Текст книги "Маленький скандал"

Глава 29

– В следующий раз, когда мне понадобится помощь с инсталляцией, я позову Мэнни, – сказала я Остину. Но я отступила, окинула взглядом стену и наметила карандашом следующее место для гвоздя.

Уилл вихрем влетел в дом и остановился как вкопанный.

– Bay! – сказал он, медленно пройдя взад и вперед. – Это и впрямь чудесно. Я, честно, такого не ожидал.

Он потер холщовые шторы между пальцами.

– Круто. Ты была права. Мне они нравятся. Но я никогда ничего подобного раньше не видел.

– Отчаяние рождает изобретательность, – признала я. – Времени выбрать ткань и выполнить заказ на изготовление штор в нашей мастерской просто не было, вот мне и пришла в голову эта идея. То, что вы видите, – не что иное, как тот холст, что можно купить в художественном салоне вместе с красками и мольбертами. Я купила рулон самого широкого холста, который смогла найти, отправилась вместе с ним в мастерскую, где ремонтируют сельхозинвентарь, купила заклепки промышленных размеров. Дальше – дело техники: заклепки прибили к ткани, дырки прорезали, и получились шторы для нашего карниза. И не так уж бедно они выглядят, сказала бы я.

Уилл остановился у одной из картин и внимательно на нее посмотрел. Удивленно поднял брови и так и прилип к ней глазами.

– Где вы раздобыли лекало для бюстгальтера? Откуда у вас, черт побери, эти чертежи, Кили?

– С завода. – Я поправила один из чертежей. На самом деле это была деталировка для одной из первых моделей «Лавинг кап». Называлась эта модель «Усилитель». Я бы назвала его «Принудитель». – Вам нечего было повесить на стены, вот я и решила вставить в рамки то, что может быть для вас значимо. Мисс Нэнси разрешила мне покопаться в архиве, который все равно подлежал списанию, и я выбрала то, что, как мне показалось, сработает.

Уилл подошел к другой картине. Это была пожелтевшая обложка с журнала с рекламой изделий «Лавинг кап». «Мы держим вас и ласкаем вас, как мамочка» – таков был рекламный лозунг того года. Журнал был датирован сентябрем 1952 года. Модель, которая была очень похожа на Сьюзи Паркер, красовалась в бюстгальтере с чашечками жесткими, словно доспехи, и с таким количеством крючков и шнуровок, что хватило бы на целую команду лошадей-тяжеловозов.

Махони засмеялся:

– Классно! Честное слово. Что вы там еще для меня приготовили?

– Еще несколько набросков бюстгальтеров, пару реклам, и несколько старых сертификатов компании «Лавинг кап интимейтс». Мне нравится, как тогда составлялись документы. Так все аккуратно выписывали чернилами. Но вот эти – мои любимые, – сказала я и показала Уиллу серию черно-белых фотографий.

– Вот это, – сказала я, указав на ряд сидящих за швейными машинками женщин с кислыми лицами, – смена пошивочного цеха. Снимок сделан в 1945-м. На обратной стороне надпись от руки, что они шили изделия с петлями из ткани. Шла война, и металла на крючки и петли не хватало, даже резина и та была в дефиците, так что дизайнерам пришлось изгаляться и придумывать всякие ухищрения.

– Я бы хотел посмотреть на эти старые модели, – сказал Уилл и взял в руки снимок, чтобы получше рассмотреть. – Я сам просматриваю фабричные архивы, когда нахожу время. Просто удивительно, как много всего придумывается с годами.

Остин заглянул через мое плечо и указал на следующую фотографию.

– Бейсбольная команда? На фабрике была своя бейсбольная команда?

На снимке действительно была изображена группа игроков в бейсбол. Судя по виду, было это где-то в середине пятидесятых. Все были в форме с гордой надписью «Бомбардиры».

– Я не знал, что у нас была команда, – сказал Уилл, – но я не удивился бы, если бы узнал об этом раньше. В каждом южном текстильном городке имелась своя бейсбольная лига. Проводились регулярные турниры, и в маленьком городке стать чемпионами было заветной мечтой каждой команды. На финальные матчи сходился весь город.

