Текст книги "Многообразие типичного. Очерки по культурно-исторической психологии народов"

Одним из первых среди антропологов и социологов к проблеме специфики мышления в архаичных обществах обратился Люсьен Леви-Брюль (Lucien Lévy-Bruhl, 1857–1939).

В 1910 г. выходит его работа «Мыслительные функции в низших обществах», где Леви-Брюль называет такое мышление «пралогическим» или «дологическим». В более поздних работах он подчеркивал, что это вовсе не означает, что первобытные люди были алогичны, или нелогичны. Они прекрасно решали задачи, которые ставила перед ними среда их обитания.

Позже, в 1922 г., выходит его самая знаменитая книга «Первобытное мышление». Само слово «первобытное» здесь условно. Народы, которые ведут образ жизни, близкий к первобытному и которые существуют поныне, конечно, не являются эквивалентами первобытных. Но за неимением лучшего термина давайте условно назовем это мышление первобытным.

Леви-Брюль был кабинетным ученым. Первые его публикации куда более жестко описывали первобытное мышление. Но чем больше он занимался первобытным мышлением, тем больше понимал, что имеет дело не с «наивными и глупыми дикарями», но с людьми, которые по-другому понимают мир. Леви-Брюль подчеркивал, что, хоть это мышление принципиально отличается от мышления «цивилизованного», оно не примитивнее него и не предшествующая ступень развития: «Не существует двух форм мышления у человечества, одной пралогической, другой логической, отделённых одна от другой глухой стеной, а есть различные мыслительные структуры, которые сосуществуют в одном и том же обществе и часто – быть может, всегда – в одном и том же сознании» (Леви-Брюль 1989: 131–132).

И все же пралогическое мышление обладает рядом особенностей.

Прежде всего Леви-Брюль обращает внимание на то, что оно мистически ориентировано. «Без всяких затруднений оно допускает, что одно и то же существо может в одно и то же время пребывать в двух или нескольких местах. Оно обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум» (Там же: 131). Мало того, одно и то же существо в одно и то же время может быть самим собой и кем-то еще.

Пример, приводимый Леви-Брюлем и ставший классическим: индейцы племени бороро называют себя красными попугаями арара. При этом они не имеют в виду, что когда-нибудь их душа превратится в красного попугая или что красный попугай арара когда-то был членом их племени. Нет, просто нормальный индеец бороро одновременно является и человеком, и попугаем арара.

Это вызывает удивление у антропологов, путешественников, но ни в коем случае не у самих индейцев. Для них это совершенно нормально и естественно. Противоречия они в этом не усматривают. Такая терпимость к противоречиям и принятие их и есть одна из фундаментальных особенностей пралогического мышления.

Наше логическое мышление, напротив, следует «закону противоречия»: противоречащие суждения не могут быть одновременно истинными; вещь не может быть собой и чем-то иным в одно и то же время, нельзя объединить или слить воедино два различных объекта так, чтобы они одновременно оставались разделенными.

По Леви-Брюлю, пралогическое мышление следует не логическому закону противоречия, а закону партиципации, то есть предполагает, что люди и животные, предметы и их изображения «…непостижимым образом… излучают и воспринимают силы, способности, качества, мистические действия, которые ощущаются вне их, не переставая пребывать в них» (Там же).

Следующая особенность пралогического мышления состоит в его малой дифференцированности. Образы объектов, идеи, эмоции нерасторжимы в представлениях первобытных людей. Ощущение и идея, образ и эмоция, вызываемая этим образом, соединяются в сложный конгломерат.

В силу этого в архаичном мышлении изображение предмета оказывается абсолютно тождественным его оригиналу и вызывает опасения. Поэтому в большинстве традиционных культур считается, что художник, который рисует картину, или фотограф, который создает портрет человека, забирают у него частицу души, делая его более уязвимым. Ведь изображение обязательно несет в себе часть того, кого изображают, и отныне они навсегда связаны общей судьбой. Эти представления лежат в основе многих магических действий, когда символическое изображение врага уничтожается (пронзается костью, протыкается булавкой, сжигается…). По этой же причине нельзя наступать на тень человека. В некоторых культурах это приравнивается к порче и даже убийству (Фрезер 1980).

Индеец сиу так отреагировал на зарисовки этнографа: «Я знаю, что этот человек уложил в свою книгу много наших бизонов, я знаю это, ибо я был при том, когда он это делал, с тех пор у нас нет больше бизонов для питания» (Леви-Брюль 1989).

