Текст книги "Все, что мы еще скажем"

Сны, которых не могло быть

Я лежу, почти уткнувшись коленями в подбородок, а он держит в ладонях мою голову, слегка покачивая и поглаживая. Я лежу, зажмурившись, сомкнув веки плотно-плотно, словно стараясь обмануть себя и очутиться в раннем детстве, когда меня точно так же убаюкивал отец:

– Спи, Меланочко…

Он просто привел меня к себе, но не стал делать ничего из того, что я так ненавидела и так боялась… Я шла за ним послушно и словно в тумане, но узнала дом – когда-то тут жил батюшка Филимон, священник. Где-то он теперь? Впервые я думаю о тех, кого увезли неизвестно куда и только с тем небольшим имуществом, какое они унесли в руках, – и это меня удивляет. Зачем вообще о них думать? Думать нужно только о себе, только о своих, которые здесь и сейчас… И что мне отец Филимон! Он со всем семейством сгинул в той же черной пропасти, что и Бог, в которого я теперь не верю, куда кануло и прошлое – с таким немудрящим счастьем сытого сегодня: мама печет хлеб, отец в углу ладит сбрую, Степанко пока что у мамы в животе, и она какая-то особенно тихая и умиротворенная, хотя ей уже тяжело управляться с хлебом и огромными чугунами в печи. Марийка, наша певунья и рукодельница, вышивает у окна, отец вскидывает глаза – они у него тоже улыбаются, как и губы, произносящие мое имя, – и зовет:

– А ну, Мелася, помоги матери!

Я срываюсь со всех ног, но он перехватывает меня на полпути, ухватывает поперек, сажает на колени, обнимает за плечи и гладит по голове:

– Ах ты ж моя красавица, мамина помощница! Никому тебя не отдам, хоть бы сам король сватов заслал!

– Нет уже никаких королей, – хмуро бросает мать от печи, брякая заслонкой. – Одни комиссары остались!

– Где-то есть, – отец жмурится. – Ладно… за короля, так и быть, отдадим! А за комиссара – она и сама не пойдет. Не пойдешь за комиссара, Мелася?

– Не пойду, – шепчу я. – Не пойду, не пойду…

Кто-то гладит меня по голове… тот самый комиссар, за которым я шла, словно овца на веревочке… Комиссар со стеклянными глазами, с украденной отцовской улыбкой губ, прилаженных на лице так, словно они и сейчас улыбаются, с голосом, от которого у меня, как у зверя на загривке, становятся дыбом волоски на шее… Я не понимаю уже, кто он на самом деле. Но кем бы он ни был, я все равно не пойду больше туда! И за ним я тоже никогда не пойду!

– Лежи, лежи… Тебя ведь Мелания зовут?

Я понимаю, что он спрашивает, но почему-то не хочу отвечать.

Он вздыхает, перекладывает мою голову на подушку, встает со стула у изголовья и, хотя в доме жарко натоплено, зачем-то накрывает меня еще одним одеялом – слабо пахнущим церковным воском, ладаном, кислой капустой, мазью для сапог и маслом для бороды – словом, исчезнувшим батюшкой Филимоном… Как странно, что вещи переживают людей. Нет, я знаю, что они живы… Или их увезли отсюда, чтобы тоже убить? Каким-то другим способом – быстрым и почти безболезненным, потому что за них вступился Бог – этот хитрый поп служил ему каждый день, наверняка рассчитывая, что его Бог за них вступится и убьет их сразу! Только он просчитался – Бога-то ведь нет! И теперь он совсем как мы… как мы… как мы!

Я начинаю громко смеяться и не могу остановиться. Я смеюсь, смеюсь, смеюсь… Все громче и громче, пока смех становится уже не смехом, а жутким карканьем пополам с рыданиями. Я исторгаю все это из себя, но глаза мои сухи – потому что это все-таки смех. И еще потому, что они не заставят меня плакать при них! Я не хочу плакать и при этом, который только прикидывается живым, и ласковым, и настоящим… Нет, у тебя все-таки другие руки! Ты, вурдалак, мертвец из могилы, принявший облик кого-то родного! Ты чужой! Чужой! Осиновым колом тебя!! В самое сердце! Что, понял, что я тебя раскусила? Струсил?! Не прикасайся ко мне! Не трогай меня! Не трогай!!.