– Мисс Нэнси отыскала по моей просьбе одну такую старую в черно-белую полоску бейсбольную толстовку, – сказала я Уиллу. – Под нее сейчас тоже делают рамку, но для такой работы требуется больше времени, потому что для рамы нужно еще изготовить специальный ящик.

– А мне нравится эта фотография, – сказал Остин, ткнув пальцем в снимок. На нем были девушки в бальных платьях, с гладко зачесанными волосами и с бантами, в белых перчатках по локоть, и у каждой огромный букет роз. Девушка в середине, блондинка, была в крохотной короне, которая грозила вот-вот свалиться с ее головы, а на ленте через плечо было выведено «Мисс Лавинг кап-68».

– Королева бра! – воскликнул Остин. – Это точно моя любимая.

– Мне этот снимок тоже нравится, – сказала я и ткнула пальцем в лицо девушки на заднем плане. Она была чуть выше остальных, и эту королевскую осанку невозможно было не узнать, как и улыбку в тысячу ватт. – Это Глория.

– Ваша тетя Глория? – спросил Уилл. – Дайте-ка мне получше ее рассмотреть.

Он взял фотографию в руки и принялся внимательно ее изучать.

– Она великолепна. Была ослепительной и осталась такой. Почему ее не выбрали королевой?

– Потому что ее папа не был исполнительным директором фабрики, – сказала я. – Даже тогда все эти конкурсы были делом весьма скользким. Политическая акция. Глория сказала, что согласилась принять участие в конкурсе лишь потому, что королеве доставался приз в виде бесплатной поездки в Нью-Йорк, а она страстно мечтала там побывать. Дедушка ее не пускал туда, потому что говорил, что ни одна приличная молодая особа без спутника в Нью-Йорк не поедет.

Уилл продолжал изучать снимок. Он указал на другую девушку, справа на снимке. Она была моложе остальных, и из-под сетки у нее выбивались кудряшки. На ней единственной были перчатки не по локоть, а лишь закрывающие кисти.

– Почему эта девушка кажется мне знакомой? – спросил он, отводя руку, чтобы посмотреть на фотографию с более дальнего расстояния. – Это кто-то из местных, с кем я знаком?

– Сомневаюсь, – сказала я, забирая фотографию и укладывая ее обратно в коробку. – Это Джаннин Марри. Ей тут пятнадцать. Самая юная из участниц. Глории восемнадцать.

Остин вдохнул и словно побоялся выдохнуть.

– Твоя мама! Господи, ты так на нее похожа! Уилл снова взял снимок в руки.

– Он прав. Вы – копия своей матери. Те же глаза, тот же нос. – Он заправил мне за ухо локон, выбившийся из хвоста. – Те же волосы.

– Все говорят, что носом я пошла в отца, – сказала я и отвернулась.

– Она была красавицей, – сказал Уилл. – Не помню, чтобы вы когда-то говорили о своей матери. Она еще жива?

– Понятия не имею, – ответила я, стараясь говорить как можно более беззаботным тоном. – Она оставила моего отца, когда я была еще ребенком.

Уилл издал только вежливое «О». Вид у него был такой, словно он жука проглотил.

– Вы в этом не виноваты, – сказала я, сжалившись над ним. – Но, если честно, я тоже не помню, чтобы вы рассказывали мне о своей семье.

– Что вы хотите знать? – спросил Уилл. – Мой отец тоже был инженер, но инженер-химик. Он ушел на пенсию, отработав много лет в «Проктор энд Гэмбл», и они с матерью теперь живут в Хилтон-Хед. Он играет в гольф, она – в теннис, и еще на добровольных началах работают в хосписе. У меня два брата и сестра и еще четыре племянника и две племянницы. Мне продолжать?

– Не обязательно, – сказала я, окончательно сдавшись. – Как только мы закончим развешивать картины, нам придется здесь немного убраться.

– Не смею вам больше мешать. – Уилл явно обрадовался, что ему дали шанс к отступлению. – Пришлите счет в офис.

– Не волнуйтесь. Счет, вероятно, прибудет туда раньше вас, – сказала я.

– Так плохо идут дела?

– Бывало и лучше, – уклончиво ответила я. – Летом всегда затишье.

– Особенно в том случае, когда Джерниганы решили скрутить Кили и ее тетю по рукам и ногам, – не мог не вставить Остин.

