Текст книги "Многообразие типичного. Очерки по культурно-исторической психологии народов"

В «Этюдах по истории поведения» озарения относительно универсальных принципов и механизмов функционирования человеческой психики вступают в вопиющее противоречие с терминологией начала ХХ в. «…“Этюды по истории поведения” – послание золотого века. В ней важны не столько ответы, сколько вопросы» (Асмолов 1993: 18). Выготский, описывая особенности памяти и мышления, говорил на языке эволюционизма: «примитив», «биологический тип», «примитивный счет». Открытия опережают свое время и задают перспективу будущим исследованиям, а форма изложения и попытки представить различные способы запоминания или счета как эволюционно более ранние и примитивные способны не только смутить сегодняшнего читателя, но и сбить его с толку, если только он не даст себе труд преодолеть эволюционистский дискурс и вникнуть в суть.

Описывая вспомогательные механизмы психики, Выготский приводит множество этнографических примеров: как западноафриканские рассказчики путешествуют из племени в племя с целым мешком маленьких золотых фигурок. Каждая фигурка – определенный рассказ, повествование, которое он должен донести до слушателей. А фигурки выступают в роли оглавления книги (Выготский, Лурия 1993: 88–89).

Выготский приводит описание того, как туземец острова Борнео запоминал данное ему поручение: обойти 45 деревень, восставших и покоренных, и сообщить им сумму штрафа, которую они должны заплатить.

Как взялся он за поручение? Он принес несколько сухих листьев и разделил их на кусочки. Но его начальник заменил листья кусочками бумаги.

Он разложил кусочек за кусочком на столе, пересчитывая их одновременно на пальцах рук. Потом он положил ногу на стол и стал считать на пальцах ног дальнейшие кусочки бумаги, из которых каждый служил знаком для имени деревни, имени ее начальника, числа ее воинов и суммы штрафа. Когда он исчерпал пальцы ног, он вернулся к пальцам рук. В конце счета оказалось 45 кусочков бумаги, разложенных на столе.

Он попросил снова повторить ему поручение, что и было сделано. В это время он пробегал рукой по своим кусочкам бумаги и перебирал свои пальцы рук и ног, как и прежде. «Вот наше письмо, – сказал он, – вы, белые, не умеете читать так, как мы». Поздно вечером он все повторил точно, кладя палец на каждый кусок бумаги в отдельности. Он сказал: «Ну, если я завтра утром вспомню, все будет хорошо, оставим эти бумажки на столе». Затем он смешал бумажки в кучу. Наутро он разложил бумажки в том же порядке, как накануне, и повторил все детали с совершенной точностью. В течение месяца, переходя из деревни в деревню, в глубине страны, он не забыл ни одной из всех этих различных сумм (Там же: 112).

Чтобы сообщить что-то своим соплеменникам, индейцы дакота разработали целую систему знаков, использовав обычное перо:

…перо с продырявленным отверстием означает, что враг убит, вырезанный треугольник – у врага перерезано горло и снят скальп, отрезанный кончик – перерезанное горло, расщепленное перо – ранение и т. д. (Выготский, Лурия 1993: 89).

Еще пример – знаменитое перуанское узелковое письмо квипу. До сих пор часто, чтобы что-то запомнить, мы завязываем узелки на память. За каждым узелком стоит какой-то квант информации.

В Перу были специальные «офицеры узлов», которые умели вязать и «читать» эти узелки. Как правило, у каждого было свое квипу. Когда «офицер узлов» умирал, квипу могло захораниваться вместе со своим создателем, ведь эти узелки уже никто не мог расшифровать.

«Офицер узлов», – пишет Выготский – стоит на лестнице культурного развития памяти выше, чем африканский посол [который запоминает, полагаясь только на свою естественную память. – М. Т.] не потому, что его естественная память стала выше, а потому, что он научился лучше пользоваться своей памятью, господствовать над ней при помощи искусственных знаков (Там же: 93).

«Выше» здесь подразумевает принципиальное изменение технологии запоминания с опорой на знаки.

