Текст книги "Многообразие типичного. Очерки по культурно-исторической психологии народов"

«Пеленочный детерминизм» и идея базовой личности как основы культуры уходят в прошлое, но понятие национального характера отделяется от базовой личности и перестает быть ее синонимом. В фокус исследовательских интересов входят не только архаичные бесписьменные общества, но и общества сложные индустриальные.

Обращаясь к исследованию сложных индустриальных (и постиндустриальных) обществ, социальные антропологи А. Инкельс и Д. Левинсон в начале 1960-х гг. выдвинули концепцию мультимодальных обществ: в каждом обществе сосуществует несколько типов модальной личности, она своя у каждой социальной группы, страты, класса (Лурье 1998: 70–72).

Модальная личность – это описание какой-то одной определенной социальной группы, полученное методом опроса и статистической обработки полученных данных. В отличие от базовой личности, которая описывает психологический тип общества в целом и едина у всех (как считали представители школы «Культура и личность»). Пока речь идет о таких обществах, как алорцы, пима, квакиутль или горные арапеши, это еще можно себе представить, но тезис этот совершенно неприложим к сложным обществам, разделенным на различные социальные страты, классы, группы, субкультуры, религиозные общности. Так, сложные общества описываются не одним каким-то психологическим типом, но совокупностью модальных типов.

На формирование этой концепции существенное влияние оказало введенное известным психоаналитиком Эрихом Фроммом (Erich Seligmann Fromm) понятие социального характера. По Э. Фромму, каждому типу общества, каждой его социальной страте соответствует определенный социальный характер – те особенности личности, которые характеризуют большинство членов данной группы. Социальный характер вырабатывается как адаптация человеческих потребностей к определенному образу жизни в определенном обществе, он определяет мысли, чувства и действия индивида таким образом, чтобы они соответствовали тому, что востребовано и одобряемо в данном обществе. «Изменения социальных условий приводят к изменению социального характера, то есть к появлению новых потребностей и тревог. Эти новые потребности порождают новые идеи» (Фромм 2016).

Идея социального характера как адаптивной системы личности к запросам определенной социальной группы в значительной степени повлияла на развитие понимания национального характера, стала катализатором отрыва этого понятия от базовой личности и отхода от жесткой психосексуальной детерминации.

Существенную роль в расширении поля исследований национального характера сыграли события Второй мировой войны. В декабре 1941 г. Соединенные Штаты Америки вступили во Вторую мировую. Знаменитый Перл-Харбор, военные действия на островах Тихоокеанского региона. Страна, которая почти век, со времен окончания конфликта между Севером и Югом, не воевала (а тогда воевала на своей территории), вдруг столкнулась с таким противником, как японцы. Даже после ряда успешных операций и перелома в войне американцы оставались в некоторой растерянности: они никак не могли понять своего врага.

Американских военных поразило, что японцы не сдаются в плен. Вместо того, чтобы оказаться в лагере для военнопленных и через несколько месяцев вернуться на родину, они предпочитали в случае угрозы пленения покончить жизнь самоубийством. Те же, которым это не удавалось, позже обязательно писали в документах, что пытались это сделать. Еще более поражало то, что японцы попавшие в плен живыми и здоровыми быстро переходили на сторону победителей и максимально сотрудничали с американскими военными.

Было множество случаев, когда японские летчики уже через сорок восемь часов после того, как попали в плен, добровольно вызывались помочь и совершали вылеты на американских боевых самолетах-бомбардировщиках, показывая японские военные базы артиллерийские подразделения, и даже служили в разведке, совершая выходы на японскую территорию, в общем, и участвовали в военных действиях, но уже на стороне американцев (Клакхон 1998: 208). В начале к этому относились с недоверием, принимали за японскую военную хитрость, однако потом убедились в искренности поведения пленных.