Он, испуганный, пытается меня посадить – но я отталкиваю его мерзкие руки, которые почти прикинулись родными:

– Н-н-не… тр-р-рогай!

– Я не трогаю… не трогаю! Водички… водички выпей!

Я отталкиваю стакан – и вместе с ним его руку – чужую, ненавистную, слишком белую и длинную… руку, которая не умеет растить хлеб, но так хорошо умеет его отнимать!

Вода льется мимо – на пухлые ситцевые подушки попадьи, на ватное одеяло, на то, что когда-то было их домом, их счастьем, – но, как и наше, тоже пропало неизвестно куда, исчезло, развеялось прахом, растворилось… Я мотаю головой из стороны в сторону, как взбесившаяся от нападения слепней лошадь, и скриплю зубами:

– Н-н-н… тр-р-р… г-г-г…

Я корежусь, извиваюсь и уже не могу смеяться… но все равно смеюсь… мой рот растянут не в улыбке… в болезненной гримасе… все мышцы лица и живота болят… меня сотрясают и сотрясают конвульсии:

– А-ха-ха… аха-ха… аха! Аха! Нетр… г-г…

Наконец он хватает меня в охапку – мокрую, растрепанную, корчащуюся – и изо всех сил прижимает к себе, прижимает так, что я уже не могу дернуться, я уже, кажется, и дышать не могу…

– Ну, хватит… ну успокойся…

Я странным образом чувствую свое тело через его прикосновения к нему: оно худое-худое и хрупкое… еще немного – и его руки сломают меня пополам. Ребра скрежещут и скрещиваются, будто между ними совсем нет плоти. Мои кости выпирают и впиваются в него: ключицы, локти, колени… крестец совсем как у той страшной, кормленной одной соломой с крыши коровы, которую я недавно видела, – три бабы подпирали ее палками со всех сторон, не давая упасть, а четвертая доила… жала изо всех сил вялые соски, чтобы добыть хотя бы немного синего молока для их детей… НАШИХ детей!

Я снова изо всех сил дергаюсь, но он не дает мне сделать того, чего я хочу: упасть на пол и умереть… как эта корова… как дети с распухшими животами и обтянутыми сухой кожей лицами стариков и тусклыми глазами летучих мышей…

– Все будет хорошо… все будет хорошо… Ты будешь жить тут… я за тобой присмотрю… и ты больше туда не пойдешь!

– Нет! – говорю я уже спокойно. – Нет!

– Что они наделали… Что МЫ наделали!

Он внезапно разнимает руки, и я почти падаю. А потом понимаю, что он хотел сказать на самом деле… Я чувствую его боль, как свою, – нестерпимую, огромную… и действительно начинаю падать… падать… падать…

Я падаю в пустоту, и это очень приятно… я лечу словно сквозь облака, спиной в пуховые подушки попадьи, лицом в небо, где когда-то жил Бог, но сейчас оно пустое… пустое… пустое… как лица, с которых уже стерли слово «жизнь», но еще не написали слово «смерть»…

Я падаю и хочу падать вечно, сквозь землю, которая стала пухом – ах, только сейчас я поняла, что это значит! – сквозь все корни и всех своих предков, сквозь семена и могилы, пустые, как сброшенная лузга, сквозь одуванчиковый пух и опавший вишенный цвет, сквозь венки, пущенные на Ивана Купалу и утонувшие в реке, сквозь искры костра в степи и все звезды всех ночей, сквозь холод снегов и колючую жаркую стерню убранного поля, сквозь ветки и колокольный птичий крик…

Не бери меня к себе, ты, который никогда не станет мне своим, не заменит мне мой исчезнувший мир и пропавшего отца! Не бери – потому что я кукушонок… подкидыш… потому что я хочу убить тебя! Потому что я выживу… выживу… даже если я упаду на самое дно.

Яся: ночные откровения

– Слушай, ну клевый же мужик! Чего ты на него волком смотришь?

