Текст книги "Многообразие типичного. Очерки по культурно-исторической психологии народов"

Игра может быть не только прибежищем прошлого и контекстом для легитимизации антиповедения. Она свободно манипулирует правилами, создает свою игровую реальность, которая, в свою очередь, становится сферой экспериментов по части норм и порядков. Примером тому «новая социальность» в виртуальных игровых сообществах и «виртуальный опыт» – то, что происходит в компьютерных играх и на что уже обратили внимание социологи и психологи (Бек, Уэйд 2008; Тендрякова 2015).

Всмотримся повнимательнее в сами нарушения социального порядка.

В большинстве вышеописанных ситуаций нарушение происходит по принципу инверсии нормы, как действие строго наоборот, которое имеет сакральное обоснование. Такого рода нарушения были названы Б. А. Успенским антиповедением в широком смысле слова и в самом широком диапазоне его проявлений. Б. А. Успенский выделяет три основных типа антиповедения в соответствии с «разными причинами, его вызывавшими» (Успенский 1994: 321).

Сакрализованное антиповедение, которое представляет потусторонний мир и реализует представления о перевернутости всех отношений в загробном мире: правое и левое, верх и низ меняются местами, действия производятся наоборот, одежда выворачивается наизнанку или шьется на живую нитку, предметы разбиваются или недоделываются (оппозиция целому): недоплетенные лапти, незавязанный ворот, недопеченный хлеб на поминках, плохо обструганный гроб, разорванная рубаха на покойнике» (Успенский 1994: 321). Антиповедение здесь выступает как маркер существа, явившегося с того света.

Символическое антиповедение выступает как механизм маргинализации некоего субъекта.

«…Характерно для ритуала наказаний… публичное осмеяние (бесчестье) и в конечном счете… приобщение к «кромешному», перевернутому миру… в предельном случае наказание воспринимается как символическая смерть» (Там же: 324–325).

…Принудительное переряживание еще относительно недавно применялось в крестьянском быту, когда, например, человека, пойманного на каком-либо грязном деле, показывали народу в вывернутом наизнанку платье, сажали на лошадь задом наперед и т. п.; точно так же парочке, уличенной в прелюбодеянии, взаимно обменивали платье (т. е. на мужчину надевали женское и наоборот) и в таком виде водили их по всем улицам города (Там же: 325).

Дидактическое антиповедение – это нарочитое отрицание «грешного мира – мира, где нарушен порядок. Отсюда именно оправданным оказывается антиповедение» (Там же: 326). Оно присуще юродивым.

Стоит подчеркнуть, что все эти три вида антиповедения – грани единого целого. В той или иной степени они присутствуют в каждом случае. «…Во всех случаях антиповедение так или иначе связано с темой сакрального – постольку, поскольку понятие сакрального определяется, в свою очередь, представлением о потустороннем мире» (Там же: 330).

Юродивый, конечно, дидактизирует, но выходки его намекают на его особый сакральный статус и маргинализируют его персону. Наказание уничтожает преступника как равноправного члена социума, его раздевают прилюдно, натягивают одежду противоположного пола, сажают на лошадь задом наперед, произносят определенные формулы отлучения – у всех этих действий есть отдаленные коннотации с поведением потусторонних существ.

Нарушение порядка вовсе не всегда должно строиться на прямом противопоставлении сакрального и профанного. Статус антиповедения и маргинальность может быть результатом взаимодействия с тем, с чем обычный человек дела иметь не может, с тем, что отвергается социумом, считается «нечистым». При этом обоснование «чистоты – нечистоты» и табуированности тех или иных материй и поступков в каждой культуре будут свои. В традиционных культурах у «чистого – нечистого», как правило, будут сакральные основания.

Палач и могильщик не совершают антидействий, но они соприкасаются со смертью и в силу этого обретают свой маргинальный статус (Успенский 1994). Им запрещается селиться среди добропорядочных граждан, на контакты с ними накладывается ряд ограничений. Церковный брак с палачом запрещен. В архаичных обществах маргинализуются люди, съевшие табуированную пищу; путешественники, вернувшиеся из дальних странствий, считаются «нечистыми» и опасными, пока не будут проведены соответствующие ритуалы; «нечистыми» считаются беременные женщины и женщины в дни регул, а также представители профессий, которые имеют дело с презираемыми материями, трупами и шкурами животных или попросту с нечистотами.