Почему японские солдаты, оказавшись вне своего общества, переходили на сторону противника и служили как могли, но уже новому обществу, до конца, наверное, нам никогда не понять. Но одна из версий, предложенная К. Клакхоном (Clyde Kluckhohn), заслуживает внимания. Японская военная этика не допускает пленения, это восходит еще к кодексу правил самурая Бусидо. Попав в плен, японец становится социально мертвым для своего общества. Японские солдаты и офицеры, воспитанные в духе кодекса Бусидо, предпочитали самоубийство плену не потому, что боялись американцев. Побывав в плену, они безнадежно теряли свое «лицо», обратной дороги для них не было: «Пленный японец … смотрел на свои отношения с семьей, друзьями, страной как на законченные. Но, будучи физически живым, он хотел стать членом нового общества» (Там же: 208).

Американские военные обратились за помощью к антропологам. В контексте проекта, инициированного Пентагоном в 1944 г., Р. Бенедикт как глава Института межкультурных исследований Колумбийского университета получила задание от Службы военной информации провести исследование японской культуры. В результате этой работы была создана, пожалуй, одна из самых известных книг про Японию – «Хризантема и меч» (The Chrysanthemum and the Sword, 1946), «…книга об обычаях, соблюдения которых в Японии ждут и считают само собой разумеющимся» (Бенедикт 2004: 56).

Р. Бенедикт начинает свою монографию словами: «Японцы – самый чуждый из всех врагов, с которыми Соединенным Штатам когда-либо приходилось вести широкомасштабную войну» (Там же: 41).

Это был новый опыт исследования. В 1944 г. шла война, Р. Бенедикт было уже 56 лет, и у нее были проблемы с сердцем. О том, чтобы посылать антрополога на арену военных действий, не могло быть и речи. Поэтому впервые в антропологии начали разрабатываться методики дистанционного исследования. Источниками информации в этом случае стали опросы эмигрантов из Японии и японских пленных, дневники попавших в плен, фильмы, передачи японского радио, разного рода пропагандистские материалы, японская литература.

Описывая Японию, Р. Бенедикт определяет ее как культуру «подобающего места». Если в европейской, а тем более в американской культуре ценятся стремление к самореализации, головокружительный карьерный рост, а также стремление к реформированию и справедливому переустройству общества, то в японской культуре необходимо, чтобы все оставалось на своих местах в раз и навсегда заведенной социальной иерархии. Никаких революций с их идеей всеобщего равенства, никаких переворотов в духе «кто был ничем, тот станет всем». У истоков японского милитаризма стояла идея мессианства Японии с ее культом порядка. Японский милитаризм времен Второй мировой войны поднимал на щит противодействие мировому хаосу и создание общемировой иерархии по примеру Японии и во главе с ней, где каждая страна занимала бы свое «подобающее место» для начала будет создана Великая Восточная Азия во главе с Японией. За японцами должен последовать «младший брат» – Китай, затем и другие народы (Там же: 61–65).

Центральным концептом японской культуры, определяющим национальный характер, Р. Бенедикт представляет понятие долга – он. Человек в японском обществе существует в «обширной сети взаимного долга» перед живыми и ушедшими в мир иной Бенедикт 2004: 153). Праведная жизнь – это оплачивание всех долгов. Система долгов в японской культуре четко прописана, каждом долг имеет свое название и круг прецедентов, как и в каких ситуациях в разное время было принято его выплачивать. Ребенок рождается – он уже в долгу перед своими родителями, предками и императором.

Долги он делятся на гиму и гири. Гиму – это неоплатные долги, которые остаются с человеком всегда (долг перед императором и законом, долг перед предками, родителями и собственными детьми и др.). Гири – это долги, с которыми можно расплатиться, и «выплата производится с математической точностью»: долг перед сеньором, долг перед именем (долг чести перед предками), долги разным людям за оказанные любезности.

При этом долгом гири может быть и обязанность отдать жизнь за своего господина, и отомстить ему, если он оскорбил своего слугу:

Одному из самураев донесли, что его господин сёгун Иэясу сказал о нем: «Это такой парень, который может умереть от застрявшей в горле рыбьей кости». Допустить мысль, что самурай может умереть недостойной смертью, было нестерпимым оскорблением. Гири перед именем обязывало отомстить господину и смыть позор. Преданный самурай перешел на сторону врагов Иэясу, предложив им план уничтожения новой столицы, которой управлял Иэясу, Эдо (Токио) (Там же: 201).