Люська тоже не пошла на работу – но не оттого, что, как я, испытывает к фасовке просроченной гречки непреодолимое отвращение, а потому, что ее никто не разбудил. Мы, дружно и невозвратимо проспавшие, сидим за столом, пьем кофе и играем с Лиской в лото. Лото – это непонятное, совершенно неазартное монотонное занятие, когда кто-то достает из полотняного мешочка деревянные бочонки с цифрами, а остальные накрывают их на карточках нарезанными картонными квадратиками. Лото действует на меня странно умиротворяюще, и я едва не засыпаю прямо посреди кофепития – хотя спала сегодня достаточно… совершенно достаточно, особенно если учитывать все увиденное!

– Десять! – выкрикивает Лиска. – Двадцать пять! Шестьдесят два!

– Отстань! – тем же манером шепчу я Люське в ухо и пропускаю шестьдесят два, которое есть на моей карточке. – Мне сейчас не до мужиков! И ребенок услышит!

– Ребенок уже вполне взрослый! – отмахивается Люсинда.

– Мам, ну ты играешь? – Мой взрослый, почти двенадцатилетний ребенок, откопавший где-то в старинном шкапчике не менее старинную забаву и старающийся изо всех сил, словно массовик-затейник в санатории для пенсионеров, обижается совсем по-детски: надув губки и насупившись. – У тебя ж шестьдесят два! Тебе, наверное, неинтересно!

– Очень интересно! – заявляю я, подавляя зевок и накрывая последнюю свободную цифру на своих карточках. – Кажется, я выиграла… – растерянно бормочу я.

– Третий раз подряд! – возмущается Лиска, с грохотом ссыпая бочонки обратно в мешок. – Тебе просто прет! Так нечестно!

– Надо было на деньги играть! – пихает меня локтем в бок Люсинда. – В казино!

– Лучше на раздевание. В бане.

– В мужском отделении? Слушай, как же я прозевала, что он свалил? – Подруга все не может успокоиться, ее чрезвычайно волнует, когда и как дематериализовался Георгий.

Особенно Люську заботит факт, как мог довольно крупный мужик просочиться мимо дивана, на котором она всю ночь несла бессонную сторожевую вахту – ну разве чуток вздремнула утром… А будильник, гад, почему-то не зазвонил! Потому как остался дома, у маман, которая совершенно забросила дочь и в ус не дует протелефонировать и поднять ее на службу! А у доченьки отнюдь не каникулы, как у некоторых, а работа в дружном коллективе, век бы его не видать! Не то что у мамочки – учи себе спокойно сорок охламонов да спрашивай с них по алфавиту сверху вниз или даже снизу вверх, чтоб не расслаблялись, а ежели что не так – вызывай родителей! Тишь да гладь, одним словом, не считая холодца из бычьих хвостов, вечных кип тетрадей с непроверенными сочинениями «Как я провел лето и с кем» и литровой бутыли валерьянки, которая всегда наготове.

Я вполуха внимаю Люсиной болтовне, которая успокаивает меня не хуже лото или литровой порции валерьянки, но… Мне все равно немного обидно, что Георгий уехал и не попрощался со мной и Алисой… Возможно, я напугала его своими ночными откровениями?

– Мам, а Гоша когда вернется?

– Георгий Георгиевич! – Я стараюсь выговорить это официально, но почему-то осекаюсь и прибавляю уже совсем тихо: – Не знаю, Лис… наверное, у него свои дела.

– Он же обещал акварель мне сегодня показать…

– Алиса, я не знаю! – отчеканиваю я и… чувствую в голосе, да и на глазах, предательские слезы.

– Тогда я пойду погуляю, ладно?

– Куда? – удивляюсь я.

– На горку. Мне девчонки из класса еще утром звонили, говорили, у них лишний тазик есть…

– Такая штука, чтобы кататься, – поясняет Люся. – Охренительно и без тормозов!

– Иди… – растерянно говорю я, не зная, хорошо это или плохо, если в тазике без тормозов… наверное, хорошо, то есть охренительно – по Люськиной классификации. – Только одевайся потеплее, ладно? – прошу я.

Лиска с энтузиазмом мчится откапывать в гардеробе теплые штаны, а я сижу, совершенно сникнув, и, кажется, собираюсь всерьез расплакаться.

