любом случае, так как существительное рыба может употребляться как единичное (тогда возможна форма множественного числа рыбы) и как собирательное. Слово птица обычно существительное единичное, но и собирательным тоже может быть. Однако собирательность свойственна этим словам, когда говорится о рыбах и особенно птицах как о добыче или товаре. Здесь же эти существа изображены живыми, а значит, в процессе читательских грамматических догадок на первый план выходит все-таки множественное число, не скоординированное с глаголами, стоящими в единственном числе. Слово стая во всех случаях собирательное, и его значение множественности создает в языке конфликт между семантикой и грамматикой, так как при его семантике множественности современное сочетание возможно только с единственным числом согласуемых слов.

Но следующая строчка И толпа ребенка сбегается издалека (при нормативном сочетании толпа детей) возвращает наше сознание к родительному падежу единственного числа.

Здесь же проявляется возможность двойственной грамматической интерпретации сочетания плещется в заросли тростника. Это можно перевести на нормативный язык как плещется [где?] в зарослях тростника и как плещется [куда?] в заросли тростника. То есть грамматическая норма русского языка способствует переосмыслению глагольного управления в тексте Клюева, а следовательно, и сдвигу в семантике глагола: он приобретает значение направленности.

Строчки Рыба с рыба трудно соединить. / Птица с птица трудно соединить; но ребенок с ребенок и нить не соединить иконичны: действительно, отказываясь от косвенных падежей, но сохраняя предлог, требующий творительного падежа, соединить объекты трудно.

Может быть, строку но ребенок с ребенок и нить не соединить надо понимать так: ребенка с ребенком и нитью не соединить. Тогда соединительный союз и преобразуется в усилительную частицу.

В строке У ребенок есть такая длинная нить слово ребенок можно понимать как форму родительного падежа множественного числа – по образцу сочетания у солдат, и эта возможность напоминает нам древнюю форму существительных с нулевым окончанием14181418
  Нулевое окончание образовалось после утраты редуцированного «ъ».


[Закрыть] в древнерусском языке. Аналогично ведет себя существительное край в четвертой строфе, в строке только застыть у набитой до край корзины и в пятой — появись из воздух сахарного тростника.

О древнерусском языке напоминает и сочетание говорит река: в прошлом словоформа река была причастием глагола речú.

Во второй строфе, кроме форм родительного падежа, появляются и формы предложного на лету, в цвету, однако они употребляются в наречном выражении (на лету) и адъективном, с признаковым значением (в цвету). Заметим, что выражение на лету освобождает глагольный корень от грамматической глагольности, т. е. от обозначения динамики, а сочетание в цвету изображает цветение не как процесс, а как статичную ситуацию. Основная тема этой строфы – неподвижность.

Многократный повтор Песня держит стрела на лету, а также повтор кофе пьется прямо с ветка в цвету становится иконическим обозначением статики, неизменности бытия, действие предстает состоянием.

Тема неподвижности как тождества состояний находит выражение и в том, что субъект и объект не вполне различаются в таких строках: Песня отпущенной тетивы / держит длинная стрела на лету; Песня держит стрела на лету (при отказе от дифференцирующих окончаний винительного падежа).

В следующих строфах тема неподвижности тоже выражена отчетливо и настойчиво – и в серии вариативных повторов, и в других конструкциях, она и заканчивает стихотворение: Никуда не течет Маиси спелого лета, / у звезда ни движенья вперед, ни назад возврата – / жизнь застыла в блокнотик мастера Эверетта, / в интересный блокнотик мастера Эверетта! <…> Это такое правильное приволье, / это такая правильная свобода: / место хватает оставаться на месте, / место хватает не искушать сердце.

Тему повторов, в частности плеоназмов и тавтологии, Е. В. Клюев разрабатывал и теоретически, связывая повторы с напластованием смыслов в ритуальных заклинаниях (Клюев 2008).

Именно потому, что сознание носителя русского языка постоянно приспосабливает аналитичные аграмматические конструкции к переосмысленному восприятию высказываний, получается следующий результат: разрыв одних морфолого-синтаксических связей приводит к установлению других. Как сказано в стихотворении, и внезапно возникает всеобщая связь, <…> И внезапно возникает общая родня / у одного и другого бережка, / и неслышная походка легконогого дня / начинают узнавать с полшажка. Обратим внимание на форму множественного числа начинают – это отступление от принципов и от идеологии языка пираха.