Долг перед императором, тю, относится к неоплатным долгам. Всю жизнь японец должен служить императору. Император непогрешим, он стоит на вершине социальной иерархии, он символ японского единства! Японские дипломаты с изумлением обнаружили, что во многих европейских странах существует конфликт между правителями и народом. Но это недостойно японского духа!

Более того, отсвет долга перед императором падает на тех, кто является проводником его приказов. Отсюда абсолютно беспрекословное подчинение в японской армии. Р. Бенедикт приводит эпизод, когда офицер, чтобы воспитать в своих солдатах выносливость, запретил им пить из фляжек во время марш-броска на пятьдесят или шестьдесят километров. Переход был трудным. Двадцать человек не выдержали, упали без сознания. Пятеро из них умерли. Но фляжки у всех были полны! (Бенедикт 2004: 169).

При внимательном прочтении «Хризантема и меч» оказывается повествованием не только о японском, но и об американском «национальном характере», так как Р. Бенедикт излагает результаты своего исследования, ориентируясь на американцев.

Например, чтобы американцы поняли, что для японцев означают долги гири, которые возникают практически по любому поводу – когда вам кто-то помог, сказал доброе слово или вручил маленький подарок, она описывает конструкцию оплатного долга в терминах денежных отношений, финансовых сделок, пускается в рассуждения о выплатах и процентах и о налоговой системе, о том, что все это столь же необходимо, как и возврат денежного долга с учетом условий, на которых он был взят.

Здесь становится ощутимыми различия не только между японской и американской культурой, но и между американской и русской (Там же: 152–154, 180). В русской культуре, по крайней мере традиционной, не надо объяснять, прибегая к метафоре денег, что, если кто-то оказал услугу, он вправе рассчитывать на ответную любезность или услугу, что желательно, чтобы за подарком последовал «отдарок», равно как не надо объяснять, что родителей и детей связывают отношения не только любви, но и долга.

Р. Бенедикт с изумлением описывает, что японцы во Вторую мировую не заботились о своих же раненых: при эвакуации госпиталя их расстреливали или раздавали им гранаты, чтобы они свели счеты с жизнью сами, так как солдаты не сдаются живыми в плен. При этом она пытается объяснить, что эта вопиющая для американцев и европейцев жестокость в контексте норм и ценностей японского общества таковой не является. Смерть – это победа духа, плен и милость врага – это позор, с которым невозможно жить. Каждый солдат, выполняя волю императора, должен стоять насмерть хоть «с бамбуковыми копьями» против бронированной техники. Американцы же искренне не понимали, почему плен – это позор, невыполненный долг и предательство.

В первые месяцы войны И. Сталин произнес свою знаменитую фразу: «У нас нет военнопленных. У нас есть только предатели»[15]15
  Среди историков ведется спор, действительно ли Сталин произнес эту фразу или она ему приписана (Игорь Петров – служба утерянных цитат. URL: http:// labas.livejournal.com/855430.html (дата обращения: 19.08.15)). В любом случае инициатива исходила с самого верха, и сам Сталин крайне негативно относился к военнопленным, включая попавшего в плен собственного сына Якова, обвиняя их в трусости и предательстве. Сталин подписал Приказ № 27 °Cтавки Верховного Главного Командования Красной Армии от 16 августа 1941 г. «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия» (под ним также стояли подписи заместителя председателя Государственного комитета обороны В. Молотова и маршалов С. Буденного, К. Ворошилова, С. Тимошенко). Согласно приказу № 270, если красноармейцы «вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен, – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишить государственного пособия и помощи» (Приказы народного комиссара обороны СССР. 22 июня 1941 г. – 1942 г. М.: Терра, 1997. Т. 13 (2–2). С. 58–60).


[Закрыть]. К попавшим в плен и бежавшим из него красноармейцам относились предельно подозрительно, их обвиняли в предательстве и шпионаже, и большинство попадало в сталинские застенки. Освобожденных из фашистских концентрационных лагерей пленных сотрудники Особого отдела подозревали в измене родине, им надо было оправдываться и доказывать, что они не изменники и шпионы. С запада на восток шли эшелоны выживших в гитлеровских застенках бывших военнопленных, вновь ставших заключенными, но уже «Архипелага ГУЛАГ».

