Текст книги "Многообразие типичного. Очерки по культурно-исторической психологии народов"

Культура очерчивает круг возможных и «узаконенных» способов проявления эмоциональных состояний. В одном древнем китайском трактате встречается фраза, в которой говорится про некоего персонажа, который так гневался, что много раз терял сознание. Для нашей же культуры связь гнева и потери сознания как внешнего его проявления по крайней мере странна.

В XIX в. благородные барышни от любых переживаний теряли сознание. И дело не только в узком корсете, а в культурно заданном сценарии проявления чувств утонченной возвышенной натурой.

Марсель Мосс одним из первых показал, что проявления чувств «представляют собой не только психологические или физиологические, но и социальные явления», которым свойственна «неспонтанность» и «самая полная обязательность» (Мосс 1996б: 74). Мосс описывает, как скорбь и радость во время ритуальных оплакиваний включаются как по команде, все прекращают свои занятия и заливаются слезами об усопшем, издают вопли, даже ранят себя, если того требует традиция. «Крикам за умершего» отведены определенные часы и периоды, есть лица, «уполномоченные» выть и стенать, может быть что-то вроде «соревнования в плачах и слезах» – и всё это не исключает искренности переживания утраты (Там же: 77–79). Подобная этнография скорби отражает реальные эмоциональные переживания всего сообщества, о глубине же индивидуальных переживаний речь не идет, последняя – предмет психологии личности или литературной рефлексии.

Именно это становится предметом строго взыскующей рефлексии Л. Н. Толстого о том, что такое истинное переживание, имеет ли оно отношение к общепринятым знакам скорби, нуждается ли во внешнем проявлении. Даже для самых личных, глубоких, казалось бы, касающихся только тебя и никого другого чувств культура подразумевает свои выразительные средства. И маленький Николенька, герой автобиографической повести Толстого, уже вовлечен в соблюдение этих правил и норм, повязан ими, неожиданные мысли лезут в детскую голову в момент великого горя, когда он стоит у гроба матери:

…первая мысль, которая пришла мне, была та, что, так как я не плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика… я перекрестился, поклонился и заплакал. Вспоминая теперь свои впечатления, я нахожу, что только одна эта минута самозабвения была настоящим горем. Прежде и после погребения я не переставал плакать и был грустен, но мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других… (Толстой. «Детство»).

Во многих традиционных культурах оплакивание ушедшего из жизни было делом отнюдь не только родственников. Часто в этом процессе участвуют и люди, для которых это профессия, например, плакальщицы. Зачем нужны особые люди, которые оплакивают усопшего по всем правилам? Казалось бы, разве мало слез, пролитых родными? В нашей культуре плакальщиц уже практически забыли, и забыли, в чем именно их миссия. А вот в Хакассии, например, не забыли. Когда человек уходит, обязательно приглашают специальных людей, которые в течение трех дней должны оплакивать и отпевать ушедшего особым горловым пением.

Дело в том, что в представлении хакасов умерший три дня слышит. Но слышит и понимает он не обычную речь, а только это специальное горловое пение. Оплакивание с помощью горлового пения – не что иное как «разговор» с умершим, его заверяют, что он может спокойно уходить, что близкие делают все, что положено, чтобы облегчить ему путь по загробным дорогам, чтобы он не возвращался и не беспокоил живых, а замолвил бы за них слово перед духами (Харитонова… 2000: 102).

Следует отметить, что в этно-этикетных сценариях невербальной коммуникации, как правило, сакральная подоплека подразумевается. Вот маленький пример из монгольской культуры. Юрта стоит чаще всего одна в радиусе нескольких сотен километров. «Свой» появился или «чужой», надо понять по первым же движениям гостя, поэтому он, прежде всего, должен продемонстрировать мирные намерения: вынуть нож из ножен и оставить болтаться его на цепочке на поясе (ни в коем случае он не должен пытаться войти с оружием в юрту), начать разговор с традиционных формул приветствия, спросить у хозяев, все ли у них в порядке. В ответ хозяева должны его заверить, что все хорошо, даже если в юрте находится тяжелобольной, умирающий или умерший человек. Это происходит потому, что пока это не обмен информацией, а приветствие, которое должно содержать в себе магию благопожелания: у нас все хорошо. Обмен информацией будет позже.