Очень схожа со связью с изображением связь с именем. Имя человека – не звук пустой, оно несет в себе программу жизни. Для этого существуют специальные обряды имянаречения. Детей называют по имени культурного героя или великого предка. На Северном Кавказе распространены имена героев нартского эпоса, Асхар, Сослан, в исламской традиции это имена пророка и членов его семьи, Мухамед, Ибрагим, Талиб, Фатима… Имя может нести в себе пожелание: Ваха – живи долго (чеченск.), Мамэла – бессмертный, Баргиш – глаза, зоркий (ингушск.). Многие кавказские имена и фамилии до сих пор несут упоминание о тотемах. В Абхазии считается, что носители фамилии Цугба находятся в родственных (тотемических) отношениях с кошкой (ацгу – кошка); фамилия Аджба признает свое тотемичекое родство с дубом (адж – дуб, Аджба, Адж-ипа – сын дуба). К доисламской вайнахской традиции восходят имена Таус – павлин, Борз – волк, Човка – галка (Чурсин 1957; Бурова, Зверева 2001). Носители имен обмениваются с тотемами энергией и силой.

Этот образ мысли абсолютно жив и среди нас. Во времена Советского Союза появилось огромное количество Ленинин, Виленов, Тракторин, были даже Даздрапермы (да здравствует первое мая) и Лагшмивары (лагерь шмидтовцев в Арктике) – имена новые, принцип имянаречения старый, в основе его все те же представления о связи имени и его носителя.

Изображения, нарисованные, гравированные или изваянные, в китайской культуре представляются столь же реальными, как и изображаемые существа, «изображение, более или менее похожее на свой оригинал, является аlter еgо (вторым “я”) живой реальности, обиталищем души оригинала» (де Гроот 2000). «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда, когда изображение становится хранилищем души своего прототипа, – европейское исполнение этой же темы. О подобных представлениях говорил Леви-Брюль, подчеркивая, что в нашем сознании логическое мышление уживается с пралогическим.

Когда мы подозрительно относимся к нашим фотографиям и когда нам по телевизору закатывают целые передачи о чудесных свойствах картин, портретов, икон, мы живем в том же архаичном миропонимании.

Еще одна особенность архаичного мышления – представление о причинно-следственных связях. Европейское мышление в поисках причинно-следственных связей выискивает какие-то глубинные закономерности. В пралогическом же мышлении сочетание представлений происходит совсем иным образом. Все события, следующие друг за другом, с легкостью связываются причинно-следственной связью. Предшествующее событие воспринимается как причина последующего. Для нас же это одна из классических логических ошибок, post hoc ergo propter hoc. Если, пишет Леви-Брюль, на человека напала змея, то он начинает чувствовать себя ответственным за смерть ребенка в соседней деревне. Причинно-следственная связь между напавшей змеей или случайно нарушенным табу и свершившейся бедой для него совершенно очевидна.

Такое понимание причинности заставляет искать и находить причинно-следственные связи там, где для европейского рационального мышления их нет. В силу этого архаичное мышление не признает случайности как объяснения тех или иных событий. Оно всегда находит обоснование и объяснение происходящему. То, что рациональное мышление считает сверхъестественным и потому оставляет за пределами познаваемой реальности, для магического миропонимания как раз является объектом познания (Юнг 1994: 160–184). Магическому мышлению присуща убежденность, что за случайностью скрываются иные таинственные, но совершенно реальные мощные закономерности. Это те самые силы, что правят миром и определяют порядок вещей. Эта особенность первобытного мышления отмечалась Л. Леви-Брюлем, Р. Юбером и М. Моссом. К. Леви-Строс вслед за ними называет магическое мышление «гигантской вариацией на тему причинности», которое «отличается от науки не столько незнанием или пренебрежением детерминизмом, сколько требованием более властного и более прямолинейного детерминизма, который наука может счесть безрассудным или поспешным» (Леви-Строс 1994: 121; см. также Лотман 1992: 92–94).

Мистичность, «недифференцированность» образов и предметов, их странное взаимодействие и слияние, а также предельно широкое понимание причинности – за всеми этими свойствами первобытного мышления стоит иная картина и даже концепция мира:

Для первобытного сознания нет чисто физического факта… Первобытные люди смотрят теми же глазами, что и мы, но воспринимают они не тем же сознанием, что и мы». Все в мире связано между собой невидимыми нитями, «подобное производит подобное», вступившие в контакт объекты обмениваются энергией, «заражаются» друг от друга, оставаясь уже навсегда в магическом «контагиозном» взаимодействии. Именно такие представления лежат в основе магической картины мира, порождая магические практики и сложнейшие архаичные теории о силах, царящих в природе, и их персонификациях (Фрезер 1980: 20–61).