Начало третьей строфы, отрицающее прилагательные цвета, устанавливает связь между совершенно разными цветами (серым и красным) на основе этимологической общности средств сравнения: вроде небо гранита или граната. Общее свойство гранита и граната – зернистость.

Отказ от склонения слова блокнотик перестраивает глагольное управление: Ах, чего не бывает в блокнотик мастера Эверетта <…> говорится в блокнотик мастера Эверетта <…> жизнь застыла в блокнотик мастера Эверетта, <…> сплошная работа в блокнотик мастера Эверетта14191419
  Дэниел Эверетт – христианский миссионер из США, изучивший и описавший язык пираха.


[Закрыть].

Если глагол говориться (инфинитив) в норме может иметь сему направленности и управлять винительным падежом (например, что-то говорится в микрофон, но, конечно, не в блокнот), то сочетание *бывать во что-то вообще немыслимо, а застыть во что-то можно только превращаясь из одной сущности в другую (вода застыла в кусок льда). В таком случае, может быть, жизнь <…> превратилась в блокнотик мастера Эверетта?

Результат частичного отказа от склонения здесь таков: падежный аграмматизм приводит к неожиданному появлению динамики там, где нормативная сочетаемость его не предусматривает. И эта динамика проявляется в последнем элементе вариативного повтора: все затянуто без разбора в одно болото: / в безразмерный блокнотик мастера Эверетта.

Внесение динамики в структуры, предназначенные изображать статику, влечет за собой оксюмороны. Оксюмороном является и строка жизнь застыла в блокнотик мастера Эверетта (из‐за несовместимости элементов сочетания *застыть куда), и сочетание неподвижная вертихвостка (ситуация вполне реалистична, но значение прилагательного противоречит этимологической образности существительного), и сочетание неистовому покою, и столкновение наречий места в строке И нигде везде ни ровесника, ни собрата. Противоречивым изображается и поведение людей: Племя смеется над кочет и горько плачет.

В третьей, четвертой и пятой строфах встречаются сочетания: нет у пираха понятие <…> Нету Бог <…> Нету у нас судьба… <…> нету подмога.

Если вспомнить, что слова нет и нету – результат компрессии и редукции исходного выражения не есть ту14201420
  Местоименное наречие ту – первичная форма современного слова тут.


[Закрыть], станет ясно, что именительный падеж вместо родительного вполне органичен – это синтаксический архаизм.

В четвертой и пятой строфах осуществляется и эксперимент над грамматическим родом: Нету у нас судьба… ни серпа, ни снопа нет. В этом перечислительном ряду омонимичны флексии разных падежей и родов: сначала -а воспринимается как окончание именительного падежа, свойственное существительным женского рода, но в следующих словах -а выступает как показатель родительного падежа мужского рода. Возникает интенция к грамматическому уподоблению существительных, и в сочетании Нету у нас судьба слово судьба как будто меняет род и падеж. Сначала это кажется большой натяжкой, но затем, в пятой строфе, появляются строки Но – Бога высокая, справедливая Бога, <…> Высокая Бога, справедливая Бога, в которых перемена рода очевидна. В этом случае женский род может быть мотивирован тем, что люди племени пираха не знают Бога. Не исключено и такое толкование: в бытовых диалогах ответная реплика иногда, вопреки синтаксической норме, по инерции воспроизводит грамматическую форму, прозвучавшую в вопросе (особенно если ответ дается с установкой на языковую шутку): «А у тебя нет карандаша?» – «Карандаша у меня есть».

Возможности перемены рода обнаруживаются и в других фрагментах: в третьей строфе и не знает дата; у звезда ни движенья вперед, ни назад возврата; в пятой строфе нету подмога; и возьми с тобой много еда; в шестой и наконечник стрела.

В шестой строфе читаем: гость приходит за гость – это структурная модель фразеологизмов типа слово зá слово – о последовательности появления чего-либо. Глаголы в повторе и споришься, споришься, споришься воспринимаются как формы из социального просторечия. Формы типа играется, убирается (в комнате) – употребляют, когда говорят о действии, совершаемом в интересах деятеля. Но, кроме того, в литературном языке есть глагол спориться со значением ‘удаваться, быть успешным’ – в выражении дело спорится.