Традиционное приветствие может быть во множестве вариаций; если гость хорошо владеет языком приветствия, он уже «свой»: «Хорошо ли кочуете?..» – «Хорошо кочуем». – «Чтобы вьюки ваши были уравновешены!» – «…Ваши уста благословенны» (Жуковская 2002: 141). Если все прошло гладко, гостя должны пригласить пройти на почетное место. Мужчина должен пройти по правой стороне юрты (потому что правая сторона – «мужская» и сакральная), сесть напротив входа и обменяться табаком с хозяином. Лишь после этого, когда начнется чайная церемония, можно действительно начинать обычный разговор (Там же: 140–144).

В этом примере видно, что этно-этикетный сценарий выполняет две функции: благопожелания и проверки «свой – чужой».

Ошибки в приветствии могут иметь далеко идущие последствия. Крашенинников, первый этнограф народов северо-востока Сибири, описывает, что у камчадалов есть мужской и женский входы в юрту, и «…стоило казакам пролезть в юрту не через верхнее дымовое отверстие, а через нижнее… этого было достаточно, чтобы быть принятым за коекчуча» – лицо превращенного пола, мужчину, перешедшего в женскую гендерную роль (Максимов 1997: 217). Как правило, такие превращения у камчадалов и других дальневосточных и северных народов были связаны с обретением шаманского дара. По приказу духов мужчина оставляет традиционные мужские занятия, переодевается в женскую одежду и становится женщиной, говорит на женском наречии, занимается домашним хозяйством, детьми, даже выходит замуж. Женщины-коекчучи признаются при этом шаманами превращенного пола, сильными и опасными (Там же: 217–234).

Так вот, камчадалы оказались в страшном изумлении: усатые воинственные люди с оружием, но почему-то все они на самом деле женщины. Ведь лезут же они в юрту через женский вход!

Магия благопожелания или оберега часто сохраняется в формах приветствия – «Здравствуй-те!»; в выражениях благодарности – «Спасибо» = спаси [вас] Бог; в присказках. К кому обращаются дети, когда говорят: «Чур не я, чур не меня»? К Чуру – богу – хранителю домашнего очага славянского языческого пантеона. Сами того не подозревая, современные дети просят оберега у архаичного Чура.

Особое место в этно-этикетных сценариях невербальной коммуникации занимают танцы. В жестах, движениях, позах танцев сохраняются знаки ушедших и забытых в повседневной жизни тайных языков. Особо показателен в этом смысле анализ индийских танцев. Индийские танцы – это не просто набор выразительных движений. Это невербальный текст, в котором важны мельчайшие подробности – движение глаз, положение пальцев. Анализируя их, восстановили более пятисот тайных знаков, которые может понять только посвященный. Некогда храмовые танцовщицы владели этим священным языком в совершенстве.

Этикет во многом близок к ритуалу, особенно эта связь актуальна в традиционных обществах. При этом одни и те же поведенческие стереотипы могут быть элементами и этикета, и ритуальных действий: «Можно сказать, что этикет и ритуал пользуются общим фондом поведенческих стереотипов, приспосабливая их к своим “нуждам”» (Байбурин, Топорков 1990).

В обоих случаях это регламентированное поведение, реализующееся в повторяющихся стандартных ситуациях; это знаковое поведение, когда прямой его результат всецело зависит от того, как оно совершается. И в том, и другом случае за типовыми действиями и вербальными формулами стоят высшие, сакральные смыслы, которые могут забываться, рационализироваться, но так или иначе, латентно или активно, они присутствуют в культуре.

При этом, как показывает А. А. Байбурин: «на язык этикета и язык ритуала переводятся разные фрагменты жизни… В частности, этикет регулирует отношения лишь между участниками общения, в то время как система ритуалов призвана поддерживать устойчивость основных параметров жизни всего коллектива, глобальное равновесие между ним и природным окружением… ритуал (даже периодически повторяемый) – всегда событие, некоторый кризисный период» (Байбурин, Топорков 1990).

То же подчеркивал и В. Тэрнер: ритуал выступает как разрешение некой «социальной драмы», преодоление критической точки в жизни общества (Тэрнер 1983). «Поэтому в успешном проведении ритуала заинтересован весь коллектив», невыполнение ритуальных предписаний чревато глобальными последствиями, потрясением основ самой жизни – нарушится контакт с миром духов и предков или богов, поля перестанут давать урожай, деревья – плодоносить, а в водоемах переведется рыба. Этикет же, в отличие от ритуала, «регламентирует повседневную норму», в соблюдении правил этикета заинтересованы лишь участники коммуникации (Байбурин, Топорков 1990).