Однако понятие «нечистоты», помимо сакральных коннотаций, имеет и профанное значение, это нечто, что отторгается, выводится за предел социального круга.

«Нечистота» в широком смысле может выступать двояко: не только как знак маргинальности, но также как прием маргинализации. Так маргинализируемой группе сплошь и рядом приписываются некие болезни, заразность. Этот механизм сегрегации и отчуждения инородных элементов широко исследовался в психоанализе. Он получил название проективного механизма: «чужакам» приписываются (проецируются на них) качества, свойства и недостатки, которые не хотелось бы видеть у самих себя. Э. Эриксоном, Б. Беттельгеймом это представлялось как психологическая защита – рационализация смутных страхов и ксенофобских настроений «благопристойных обывателей» по отношению к различным маргинальным группам (мигрантам, иноверцам, представителям различного рода этнических и / или социальных меньшинств) (см. подробнее: Эриксон 1996; Кон 1966).

Вышеперечисленные способы нарушения порядка представляют собой традиционные формы антиповедения, которые проходят сквозь века, наследуются разными культурами и персонажами.

В антиповедении есть свои «правила беспорядка», свои стереотипы и знаки: собака у юродивого «как символический знак отчуждения, который известен по крайней мере со времен кинизма» (Лихачев, Панченко… 1984: 129), равно как у них же нагота или «многошвейное» рубище; корчи и срыгивание булавок у одержимых; поддёвки и задирания у смехового персонажа.

Так складывается язык антиповедения – своего рода узаконенный язык неповиновения конвенциональным нормам, язык, на котором разговаривают особые сферы культуры и отдельные персонажи – нарушители конвенциональных норм. Отчасти знаки такого рода имеют сакральные коннотации, инверсии нормы осмысляются как знаки причастности к миру мертвых (Б. А. Успенский) или «кромешному» миру (Д. С. Лихачев). Со временем религиозные коннотации забываются, и на первый план выходит смысл аутсайдности и протеста. Язык протеста наследуется светской культурой и по-прежнему манипулирует давним набором символов и приемов: табуированные материи, кровь, сажа, гарь; разломанные предметы, физические страдания, а также нагота и боль…

Художник-перформанционист Петр Павленский свой протест против власти облекает в форму традиционно-юродствующего поведения в духе перфоманса-протеста Василия Блаженного, Прокопия Устюжского, Арсения Новгородского и иже с ними. Это «правда голого», «ругающегося миру», добровольно и демонстративно страдающего. Причиняя себе боль, бунтарь показывает ощущение от этого мира и заражает им присутствующих, передает им свое беспокойство. Абсурдность действий – дань традиции блаженного похабства. Бессмысленно обсуждать правоту – неправоту юродивого, некорректность его поведения, бунтующая же суть его действий предельно ясна. «Знаковость» антиповедения легко читается.

Юродство как институт культуры уходит в прошлое, но язык юродствующего поведения по-прежнему актуален для публичного обличения и протеста.

Маргинализация некоего лица или социальной группы может исходить:

• от самого маргинала, когда человек или группа лиц по тем или иным причинам противопоставляют себя обществу, такого рода отказ следовать нормам по сути являет собой протест;

• от общества, которое отчуждает от себя нечто инородное, не вписывающееся в существующие стандарты и стереотипы.

В любом случае маргинализация предполагает категоризацию некоего девиантного поведения и определение его в одну из вышеназванных ниш. Благопристойное общество «считывает» и на свой лад трактует странное поведение: «Кто такой? Еретик, безумец, божий человек?..» Каждое общество, каждая эпоха поднимает на щит свои варианты и сценарии антиповедения. «Возмутители спокойствия» распределяются по назначенным им нишам, и в зависимости от этого им вершился приговор: подвергнуть остракизму, изгнать бесов, испытать ордалией или казнить.