Выготский, отдавая дань своему времени, пытался представить развитие человеческой памяти в эволюционном ключе, видя в квипу «рудиментарную форму памяти»: «Подобный узел, завязываемый на память, и является, видимо, древнейшим памятником того, как человек от пользования своей памятью перешел к господству над ней» (Выготский, Лурия 1993: 91). Но, описывая квипу, он описал не стадию запоминания, а стадию развития письменности. Узелковое письмо было распространено не только в Перу, но и в Древнем Китае, и в других регионах мира.

Нам же важен универсальный культурный прием, который Выготский действительно открыл на этом материале. Говоря на языке эволюционизма, Выготский делает совсем не эволюционистские заключения, открывая универсальные механизмы работы человеческой памяти. И не только памяти.

На разных этапах истории люди могут по-разному классифицировать предметы и явления, создавать различные понятия, по-разному решать задачи. Люди стали считать прежде, чем создали числа. Просто считали они другими способами. Чтобы составить представление о количестве чего бы то ни было совсем не обязательно пользоваться числами. Без них можно обойтись, если нет задач, требующих абстрактного счета. Зачем отвлеченные числительные, если то, что подсчитывается, конкретно и наглядно? Можно прибегнуть к «натуральному счету», тогда вопрос не «сколько диких лошадей вы пригнали с охоты?», а «сколько места займет табун лошадей, которых вы привели?» (Там же: 109). Хороший хозяин «почувствует» количество без пересчета. Или можно считать, ни на секунду не отвлекаясь от конкретики, того, что именно пересчитывается: 1 лошадь + 1 лошадь = 2 лошади; 1 человек + 1 человек = 2 человека, но 1 лошадь + 1 человек = всадник. Здесь «Числительное… всегда есть имя, которое обозначает нечто конкретное, это числовой образ… известного множества» (Там же: 111, 114). Но во всех системах и способах счисления люди прибегают к орудиям счета, будь то счетные бирки, пальцы рук и ног или некие эталоны количества, объема, площади, веса (Там же: 111–117).

Даже в магии, которую так часто представляют как воплощение архаичного «нецивилизованного» мышления, Выготский видит не различие, а универсальную черту собственно человеческого поведения: в магии проявляется стремление человека к власти над природой и в той же мере к господству над самим собой, в ней заключена «культурная техника, направленная на овладение собственным поведением» (Там же: 120).

Обращение к подобного рода вспомогательным средствам – универсальное свойство человеческой психики. К «узелкам на память» (в широком смысле) прибегают и представители архаичных обществ, и люди современного постиндустриального информационного мира.

Именно поэтому Выготскому так важны мнемотехники, которые раскрыл Альфреду Бинэ незадачливый мнемонист. Именно они суть культурные средства, при помощи которых человек овладевает своей памятью. То же происходит и со вниманием. То же происходит и с мыслительными процессами. Это и есть культурное опосредование психики человека.

Мы приходим в этот мир несовершенными существами. Несовершенными даже в биологическом плане, детеныш примата куда более готов к жизни, чем дитя человека. После рождения продолжается сложный процесс органического развития, включая созревание нервной системы. При этом с первого крика (а может, еще раньше) ребенок оказывается в культурной среде. И начинается «вторая», как назвал ее Выготский, «культурная линия развития психических процессов». Ребенок усваивает речь, учится описывать, моделировать и воспринимать мир с помощью слов и знаков. Он «считывает» знания о мире не только по письменам, не только из слов других людей, обращенных к нему, но и осваивая предметы культуры, подчиняя свое поведение логике их действия. Наше познание мира обязательно опосредовано культурой.

Обе эти линии развития, натуральная и культурная, в реальной жизни неотделимы друг от друга.

Можно ли их представить раздельно? В некоторой степени да. Или умозрительно, аналитическим методом, или исследуя жестокие эксперименты, которые природа иногда устраивает с людьми. Я имею в виду органические нарушения, которые становятся препятствием освоению культуры. Отклонение от нормы порой рассказывает о норме больше, чем она сама. Выготский был практикующим психологом-педологом, он одним из первых попытался показать, что умственная отсталость может быть вызвана органическими причинами, а может быть следствием «педагогической запущенности», отставанием в развитии по культурной линии, когда ребенок не обучился управлять своим поведением, не умеет использовать вспомогательные средства для запоминания, не владеет речью в достаточной степени, чтобы перейти к вербально-логическому мышлению (Выготский 1999: 242–243).