Следует отметить еще один аспект коммуникации. В том, как реализуется коммуникация, всегда находят отражение процессы, которые проистекают в культуре и обществе. Во все века реформаторы и социальные реформы не обходили своим вниманием язык. В мае революционного 1917 г., когда рушится многовековой уклад жизни страны, когда идет война, царит экономическая разруха и перестраиваются все государственные структуры, Временное правительство проводит языковую реформу в виде «Постановлений совещания по вопросу об упрощении русского правописания». Вводится новая орфография, упраздняются буквы «и десятеричное» (i), фита (ѳ), ижица (ѵ), ять, ер (ъ) в конце некоторых слов. Будучи молодым студентом, Д. С. Лихачев делает доклад («полушуткой, полусерьезно») про новую орфографию:

с нововведениями русский язык многое теряет, упраздненные буквы напрямую были связаны с общими корнями слов, они хранили память об истории языка, объясняли омонимы, делали понятными старинные тексты. С. Д. Лихачев приводит даже религиозную аргументацию: «Введение новой орфографии равносильно изъятию церковных ценностей. <…> Новая орфография еще более отдалила русский язык от церковнославянского, сделав его еще более трудным и непонятным. Наконец, новая орфография посягнула на самое православное в алфавите» (Лихачев 1993а: 6, 13). Эти тезисы сыграли свою роковую роль в судьбе Д. С. Лихачева[27]27
  «…Тезисы доклада были изъяты у меня при обыске в день ареста и послужили одним из мотивов осуждения на пять лет заключения в концентрационном лагере на Соловках. …спустя шестьдесят четыре года… я был допущен к своему “делу” в рассекреченном архиве Ленинградского КГБ на Литейном. Там я получил копию тезисов своего доклада 1928 года» (Лихачев 1993а: 6).


[Закрыть].

Выражением демократических перемен в Швеции первой половины ХХ в. было движение против употребления местоимения «ni».

«Ni» – местоимение второго лица, которое употреблялось либо в обращении к людям очень низкого социального статуса, либо самого высокого – к членам королевской семьи. Известно, что маргиналы «аутсайдеры» общества и сверху, и снизу, находятся вне обычных законов, это их отчасти сближает, и их особый статус подчеркивается. Были созданы клубы для отмены этого слова, люди носили значки с надписями: «Я не говорю местоимения “ni”. Надеюсь, что Вы тоже не будете» (Клакхон 1998: 181).

Другой пример: в начале ХХ в., когда шел процесс обретения Венгрией независимости от Австрии, в венгерском парламенте пришлось говорить на латыни, потому что мадьярская знать не умела говорить по-венгерски и не хотела по-немецки (там же). Конец XIX – начало XX в. – период бурного развития и распространения венгерского языка. В 1918 г. распадается Австро-Венгрия и появляется независимое государство Венгрия. Знание языка оказывается значимо для осознания своей историко-культурной идентичности.

Репатриация евреев на историческую родину и возрождение Израиля также начинается с воссоздания иврита. Идиш, язык «галута», язык изгнания, в качестве языка нового нациестроительства был отвергнут. Но иврит – это язык богослужения, на нем не говорят – только читают священные тексты. Еще в начале века, задолго до создания в 1948 г. государства Израиль, публицист и общественный деятель Лейзер Перельман (потом он изменил свое имя на Элиэзер Бен-Йехуда (1858–1922)) задался идеей реконструирования и воссоздания этого абсолютно не приспособленного для жизни языка. Он поклялся, что в семье будет звучать только иврит и дети его будут говорить только на этом языке.

Его сын рос, с рождения зная только иврит, но дети вокруг не знали иврита, у него не было друзей-сверстников. Он играл с собакой, отдавая ей команды на «священном» языке, за что его не раз били религиозные ортодоксы. Ортодоксальные евреи жестоко преследовали Л. Перельмана, оговорили его перед властями, обвиняя в заговоре. Но, несмотря на все гонения и арест Л. Перельмана, иврит стал живым языком, сегодня это государственный язык Израиля и родной язык для очень большого количества людей.