В конце XVI в. Святая инквизиция была озадачена теологическими рассуждениями простого фриульского мельника. Мельник Меноккио позволял себе собственные трактовки Священного Писания, Троицы, Святого Духа, выдвинул доморощенную космогоническую теорию происхождения земли, ангелов и людей по аналогии со взбиванием сыра из молока и появлением в сыре червей, а также критиковал церковные порядки и говорил об этом со всеми жителями деревни «без всякого удержу». Последовал донос в инквизицию: «…во время следствия… генеральный викарий спросил сначала, “всерьeз” всё это говорил Меноккио или “в шутку”, а затем – в своeм ли он уме. … Один из сыновей Меноккио… стал по совету некоторых друзей отца… ссылаться на его “помешанность” или “одержимость”» (Гинзбург 2000: 65). Непонятного деревенского религиозного антидогматика, шокирующего своими сомнениями в непорочности Девы Марии и отрицанием таинств, попытались последовательно «приписать» к смеховым персонажам, к безумцам, к одержимым, но безуспешно, все оказалось слишком серьезно. На допросах и в суде Меноккио воодушевленно излагал свои взгляды. В итоге его речи были признаны еретическими, хотя он не вписывался ни в одну из известных ересей. На первом суде его приговорили к публичному отречению, пожизненному тюремному заключению и ношению накидки с вышитым крестом, знаком раскаявшегося еретика, вернувшегося в лоно церкви. Позже его даже простили, выпустили из тюрьмы, оставив под надзором, но накидка уличенного в ереси, как клеймо маргинала, осталась на нем навсегда. Оказавшись же на свободе, Меноккио снова стал рассуждать на опасные темы, он просто не мог ни думать, ни говорить иначе. Второй суд приговорил мельника Меноккио к смертной казни.

Историк Карло Гинзбург проводит параллель: приблизительно в тоже самое время в 1600 г. в Риме завершился судебный процесс против бывшего монаха Джордано Бруно. Его научные гипотезы, безнадежно опередившие свое время, также были восприняты как очередная ересь (Там же).

Понятие еретичества и стереотип еретика сложились в XI–XII вв., и в течение веков под них подводились практически любые попытки переосмысления существующей картины мира. Еретик бунтует в открытую, он не укрывается ни в социальной нише «блаженного похабства», ни под масками смеховой культуры.

Еретики принимают на себя полный удар, их искореняют огнем и мечом. Все не вписывающееся в привычные рамки и вызывающее особые опасения, признавалось ересью.

Это видно на примере Жанны д’Арк. Неожиданная победа войска, во главе которого стояла странная девушка, грезившая о «прекрасной Франции» и к тому же утверждавшая, что слышит ангельские голоса, а также полное доверие к ней со стороны короля Карла VII были для современников очень подозрительны. Политическая дискредитация военных успехов Карла VII требовала доказать, что дело нечисто. Инквизиция пыталась то уличить Жанну д’Арк в сношениях с дьяволом, то увидеть ересь в ее откровениях, но ничего не получалось, пока наконец не удалось признать ее закоренелой еретичкой за ношение мужской одежды (Роббинс 1995). Для XV в. понятным объяснением преображения крестьянской девушки в Орлеанскую деву, облаченную в доспехи, во главе войска, ее пусть краткого, но успеха, было колдовство и ересь.

В каждой культуре и в каждой эпохе есть свои «лишние люди». Их не всегда преследуют. Если они вписываются в одну из культурных ниш, где нарушения дозволены, их терпят. Участь юродивых при всем их «ругании миру», аскезе и телесных муках, на которые их обрекал «подвиг юродства», до поры была относительна благостна (что не мешало прижизненным побоям), а после смерти молва возвеличивала их подвиги.

Странного «лишнего человека» всегда пытаются втиснуть в понятный стереотип вроде «Безумным вы меня прославили всем хором…». И судят уже не самого человека с его мыслями и деяниями – они могут быть совсем непонятны, – а сконструированный образ преступника, решая, казнить или помиловать. Леонардо да Винчи с его непонятными чертежами и загадочными картинами среди современников имел репутацию человека, знающегося с нечистой силой, почти колдуна. Если бы он жил чуть позже, он рисковал бы стать жертвой охоты на ведьм, которая разразилась в Европе со второй половины XVI в.

Под стереотип «еретика», «юродивого», «одержимого», «ведьмы», «шута», «безумца» в каждую эпоху подводятся разные люди: религиозные реформаторы, бунтари, революционеры, естествоиспытатели, оригиналы или просто странные люди, чем-либо выделяющиеся на общем фоне.