Выготский вводит понятие высших психических функций (ВПФ), которые формируются в ходе культурного развития. Они обладают тремя основными характеристиками: ВПФ социальны по своему происхождению, носят «опосредствованный характер» и формируются как интериоризация – усвоение внешних приемов и «психологических орудий» и превращение их во внутренние психологические процессы. Это три грани единого целого.

Мы уже упоминали, что термин «интериоризация» был введен Жаном Пиаже для обозначения перехода от внешнего развернутого действия, в ходе которого ребенок познает мир, к неким внутренним ментальным структурам.

Выготский взял на вооружение этот термин Ж. Пиаже и попытался исследовать, как именно происходит интериоризация, как совершается переход от внешнего развернутого действия к внутреннему психологическому приему. Более всего это исследовалось на примере памяти. В многочисленных экспериментах детям разного возраста зачитывали список слов и предлагали их запомнить. Список был слишком длинным, чтобы запомнить его просто так. На столе перед ребенком раскладывали различные предметы, картинки (но не изображения того, что говорилось словами!), веревочки, дробинки и др. Раньше или позже дети догадывались воспользоваться подручными средствами. Для экспериментатора важно было, чтобы ребенок сам придумал себе подсказку, выбрал картинку, которая напомнит о слове, завязал узелок на веревочке, отложил какое– то количество дробинок. То есть чтобы он от непосредственного запоминания перешел к запоминанию, опосредованному знаком. Выготский экспериментально показал, как происходит овладение собственной памятью и как от внешних подсказок происходит переход к преобразованию внутренних процессов (Там же: 244–252; 1983: 239–253).

При этом у Выготского ребенок рассматривается не как маленький Робинзон, который абсолютно самостоятельно делает все открытия, но как ребенок в контексте социальных связей – он находится в мире людей, смотрит, как делают другие, прислушивается к советам, выполняет задание, его окружают предметы культуры. Развитие приемов управления собственной памятью происходит в социальном пространстве.

Поэтому показывая суть интериоризации, Выготский представлял ее как «погружение» социальных связей вглубь сознания.

Человек сам устанавливает связь между запоминаемым и внешним вспомогательным средством. Эту связь, пишет А. Н. Леонтьев, можно назвать ассоциацией, но принципиально важно, что «эта ассоциация не возникала, а ее делали, находили способ связать» (Леонтьев 2000: 309). Вслед за Выготским А. Н. Леонтьев продолжил исследования памяти и экспериментально показал, как с возрастом внешние средства превращаются во внутренние: по мере того как дети школьного возраста только учатся пользоваться вспомогательными средствами, эффективность запоминания стремительно возрастает, затем в подростковом возрасте, у старшеклассников, у студентов наличие / отсутствие вспомогательных средств никак не влияет на результат. Старшие испытуемые прекрасно справлялись с заданиями сами. Им внешние знаки-напоминания уже были не нужны, потому что это опосредующее звено «врастало» внутрь психики, например, можно обойтись без предложенных экспериментатором картинок, а просто представить себе некий образ и благодаря ему запомнить то или иное слово или, условно говоря, завязать воображаемый узелок.

Внешние вспомогательные средства, развернутые предметные действия превращаются во внутренние психологические механизмы и приемы – это и есть суть интериоризации (Там же: 309–310).

Если я попрошу вас запомнить какой-нибудь длинный телефонный номер, не записывая, вряд ли вы станете выкладывать разные предметы или разуваться и считать по пальцам. Вы выстроите себе более или менее развернутую внутреннюю конструкцию, свяжите числа с некими образами или понятиями, как-то 525 – это номер моей первой школы, 15 – это день рождения моей мамы, а 86 – это автобус, на котором я езжу домой, и запомните, удержите эту информацию в своей голове.