Языковые реформы живо отзываются на протекающие в обществе процессы. Дух общественных реформ так или иначе отражается в языке: в современной России постоянно предпринимаются попытки очистить русский язык то от иностранных слов, то от мата или решить наконец в законодательном порядке, какого рода слово «кофе»[28]28
  Кофе стал среднего рода. Ошибки в русском языке узаконили. 31 августа 2009 http://www.mk.ru/social/article/2009/08/31/343231-kofe-stal-srednego-roda. html (дата обращения: январь 2018).


[Закрыть].

В стремлении к всеохватывающей политкорректности Европарламент прилагает серьезные усилия, чтобы выработать такой язык, в котором не было бы указаний на гендер и социальный статус. Уходят в прошлое обращения «мисс» и «миссис». Не рекомендуется говорить «businessman», «businesswoman», желательно «business person», равно как и «policeman, policewoman» заменить на «police officer»[29]29
  Parliamentary questions. 8 April 2009 http://www.europarl.europa.eu/sides/getDoc.do?type=WQ&reference=E-2009–2611&language=EN (дата обращения: январь 2018).


[Закрыть]. (Напоминает уравнивающее все статусы, возраста и гендеры обращение «товарищ», ставшее знаковым для послереволюционной Советской России.)

В развитие гендерной тематики в общественном дискурсе – трансформация гендерных ролей, узаконивание третьего пола и прав людей, испытывающих проблемы с гендерной идентификацией, – в европейских языках появляются инновации. В 2015 г. в Академический словарь Швеции было внесено гендерно-нейтральное местоимение третьего лица «hen» (среднее между «он» и «она», или объединяющее оба пола). «Нen» используется в случаях, когда пол не определен, неизвестен или не важен.

Языковые преобразования предстают своего рода «знаменем» социальных перемен. Они могут касаться лексики, орфографии, форм обращения, обычаев и этно-этикетных сценариев. Могут быть обращением к языкам, ушедшим из повседневного употребления, и возрождением их для новой жизни. В случае с ивритом восстановление и преобразование древнего языка в современный было знаком обращения к своим историческим корням, к эпохе до утраты евреями собственной государственности и рассеяния по всему миру и в то же время средством конструирования новой идентичности. То есть знаком соединения прошлого и будущего.

Индикатором процессов, происходящих в обществе, могут выступать не только сознательно проводимые реформы и инновации, но и спонтанные нецеленаправленные изменения в лексике, частота употребления тех или иных синтаксических конструкций и форм, стилистика речи. Язык может «проговариваться» и выдавать смыслы и ценности, которые не артикулируются или даже вуалируются прямой речью.

Немецкий филолог В. Клемперер (1881–1960) в течение многих лет вел дневник, в который заносил все особенности языка нацистов (Клемперер 1998)[30]30
  LTI – Notizbuch eines Philologen (Lingua Tertii Imperii).


[Закрыть]. Газетные статьи, выступления по радио фюреров всех калибров, плакаты и повседневная речь простых граждан постепенно менялись. Все больше становилось слов, связанных с войной, выражение «война на благо человечества» превратилось во что-то вроде идиомы, слово «героизм» «всегда попадалось в военной форме… и никогда в гражданском платье». Слова меняли свои значения: слово «фанатический» стало синонимом «героический»; все рассматривалось под углом зрения «арийское» или «не арийское»; рефреном шло «всемирное еврейство плетет заговор»; словом «народ» приправлялось всё, как еда солью («всенародный праздник»; Гитлер не просто канцлер, а «народный канцлер») постоянно употребляется суперлатив (превосходная степень), чтобы придать особую значимость сказанному, – но за всем этим скрывается эмоциональная бедность, постоянные повторы, скудная лексика и масса штампов, которые запускаются идеологами круга Геббельса: «Нацизм въедался в плоть и кровь масс через отдельные словечки, обороты речи, конструкции предложений…» (Клемперер 1998).

Так, изменения в сфере языка могут не только подчеркивать и акцентировать происходящие социальные сдвиги, но и проявлять подспудные социальные течения и скрытые смыслы. «Пусть кто– то намеренно стремится скрыть – только лишь от других или себя самого – то, что он бессознательно носит в себе, – язык выдаст все» (Там же).