– Остин, – с тихой угрозой в голосе сказала я.

– Это так, – сказал он, – и ты это знаешь. С тех пор, как ты отменила свадьбу, эта семейка изыскивает все возможности, чтобы загнать вас в угол.

– Уиллу совсем не интересны местные политические разборки, – заметила я, – а у нас с Глорией все идет прекрасно, спасибо.

– Надеюсь, – сказал Уилл, открывая дверь. – И не давайте всяким поддонкам вас пинать.

Как только он ушел, я повернулась к Остину и зло на него уставилась.

– Что это было? – спросил он, съеживаясь, как горелый лист, под моим взглядом. – Что он имел в виду под поддонками?

– Ничего, – сказала я. – У Уилла Махони весьма своеобразное чувство юмора. Он так шутит. Но не думай, что ты так легко от меня отделаешься, Остин. Какого черта ты полез к Уиллу с моими проблемами с Джерниганами? Это только меня касается. И мои отношения с Уиллом чисто профессиональные. И именно такими я и хочу их поддерживать. Понятно?

– Понятно, – сказал Остин. – Прошу прощения за свой длинный язык. Но все это меня страшно злит. Эти Джерниганы думают, что они тут боги. Мне противно смотреть, как они играют тобой как мячиком.

– Больше они не будут пинать меня, как мяч, – твердо заявила я.

Остин понимающе кивнул, затем взял следующую стопку картин и отошел от стены.

– Как будем их вешать?

К трем часам дня мы покончили с инсталляцией. Я оставила скотч на кухонной стойке вместе с запиской «Добро пожаловать домой». Затем повела Остина на экскурсию по Малберри-Хилл.

– Когда он хочет, чтобы вы закончили? – спросил Остин, когда мы вернулись к машине.

– К Рождеству, – сказала я. – Вначале я так и заявила ему, что это невозможно. И мне на самом деле так казалось. Но, похоже, я его недооценила. Когда Уилл Махони за что-то берется, он доводит дело до конца. Посмотри на дом. То, что они уже успели тут сделать, выше моего понимания. Когда он говорит, что работа будет сделана, видит Бог, она делается.

– Деньги неплохой рычаг, – заметил Остин.

– Дело не только в деньгах. Каким-то образом он сумел устроить так, что рабочие считают для себя делом чести снова сотворить из этого дома настоящий шедевр. Я думаю, они по-настоящему верят в то, что Махони заставит завод работать. И знаешь, что я хочу тебе сказать? Я и сама начинаю в это верить.

Остин выглянул из окна на лужайку с дикими цветами – она вот-вот должна была скрыться за поворотом на главную дорогу.

– Ты все еще злишься на Остина? – притворно повинным голосом спросил он. – Или мы снова друзья?

– Друзья, – со вздохом сказала я.

– Лучшие друзья? – Пожалуй, да. Пейдж-то я вычеркнула из списка.

– Хорошо, – сказал он, широко улыбаясь. – У меня есть кое-что тебе сообщить. Я просто ждал подходящего момента. Впрочем, я не уверен, что этот момент уже наступил.

– Ты о чем?

Остин глубоко вздохнул.

– О твоей маме.

– О, черт.

– Просто я люблю всякие тайны. Всегда любил. Ты знаешь, когда другие ребята из моего квартала играли в бейсбол или в футбол или гоняли наперегонки на великах, я сидел дома и читал «Тайны» Нэнси Дрю.

– Не «Крутых парней»?

Остин брезгливо поморщился.

– «Крутые парни» – отстой. В них нет стиля. А Нэнси… – Он вздохнул. – Эти глянцевые картинки с двухместными автомобилями с открытым верхом. Эти шикарные маленькие платья. Не говоря уже о том Неде Никерсоне…

– Понятно. Ты фанат Нэнси Дрю. При чем тут я и моя мама? Остин не спешил с ответом.

– Я пытаюсь понять, правильно ли выбрал время для этого разговора. У тебя сегодня боевой настрой, как видно?

– У меня нормальный настрой, – сказала я и ударила по приборной доске «вольво».

Остин закатил глаза.

– Как скажешь.

– Ты это начал, тебе и заканчивать, – буркнула я. – А то я и в самом деле разозлюсь.