– Да! – гаркает Люсинда во внезапно затрезвонившую трубку. – Да, мама! Нет! Да не может быть! Ты смотри… действительно… ну сейчас… Щас! Ясь, я срочно домой побежала, – объявляет она. – Маман собралась со своими коллегами посидеть за рюмкой чая, а я, оказывается, все ключи с собой унесла! И ее, и свои, и даже запасные! Не понимаю, как это вообще… – Подруга начинает спешно кружить по комнате, разыскивая вещи.

– Да куда ж я их могла сунуть?!

– Ты их под рояль поставила. Сапоги.

– Да?!

Люся чмокает меня на прощанье и убегает с обнадеживающим:

– Ну ты звони, если что!

Через пару минут дом покидает и Лиска. Хлопает дверь, и воцаряется тишина… неожиданная, неприятная… Как, оказывается, было здорово, когда рядом были подруга, дочь и… да, он, Георгий. Которого еще недавно иначе как «одноногий пьяница» я не называла. Нет, это было не недавно… это было уже давно! Когда мы не были даже знакомы, а просто периодически сталкивались на лестничной площадке. Да и называла я его так только мысленно! Люди – странные существа, судящие даже не по одежке, а вообще непонятно по чему… Достаточно было однажды увидеть его моими тогдашними глазами: хмурого, приволакивающего ногу, небритого – так мне, по крайней мере, казалось. Остальное – алкогольный выхлоп, гнилые зубы, взгляд исподлобья – я уже сама дорисовала. Как же, художественно развитое воображение! Глубокий психологический портрет, составленный по мимолетному впечатлению от увиденного боковым зрением! Попадание сто раз из ста! Точно в яблочко на вашей голове, только сегодня и только у нас! Спешите видеть! Единственное представление в нашем шапито! Ну я и дура… всем дурам дура! И злючка к тому же…

Я подхожу к роялю, перебираю ноты, но… играть не хочется.

– …Накануне мне сказали, что операцию сделать можно, и даже не одну – потому что каждая последующая может дать существенное улучшение, а может и не дать. В моем случае – однозначно ничего не дать, кроме материальной пользы для тех, кто на этом заработает. Этот хирург, к которому я пошла, оказался совестливым, но он убил последнюю мою надежду… И потом – даже если бы операция понадобилась только одна и помогла бы сразу – полностью ли восстановится рука? Я же ею не картошку чистить собиралась… Впрочем, я не только к этому врачу ходила… говорили в большинстве случаев уклончиво, и никто не давал гарантий. Кроме того, я уже выпала из обоймы, больше года не выступала, да и последние лет пять ездила все реже и реже. Муж не отпускал, всегда находя благовидный предлог: то Лиска подозрительно горячая, посмотри сама – не скарлатина ли? Давай выждем пару дней, когда симптомы проявятся… Как это: укатить со спокойным сердцем, когда ребенка, можно сказать, ждет реанимация? Ну а если ребенок был вопиюще здоров, тогда у его мамаши случался гипертонический криз и она буквально умирала, требуя к своему одру почему-то не мужа или сына, а именно меня – как женщину. А когда последний поезд уходил или истекал срок подавать документы на конкурс, свекровь прямо по-библейски воскресала!

Я сидела, праздно уронив руки на потертый лак крышки рояля, вспоминая свою ночную исповедь… Наверное, не стоило обо всем этом рассказывать почти постороннему? Но я зачем-то стала это делать, а Георгий зачем-то слушал – терпеливо, молча, не перебивая.

– Когда я поняла, что с гастролями однозначно ничего не выйдет, психанула и устроилась в местную музыкалку – но и этим муж был недоволен. Он говорил, что работать должен мужчина, а жена должна сидеть дома и рожать детей – сколько Бог пошлет. И еще он не понимал, почему я больше не беременею. А я просто пила таблетки втихомолку от него… это было некрасиво, что я от него скрывала, но мне было страшно думать, что из меня попросту делают инкубатор… Сексом мы тоже занимались только в дни, которые он сам вычислял…

Света мы не зажгли, и Георгий не увидел, как я мучительно покраснела. Нашла с кем говорить о сексе! Добро бы с Люсей, которой можно рассказать все и даже не стесняться в выражениях, – но отчего-то меня потянуло излить душу здесь и сейчас… именно этому человеку. Я знала, что не нужно этого делать, но разве можно заткнуть фонтан, когда тому как раз приспичило?!