Что это, глубинное сходство идеала коллективизма, характерного для многих культур, в нашем случае для японской и русской? Или принципы тоталитарного общества независимо от того, апеллируют ли они к архаичным феодальным представлениям о служении и долге или к классовой идеологии всеобщего равенства, обнаруживают сходные черты? Как бы ни было, ассоциации между отношением к плену в советском обществе и японском во время Второй мировой войны напрашиваются сами собой.

Р. Бенедикт неоднократно критиковали за то, что она не так поняла японский национальный характер, что ошибочно интерпретировала те или иные сюжеты. О японской культуре и японских нравах вышло много разных книг, причем написанных как европейцами, так и самими японцами. Наконец, с 1946 г. Япония проделала большой путь, совершила «экономическое чудо» и очень изменилась, превратившись в державу – мирового лидера научно-технического прогресса.

При этом сочетание традиций и новейших технологий порой оборачивается неожиданными проблемами.

В марте 2011 г. сильнейшее в истории Японии землетрясение и последовавшее за ним цунами унесли десятки тысяч жизней. В зоне стихийного бедствия оказалась и атомная станция Фукусима, часть ее энергоблоков была повреждена. Необходимо было в экстренном порядке принять ряд технических решений: как сбросить давление внутри корпуса реактора, чтобы избежать взрыва, как наладить охлаждение и подачу воды, оценить как технические риски, так и допустимые дозы радиации для ликвидаторов. В основе таких решений должны были быть только научные расчеты, к тому же и сама ситуация, и расчетные параметры постоянно менялись. Счет шел на часы и минуты.

Но Япония – страна, где строгая иерархия и соподчинение согласно установленному порядку – не только дань традиции, но живая система ценностей и представлений о функционировании социума.

Картина, которую увидел российский представитель МАГАТЭ и WANO, прилетев в Японию, поразила его[16]16
  МАГАТЭ – Международное агентство по атомной энергии (International Atomic Energy Agency); WANO – Всемирная ассоциация организаций, эксплуатирующих атомные электростанции (World Association of Nuclear Operators).


[Закрыть]. Токийский центр WANO, который входит во всемирную ассоциацию операторов атомных станций (круглосуточный мониторинг всех атомных станций мира), был отключен от международной сети, о происходящем на станции международные эксперты узнавали из новостей японского телевидения. В экстренной ситуации японские власти прибегли к испытанному способу защиты: они закрылись во избежание «потери лица» перед иностранцами.

Что касается экстренных решений, вот рассказ нашего специалиста по тяжелым авариям, прошедшего Чернобыль от начала и до конца, о его разговоре с японским коллегой физиком-ядерщиком:

– Ты лучше всех в Японии разбираешься в тяжелых авариях. Ты кому-нибудь свои расчеты отдавал? <…>

– Конечно, я сделал все расчеты на второй день. У меня, в отличие от вас, все данные были. Я их передал на 25-ю ступеньку. Все объяснил 25-й ступеньке. 25-я передает 24-й, и пошло наверх.

На первой ступеньке – премьер-министр Японии… [Но он-то филолог! А решения надо принимать чисто технические и дорога каждая минута! – М. Т.]

– Джан, а обратная связь у тебя есть?

– Никакой! Если я что-то новое насчитываю, я опять иду к 25-й ступеньке (Cлучай на станции Фукусима 2012).

По мнению МАГАТЭ, взрыва, который произошел только на третий день после землетрясения и цунами, можно было избежать, если бы решения принимали инженеры-физики. Японская модель управления с долгой и строгой иерархией усложнила последствия аварии. Чем дальше уходил вопрос от места аварии, тем медленнее принималось решение. А станция горела.

Во время Второй мировой войны знания антропологов пригодились на фронтах в Северной Африке, в Полинезии, на Филиппинах, на островах Меланезии. После войны появился стратегический интерес к изучению немцев и русских[17]17
  Д. Родник опубликовал монографию «Послевоенные германцы» (Rodnick D. Postwar Germans: An Anthropologist’s Account. 1948). Вышла книга вышеупомянутого Дж. Горера (в соавторстве с Ж. Рикманом) «Великороссы: психологическое исследование» (The People of Great Russia: a Psychological Study. 1949). Для американских военных, возможно, это был интерес к недавнему или потенциальному врагу. Но для антропологов это было прежде всего продолжением и развитием темы «культура и личность» и пристальным изучением новых национальных характеров.