– Ладно, ладно… На днях, когда ты сказала мне, что не имеешь представления, где твоя мать, я начал думать. Я хочу сказать, что я – впрочем, я тебе уже говорил – точно знаю, где моя мама. И по большей части она сидит у меня в печенках. Не пойми меня превратно: я люблю свою старушку, но она доводит меня до безумия. Вопрос в том, что нам всем нужны наши мамы. И тебе нужна твоя. Хорошая, плохая ли – все равно. Особенно сейчас…

– Что значит «особенно сейчас»?

– Сейчас, после этой истории со свадьбой. Ты сейчас на перепутье, Кили. И после того, что произошло у тебя с Эй-Джи, с этим синдромом «покинутой женщины», тебе бы очень не помешало иметь рядом близкого человека – маму.

– Нет, – просто сказала я. – Уже двадцать лет, как она ушла. Я благодарна тебе за сочувствие, но я преодолела это чувство потери. Смирилась с тем, что я ее потеряла. И у меня нет синдрома «покинутой женщины». Остин вновь закатил глаза.

– О, прошу тебя, только взгляни на себя, детка. У тебя больше комплексов, чем цветных пятен на политической карте мира.

Мы как раз проезжали через новые ворота, стоявшие на съезде с главной дороги к Малберри-Хилл. Машин не было, так что мне ничто не мешало свернуть на шоссе. Но я остановила «вольво», перегнулась через Остина и распахнула дверь.

– Выметайся, – сказала я.

– Кили! – возмутился он.

– Убирайся, я не шучу, – крикнула я. – Не желаю больше ни слова слышать на эту тему. Придется тебе проголосовать на шоссе. Может, кто-нибудь из мексиканских каменщиков сможет выдержать твой треп. Ты ведь не говоришь по-испански, не так ли?

– Нет, не говорю, – сказал Остин. Он закрыл дверь и запер ее на всякий случай. – Ты просто не желаешь слышать правду. Проще все отрицать.

– Хорошо, – сказала я и включила двигатель. – Давай покончим с этим раз и навсегда, прямо сейчас. Скажи мне все, что ты хотел сказать. Затем я доставлю твою гадкую задницу домой, и потом больше никогда не попадайся мне на глаза. Ладно, никогда – это слишком сказано. Но пару дней точно.

– Не шуми. Ты не могла бы включить кондиционер, а не то я сейчас задохнусь.

Я включила двигатель и от нечего делать отключила радио.

– Ладно, – сказал Остин. – Полное имя твоей матери Джаннин Марри Мердок, так?

Я кивнула.

– День рождения – 31 января 1953-го, так?

– Как тебе удалось это выяснить?

– Провел изыскания, – сухо ответил Остин. – И они с твоим отцом поженились 27 ноября 71-го?

– Верно.

Он прикусил губу.

– Позволь мне спросить тебя кое о чем. Как ты думаешь, где и когда твой отец развелся с твоей матерью?

– Я не знаю. Думаю, когда она от нас ушла. Папа никогда об этом не говорил. Я просто предполагаю, что он получил развод по-тихому.

Остин театрально покачал головой:

– Ответ неверен. Мне не удалось отыскать записи о разводе между Уэйдом Мердоком и Джаннин Марри Мердок ни в одном округе нашего штата. Я проверил сведения во Флориде, Южной Каролине, Северной Каролине, в Теннесси и в Алабаме. В каждом граничащем с Джорджией штате. Нет там сведений о том, что такой развод имел место.

У меня голова слегка закружилась.

– Что это значит? – спросила я:

– Не знаю, – признался Остин. – Очевидно лишь то, что по закону твои родители все еще состоят в браке.

– На бумаге.

– Есть еще кое-что.

Я вдруг почувствовала острую боль в подреберье. Отчего все это было так тяжело слушать? Я списала свою мать со счетов много лет назад. После того, как она не поздравила меня с моим восьмым днем рождения. После того как она не дала о себе знать на Рождество. Окончание восьмилетки. Удаление гланд. Первое свидание. Окончание средней школы и колледжа. Все это прошло без нее, и каждое из этих событий напоминало о том, что ее у меня нет. Что она на самом деле ушла и больше не вернется.

– Значит, она мертва.