Механизмы интериоризации и формирования внутренних структур психической деятельности подробнейшим образом были исследованы на материале освоения детьми математических понятий и навыков счета, став основой теории поэтапного формирования умственных действий П. Я. Гальперина (Гальперин 2000).

Вспомните первый урок арифметики. Как он начинается? Одна морковка и другая морковка будет две морковки. Освоение навыков счета и усвоение понятий числа, количества, суммы, математического действия начинается с внешних действий, манипуляций предметами, кубиками, счетными палочками… Есть 5 кубиков, 2 взяли, сколько осталось?.. Потом кончили считать на предметах, отложили в сторону счетные палочки, перешли к устному счету. Можно еще какое-то время прибегать к счету на пальцах, даже пряча кулачок за спиной и едва шевеля пальцами. Счет все усложняется, и наступает момент, когда никакие пальцы не помогут. К этому времени уже должны быть усвоены основные понятия и математические операции. Как это происходит? Как интериоризация – переход внешних действий со счетными палочками или предметами во внутренний план, когда внешнее развернутое действие сворачивается, становится внутренним. Все это фундамент для того, чтобы мышление могло воспарить в сферу математических абстракций.

Узелки на память, перья с надрезанными кончиками, клочки бумаги, золотые фигурки, бирки, картинки и всяческие подручные средства, предлагаемые ребенку в экспериментах Выготского, – все это материальные предметы, предметы культуры, но они уже неотделимы от деятельности человеческой психики.

А. Н. Леонтьев метафорически сказал, что узелок, завязанный на память, это также «узелок», завязанный на наших психических процессах. Узелок на память существует вне нас, но на него уже «завязываются» наши психические процессы, поэтому он не только вне нас, но и «внутри», так как организует наше запоминание, становясь инструментом, «вспомогательным орудием памяти».

Память человека оперирует такими орудиями, изобретая целые технологии, – и для того, чтобы сохранить некий объем знаний, и для того, чтобы извлечь их из «хранилища» по первому же требованию, то есть уметь распорядиться знаемым осознанно и произвольно. Пьер Жане еще в начале ХХ в. заметил, что наша память работает по принципу «обратного билета», то есть запоминание, путь «туда», включает в себя операцию припоминания, «обратно»: «когда мы запоминаем что-нибудь, мы постоянно действуем так, как действует путешественник, покупая билет сразу туда и обратно. Запомнить надо так, чтобы оно припомнилось» (цит. по: Леонтьев 2000: 312).

Сегодня напрашивается компьютерная аналогия: память – это не только запись о каком-то факте, но и отдельная технология хранения и извлечения этой записи из всего объема хранимой информации. Технология, которая обеспечивает кэширование, архивацию, индексацию, то есть организует не только сохранение данных, но и оперативный доступ к ним.

На принципиально новый уровень овладения психическими процессами выходит и память, и мышление, и внимание, и понимание мира в целом, когда в роли «психологических орудий», культурных знаков, выступают слова.

Слово – вот важнейший культурный знак, который играет ключевую роль в том, что человек становится «хозяином» своих психических процессов. Оно приходит к нам из внешнего мира, ребенок слышит человеческую речь с первых мгновений своей жизни и благодаря словам вырывается из плена непосредственно чувственного опыта, когда есть только «здесь и теперь». Слово открывает горизонты мироздания. Собственно человеческая психика начинается не столько с первого каменного орудия или палки-копалки, сколько со слова, которое является вместилищем культурно-исторического опыта: «…обобщение, которое несет слово, есть не что иное, как кристаллизация познавательных операций, …обобщенный человеческий опыт… которым мы овладеваем как способом понимания мира, мышлением о мире. Так океан истории вливается в микрокосм, в малый мир отдельного человеческого сознания» (Леонтьев 2000: 311).

Слово «врастает» в ментальные процессы человека, становится (как уже было сказано) инструментом познания мира, формой презентации мысли, в нем соединяются внешний и внутренний миры. Но слово, язык, речь являются также совокупностью культурных знаков, устных и письменных.