Если в мире царит «закон симпатии» (термин Дж. Фрезера) или «закон партиципации» (Л. Леви-Брюль), то совершенно логично, что шаман племени гуичолов, надевая на себя головной убор из перьев орла, обретает его исключительную прозорливость и видит все, что происходит в небе, на земле, под землей, – по мнению гуичолов, орел обладает всеми этими качествами. Совершенно логично, что, нацеливаясь костью или протыкая фигурку врага, поражаешь его, равно как если давно не было дождя, то нужно провести ритуал, окропляя землю водой, и, громыхая колотушками, вызывать гром, – все это логично, но это иная логика, релевантная иной концепции мира, весьма далекой от европейского рационализма.

Еще одна особенность архаического мышления – его скрупулезная конкретность, оно внимательнейшим образом относится к малозначительным (на наш взгляд) деталям и сиюминутным переходящим обстоятельствам, фиксируя их в понятийном аппарате языка. Примеры, ставшие классическими: двадцать наименований снега у эскимосов, множество наименований тюленя, отражающих пол, возраст и то, что он делает, «тюлень, греющийся на солнце», «тюлень на плавающей льдине» (Боас 1926: 81). Это примеры, приведенные Ф. Боасом в его монографии «Ум первобытного человека», которые из этой книги перекочевали в работы Э. Сепира, К. Леви-Строса и других, кто занимался исследованием понятийного аппарата мышления в разных культурах. Ф. Боас был первым, кто показал, что за этой, с нашей точки зрения, излишней и бессистемной детализацией стоит не аморфность мышления и не «дикость», а иной принцип образования понятий.

Например, на языке племени квакиутл идея «сидеть» почти всегда выражается неотделимым суффиксом, обозначающим место, на котором сидит какое-либо лицо: «сидит на полу в доме», «на земле», «на пологом берегу», «на груде вещей» (Там же: 83) Но самого по себе слова «сидеть» нет. В крайнем случае, как выяснил Боас, можно сконструировать фразу: «будучи в сидячем положении».

Ф. Боас предложил индейцам острова Ванкувер перевести фразу: «Глаз есть орган зрения». Фраза, которая легко переводится на все европейские языки, вызвала множество затруднений. Что такое «орган»? Глаз человека или животного, и какого именно?

Индеец может так же оказаться неспособным легко обобщить отвлеченную идею глаза, как представителя целого класса объектов; но, может быть, ему придется специализировать мысль выражением вроде «этот глаз здесь». Далее, он, пожалуй, не в состоянии выразить одним термином идею «органа», но ему придется подробно определять ее при посредстве выражения вроде «орудия видения», так что вся фраза может принять форму вроде «глаз неопределенного лица есть орудие его видения» (Боас 1926: 82).

Важно, что, несмотря на определенные сложности, удалось сконструировать фразу, которая передавала точный смысл. Точно так же при отсутствии в языке отвлеченных понятий («любовь» и «сожаление» без уточняющей притяжательной формулы типа «моя любовь к кому-то», «мое сожаление к вам» в языках индейцев о. Ванкувер не употребляются) сама мысль существования таких терминов без уточнений была легко воспринята молодыми индейцами, собеседниками Боаса.

«Тот факт, что обобщенные формы выражения не употребляются, не доказывает неспособности образовывать их, но доказывает лишь то, что образ жизни народа таков, что они не нужны, но они развивались бы по мере надобности» (Там же: 83–84).

В языке прежде всего кодируется то, что жизненно важно. Для эскимосов жизненно важно передать точную характеристику состояния снега, равно как и донести информацию о тюлене, охота на которого входит в их систему жизнеобеспечения. В русском языке, к слову сказать, также насчитывается более десятка терминов, характеризующих состояние снега. В монгольском языке есть множество наименований лошади, отражающих возраст, пол, породу, физические параметры, выносливость, готовность участвовать в состязаниях на определенную дистанцию.

То же самое можно сказать о счете, у многих архаичных народов набор числительных крайне мал: «один», «два»… «много».

В одном из племен Новой Гвинеи счет шел до шестидесяти. На вопрос этнографа, почему бы не продолжить далее, ему с удивлением ответили: «Зачем? Ведь у одного человека не может быть больше 60 свиней» (Выготский, Лурия 1993: 98).