– Не знаю, – сказал Остин. – Свидетельства о смерти я тоже не нашел.

– Что же ты нашел? – спросила я. Любопытство пересилило боль.

– В основном одни тупики, – сказал он голосом, полным сожаления.

Глава 30

Я демонстративно резко вывела машину на асфальт и повернула к городу.

– Я больше ни слова не желаю слышать, – едва разжимая зубы, произнесла я. – Ты не имел на это права, понял?

У Остина лицо вытянулось от огорчения.

– Я просто подумал, что тебе надо знать. Чтобы уже больше никогда об этом не думать. Чтобы закрыть тему окончательно.

– Не тебе решать за меня, что мне надо знать, – сказала я. До города оставалось миль пять, не больше. Но мне казалось, что мы никогда не приедем – так тянулось время. Остин снова включил радио и отвернулся от меня.

Движение вокруг площади оказалось более плотным, чем обычно. Я заехала на стоянку напротив магазина Остина.

– Вот все, что я могу для тебя сделать, – сказала я.

– Прекрасно, – сказал он с каменным лицом. Он открыл дверь машины, хотел было выйти, но передумал и вновь уселся на переднее сиденье. – Ты можешь злиться на меня, если хочешь, Кили, – сказал он. – Но ты мне небезразлична. Я знаю, что ты думаешь, что уже справилась с тем, что мама вас оставила. Но это не так. Этого просто быть не может. Никто не может сказать про себя, мол, с этим покончено, когда речь идет о таких вещах. Просто подумай над тем, что я тебе сказал. Ладно? Я перекопал базы данных всех этих штатов, всего часа за два. Сейчас с компьютером можно чудеса творить. Все это можно найти в сети. Если бы мне удалось найти больше информации, я, возможно, нашел бы кое-какие ответы.

– Нет, – сказала я. – Послушай, я ведь не бедная сиротка. У меня есть папа и есть тетя Глория, и у меня с ними прекрасные отношения, спасибо большое.

– Мне нужна фамилия того мужчины, с которым твоя мать убежала, – продолжал гнуть свою линию Остин, притворяясь, что не слышит меня. – И у меня к тебе еще куча других вопросов.

– До свидания, – с нажимом в голосе сказала я.

После того как он вышел из машины, мне пришлось еще несколько минут ждать, пока пройдет встречный транспорт. Я объехала площадь раза три, выискивая свободное место для стоянки, но все было бесполезно. Не думая, зачем я это делаю, я направила машину к папиному дому.

Проезжая часть была пуста. Понедельник. В этот день папа обычно играл в гольф. До тех пор, пока по моей милости его не вышибли из клуба «Окони-Хиллз», папа регулярно играл в гольф со своими старыми приятелями в понедельник после полудня. Он мне ничего по этому поводу не сказал, но я знала, что теперь он стал играть на общественной площадке за парком. Мне было из-за чего испытывать чувство вины. На газоне общественного сектора было больше глины и камней, чем на клубной площадке, не было там и запираемого помещения, чтобы хранить клюшки и шары, не было площадки для барбекю, чтобы расслабиться с друзьями после игры. Возможно, чтобы переодеться, ему приходилось пользоваться собственной машиной, а за холодным пивом заезжать в супермаркет по дороге домой.

До прихода отца оставалось еще несколько часов.

Я пошла на кухню. Она была чистой и опрятной, как обычно. Для холостяка папочка был на редкость опрятным. Он никогда не оставлял грязную посуду в раковине, никогда не забывал подмести пол на кухне, а каждую субботу по утрам устраивал основательную уборку с мытьем полов.

На кухне всегда пахло сосной – любимым папиным моющим средством. Интересно, когда он приобрел свои привычки? А может, так поступала моя мать, когда жила с нами? Я была совсем маленькой, когда она ушла, и представления не имела, как она управлялась по дому. Я знала, что папа работает в автосалоне, а мама остается дома и делает то, что положено делать женщине: готовит, убирает и следит за тем, чтобы я ходила в школу, на уроки танцев и на дни рождения к друзьям.