При всей традиционности антиповедение – в значительной степени «авторский продукт». Оно напрямую связано с личностью исполнителя; в чем именно будет заключаться протест, какие устои и ценности будут подвергаться сомнению и / или осмеянию. Шут или юродивый при всей прописанности этих социальных ролей – это бунтующие одиночки, каждый по-своему неповторим и уникален. Их протесты едва ли имеют шанс превратиться в политическую или религиозную оппозицию[41]41
  А. М. Панченко считает, что кризис института юродства на Руси был связан с тем, что во время церковного раскола второй половины XVII в. юродивые примкнули к старообрядцам. «Примкнув к старообрядцам, юродивые распрощались с социальной отверженностью. Одновременно исчезла исключительность их протеста» (Лихачев, Панченко… 1984: 150).


[Закрыть]. Это протест Личности, которая в зависимости от историко-культурного контекста будет рядиться в рубище или кафтан с бубенчиками или примерять еще какие-нибудь маски, но всегда будет носителем уникальной системы ценностей и смыслов.

* * *

Культура предписывает не только то, как правильно себя вести и как следовать традиции, но и то, как можно нарушить существующий порядок. Рамки отклонений от дозволенного определяются общей социокультурной системой (вспомним такие характеристики, как открытые / закрытые культуры (loos and tight cultures), культуры с высоким уровнем избегания неопределенности – см. гл. 3). Эти рамки могут расширяться и сужаться. Нестандартные поступки и деяния личности всегда рискуют выйти за пределы разрешенного фрондёрства, а сам их автор – оказаться в незавидной роли «еретика» или революционера.

Формы разного рода антиповедения, его знаки и язык поразительно устойчивы. Институт юродивых уходит в прошлое, а юродствующее поведение как форма протеста остается. Карнавалы, эхо средневековья, существуют и по сей день во многих городах Европы и Южной Америки. Смеховая культура находит свое продолжение в многообразии сатирических жанров от литературы, театра и цирковых буффонад до специальных интернет сайтов. Меняясь во времени, «узаконенные» форматы антиповедения принимают в свое лоно новых бунтарей, предоставляя им слово и защищая по мере возможности от репрессий.

Суть же протеста, предмет осмеяния, сами нестандартные поступки и деяния личностей, их идеи, поиски, изобретения, открытия и откровения всецело определяются культурно-историческим контекстом.

Во все века во всех культурах критическое мышление восставало против «идола традиции». Плоды творчества всякого рода неформалов, неформальные течения, будь то трикстеры, античные киники, еретики или гениальные безумцы, и их вклад в историю культуры в наше время все более привлекает внимание исследователей. Немецкий философ Питер Слотердайк называет такой ракурс глобального исторического процесса «социальной историей дерзости» (Слотердайк 2001).

Часть V
Внутренний мир как открытая система

Глава 10
Культурно-историческая теория развития психики

Одна маленькая девочка обычно говорила: «Откуда я знаю, что я думаю? Вот скажу – тогда узнаю!»

Б. Заходер в «Главе никакой», предваряющей перевод «Алисы в стране чудес»

Вернемся к одной из основополагающих проблем культурно– исторической психологии, проблеме культурной обусловленности психики человека.

Строго говоря, первым из психологов, кто обратился к истории и культуре, был В. Вундт. Он заявил, что экспериментальные методы годятся только для исследования элементарных форм человеческого поведения. «Высшие» же психические процессы – результат исторического развития человечества, и для их изучения необходимы другие методы. Позже влияние культуры и социальной среды не раз становилось предметом исследования в разных психологических теориях мышления и развития ребенка (подробнее см.: Коул 1997: 121–137).

Проблема культурной обусловленности психики человека была поставлена в центр и стала краеугольным камнем культурно-исторической теории развития психики Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева и А. Р. Лурии. В отличие от других подходов начала ХХ в. культура была представлена не просто как один из факторов, но как системное основание формирования собственно человеческой психики. И именно здесь проблема внутреннего мира человека и внешнего социально-культурного бытия впервые предстала не как дихотомия, не как оппозиция, а как неделимое единство, которое и стало основной парадигмой исследования.