За коммуникацией стоит традиция, а также план глубинных смыслов, норм, идеалов. Общий язык не только сплачивает, но и размежевывает людей, разделяя участников коммуникации на «своих» и «чужих». Выше упоминалось, что по тому, как человек приветствует и соблюдает этикетные нормы, он может быть принят или отторгнут как чужак. Это свойство языка давно стало инструментом конструирования группового единства: некое сообщество, выделяющее себя из остального мира, создает собственный язык, непонятный всем остальным.

Особый язык есть и в старых школах Англии. Со средних веков каждая школа создавала свой тайный язык на основе средневековой латыни, который понимают только выпускники этой школы. Представители разных поколений выпускников, встречаясь в разных уголках земли, перебросившись парой фраз, признают своих.

Пристрастие детей к придумыванию собственных «тайных» языков, непонятных взрослым и сверстникам, с которыми они не дружат, некогда навело английского лингвиста Дж. Толкиена на мысль о создании искусственных языков, которыми он наделил персонажей своих книг, жителей Средиземья.

Естественные языки, складывающиеся в том или ином сообществе, называют сленгом, феней, арго или жаргоном. Причем, за исключением сленга, все они преимущественно ассоциируются с маргинальными группами. Арго / жаргон / феня есть у преступников, у нищих, но есть арго и у профессиональных сообществ. Д. С. Лихачев связывал «арготирование» с очень старыми или, напротив, новыми профессиями (Лихачев 1993б: 134). Свой сленг есть у молодежных и других субкультур. В такого рода языках сохраняются архаизмы, употребляются кальки с иностранных языков, трансформированные и переиначенные, специфические слова, которых нет в обычном языке, а так же слова повседневной речи, которые обретают совсем другое значение, они могут произноситься иначе и нарочито менять ударение. Язык становится маркером такой группы, он выступает как социальный код, разделяющий мир на «своих» и всех остальных. Для «своих» же он выступает как декларация сопричастности определенным ценностям и нормам.

Исследуя профессиональные арго, Д. С. Лихачев отмечает, что арго получает наибольшее развитие в нестабильные периоды, в кризисы, при ломке привычных стереотипов (Там же: 135–136). Арго / сленги напрямую связаны с социальным многообразием общества.

* * *

Коммуникацию можно отнести к высоко ритуализированным типам поведения, в которых содержание действия неотделимо от его формы. Важно не только, что будет сделано или сказано, но и каким образом. Такого рода действия имеют косвенное целеполагание, в них воплощается единство цели и способа ее достижения. Социальная значимость такого рода действий была проанализирована Ю. А. Шрейдером: ритуализированные формы поведения выводят человеческое взаимодействие далеко за пределы сиюминутной ситуативности, за пределы решения конкретных прагматических задач и тем самым объединяют людей на принципиально ином уровне. Они выступают как «договор о причастности» к одним и тем же культурным ценностям, к единому историческому прошлому, то есть выступают как особая форма исторической памяти: «Ритуальность связана с ощущением человеком или обществом своего места в истории, в культуре. Деклассированному люмпену ритуалы не нужны» (Шрейдер 1979: 111).

В силу сказанного, помимо своей непосредственной функции – передачи информации, коммуникация с ее этикетно-традиционной составляющей играет важную роль в жизнедеятельности социума.

– Особенности коммуникации выступают как знак или социальный код «свой – чужой». В принятых этно-этикетных сценариях и исторически сложившихся институтах коммуникации отражается приверженность сходным обычаям, ценностям и представлениям о порядке вещей в мире – всему тому, что в самом начале этого раздела было обозначено как принципы коммуникации.

– Коммуникация становится формой бытия социальной памяти. Коммуникация хранит определенный набор сакральных формул и символов (как, например, формулы магии благопожелания, перешедшие в приветствия и прощания). Некогда значение их было актуально, но со временем стало забываться, превращаясь в часть этикета. Подобного рода архаизмы – не просто дань традиции, которая «оформляет» взаимодействие людей, но то, что связывает прошлое и настоящее, архаичные и современные пласты культуры.

– Коммуникация играет важную роль в мобилизации группового единства. Вырабатывая свои язык, этикет, институты, формулы и коды, группа подчеркивает свою обособленность и конструирует свою групповую идентичность.

– Наконец, рефлексивно-прогностическая функция коммуникации: изменения, происходящие в языке и стандартах коммуникации, отражают процессы, происходящие в обществе.