Я открыла холодильник и на автомате потянулась за кувшином из зеленого стекла, в котором всегда была вода со льдом. Холодильник был уже не тот, что раньше, но кувшин остался прежним. Несмотря на то, что в холодильнике теперь было специальное устройство, откуда нажмешь на рычаг – и польется вода, и лед в морозильнике тоже был, зеленый кувшин всегда был на месте. На полке в буфете я нашла упаковку с хрустящими батончиками и взяла один. Отец всегда брал с собой такую упаковку на работу, чтобы угощать клиентов и продавцов.

Я жевала батончик и потягивала холодную воду, не переставая бесцельно бродить по кухне. В гостиной я подошла к маминому пианино, на котором, как всегда, стояли фотографии в рамках, и начала их перебирать. На самом деле я ни разу не слышала, чтобы на этом инструменте кто-то играл. Я открыла крышку и стала наугад нажимать на клавиши. Удивительно, но создавалось ощущение, что инструмент настроен. На пианино стояла моя выпускная фотография, на которой я была в накидке, ниспадающей с плеч. Такими накидками всех девушек снабдил фотограф. В то время я очень гордилась размером декольте на своем платье, но никому об этом не говорила. Рядом с выпускной фотографией была еще одна, где папа обнимал за плечи меня и Глорию. Тогда ему исполнилось пятьдесят, и было это всего несколько лет назад. Тогда Глория устроила для него сюрприз – вечеринку в гольф-клубе.

Там же была ужасная фотография, на которой меня сняли в младенческом возрасте: я в бело-розовом платье в оборках, на лысую голову прилеплен бант.

Я окинула взглядом пианино, задаваясь вопросом, чего же там не было. На нем не стояло ни одной фотографии мамы. А были ли они вообще когда-нибудь там? Я попыталась вспомнить. Наверное, когда-то были. Свадебная фотография мамы с папой. Кажется, на ней мама кормила отца свадебным тортом. Или я просто это придумала?

По обе стороны от камина стояли шкафы, плотно заполненные старыми книгами – сокращенными изданиями разных писателей. Там же были моя детская энциклопедия в красном кожаном переплете и несколько солидных томов двадцатилетней давности. Папин круг чтения в основном ограничивался журналами автолюбителя и изданиями, посвященными спорту. Иногда, правда, папа мог почитать какой-нибудь детектив. Значит, эти книги принадлежали матери. Судя по названиям и оформлению обложек, то были любовные романы. Какие-то там «Цветок и пламя», «Хроники Амбры» и прочее.

Я рассеянно перебирала страницы. Из книжки «Цветок и пламя» выпал пожелтевший листок. Несмотря на то, что прошло столько лет, я узнала почерк матери. Она всегда выводила мое имя печатными буквами на бумажном пакете с завтраком, который я брала в школу. Кили Мердок. Так, будто у нас в классе была еще одна Кили. У нас было две Стефани, две Дженнифер, одна Кирстен и одна Кили. Так что я была единственной Кили в классе.

Этот листок представлял собой список покупок, написанный карандашом на обрывке линованной бумаги из блокнота. Ничего особенного, ничего такого, что могло бы помочь мне понять, что представляла собой ежедневная жизнь мамы и почему она захотела уйти.

Кофе. Сахар. Хлеб. Салфетки, паштет, фольга, яйца, крем для бритья, аспирин, клубничное желе, банка ананасов, сливочный сыр.

Паштет – это мне с собой в школу на ленч. Мама делала бутерброды с паштетом, разрезая багет вдоль. Потом она еще раз резала его по диагонали. Я никогда не ела крошки, потому что папа мне сказал, что от крошек волосы становятся кудрявые, а они у меня и так вились сильнее, чем я того желала. Ананасы, сливочный сыр и клубничное желе шли на салат. Один из тех странных салатов, которые она любила готовить. Наверное, нигде ананасы с клубничным желе салатом не называют, но Джорджия – исключение.

Я разгладила список подушечками пальцев. Должно быть, мама вырвала листок из моей записной книжки. Села в свой красный «шевроле» и поехала в супермаркет «Пигли-Вигли». Вероятно, пока я была в школе – после того, как я выросла настолько, что уже не умещалась в тележке для продуктов, мама перестала брать меня с собой в магазин. Я изводила ее, выклянчивая то конфеты, то мороженое, то чипсы. Может, по дороге из магазина она заскочила в кафе выпить кока-колы со льдом и послушать последние сплетни у фонтана. А потом она приехала домой, распаковала покупки и принялась за ту работу, что делала каждый день.