[Закрыть].

Источником познания национального характера русских была прежде всего классическая русская литература, произведения Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, труды русских философов (Лурье 1998: 66–69), а также опросы и анкетирование русских эмигрантов. В результате было создано описание модальной личности великоросса: русские искренние, человеколюбивые, выносливые люди, однако зависимые и нуждающиеся в сильном авторитете. В то же время они недисциплинированны, эмоционально нестабильны, склонны бросаться из крайности в крайность, от жестокости к мягкости, от буйства к смирению. Они с трудом подчиняются давлению властей, но при этом с готовностью следуют за сильным лидером, идеализируя при этом его фигуру (Gorer, Rickman 1962). При этом коммунистическая партия культивирует совсем иные, чуждые русскому национальному характеру черты, насаждает формальный и неискренний стиль отношений. В описании русского характера настойчиво фигурирует мечта о Лидере, строгом и властном, но вершащем праведный суд. Тогда же, в 1940-е гг., с легкой руки Дж. Горера возникла идея влияния «тугого пеленания» на формирование русского национального характера: русские покорны, долготерпеливы, а потом, как распеленатый младенец, неожиданно «взрываются», устраивая революции и бунты. «Тугое пеленание» – не столько причина, сколько модель поведения, прививаемая русским с детства. Вокруг гипотезы влияния тугого пеленания на национальный характер велось в свое время множество дискуссий в связи с психологическими особенностями разных народов.

Русскому национальному характеру было посвящено много исследований; особняком среди них стоит работа психоаналитика Э. Эриксона, который был одним из основателей особого направления психоанализа – эго-психологии, психологии человеческого Я, ключевым методом которого был анализ биографий выдающихся личностей.

В 1948 г. в разгар дискуссии по поводу японского и русского национальных характеров и влияния так называемого «тугого пеленания» Э. Эриксон был приглашен на просмотр фильма, снятого по трилогии М. Горького «Детство», «Отрочество», «Мои университеты»[18]18
  Художественный фильм «Детство Горького», снятый по автобиографической трилогии М. Горького, реж. М. Донской, «Союздетфильм», 1938. Просмотр состоялся в Нью-Йорке в марте 1948 г. в рамках исследовательского проекта Калифорнийского университета по изучению современных культур.


[Закрыть].

Трудное детство Алеши Пешкова, смерть отца, горе матери, жизнь мальчика в огромном семействе, где всем заправляет его дед-тиран, а любовь и защиту мальчику дает добрая, мягкая, страдающая от жестокости мужа бабушка, динамика отношений этих и множества других персонажей, добрых и злых, детей и взрослых, здоровых и ущербных, – богатая почва для психоанализа. Этому фильму и дискуссии, развернувшейся вокруг него среди антропологов, Э. Эриксон посвящает отдельную главу в своей монографии «Детство и общество» – «Легенда о юности Максима Горького» (Childhood and Society, 1950).

Анализируя этот фильм буквально по кадрам, он предлагает свою версию русского национального характера. По мысли психоаналитика, «тугое пеленание» не является первопричиной мучительных противоречий русской натуры, оно встречается у многих народов, и в Европе, и среди индейцев США, и на островах Океании, но в результате народы оказываются не так уж похожи. Ключевым эпизодом фильма для Э. Эриксона оказывается тот момент, когда суровый дед Каширин избивает своего внука-сироту за мелкую провинность (так что тот отлеживается после побоев) не столько в наказание за сделанное, сколько чтобы «впредь неповадно было». Что особо поразило исследователя, так это даже не сами побои, атрибут жестокого отцовского авторитета, а то, что после избиения дед Каширин приносит гостинцев, пряников и сладостей до полусмерти избитому внуку и подсаживается на краешек его постели. И заводит с ним разговор, мол, «не по злобе бил, а так надо». Дед изливает мальчику душу, рассказывает, какой страшной, тяжелой жизнью жил он, как был бурлаком на Волге, как доставалось ему… Но главное, что внушает он своему избитому и любимому внуку: «Терпи – в зачет пойдет!», за долготерпение воздастся, «страдание есть благо во спасение» (Эриксон 1996: 517).