Стоит отметить одну особенность, связанную со счетом, – это потеря индивидуальности. То, что посчитано, – унифицировано и низведено до порядкового номера. К тому же в традиционных культурах хорошо известна идея опасности прямого счета из-за боязни, что он как-то влияет на то, что подсчитывается, отнимая энергию и силу. В ситуациях, когда в открытую считать было нельзя, пользовались приемами тайного счета, счетом без цифр (для него придумывались различные приемы типа ритмизированных текстов-считалок), или так называемым «натуральным счетом» (термин Л. С. Выготского) (Там же: 108–111). Надо ли при натуральном счете подсчитывать точное число? Зачем считать, если понятно, что этот табун должен заполнить этот загон? Или когда все учитываемые объекты сами по себе идентифицируемы и их можно окинуть единым взглядом? Или когда количество ощутимо?

«Натуральный» счет может соседствовать с самым точным подсчетом. Однажды в банке кассирша должна была принять большую сумму денег. Аппарат для счета был занят, и она начала быстро-быстро считать – только руки мелькают. Одна пачка, вторая. И вдруг, едва взяв в руку следующую пачку, она остановилась: «Тут явно одной купюры не хватает». Она определила количество без счета, наощупь… и, конечно, оказалась права.

Основания для образования абстрактных понятий в разных языках могут быть самыми разными. В большинстве европейских языков обобщающие понятия объединяют некие категории предметов, например, «дерево». Смею заверить, что никто из нас в жизни дерева не видел. Мы видели высохшую сосну на поляне, ясень, березу, наряженную к Новому году ель… Но коль скоро на свете нет дерева, к чему это слово? Без него можно обойтись, как это и делают многие народы. Но это вовсе не означает, что в их языках совсем не будет никаких обобщений, за которыми бы стояло объединение в группу чего-то, в чем усматривается сходство по тем или иным признакам. В дакотском языке есть слово, которое переводится приблизительно как «схватывать». От этого слова произведена целая группа слов: «ударять», «связывать в пучки», «кусать», «толочь», «быть близким к чему бы то ни было» произведены от общего основания, обозначающего «схватывать». Здесь под одно понятие подводятся не предметы, а действия (Боас 1926: 81). Категоризироваться и «подводиться под одно понятие» могут не сами предметы, а их свойства. Фраза «Злой мужчина убил бедного человека» на языке индейцев чинук звучала бы как «Злоба мужчины убила бедность человека». Или «Она вкладывает корни в малость корзины» (цит. по: Леви-Строс 1994: 113). Здесь «злоба», «бедность», «малость» суть обобщающие абстрактные категории.

Позже К. Леви-Строс, включившись в дискуссию об архаичном мышлении, показал, что множество терминов в «примитивных» языках и отсутствие привычных абстрактных понятий отражает не «ленивый» ум, а как раз попытку по-своему классифицировать мир, это «свидетельство жажды объективного познания и никак не ограниченность» (Там же: 114). Создание абстрактных терминов – это прежде всего «выражение интересов» людей. (Там же: 114).

Можно привести примеры, когда русский язык или английский тоже покажутся недостаточно абстрактными или «примитивными». Как известно, знаменитая китайская кухня насчитывает века и славится разнообразием используемых продуктов. Искусство повара, приём пищи, вкус еды – все это занимает в системе традиционных китайских ценностей куда более значимое место, чем у русских или англичан. Гастрономическая терминология китайского языка вооружена рядом понятий, отсутствующих у нас. В современном китайском языке есть, например, устойчивые фразеологизмы для пищи с высоким содержанием углеводов (高碳水化合物食品, gao tanshui huahewu shipin, букв. «высоко углеводная пища») и для пищи с высоким содержанием белка (高蛋白质食物, gao danbaizhi shiwu, «высоко белковая пища»). Подобного рода конструкты у нас скорее относятся к специальной лексике по диетологии, мы вряд ли скажем, что надо пойти в магазин, чтобы купить то, что содержит множество углеводов, нам придётся перечислить: макароны, хлеб, картошка; в китайском же это компактные словосочетания, входящие в повседневную речь.

Стремление классифицировать и систематизировать мир – это самое универсальное свойство человеческого мышления. Оно выражается в категоризации и создании обобщающих понятий. А вот сами обобщающие понятия и абстрактные термины, как раз напротив, НЕ универсальны, и язык отражает это культурное своеобразие.

Леви-Строс посвятил свою научную жизнь отстаиванию идеи универсальной структуры человеческой психики, в основу которой положен принцип бинарности. Познавая, упорядочивая и классифицируя мир, человеческая мысль выстраивает многоуровневую систему бинарных оппозиций. Плодом такого познания становится культура в самом широком смысле слова: язык, мифы, системы родства, социальные структуры, системы тотемов, организация поселения… Структурирование мира Леви-Строс изучал более всего на материале мифов, выделяя зашифрованные в них бинарные оппозиции (этому посвящены все четыре тома его «Мифологики»). Неевропейское мышление Леви-Строс предпочитал называть не «пралогическим» или «первобытным», а мифологическим.