– Потому как сексом можно было заниматься никак не для удовольствия, а только для продолжения рода. Категорически. А потом… потом он и сам стал притрагиваться ко мне все реже и реже, а на следующий день был сам не свой и мчался исповедоваться в грехе. Я же была некрещеная и невенчанная!

Еще я очень хотела сказать, что, если бы продолжала его любить – любить по-настоящему, я бы непременно окрестилась – даже если бы вера ко мне так и не пришла. Но я уже не любила. Любовь утекала в трещины ограничений и непонимания, и они становились все глубже и глубже… Тот, которого я когда-то встретила – легкий, веселый, смешливый человек, – на глазах превращался в мрачного, зашоренного, узколобого фанатика. Которому было бесполезно указывать на невидимые трещины, жаловаться на сомнения и разочарования. Еще более бесполезным было просить у него совета. Я уже не любила его, но сожалела о нашей умершей любви и винила себя в том, что упустила точку, когда мы стали расходиться каждый в свою сторону – тогда, наверное, еще можно было спохватиться, вернуться, попытаться начать все сначала… но я его пропустила, этот момент… или же сознательно закрыла на это глаза? Я только чувствовала, что запуталась… и продолжаю запутываться в этой сети все дальше и дальше. Кроме того, я так и не простила ему этого «да, папа». ЭТОГО я никогда не прощу!

Он был мужчиной, тот, который слушал мое сбивчивое обвинение в адрес другого мужчины. Он тоже был одним из их непонятного племени, очень часто сплачивающегося только по этому признаку, и правота их – правота пола… Первого, сильного, главенствующего. Он явно был из тех, кто по другую сторону барьера и кому мы: всё женское, ущербное, вторичное – должны были повиноваться. Спросить его об этом прямо сейчас, в лоб?

– Я хотела поступить, как он хотел… как все они хотели…

Почему мы идем на это, почему соглашаемся подчиниться, выполнить определенный ритуал: какая разница, мне все равно, а им будет хорошо? Потому что так проще, а от нас не убудет? Почему не думаем, что потом будет куда сложнее?!

– Но я не выношу, когда на меня давят!

Он, этот человек, лицо которого скрывали ночные тени, не давил. При этом не выказывал ни сочувствия, ни сострадания… И это было почему-то очень важно!