В 1930 г. в свет вышла книга Л. С. Выготского и А. Р. Лурии «Этюды по истории поведения». Молодые психологи, обращаясь к данным о развитии ребенка и к обширному историко-этнографическому материалу, пытались показать, как культура задействована в психической деятельности человека. Одна из главных идей культурно-исторической школы заявлена в самом названии – это историзм, понимаемый как развитие:

Нашей задачей было вычертить три основные линии в развитии поведения – эволюционную, историческую и онтогенетическую – и показать, что поведение культурного человека является продуктом всех трех линий развития и может быть научно понято и объяснено только при помощи трех различных путей, из которых складывается история поведения человека (Выготский, Лурия 1993: 19).

Главы «Этюдов по истории поведения» как раз представляют эти три линии. Первая глава – «Поведение человекообразной обезьяны» – посвящена предпосылкам формирования человеческой психики, в ней исследуется поведение высших антропоидов, анализируются знаменитые эксперименты Келлера: «Употребление и “изобретение” орудий у человекообразных обезьян завершают органическое развитие поведения в эволюционном ряду и подготавливают переход всего развития на новые пути, создавая основную психологическую предпосылку исторического развития поведения» (Там же: 19). Вторая – «Примитивный человек и его поведение» (терминология вполне соответствует представлениям начала ХХ в.) – содержит многочисленные ссылки на работы Ф. Боаса, Турнвальда, австраловедов Спенсера и Гиллена и других этнографов и пытается показать, как развивались вспомогательные культурные средства прежде всего для запоминания и счета. И третья глава – «Ребёнок и его поведение» – о развитии психики в онтогенезе. Первые две главы написаны Выготским, третья – Лурией.

С момента нашего рождения мы перестаем быть «натуральными» существами. По мере того как ребенок включается в социальные отношения, заложенные от природы психические функции реорганизовываются, предлагаемые культурой приемы запоминания и / или способы мышления «врастают» внутрь, становятся культурными механизмами, неотделимыми от работы психики человека.

Именно эти наиболее универсальные «механизмы преобразования культуры в мир личности» и являются основным предметом исследования школы Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева и А. Р. Лурии (Асмолов 1993: 7). Их главное открытие – то, что психика человека неотделима от мира культуры. До этого все психологические исследования ставили в центр одного отдельно взятого индивида и пытались «заглянуть» внутрь его черепной коробки. Интроспективные методы исследования требовали полной отрешенности от внешнего мира и погружения во внутренний мир своих чувств, мыслей, образов, ассоциаций.

Выготский же, напротив, утверждает, что понять психику человека в «чистом виде», изолировав ее от культуры, невозможно.

«По воспоминаниям А. Р. Лурии, Выготский любил повторять: “Тот, кто надеется найти источник высших психических процессов внутри индивидуума, впадает в ту же ошибку, что и обезьяна, пытающаяся обнаружить свое отражение в зеркале позади стекла. Не внутри мозга или духа, но в знаках, языке, орудиях, социальных отношениях таится разгадка тайн, интригующая психологов”» (цит. по: Соколова 1999: 75).

Выготский приводит пример из практики А. Бинэ, который исследовал двух мнемонистов – людей, которые демонстрировали выдающуюся память, запоминая длинные ряды цифр. Но, как решил А. Бинэ, один из них его обманывал, симулируя уникальную память. Испытуемый признался Бинэ, что «заменял числовую память словесной. Каждую цифру он заменял соответствующей буквой, буквы складывал в слова, из слов получались фразы… вместо бессвязного рядя цифр ему оставалось запомнить и воспроизвести… маленький роман» (Выготский 1999: 246). Бинэ был разочарован, ведь он ставил своей целью исследование памяти в «чистом» виде. Для Выготского, напротив, признание мнемониста – никак не обман и не симуляция, просто испытуемый позволил заглянуть в мастерскую своей памяти, рассказав, какими мнемотехническими приемами он пользуется. Суть в том, что именно так в принципе работает память человека: «…логическая память взрослого человека и есть “вращённая внутрь” мнемотехническая память» (Там же: 249). По Выготскому, «чистая» или натуральная память, существующая на базе органических процессов, – продукт природы и в этом смысле не является собственно человеческой памятью. Высшие формы запоминания – это память, вбирающая в себя культурные приемы.