Чем было заполнено ее время?

Я спрашивала себя и не могла найти ответа. Я не знала, смотрела ли она «мыльные оперы», как моя бабушка. Я никогда не знала, играла ли она в бридж, как матери некоторых моих подруг. Она говорила по телефону, встречалась с подругами, ездила на неделю с ним отдыхать каждое лето: ни мужей, ни детей.

Я пробежала пальцами по корешкам других книг на полках и, открывая наугад некоторые из них, чувствовала себя немного виноватой, вытряхивая их, надеясь найти вложенную записку. Что я надеялась найти? Билет на самолет? Любовное письмо? Я подумала обо всех тех днях рождения, которые прошли с тех пор. Каждый год со мной это бывало. Начиналось за неделю и заканчивалось примерно через неделю после большого события: я бежала домой из школы, ожидая, что от нее, наконец, пришла открытка. Я никогда ничего не получала. После того, как я приехала домой из колледжа, до того как переехать на новую квартиру, я тщательно перерыла все коробки, все сундуки на чердаке, надеясь найти пачку писем или открыток от нее, которые прятал мой отец. Но ничего так и не нашла.

На верхней полке я взяла четыре толстых альбома с фотографиями, сделанными в то время, пока она училась в школе, прихватила банку сока и батончики и поднялась в свою девичью спальню.

Я поставила сок на тумбочку у кровати и выдвинула верхний ящик комода. Там, под бельем, был спрятан флакон духов «Джой». Я открыла его и вдохнула запах.

Страницы альбома слиплись, так что мне пришлось разлеплять их. Сколько раз мы с мамой вместе пролистывали их. Мне было странно думать о том, что мать тоже когда-то была подростком. Перед сном я просила ее показать мне альбом, своих школьных подруг, людей, которых она считала врагами, своих любимых учителей. Я напрасно искала там фотографию отца, пока она не заметила мне, что он на четыре года ее старше и поэтому закончил школу раньше, чем она стала старшеклассницей.

Вот фотографии учителей. Я улыбнулась, взглянув на фотографию математика, мистера Озье. Кто-то («Не я!» – шутливо ужасаясь, протестовала моя мама) подрисовал ему усы и рога. Она тоже никогда не блистала в математике.

Мне нравились фотографии различных кружков. Мама была активной общественницей. Испанский клуб, театральный кружок, художественная студия, секретариат совета учащихся. Она была на всех одета по-разному. Маленькие аккуратные мини-юбки или джинсы на бедрах. На одном из моих самых любимых снимков у нее на голове индейская косынка и кожаная юбка с бахромой.

– Ты тут в костюме для пьесы? – спросила я.

– В тот год это был последний писк моды, – сказала тогда мама. – Я видела по телику, что Шер была одета так же, поэтому накопила денег и купила себе такой же в Атланте. Я первая из девочек в школе стала законодательницей фольклорного стиля! – И она засмеялась, и я засмеялась вместе с ней.

Я пролистала несколько страниц. Вот еще одна фотография. Джаннин Марри. На фотографии она задрала подбородок кверху, и ее глаза в густой черной подводке, искрящихся тенях и с ресницами, густо покрытыми тушью, были устремлены куда-то вдаль. Под этой фотографией размещался список ее заслуг и достижений, и, как это было положено на выпускной фотографии, ее любимая цитата. «На лесной развилке я выберу ту из дорог, которая меньше исхожена». Роберт Фрост.

«Так и есть, ты выбрала свою дорогу», – подумала я и захлопнула альбом.

Я хотела было убрать флакон духов обратно в комод, но передумала. Я взяла и флакон, и альбом. Внизу я вымыла стакан, вытерла его насухо и убрала в буфет. Все теперь было так, как до моего прихода. И в среду вечером я приду сюда вновь на ужин из запеченной лососины, сяду напротив отца и мы станем говорить о том, о чем всегда говорим. Как, спрашивала я себя, найти мне то место, где я могла бы поговорить с ним о том, о чем мы никогда-никогда не говорили? О Джаннин Марри Мердок и о тех дорогах, что она выбирала.