Если бы мальчик Алеша принял увещевания деда, принял его печатный пряник, то он бы получил, в терминологии Э. Эриксона, опыт мазохистической идентификации с властью – когда ты становишься на сторону того сильного, который тебя угнетает, принимаешь этот порядок вещей (Там же: 518). Для Э. Эриксона это одна из ключевых черт русского национального характера. Русский народ чрезвычайно долготерпелив, он принимает мучения и считает, что так заведено и надо терпеть. Терпит долго, но потом разом взрывается.

Признание сильного авторитета и преклонение перед ним – царем-батюшкой, отцом родным – постоянно присутствует в образе Руси. И приверженность к жестоким правителям от Ивана Грозного до Сталина вплоть до наших дней вполне подтверждает «диагноз» психоаналитика Э. Эриксона.

Дело в том, говорит Эриксон, что Россия – аграрная страна. Четыре пятых населения – крестьяне. Земля, с которой эти люди связаны, ассоциируется в психоанализе с образом матери: она кормит человека, дает ему жизнь. Аграрий, возделывающий землю, вспахивает ее, режет плугом, боронит острыми кольями, мучает ее. Для психоаналитика он подобен младенцу, который кусает материнскую грудь, дающую ему молоко и, причиняя боль матери, стремится контролировать ее, владеть ею. Это насилие над землей, над своей матерью, по мнению психоаналитика, порождает ощущение первичного греха: я причиняю боль тому, кому обязан жизнью: «…чувство первичной вины <…> привязывает крестьянина к циклу его скорбного искупления и безудержного веселья» (Там же: 527). (Любопытно заметить, что и в некоторых традиционных культурах сельскохозяйственные работы воспринимаются не как почтение к земле, а как то, за что надо просить прощение. Вот одна из версий, почему у кочевников башмаки с загнутыми носами: чтобы ненароком землю не ковырнуть, не причинить ей боль.)

Надо подчеркнуть, что психоанализ смело переносит психологические особенности развития младенца на психологию народа в целом. Для аналитика здесь нет принципиальной разницы. Переживания дитяти, зависимого от матери-земли и ее же терзающего, чувство греха, неизбежности и необходимости наказания распространяется на все общество, передается из поколения в поколение и, с точки зрения психоанализа, сформирует психологию земледельца.

К тому же, продолжает Эриксон, играет роль сам суровый образ жизни, разбросанные в бесконечных просторах России маленькие деревеньки (так представлял себе Эриксон Россию), долгие снежные зимы, когда голодно, холодно и темно бо́льшую часть суток: аграрий терпит и ждет тепла, зелени, нового урожая. Во всем этом, по мнению Эриксона, и следует искать истоки главной черты русского национального характера – покорности и готовности терпеливо ждать. Крестьянин должен «продержаться», дожить до осени с ее выстраданным изобилием, встречать которое по традиции положено разгульными веселыми праздниками. Праздник ассоциируется с временным снятием запретов, освобождением от всевозможных тягот и с избыточностью во всем: веселье переходит в буйство, сытость – в обжорство. И поэтому, по Эриксону, первопричина превратностей национального характера русских не пресловутое «тугое пеленание», но сам исторический уклад жизни, который учит человека смиряться и терпеть ради его же блага.

Русский человек как младенец, которого туго стянули свивальником, чтобы он сам себе не причинил вреда, не поранился, не свалился, а лежал спокойно. Если чуть-чуть пеленание ослабло, немедленно вспыхивает полное раскрепощение и буйство. И как следствие – то полное, до раболепия, приятие власти, то бунт, «бессмысленный и беспощадный». Здесь кроются истоки этого удивляющего иностранцев полного одобрения власти, нечеловеческих, вплоть до героизма, выносливости и долготерпения наряду с готовностью к бунту и жестокости. Ссылаясь на Чехова, Толстого и Горького, Эриксон говорит о сочетании в русском национальном характере «рабства с “душой”» (Эриксон 1996: 543).