Именно поэтому Выготскому так важны мнемотехники, которые рассекретил честный мнемонист. Именно они суть культурные средства, при помощи которых человек овладевает своей памятью. Это и есть культурное опосредование психики человека. То же происходит и со вниманием. То же происходит и с мыслительными процессами.

Выготский обращает внимание, что дети лет до пяти-шести обладают особой эйдетической памятью: ребенку показывают картинку, потом убирают, а ребенок продолжает еще некоторое время видеть ее во всех подробностях, будто бы он сфотографировал ее, и легко рассказывает, что было на ней изображено, считает окна в доме, вспоминает про кошку на крыше, читает слова на вывесках… Он не вспоминает, просто так называемый послеобраз или след достаточно ярок, чтобы он мысленным взором рассматривал детали. Сохранение эйдетических образов – психофизиологический процесс, в основе которого до конца еще не изученные особенности созревания нервной системы ребенка (возможно, некоторая асинхронность развития различных отделов мозга, инертность нервных процессов, постепенная миелинизация нервных волокон).

Есть примеры «фотографического» запоминания не только картинок. Мне рассказывали о трехлетнем мальчике, который очень любил оперу и фрагменты оперных партий напевал с абсолютной точностью. У него явно был замечательный музыкальный слух и вдобавок эта детская способность к эйдетическому воспроизведению. Но, к сожалению, его мама решила, что опера мальчику в три года не нужна. Рано. Лет в десять он наконец-то начал заниматься музыкой, слух у него явно хороший, учеба идет, но уникальной музыкальной памяти нет. Моцарт-штрих не получится. Время упущено.

В редких случаях эйдетическая память сохраняется у людей на всю жизнь. Такой человек берет любой фолиант и, пролистывая его, запоминает. С такой памятью замечательно сдавать экзамены. Просмотрел, «сфотографировал», а дальше остается только мысленно пролистнуть страницы и найти нужный фрагмент. Люди с такой памятью не вспоминают, а считывают запомнившуюся картинку.

Эйдетическая память с годами тускнеет, сходит на нет, но это вовсе не значит, что ребенок-эйдетик будет все плохо помнить. Выготскому пример с эйдетическим запоминанием нужен, прежде всего чтобы показать, что память ребенка и взрослого функционирует по-разному.

Представьте себе, что я попросила вас вспомнить, что было три недели назад. Первая реакция: «Ой, да не помню я…». И это правда. Вы не помните. Потом вы все же стали восстанавливать ход вещей, дни, часы, события… Одна деталь цеплялась бы за другую, из памяти всплыло бы множество подробностей… Этот процесс реконструкции прошлого куда ближе к мышлению, чем к памяти – «считыванию» невольно запечатленных образов. Между функционированием памяти маленького ребенка и взрослого есть принципиальная разница: для маленького ребенка «мыслить – значит вспоминать конкретные случаи», а для взрослого (подростка) вспоминать – значит мыслить (Выготский 1982а: 119–120). Происходит перестройка «естественных функций, замещение их и появление сложного сплава мышления и памяти» (Там же: 114).

Ребенок, вспоминая, оказывается во власти сохранившихся образов, взрослый же вызывает их произвольно, управляя процессом.

Человек создает «ряд искусственных приспособлений, направленных на овладение собственными психическими процессами», Выготский называет их психологическими орудиями: «примерами психологических орудий… могут служить язык, различные формы нумерации и счисления, мнемотехнические приспособления, алгебраическая символика, произведения искусства, письмо, схемы, диаграммы, карты, чертежи, всевозможные условные знаки и т. д.» (Выготский 1982б: 103). Психологические орудия Выготский еще называет стимулами-средствами, внутренними техниками, позже М. Коул предлагает более современное название – культурные артефакты (Коул 1997: 140–156). Какой бы из смысловых синонимов мы ни взяли – во всех случаях подразумеваются искусственно созданные знаки, которые человек задействует в своих ментальных процессах.

Мнемотехнические приемы – это не жульничество и не симуляция хорошей памяти, а пример того, как культура встраивается в работу нашей психики. Психика человека неотделима от культурных приемов, которые осваивает человек.