А. Н. Леонтьев писал о двух линиях развития средств запоминания: линии развития «зарубок и узлов и прочее в соответствующие “письменные” знаки» и линии средств индивидуального запоминания, отметки только для себя без передачи другим – «сохранение только мнемической функции» (Там же: 307–308). Надо подчеркнуть, что обе эти линии существуют синхронно и в истории, и в жизни человека. И те, и другие знаки «прорастают» в сознание.

Знаки, используемые человеком для овладения своим поведением, в масштабах человеческой жизни и в масштабах истории претерпевают различные трансформации. Поэтому, образно говоря, у них две судьбы.

В масштабах человеческой жизни, в онтогенезе, «психологические орудия», будь то слова речи, знаки или приемы запоминания интериоризуются, проникают в нас, становятся, собственно говоря, самим нашим мышлением и памятью. Каждый раз в онтогенезе происходит процесс превращения внешних действий и приемов использования культурных знаков во внутреннее содержание сознания или – как описывали это в 1930 гг., когда начали проводиться первые эксперименты по исследованию опосредованного запоминания и усвоения детьми различных понятий, – погружение социальных связей вглубь сознания.

На этом пути человек часто изобретает для себя какие-то ситуативные «внутренние отметки» – знаки для себя, подсказки, которыми может воспользоваться только он сам. Но «язык зарубок» может быть обращен и к другому, и тогда он должен быть унифицирован и превратиться в читаемую широким кругом лиц «письменность».

В масштабах всей истории человечества, напротив, всевозможные «узелки на память» разворачиваются, превращаясь в сложные и разнообразные системы хранения культурно-исторического опыта, такие как письменность, математические формулы или иные культурные формы, которые выступают как «внешние» хранилища накопленных знаний. Предметы культуры выполняют «функцию памятников (заметьте слово: памятник, по-русски очень хорошо звучит)», продукт культуры, по большому счету, «есть исторический узелок на память», только для других поколений. «Это, если хотите, тоже управление памятью, но в историческом… смысле» (Леонтьев 2000: 308).

Культура создается и выступает как память человечества. Летописи, архитектура, живопись, литература, музыка, даже предметы материальной культуры – все это так или иначе является внешней презентацией внутреннего мира человека, отзвуком того, что мы думаем, воображаем, созидаем, переживаем. Культура – это по самому большому счету совокупность «психологических орудий».

Высшие психические функции не только внутри нас, они в то же время и вне нас. Они социальны не только по своему происхождению, но и существуют только в социальном контексте как функция, разделенная между людьми.

В культурно-исторической теории это подтверждено многочисленными исследованиями, наблюдениями, экспериментами, клиническими данными из области нейро– и патопсихологии. Их невозможно привести на страницах этой книги, но, чтобы можно было понять (и прочувствовать!) тезис, что ВПФ не существуют вне общества, обращусь к метафоре, которая обладает свойством в нескольких словах передать то, на что в прямом изложении понадобятся многие страницы.

Одно из изречений в Книге Экклезиаста / Екклесиаста (Библия, Ветхий Завет, Писания) в буквальном подстрочном переводе может звучать так: «Нет памяти у первых и не будет памяти у последних, ибо последние они…» * Древняя мудрость может иметь различные толкования, но в нашем контексте в такой формулировкезаключена суть человеческой памяти и социальной природы высших форм запоминания. Допустим на минуту «абсолютный ноль» в истории человечества, что некогда на земле появились «первые» люди, до них – никого, никаких знаний, орудий, навыков от предков; им нечего хранить и помнить, нет социальной памяти, которая надстраивалась бы над непроизвольной памятью, памятью-запечатлением.

«…и не будет памяти у последних» – «последним» некому передать хранимое в памяти. Их память превратится в омут, в котором канет прошлое, оно никем не будет востребовано, «ибо последние они».

Высшие формы запоминания – это всегда хранение + «обратный билет», то есть подразумевается, что хранимое в памяти будет востребовано. «Последние», как «офицеры узлов», будут захоронены со своими «узелками», со всем накопленным ими опытом. Никто не прочтет их записи. Прервется связь времен… И поэтому «не было памяти у первых и не будет памяти у последних, ибо последние они…» – так на языке древней мудрости звучит тезис о социальной природе человеческой памяти.