Леви-Строс в монографии «The Savage Mind» (в старом переводе «Неприрученная мысль») описывает богатейшую терминологию языков индейцев для растений и животных. Индейцы коауила (coahuila), обитающие в пустынных районах Южной Калифорнии, знают около шестидесяти наименований съедобных растений, 28 видов растений с наркотическими и тонизирующими свойствами (тогда как европейцы знают порядка шести-восьми растений с наркотическим действием) (Леви-Строс 1994: 115–117). Обычный индеец-семинол называет 250 различных растений, ботаническая лексика навахо – 350 растений, а хопи – 500. При этом названия растений отсылают к самым разным свойствам, таким как форма листа, корня, соцветия, время цветения, место обитания, пол, вкус, запах, хозяин растения. Все растения и животные у них образуют своеобразные таксономические группы.

Навахо считают себя «великими классификаторами».

Они, например, делят всех живых существ на тех, кто обладает речью, и тех, кто ею не обладает. Не обладающих речью делят на животных и растения. Животных – на тех, что бегают, летают и ползают. Бегающие делятся на путешествующих по воде или по земле и далее на дневных и ночных…

Индейцы-осейджи делят все, что есть в мире, на три категории: одни связаны с небом, другие с водой и третьи с землей. К небу относятся солнце, звезда, журавль, ночь… К воде – мидии, черепаха, туман, рыбы… К земле – медведь, пума, дикобраз, олень… Куда следует отнести орла? Казалось бы, к небу… Но осейджи связывают орла с землей!

Дело в том, что, согласно их логике, орел летает рядом с молнией. Молния всегда приносит огонь. После огня остаются угли. Угли – это черная земля. Поэтому у осейджей никаких сомнений в том, что орел как хозяин угля является земным животным (Леви-Строс 1994: 158–159).

По сути дела, архаическое мифологическое мышление всегда работает в рамках довольно строгой логики. Просто ключи к этой логике необходимо знать.

«Любое классифицирование, – писал Леви-Строс, – имеет превосходство над хаосом; и даже классификация на уровне чувственных качеств – этап в направлении к рациональному порядку» (Там же: 125).

Каждый термин подразумевает некую классификацию, так как он отделяет значимое от второстепенного, а это изначально задаётся историко-культурным контекстом, в котором он рождается и фигурирует. Надо только дать себе труд понять, почему в данном контексте такая систематизация работает.

Те же осейджи некий цветок (на английском языке называется blazing star)[26]26
  Lacinaria psyenostachy.


[Закрыть], бизона и маис в ритуальных заклинаниях называют одним словом. Нам это кажется нелогичным, но только до тех пор, пока мы не узнаем, что эти индейцы летом охотились на бизонов до тех пор, пока на равнинах не расцветет «пылающая звезда». Как только она распускается, осейджи понимают, что маис вызрел и что пора возвращаться в свои деревни для уборки урожая (Леви-Строс 1994: 161). Аналогичный пример, приведенный Леви-Брюлем, рассматривает А. Н. Леонтьев. Индейцы племени гуичолов одним словом называют пшеницу и оленей. Но это вовсе не означает, что последние для гуичолов сливаются в единый обобщенный образ, они «разумно засевают пшеницей поля и с полным сознанием цели своих действий ведут охоту на оленей». Понятие же отражает и объективирует в себе то, какой смысл и олень, и пшеница имеют для гуичолов: «…олень и пшеница имеют действительно общее, а именно они одинаково суть предметы, от которых зависит существование племени» (Леонтьев 1981: 315).

Например, еще более загадочная сопричастность значений «олень» – «перо» выражает лишь осознание того, что стрела должна быть изготовлена так, чтобы она могла поразить оленя. Об этом прямо говорит факт привязывания волос оленя к оперению стрелы, направляющему ее полет (Там же: 316).

Такого рода термины «расположены на полпути между образами и (абстрактными. – М. Т.) понятиями» (Леви-Строс 1994: 126). Они могут обобщать предметы, их свойства, их смысл и значение для людей данного племени, они также могут группировать и классифицировать явления и вещи, флору и фауну, не придерживаясь единых классообразующих признаков. В силу этого Леви-Строс говорит о поливалентной природе логик мифологического мышления, которые одновременно прибегают к разным по типу связям и свободно ими оперирует (Там же: 162).