– Но на меня нашло какое-то помрачение, и я согласилась… Они так радовались! А я чувствовала себя мерзкой обманщицей… потому что для них все это было настоящим! А я словно играла в каком-то спектакле… дешевая актрисулька! Я не знаю, есть ли Бог… я этого не чувствую и не понимаю, как не могу постигнуть бесконечности Вселенной. Я не могу принять этого просто так, я, наверное, слишком критически смотрю на мир. Кроме того, я не могу принять ни неограниченности, ни ограниченности – вот так, не больше и не меньше! Непостижимая величина космоса – она как величие замысла того, кто все это создал! И тут же – резкое ограничение своих желаний, вкусов, потребностей! Кто и когда, а главное, ЗАЧЕМ начал это от людей требовать? ДЛЯ ЧЕГО?! Да, заповеди – это прекрасно… не убий, не укради… нужно жить именно так, но как приложить к космосу обязательные молитвы и посты? И общаться при этом только с себе подобными. Потому как остальной мир грешен, грязен и его следует избегать. Меня словно постоянно водили за руку: папа лучше знает, не ходи, там плохие мальчишки, упадешь, расшибешься, разобьешь коленки, наешься ядовитых ягод! И я действительно… упала. Упала, когда шла в церковь, и все шли со мной, как на праздник… наконец-то привели строптивицу куда надо! Только праздника не вышло. Меня пришлось срочно везти в больницу, там наложили швы, дали больничный, а мужу я сказала, что, наверное, его Бог сам не хочет меня… Мы ехали в машине, наркоз еще не отошел, и я болтала, несла какую-то чушь… про стенку, на которую якобы натолкнулась, когда пыталась войти в церковь, и про стенку, которая теперь между нами, а он этого не чувствует… что мне все тяжелее и тяжелее с ним… со всеми ними. И что детей тоже нельзя крестить во младенчестве, а нужно ждать, пока они вырастут и сами поймут, что для них истина, а что – ложь… Много чего наговорила, а потом, потом я увидела его глаза. В них был ужас – и отвращение. И я замолчала и отвернулась. Он ничего не сказал, но… больше он ко мне не заходил. Остальное получилось случайно… Мы с Алисой услышали, что они хотят ее у меня отобрать… увезти в монастырь и там окрестить. А меня лишить… родительских прав. Не знаю, как бы они это осуществили, но у них есть связи… это весьма состоятельные люди. Наверное, было глупо – убегать вот так, ночью, можно было попробовать договориться, в самом деле, они же вполне разумные и законопослушные граждане, с чего вдруг они решили лишить меня прав?! Меня не за что было их лишать! Но я испугалась… и Алиса испугалась! Мы с ней любим друг друга… очень. Он знал, чем меня нужно держать. Едва я слышала все эти страшные слова: скарлатина, коклюш, воспаление легких, – я сразу становилась сама не своя. Лиска однажды болела воспалением легких, в два года, очень тяжело, и с тех пор стоит ей кашлянуть, как я просто с ума схожу… Мы уехали. Ночью. Помчались на вокзал, такси заказали от дома на соседней улице, такая, знаете, наивная конспирация, чтобы не нашли. Только нас, наверное, и не искали… В такси я вдруг испугалась, что придется до утра сидеть на вокзале – и они проснутся, поймут, что мы сбежали, и нас поймают. Город маленький, вокзал один, и поезда не так часто останавливаются – однако только мы вышли из такси, как объявили, что прибывает поезд. Мы едва успели купить билеты – шофер помог. Я радовалась, что так удачно все складывается: и поезд, и город большой, и, наверное, красивый… и я найду работу… и мы с Лиской будем счастливо жить… любить друг друга… Только правильно они столько раз говорили: человек предполагает, а Господь располагает. Он не был расположен к нам… Они не были расположены – ни город, в который мы заявились с бухты-барахты, ни этот их мстительный Бог, от которого я тщетно пыталась убежать. К Богу я так и не пришла, а город нас просто не принял. Вернее, он не принял меня. Работы я не нашла… Хотя, возможно, я не там ее искала? Концертировать я больше не могла, преподавать, когда не можешь показать ученику аппликатуру, – профанация… Впрочем, когда деньги стали заканчиваться, я была готова поступиться принципами…

– Поступиться принципами? – спросил тот, кто слушал мои излияния даже излишне терпеливо. – Что ж, это бывает… даже чаще, чем вы думаете!

– Только поступаться не пришлось. Пока я уговаривала свою совесть, место уплыло… вместе с нашим кажущимся везением. Нужно было сразу хватать, что подворачивалось. Потому что потом уже ничего не предлагали. Взяли, правда, в одну невнятную фирмочку каким-то неопределенным консультантом, но тут же и выгнали. Вернее, не выгнали, а просто месяц закончился – и я стала не нужна. Самое противное, что я очень хотела, чтобы меня оставили на этой никчемной работе… лебезила, улыбалась, показывала свою нужность и полезность… Они и рады были, спихнули на меня горы канцелярщины, а я только и делала, что во все вникала, демонстрируя, какая я обучаемая, и чуть не полы в сортире соглашалась мыть! Но они меня все равно выкинули… денег дали ровно половину и сказали, что не подхожу! Я ехала домой и едва в голос не ревела… и не знала, что скажу Лиске! Вот тогда мне и показалось, что я действительно какая-то порченая… ущербная… и что зря не оставила ребенка этим скучным, в чем-то ограниченным, но по большому счету таким правильным людям! Они бы вырастили Алису в полном достатке, а не как я… Однако моя чертова гордость не позволяла идти на попятный. Звонить, просить приехать и забрать ребенка? Каяться и признаваться, что я действительно никчемная мать, что я не справилась? Рассказывать, что у меня нет денег и работы тоже нет? И еще пришлось бы сознаваться, что Алиска скучает и ей тоже плохо… Но оставался еще один выход. Вполне естественный – моя смерть. Если бы я умерла, им бы ПРИШЛОСЬ забрать ребенка.