Память, та, что есть только у человека, живет не внутри нас, а в системе социальных связей, межличностных и межпоколенных. Эта память не только одного человека и не для одного человека. Она всегда предполагает тех, от кого почерпнуты знания и навыки запоминания, и тех, кому это будет передано.

^* Канонический перевод: «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после» (Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового завета. Книга Екклесиаста, или Проповедника. Гл. 1(11). М.: Издание Московской Патриархии. 1983: 618).

* * *

Итак, главная черта собственно человеческой психики – это господство над ней. С появлением ВПФ «над непроизвольным вниманием надстраивалось произвольное, над воспроизводящим воображением возвышалось творческое, над образным мышлением возносилось, как второй этаж, мышление в понятиях…» (Выготский 1983: 13).

Замечательный романтический образ Маугли только сказка. Если ребенок не попадает в социальную среду, он не «очеловечивается», не осваивает речь и не учится приемам овладения своим поведением. Становление и функционирование человеческой психики неотделимо от социокультурного контекста.

Принципы функционирования человеческой психики универсальны у всех народов во всех культурах. В роли вспомогательных средств могут выступать самые разные предметы и знаки, но в плане организации психической деятельности и древнейшие насечки, и разработанные системы письма работают аналогичным образом. Переход от внешнего опосредования знаками к внутреннему, то, что составляет суть интериоризации, разворачивается в онтогенезе поэтапно и поступательно (см. вышеописанные эксперименты Леонтьева и Гальперина).

Но в исторической ретроспективе этот процесс невозможно представить как поступательный. Само обращение к знакам перестраивает внутреннюю природу психического, говоря метафорически, «связывает в узелки» ранее непересекавшиеся психические процессы, становится основой появления вербального мышления, а с этого, по всей вероятности, и начинается «нечто человеческое», что преобразует саму природу психических процессов и создает мир культуры.

Мы до сих пор не можем себе представить, как появилась такая инновация, как вербально-логическое мышление. Что первично, знаковая деятельность или изменение морфофункциональной структуры мозга? Мы не знаем, что произошло в момент скачка или разрыва в поступательном эволюционном развитии (говоря словами Ю. М. Лотмана). Судя по «психологическим окаменелостям» (насечкам и меандрам, следам древнейших культов и самым ранним погребениям), люди стали использовать знаки где-то на заре человеческой истории, которая, скорее всего, началась еще до появления Homo sapiens, человека современного морфологического типа.

Создание специальных вспомогательных средств, знаков для овладения своими психическими процессами присуще только человеку, это то, что отличает его от самого умного животного. Обезьяны могут применять примитивные орудия, взять палку и обгрызть ее, чтобы удобно было добывать термитов или подкапывать корешки, взять подходящий камень и разбить орехи. Но знаки, которыми они пользуются, находясь в природе, – это знаки врожденной коммуникации (см. гл. 11). Все удивительные успехи шимпанзе по освоению языка жестов – плод взаимодействия с людьми. Возможно, в контакте с людьми раскрываются те возможности мозга приматов, которые по каким-то причинам не востребованы в естественных условиях.

Сами же культурные средства для выстраивания человеком своей памяти и мышления могут быть бесконечно разнообразны. Разные культуры предлагают для этого свой арсенал «вспомогательных орудий». Но при всем лингвистическом многообразии слова любого языка помогают человеку систематизировать свои знания о мире и позволяют ему представлять, думать, помнить о том, чего нет в наличии, тем самым расширяют пределы жизненного пространства, включают в него прошлое и будущее, опыт поколений и знание, добытое неэмпирическим путем, то есть встраивают его в систему социальных отношений с другими людьми.

Если пытаться дать определение человека в парадигме Выготского, то вполне правомерно в качестве рабочего определения предъявить: человек – это существо, создающее знаки и при их помощи управляющее своим поведением. Именно в этом и состоит линия культурного развития психики человека.