В строке Но хороший зуб не любое теряет животное – обыгрывается частичная синонимия слов любой и каждый.

Во фрагменте Ну и пусть получает себе слово себе употреблено и как частица (ср.: что он себе думает?), и как местоимение дательного падежа, указывающее на адресата.

Тавтологические сочетания разговор говорить и беседа беседовать иконически обозначают неподвижность, отсутствие динамики и отсутствие результата действия. Сочетание беседа беседовать подобно северно-русским диалектным оборотам с именительным объекта при переходных глаголах (типа трава косить, рыба ловить – о таких конструкциях см., напр.: Кузьмина, Немченко 1964).

В седьмой строфе из‐за того, что автор не склоняет слово место, могут происходить такие грамматические сдвиги: слово мало проявляет себя не только как безличный предикатив, но и как краткое прилагательное (здесь можно видеть архаическую грамматику); слово место в сочетании место хватает проявляет себя как подлежащее, а глагол хватает из безличного преобразуется в личный (‘место хватает стрелу, гарпун, браслет, бусы’, т. е. эти предметы принадлежат этому месту; ‘место заставляет плакать, смеяться, делать, думать’, ‘место заставляет оставаться самим собой’): место у правильный мало, но место хватает. / Место хватает стрела лететь вслед за птица. / Место хватает гарпун нестись вслед за рыба. / Место хватает браслет бренчать на запястье.

Итак, грамматический эксперимент с частичной утратой форм склонения и спряжения показал, что эта утрата, как правило, компенсируется возможностью разных толкований в пределах предложения, высказывания и всего текста. Слова, оставшиеся без морфологических показателей, попадают в пространство грамматической неопределенности, затем адаптируются в контексте и вступают в новые связи, чему способствует грамматическая полисемия и омонимия флексий, заложенная в системе русского языка. То есть грамматические значения, вместо того чтобы устраняться, множатся. Парадоксальным образом недостаточность контекстуальных грамматических показателей функционально приравнивается к системной избыточности тех показателей, которые все же внесены в текст. Парадокс находит свое выражение в многочисленных оксюморонах.

Вслед за грамматической деформацией происходят сдвиги и в лексической семантике. Таким образом, деграмматикализация слова компенсируется его гиперсемантизацией. В результате значительно повышается лабильность языковых единиц, что приходит в противоречие с образами неподвижности.

Несомненно, в этом тексте концептуализируются начальные формы слов – именительный падеж существительных и прилагательных, инфинитивы14211421
  О концептуализации именительного падежа см: Азарова 2010: 136–143, о концептуализации инфинитива – работы А. К. Жолковского, например Жолковский 2005.


[Закрыть].

Вероятно, автономизация именительного падежа в чем-то существенном подобна автономизации инфинитива:

ИП [инфинитивное письмо. – Л. З.] <…> трактует о некой виртуальной реальности, о мыслимом инобытии субъекта, колеблющегося между лирическим «я» и «Другим» – то возвышенно-идеальным, то сатирически или иронически сниженным, а то и вообще неодушевленным. Мерцающее стирание граней между реальным и виртуальным, (перво)личным и неопределенно-личным, субъектом и окружением, глагольностью и безглагольностью – конструктивный принцип ИП, его основной тропологический ход, его поэтический raison d’ être (Жолковский 2005: 444–445).

В стихотворении Евгения Клюева тоже наблюдается «мерцающее стирание граней между реальным и виртуальным», отношения между предметами, природой, людьми, понятиями предстают то определенными, то неопределенными, в современных языковых единицах мерцают древние слова и формы. Это существенно для понимания текста о племени, живущем вдали от цивилизации, сохранившем первобытные представления о мире.

Описание мировосприятия этого племени соотнесено с утопией14221422
  Слово Утопия, название романа Томаса Мора, составлено из двух греческих слов: ου – ‘нет’ и τοπος —‘место’, оно означает ‘место, которого нет’.


[Закрыть] как вымышленно счастливым местом обитания людей, как местом с застывшим временем: Правильный, он всегда остается на месте <…> Это такое правильное приволье, / это такая правильная свобода.

И те языковые ограничения, которые описывает и частично воспроизводит Евгений Клюев, парадоксальным образом предстают языковой свободой и языковым привольем.