Между прочим, Н. А. Бердяев, признававший самобытность и мессианство России, воспевавший и разоблачавший ее «особый дух», также во главу угла ставит противоречивость русской натуры: «В русском народе поистине есть свобода духа, которая даётся лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства <…>. А вот и антитезис. Россия – страна <…> жуткой покорности, страна, лишенная сознания прав личности и не защищающая достоинства личности…» (Бердяев 1990б).

Только истоки этих начал Н. Бердяев как религиозный философ видит в религии:

Два противоположных начала легли в основу формации русской души: природная, языческая дионисическая стихия и аскетически-монашеское православие. Можно открыть противоположные свойства в русском народе: деспотизм, гипертрофия государства и анархизм, вольность; жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость; …смирение и наглость; рабство и бунт (Бердяев 1990а).

Русское православие предъявляло прежде всего «требование смирения»: «В награду за добродетель смирения ему все давалось и все разрешалось. Смирение и было единственной формой дисциплины личности. Лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться» (Там же). При этом Н. А. Бердяев отмечает, что «русский дионисизм – варварский, а не эллинский» (Там же).

В заключение разговора о русском национальном характере и в качестве иллюстрации к вышесказанному можно привести выдержки из книги Н. И. Костомарова «Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в ХVI и XVII столетиях». Свои очерки автор дает на основе отечественных источников и описаний русского быта иностранцами, в частности «Описания путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию» А. Олеария.

Костомаров особо отмечает, как изумляли иностранцев русские традиции: «…чем больше был праздник, тем ниже был разгул…» Костомаров приводит русскую поговорку: «“Кто празднику рад, тот до света пьян”, – говорил и говорит народ великоросский» (Костомаров 1992: 243).

Празднование сопровождалось всяческими увеселениями, среди которых были и кулачные и палочные бои; «бились неистово и жестоко, и очень часто многие выходили оттуда калеками, а других выносили мертвыми. <…> Церковь карала отлучением предающихся таким забавам, <…> участники таких забав изгонялись из церквей», а убиенных церковь проклинала. Но и это не останавливало праздничного разгула. В «Очерках…» Н. И. Костомаров пишет:

…время от дня Рождества Христова до Богоявления проводилось разгульно; пьянство доходило до бесчинства … по улицам ходили толпы песельников, а халдеи, отправлявшие пред праздником действо чуда над отроками, бегали в своих нарядах по городу и обжигали встречным бороды. На праздник Богоявления некоторые купались в реке… (в 25–30-градусный мороз окунались с головой в ледяную Иордань (прорубь)). На масленице бесчинства было еще более; тогда ночью по Москве опасно было пройти чрез улицу; пьяницы приходили в неистовство, и каждое утро подбираемы были трупы опившихся и убитых. В воскресенье, пред постом, родные и знакомые посещали один другого и прощались. Равным образом и встретясь на улицах говорили друг другу: «Прости меня, пожалуй!» Ответ был: «Бог простит тебя».

С наступлением Великого поста… те самые, которые в мясоед и на масленице позволяли себе неумеренность… теперь питались одним кусочком хлеба с водою в день» (Костомаров 1992: 245–246).

Начинали изнурять себя строжайшим постом и молитвами ночи на пролет, словно монахи.

Попытки создать психологический портрет русского народа никак не ограничиваются исследованиями модальной личности великороссов или построениями в духе психоанализа: к этой теме неоднократно, помимо Н. Бердяева, обращались отечественные мыслители, писатели и публицисты, от М. Ломоносова до И. А. Ильина, Н. О. Лосского и В. С. Соловьёва… Забегая вперед, надо оговориться, что всякое описание национального характера не может быть исчерпывающим, а достоверность его можно оспаривать, обращаясь к богатому историко-этнографическому материалу. Объяснения же его религией, бескрайними просторами, климатом и / или аграрными циклами, равно как и способами обращения с младенцами, на сегодняшний день являют собою более метафоры, нежели научную аналитику. Тем не менее, они ценны масштабностью постановки проблемы и диапазоном своих подходов, опытом прозрений и иллюзий, хотя современная наука, включая социальную и кросс-культурную психологию, далеко ушла и от романтизма «бескрайних просторов», и от психоаналитических казусов «пеленочного детерминизма».