– Так это… была не инсценировка? – спросил он тихо и как-то глухо.

– Я написала записку с адресом, телефоном и попросила сообщить ее отцу… и повесилась. Я… я не притворялась. Я действительно хотела умереть. Только Лиска проснулась… не вовремя. Надо было сделать это, когда никого не было дома… но я не знаю, что со мной происходило. Я знала только, что это нужно сделать немедленно, прямо сейчас. Потому что если не решусь сразу, то утром снова начну тыкаться в какие-то тупики… Я чувствовала себя как загнанная в угол крыса… только у меня уже не было сил прыгать, показывать зубы и сопротивляться! Я хотела умереть. И освободить своего ребенка. Простите… простите, что заставила вас все это выслушать! А теперь я хочу побыть одна… пожалуйста.

Он ушел, но не сразу. Некоторое время он сидел молча, потом как-то очень тяжело поднялся, опираясь о подоконник, и сказал:

– Вам надо успокоиться и выспаться. А я буду рядом. Здесь, через стену. Стукните, если что.

Я уснула сразу, как он вышел за дверь. Просто рухнула как подкошенная, закрыла глаза и… оказалась в другом измерении. Было ли это выходом? Разве что переходом – из проблемы в проблему. Я не знаю, о чем бы мы говорили утром… Рассказать ему еще и о своих снах? Неудачница, да к тому же психически ненормальная… Может быть, это шизофрения? Я ничего не знаю о психических отклонениях… и я боюсь идти с ЭТИМ к врачу, если честно! А Георгий… А что – Георгий? «Оставь его в покое, – говорю я себе, – ему уже достаточно! И сколько ни стучи в стену, никто не придет».

– Никто! Не! Придет!

Я изо всех сил бью кулаком по клавишам, в последний момент жалея ни в чем не повинный инструмент. Он отзывается жалобным гулом, словно плачет вместе со мной. Он сострадает и прощает мне все. Заранее. Потому что только рояль меня и понимает… Моя музыка. Несмотря на искалеченную руку, я все равно могу к ней постучать, к моей музыке. И она откроет. И примет меня такой, какая я есть. Неправильной. Неблагодарной. Воровкой. Депрессивной дурой. Плохой матерью. Сбежавшей женой. Неудавшейся самоубийцей. Человеком, который не знает, куда идти дальше.

Слезы застилают глаза. Я больше не хочу музыки. Не хочу этих старых нот. Этого дома со всеми его уютными уголками и тайнами. Я нашариваю рукой перила и медленно, ступеньку за ступенькой, преодолеваю путь наверх. Куда я иду? Я не знаю… куда-нибудь. В самый темный угол. В комнату, из которой можно постучать в стену… за которой больше никого нет.

День догорает. Как он быстро прошел, этот день! Или это просто зима? Холодно… совсем так же, как и в моих снах. Бесконечный снег. Сосущее чувство внутри меня. Это не голод… вернее, это голод другого рода. По состраданию. Пониманию. Сопереживанию. Где-то тут рядом у меня есть дочь и подруга Люська. Я не одна. Наверное, это хорошо. Нет, это даже прекрасно! Но мне хочется чего-то еще… Чего?

Я толкаю дверь, чтобы упасть лицом в подушку, еще пахнущую моими снами, и внезапно с пола что-то взлетает. Я машинально нагибаюсь и поднимаю белый листочек: «Яся, Жасмин! Срочно вызвали на работу. Не хотел Вас будить. Думаю, вернусь вечером, если Вы не против. Если не смогу приехать, обязательно позвоню. Георгий».

Я читаю и смеюсь сквозь слезы. Я не только паршивая мать и не оправдавшая надежд жена, я еще и невнимательная! Не заметить записки! Прямо у себя под ногами… Наверное, он подсунул ее под дверь, пока я спала! Внезапно я понимаю, что могу рассказать этому человеку не только, почему я оказалась в его родном городе. Я могу рассказать и о том, что сейчас меня мучает больше всего, – о своих снах. Да, я расскажу ему все – даже если стану бояться, что он сочтет меня сумасшедшей.